Тайнопись видений

Диана Ибрагимова, 2018

Вторая книга серии «Сетерра» Дианы Ибрагимовой, победителя VIII сезона литературного конкурса «Новая детская книга». Мир Сетерры милосерден. Ведь дети, рожденные в затмение, под черным солнцем, – живой дар всем людям. Добрые, сильные, справедливые дети-чувства. Не будь этих детей с разными добродетелями и одной общей Целью, Сетерра утонула бы в крови. Но люди не приняли великого дара и продолжают ненавидеть, предавать, изобретать новые способы убийства друг друга. И терпение черного солнца на исходе. Что же делать безногому калеке, бродячему артисту, одинокой дикарке и наследному принцу, когда мир Сетерры медленно, но верно клонится к закату? Может, послушать того, кто наблюдает за ними в своих снах?

Глава 5

Ужасное пятно

Запись от вторых суток Белого Дракона.

Первый узел. Трид спящих лесов. 1020 год эпохи Близнецов.

Не вижу ни зги, окружен темнотой и кошмаром.

Мне до смерти страшно и хочется спрятаться где-то.

Здесь рыжий шаман, он погиб, по нему панихиду

Я слышу и сам под нее умираю неспешно.

* * *

Утром после дня фейерверков провидец Ясурама спешил в гости к провидцу Доо за последними новостями. Деревья сбросили почти всю листву, и каждая зябкая ночь неумолимо приближала Чаин к триду спящих лесов.

Ясурама был очень худ, хотя ел как не в себя, и имел неприятный цвет лица, про который врачи говорили — это от избытка желчи. Проходя мимо яблонь с еще не оборванными гирляндами, он незаметно дышал в рукав, проверяя запах изо рта. После вчерашнего праздника с обилием выпивки мятные конфеты унимали его слабо.

Домик провидца Доо находился в самой дальней части храмовых угодий, недалеко от хозяйственных построек. Такое положение говорило о том, что провидец не очень хорош в своем ремесле. Но никто не мог предвидеть удачи, ниспосланной Доо как раз по этой причине, и Ясурама вдвойне радовался их давней дружбе.

Через несколько минут слуга впустил его в гостевую комнату, и навстречу тут же вышел румяный, пухлолицый провидец.

— Ах, какая приятная неожиданность! — воскликнул он, ударяя в ладоши. — Мы давно не виделись, дорогой Ясурама! Я так рад вашему визиту!

Виделись они только вчера вечером и выпивали вместе до глубокой ночи, а встречались каждое утро, но Доо всегда приветствовал Ясураму так, будто тот прибыл из-за моря. По традиции они дернули друг друга за шнурки на рукавах и принялись обмениваться обязательными комплиментами.

— Сегодня вы свежи и прекрасны, как весенняя листва! — восхитился Доо, хваля ярко-зеленое платье Ясурамы.

— А вы… ваш наряд… Он такой коричневый… Такой коричневый, как… — начал было Ясурама, косясь на дверь в уборную, потом запнулся и надолго замолчал. — Послушайте, друг мой, — не выдержал он после минуты мучительных соображений. — Только прошу, не обижайтесь, но позвольте спросить, почему вы надели это платье? Право, у меня даже не находится к нему приятных сравнений!

Доо проследил за взглядом Ясурамы в сторону уборной и побледнел, догадавшись, какое именно сравнение пришло на ум недалекому товарищу.

— Ах, вы же не знаете, друг мой, — заулыбался он, хватая гостя под руку и указывая на низкий столик, где слуга уже разливал жасминовый чай. — Недавно я встретил моего Оситу, так он сказал, что Кайоши-танада носит одежду точно такого цвета! Я как узнал, сразу же сходил к нашему Урамаги и велел ему сшить это платье. Мне кажется, в горчичном оттенке кроется какой-то секрет.

— Полагаете, он помогает от несварения? — задумался Ясурама, усевшись на подушку.

— Разве я похож на того, кто этим страдает? — почти обиделся пухлый Доо, запихивая в рот большой кусок утки. — Я думаю, горчичный цвет помогает в видениях! Осита сказал, что у Кайоши-танады горчичная пижама!

— Тогда я тоже должен поскорее купить себе такую пижаму! — разволновался Ясурама, шумно отхлебнув чай. — Если уж Кайоши-танада предпочитает понос… горчичный цвет, в этом наверняка сокрыт особый смысл!

— Да-да, — мягко закивал Доо. — Вот и я так подумал, поэтому купил обрез шелка сразу для трех нарядов. Утром я хожу в этом, вечером в другом, а на ночь надеваю коричневую пижаму.

— Вы невероятно сообразительны, — искренне восхитился Ясурама. — А есть ли еще новости про Кайоши-танаду? Осита не сказал, почему он вчера не вышел посмотреть фейерверки? Неужели прекрасный Цветок все еще так опечален струями жестокого дождя, поранившими его лепестки?

— Этого я пока не знаю, — хитро прищурился Доо. — Я видел Оситу всего раз, и он очень спешил. Но я надеюсь, когда его мне вернут, у нас будет мно-ого хороших новостей. Я велел мальчишке врываться в комнату Кайоши-танады неожиданно, чтобы он смог разглядеть как можно больше интересных вещей. Уверен, он выведает какие-нибудь полезные нам секреты.

— Но Кайоши-танада не будет доволен таким слугой!

— Оситу дали ему по велению императора, — захихикал Доо. — Разумеется, слуга такого плохого провидца, как я, — самый плохой слуга в храме. И разумеется, Кайоши-танада им недоволен. Но его недовольства будут игнорировать до тех пор, пока не закончится наказание. А потом мы найдем применение новостям Оситы, не так ли, мой уважаемый друг?

С этими словами Доо подвинул Ясураме блюдце с соевым соусом. Тот обмакнул в него ломтик рыбы и от волнения проглотил, почти не жуя.

— Кстати о вчерашних мэджу. — Доо понизил голос, глядя на тканевую дверь, за которой стоял слуга. — Какое выступление понравилось вам больше всего?

— О чем вы?

Пухлый провидец торопливо достал что-то из кармана и разложил на столе. Ясурама едва сдержал вздох восхищения. Это были маленькие деревянные таблички с портретами первых красавиц Пичита. Девушек изобразили по пояс, в платьях нежного оттенка и с прекрасными гребнями в волосах. Фоном служили подходящие образу каждой цветы. У одной были нарциссы, у другой — петуньи, у третьей — розы, а у четвертой — роскошные астры.

— Ясурама, что же вы так задумались? — зашипел Доо, косясь на вход. — Не можете вспомнить вчерашние выступления?

— Н-нет! — спохватился тощий провидец. — Просто они все так хороши! Были… Вчера… Я даже не знаю, какое выбрать, но, пожалуй, если подумать, четвертое понравилось мне больше всех.

Доо подвинул ему крайнюю табличку, остальные сгреб и положил в карман. Ясурама, воровато озираясь, спрятал портрет в рукаве, и оба продолжили с заговорщицким видом пить чай.

Провидец Доо всегда умел добывать вещи из-за стены, и Ясурама в первое время понятия не имел, как ему это удается. Свадебные рисунки — уникоми — заказывали живописцам, когда девушка из аристократической семьи достигала брачного возраста. На другой стороне таблички можно было прочитать имя невесты, ее происхождение и таланты. Таких уникоми делали от десятка до сотни, это зависело от богатства семьи.

Портреты выставлялись в общественных местах и магазинах, чтобы женихи могли присмотреть себе жену. Уникоми стоили дорого, и парень из бедного рода попросту не смог бы их купить. Если юноша был состоятелен и ему очень понравилась девушка, он приобретал бóльшую часть портретов, и тогда невесту отдавали замуж без лишних слов. В иных случаях устраивали что-то вроде торга.

Ясурама побеседовал с другом еще час и нехотя отправился домой. Его комнаты были ярче и просторней. Шелк на стенах не так выцвел, и в кухонных шкафах, помимо глиняной посуды, стоял расписной фарфор, подаренный благодарным за сбывшееся видение чиновником. Ясураме прислуживали двое интеллигентных молодых людей, похожих на тени, а у Доо был только шумный болван Осита, которого даже не воспитали как следует, прежде чем продать Цу-Дхо.

Друг был худшим из предсказателей, и заговаривать с ним, если ты выше по рангу, считалось зазорным, но Ясурама вырос вместе с Доо, и его всегда тянуло в маленький домик с простой обстановкой, где было уютно от тесноты и веселой болтовни прыщавого мальчишки.

Ясурама прошел в комнату, сел у окна и вынул из рукава табличку. Девушка была юна и прекрасна. Ее звали Сэй, и розовый цвет платья очень ей шел, как и астры, и рубиновый гребень в причудливо уложенных волосах. Сэй наверняка давно замужем, поэтому таблички продали по дешевке, и кто-то из мэджу пронес их в храм, зная, что в месте, где живут одни мужчины и не на чем отдохнуть глазам, такие вещи ценятся на вес золота.

Раньше портреты радовали Ясураму, но сегодня он окунулся в печаль, одолевавшую его все чаще и особенно поздней осенью. Ему исполнилось уже тридцать шесть, и обет безбрачия давно перестал быть просто словами, которые, будучи юнцом, Ясурама не понимал.

Он попал в храм в семь лет, как и Доо, и другие провидцы. И все они жили здесь, будто в тюрьме. Подобные среди подобных. Некоторые счастливцы умудрились найти свою симпатию в детстве и воображали ее в фантазиях, а порой до того сходили с ума, что пытались связаться с ней. Они никогда не брали у мэджу уникоми, боясь разглядеть в чертах очередной невесты свою возлюбленную. Это было бы чересчур жестоким ударом.

Ясурама покрутил в руках портрет Сэй, отпер тайную шкатулку, ключ от которой всегда носил на шее, и спрятал табличку среди десятка других, раздобытых Доо. Провидца давила меланхолия, и он порой готов был проклинать порядки храма, по которым считалось, что женщины не должны ступать за ворота и смущать мысли предсказателей, загрязняя их канал и отвлекая от видений. Что толку от этих правил, если каждый обитатель храма все равно находил способ думать о недоступном?

Не поддавались соблазну только младшие ученики и Кайоши-танада, но касательно последнего Ясурама сомневался, что он вообще человек. Первый провидец императора не общался ни с кем, кроме Цу-Дхо, и у его слуг невозможно было узнать ничего интересного, потому как все трое преднамеренно были неграмотные и немые.

* * *

Материк Намул, Царство Семи Гор, г. Эль-Рю,

1-й трид, 1020 г. от р. ч. с.

Городская тюрьма находилась на окраине Эль-Рю. Людей здесь держали от силы несколько суток, потому что Царство не выделяло денег на еду для заключенных. Суд происходил быстро, и шансов на побег у пленников не было. Если преступление считалось серьезным, за них приносили выкуп, а когда платить оказывалось некому — казнили. Липкуд на этот счет и не чесался: вряд ли его проступок тянул на большой штраф.

Камера была маленькая, полуподвальная и до одури холодная: через забранное решеткой окошко под потолком дул сырой ветер. Вскормленная дождевыми потеками плесень цвела и вдохновенно воняла по всем углам. Ползли тут и там трещины, штукатурка во многих местах обвалилась и мешалась под ногами.

— Ну, бывало и хуже, — сказал Липкуд, оценив обстановку.

Элла пожала плечами:

— Отдельно нас н-не посадили, так что мне нравится.

Косичка подошел к стене, внизу желтой от мочи, поприветствовал колонию клопов и вперился взглядом в каракули, оставленные прошлыми узниками.

— Т-ты что там высматриваешь? — спросила Элла, болтая ногами.

Она сидела на лавке, прибитой к стене, и теребила соломинку.

— Да, может, тут кто-то записал таинственную историю своей жизни, — пробормотал Липкуд. — Я такие вещи не упускаю.

Но ничего похожего на буквы не было, и Косичка разочарованно цыкнул. Он достал из кармана красный мелок и принялся рисовать большого, в собственный рост, человечка.

— Что это ты д-делаешь? — оживилась Элла, приподнимаясь и вытягивая шею, чтобы лучше рассмотреть.

— Запечатлеваю историю! Пусть народ фантазию развивает и слагает потом легенды про шамана. Вот увидишь, скоро очередь в эту камеру выстроится, а то скука тут смертная. — Косичка сунул Элле уголек. — Давай-ка, помоги мне. Рисуй страшные ветки, как на том болоте, где мы были. Я потом холмы с гробами добавлю.

Девочка принялась за дело с завидным энтузиазмом.

Липкуд намалевал страшнючее лицо и ударил в него кулаком с воинственным воплем:

— Проклятый Косичка! Ты и твой большой рот! Все ты мне испортил! Меня бы уже по театрам разрывали, а ты!

Он ударил еще раз, потряс ушибленной рукой, вздохнул и ссутулился. Притихшая Элла похлопала его по спине.

— Ну зачем я ляпнул, что ты порченая! — Липкуд взъерошил без того лохматые волосы и яростно потер лицо, оставив на нем красноватые следы.

Выглядел он чучелом, несмотря на попытки Эллы пригладить огненную проволоку на голове.

— Д-давай я тебе косички заплету, — предложила она, когда уголек закончился. — Т-только достань свою гребенку.

Липкуд оценил рисунок — воинственный косоротый человечек в окружении черных ветвей, позади холмы с гробами и угольное пятно в роли шамана, — хмыкнул и в силу частичной грамотности подписал: «Лидяной колдун на клатбище».

Потом он уселся на лавку и несколько минут сосредоточенно рылся в карманах. Быстро темнело, и становилось холодно. Подвальная тюрьма зимой — хуже не придумаешь. Эдак окоченеть недолго, и никакой морозной болезни не понадобится.

Отыскав расческу, Липкуд сунул ее девочке, шмыгнул носом и зевнул, глянув на дождевые струи, лившиеся за окном. В свете фонарей блестели мокрые металлические прутья. Брызги залетали внутрь, разбавляя спертую вонь.

Элла возилась с волосами, разбирая и вплетая в пряди шнурки, подвязки и ленты разных цветов. Липкуд осоловело пялился на рисунок, в полутьме ставший почти невидимым и очень мрачным. Наверху проехала повозка, и в окно плюхнулась добрая пригоршня воды из лужи. Косичка нехотя подвинулся в глубь камеры.

— Слушай, — сказал он через некоторое время. — Тебе не кажется, что шаман на нас смотрит?

Элла перестала распутывать очередной колтун и воззрилась на угольное пятно.

— Д-думаешь, смотрит?

— И как-то зловеще, — шепнул Косичка. — Мне прямо не по себе. Аж мурашки по телу. Зря я его нарисовал.

— Т-тогда сотри, — посоветовала Элла.

— Да ты что! Это очень неуважительно. Может, сама сотрешь?

— Н-нет. Я боюсь.

Девочка залезла на лавку с ногами и прижалась к спине Липкуда.

— Мне теперь тоже к-кажется, что он смотрит.

Черное пятно не шевелилось, и спустя пару минут Косичка-таки заставил себя отвлечься, но по-прежнему чувствовал шаманий взгляд.

— Ладно, ерунда это все. Сами нарисовали, сами боимся, смешно даже. Доплетай, пока светло, — сказал он. — А то скоро фонари погаснут.

Элла тут же успокоилась и вернулась к работе, чудом различая что-то в полумраке. Липкуд зевнул так широко, что едва не вывихнул челюсть, и стал подгребать к себе прелую солому.

— Готово! — сообщила Элла.

— Тогда давай спать, — сонно пробормотал Косичка и тут же встрепенулся. — Слушай, оно меня все-таки беспокоит. Может, его другим мелком закрасить? У меня немного красного еще осталось…

— А он нас не сожжет? Это же будет огненный ш-шаман, если его красным мелком… Он, наверное, морозных н-не любит.

— А что, если они все там огненные были? — осенило Косичку. — И поэтому болезнь мою не забрали? Жара с холодом плохо уживаются! Надо будет весной еще кладбищ поискать…

Элла зевнула в ладошку. Липкуд укрыл девочку кафтаном, поерзал, устраиваясь удобней, и прислонился к стене. Сон смеживал веки, но Косичка долго ему не сдавался, нет-нет и поглядывая на плоды творчества. Наконец он расслабился — и тут же ощутил сильный рывок, будто его дернули вверх. Липкуд распахнул глаза, обнаружил себя стоящим прямо перед рисунком, от испуга шарахнулся к лавке, но не ударился об нее, а провалился в соседнюю камеру сквозь стену, на миг став частью каменной кладки. Мягко приземлившись на спину, ошалелый Косичка приподнялся на локтях и тут понял, что не видит своего тела. Из окошка под потолком сочился тусклый свет, так что дело было вовсе не в кромешной тьме. Певун еще раз оглядел себя, но ничего не обнаружил.

— Я стал пятном!!! — в ужасе заорал он, вскочив на невидимые ноги и забегав по пустой камере. — Шаман меня проклял! Я пятно!

Косичка замер и позвал Эллу, но девочка не отвечала, и Липкуда накрыла новая волна истерики.

— Что я натворил! — Певун опять начал метаться от стены к стене. — Элла, сотри рисунок! Это был какой-то обряд! Я провел сюда шамана с кладбища! Он пришел и сделал меня пятном! Т-то есть призраком! Элла, просыпайся! Я призрак! Элла!

Тут он остановился и облегченно выдохнул, утирая невидимый лоб.

— Ох, да я же уснул… Вот бестолочь. Это просто кошмар. Только… странный какой-то. Надо бы уже проснуться. Я же просыпаюсь, когда пугаюсь. Сразу просыпаюсь. Вот в ту же секунду…

— Ты не спишь, Липкуд Косичка, — сказал кто-то, стоящий за стеной.

— Шаман, ты, что ли?

— Да, это я.

— Отлично! — хмыкнул певун. — Не успеешь сам себя напугать, как эта дурь тут же в сон лезет. А ты это зря. Я тренированный. Так, проснись, Липкуд, проснись. Давай, ты же это умеешь, когда захочешь!

Он похлопал себя по щекам, но ничего не произошло.

— Это не сон, — сказал шаман. — Вернись в свою камеру.

— Да как же, — пробормотал Косичка, ныряя обратно к темному пятну.

На лавке сидел, обнимая спящую Эллу, он сам.

Если бы Липкуд мог упасть в обморок в этот миг, он бы упал.

— Эй, колдун! Ты правда меня проклял?! Это из-за того, что я твой покой потревожил на кладбище, а потом рисунок с тобой нарисовал? Ты пришел и сделал меня привидением?

— Я пришел за твоим даром.

Косичке показалось, что он услышал ответ как бы поверх других слов. Будто колдун говорил на иноземном языке, а Липкуд почему-то понимал. И тут он вспомнил слухи про особую шаманью речь, которой примали пользовались только между собой.

— А раньше взять не мог?! — начал было Косичка и осекся, с удивлением заметив, что тоже выговаривает незнакомые фразы. — Я думал, ты сразу заберешь!

— Благодари, что я не убить тебя пришел. Ты нарушил мой покой, потревожил кладбище и тишину на нем, а твоя девочка носилась среди курганов, как мотылек над цветущим садом, выражая беспечную радость в месте скорби. Я могу жестоко тебя наказать.

— Не надо. — Косичка отступил на шаг. — Слушай, шаман, я всем скажу, чтобы не ходили туда. Никто тебя больше не потревожит. Я всем в Папарии скажу! Они перестанут эти обряды на смелость проводить, я обещаю!

Липкуд говорил и чувствовал, что боязнь отступает. Черное пятно не шевелилось, и от него веяло какой-то безысходностью, ну точно как от мертвого, которому ничего уже не совершить, только лежать годами в деревянном ящике.

— Я пришел за обещанным, — сказал шаман. — За твоей морозной болезнью. Я не взял ее в тот раз, ибо не нуждался в ней. Но сегодня особенный день.

— Так бери скорее! — заволновался Косичка. — Только я не знаю, как ее тебе отдать!

— Я не могу получить твой дар, пока мы в разных мирах. Ты жив, а я мертв. И не воскресну еще долго. Но ты можешь сделать для меня кое-что. Иди за мной и используй морозную болезнь, как я велю. Потом я верну тебя обратно в тело.

— Ага, еще чего. Хочешь, чтобы я ушел отсюда подальше и тебе достался? — пробормотал Липкуд, пятясь к лавке. — Н-не хочу. Не пойду никуда. Я не дурак!

— Тогда ты умрешь, — хищно прошипел шаман. — Я отделил твой дух от тела, вырвал тебя из него. Оболочка скоро омертвеет. Сначала отомрут конечности, затем внутренности. Твое сердце бьется так слабо… Так слабо…

Липкуд обернулся: Элла заерзала, почуяв неладное.

— Эй, — шепнула она испуганно. — Т-ты спишь?

Безвольное тело Косички поползло вбок, а сам он понял, что все происходит взаправду.

— У тебя нет выбора, певун. Ты предложил мне свой дар, и я пришел за ним или за твоей жизнью.

— Как мне поверить? Как я узнаю, что ты… вернешь меня?

— Так же, как эта девочка верит тебе, — усмехнулся шаман. — Не каждая беловласка погибает от доверия. Иди за мной и делай, что я говорю.

— Чего конкретно ты хочешь? — мрачно спросил Липкуд.

— Выступления. У меня есть знакомые мертвецы. Им одиноко и грустно, некому их развлечь. Они хотят увидеть твою пьесу, певун. Эта история им близка, и ты сыграешь ее для них, но только так, как я тебе прикажу. Скорее! Или ты хочешь умереть за болтовней?

Липкуд метнул испуганный взгляд на Эллу. Она ревела, пытаясь его растолкать, и звала на помощь. Воздух звенел от страха и напряжения. Косичка прикоснулся к угольному пятну и…

Что было потом, Липкуд не запомнил. Он очнулся от рыданий Эллы, смахивавшей с его лица тонкий лед.

— Не реви, голова болит, — прохрипел Косичка, пытаясь открыть глаза, но не тут-то было: ресницы слиплись. — Подуй мне на веки.

Элла всхлипнула, шмыгнула носом и принялась дуть. От нее пахло гречневой кашей, которую давали на ужин. Руки у Липкуда не шевелились.

— Так, — сказал он, проморгавшись от талой воды. — Разотри-ка меня хорошенько. Кажется, я в инее весь.

— Я т-тебя все время грею-грею, а т-ты чуть л-ледышкой не стал, — задыхаясь, сообщила Элла. — Лед в-везде был. Под одеждой даже! И вся камера белая! Уже оттаяла, правда. А так и снег шел.

— Долго я спал?

— Н-нет. Не очень. Я шамана мелом закрасила! Нашла у тебя в кармане белый мелок и закрасила!

— Умница! — Липкуд наконец смог пошевелить рукой, прижал Эллу к груди и погладил по серебристым волосам. — А то я бы умер. Этот шаман проклятый за мной приходил, велел каким-то мертвякам пьесу сыграть, ты представляешь?

К телу медленно возвращалась жизнь, и Липкуда начинало колотить от холода. Элла подскочила, принялась его растирать. Она была опухшая от слез, но до того деловитая, что Косичка невольно умилился.

Свет фонарей все еще падал сквозь окошко внутрь камеры, и произошедшее теперь уже точно казалось дурным сном. Он пах снегом и мокрой землей, как намулийские степи в середине зимы. Звучал голосом шамана, скрытым за пеленой вихрей. Смотрел из непроглядной темноты и выбивал мурашки. Липкуд подумал, что и в самом деле вернулся с того света. От этой мысли сердце забилось сильнее и спустя минуту грохотало так, что казалось — оно пульсирует в висках.

— Ужас! Ужас! Кошмар какой! — воскликнул Косичка, сгребая девочку в охапку.

Безмятежность лопнула, словно чувства вдули в бычий пузырь, чтобы их не было ни видно, ни слышно, а затем, шутки ради, проткнули натянутую пленку. Скомканные, перемешанные потоки ужаса, возмущения и ликования рухнули на Липкуда, окатив с ног до головы. По телу прошлась волна жара, потом волна озноба и снова жара. Косичка вспотел, порозовел и перестал дрожать.

— И хоть бы один плешивый охранник появился, а! Ты так вопила, что полгорода проснулось, а они даже проверить не спустились, чего тут произошло. Ясное дело, всем плевать на бедняков. Но меня больше другое поражает. Неужели у людей совсем нет любопытства? — Липкуд тяжело вздохнул. — Вот я бы точно прибежал на твой рев… Сидим тут, как в каменном гробу. Вечером еще хоть повозки туда-сюда катались. А сейчас что… темнота кромешная и тишина болотная, даже крысы не пищат.

— Скоро люди п-проснутся и будут опять шуметь, — утешающе сказала Элла. — Я н-не хочу, чтобы утро т-торопилось. Еще н-неизвестно, какое нам придумали наказание.

— Так жить хочется! — воскликнул Косичка. — Страшно хочется жить. Столько историй не услышал, столько песен не спел, столько шуток не рассказал. Я твердо решил дурью больше не маяться. Буду теперь тише воды ниже травы. Уйдем с тобой куда-нибудь в городок поменьше и там осядем. Ну его, этого Боллиндерри. Мечта у меня все равно сбылась, теперь уже так гаденько на душе не будет. Я как подумал про смерть, как она мне в лицо дыхнула, так ты знаешь, сразу оказалось столько дел незаконченных! А то кровь в голову ударила из-за этого ненормального. Ну, кудрявый такой из Унья-Паньи, помнишь?

— Это который мне булку дал?

— Это который по дури против толпы моряков из-за тебя выступил. Я уж так вдохновился им! Вот, думаю, живет человек, горя не знает. Точно тебе говорю, кто-нибудь его уже прибил. Не люблю проблемы, а после того, как встретил этого парня, заразился ими прямо. Лезут со всех сторон.

Элла недовольно засопела.

— Да я не про тебя. Ты-то меньшая из проблем. Даже почти не проблема. Даже совсем не проблема. Даже наоборот. Ты вон меня от шамана спасла, и из болота вытянула, и Снежницу сыграла. Слушай, Элла…

— Мм?

— А если подумать, без тебя меня бы давно заражение проблемами убило. Ты у меня навроде лекарства получаешься. — Липкуд похлопал девочку по спине. — Но если я к тебе привяжусь, то брошу, поняла?

— П-почему?

— А потому. Одно дело, когда за себя переживаешь, и совсем другое, когда еще за кого-то. Я ответственность не люблю. И вообще я человек свободный.

— А д-давай, если ты ко мне п-привяжешься, то мы в-все равно будем вместе ходить. Б-будем оба с-свободные, п-просто ходить будем вместе.

— Вот так вот бабье мужиков и охмуряет! Этими вот вывертушками вашими! А потом жениться приходится. Ты такая маленькая, а уже такая хитрая. Нет уж. Брошу так брошу.

— Т-тогда ты меня брось, а я тебя н-не буду.

— Ох, Элла… — усмехнулся Липкуд. — Куда ты планы строишь? Нам бы до завтра дожить. Что-то у меня предчувствие нехорошее насчет нашего наказания.

— Д-думаешь, что-то плохое случится? — испуганно вцепилась в него девочка.

— Где это я такое сказал? — спохватился Косичка, заворачивая ее в кафтан. — Имел в виду, что не хорошее, а самое лучшее. Замечательное просто.

Элла тут же радостно захихикала ему в подмышку. В такие моменты певун готов был целовать затмение, наделившее девочку легковерием.

— Что-то он мне говорил в конце… этот шаман, — пробормотал Липкуд, засыпая. — Перед тем как ты его замазала… Важное что-то…