Путешествия Гулливера. Хирурга, а потом капитана прочих кораблей

Джонатан Свифт

Новый перевод Алексея Козлова классической английской сатиры Джонатана Свифта «Путешествия Гулливера». Книга, задуманная, как злая пародия на измышления «Приключений Робинзона Крузо» Даниэля Дефо, стала классическим сочинением на века и сокровищницей перлов английской литературы.

.Часть первая

«Путешествие в Лилипутию»

Глава I

Автор доносит до нас кое-какие сведения о себе и о своём семействе. Первые мысли о птешествиях. Автор терпит кораблекрушение, умудряется спастись и вплавь благополучно достигает берега страны Лилипутии. Он взят в плен и увезён вглубь страны.

Надо начать с того, что мой отец был владельцем небольшого поместья в Ноттингемшире, а я был третьим из пяти его сыновей. В четырнадцать лет он отослал меня учиться в колледж Эммануила в Кембридже, где я просидел за партой три года, прилежно штудируя учебники; однако издержки на мое обучение и содержание (даже учитывая моё мизерное довольствие) стали непосильны для моего отца, и посему меня тут же отдали в ученики к мистеру Джемсу Бетсу, самому выдающемуся хирургу в Лондоне, у которого я прокантовался целых четыре года. Крошечные деньги, по временам высылаемые мне отцом, я тратил на курсы по изучению морского дела и навигации, не забывая о других отраслях математики, небесполезных людям, собирающимся в путешествие. В глубине души я никогда не сомневался, что мне так или иначе предначертана такая участь. Покинув мистера Бетса, я вернулся к отцу и дома одолжил у него, у дяди Джона и у других родственников сорок фунтов стерлингов на круг, а помимо этого заручился клятвенным обещанием, что ежегодно мне будут высылать в Лейден по тридцать фунтов стерлингов. В этом городе в течение более чем двух лет и семи месяцев я дотошно изучал медицину, полагая, что она мне пригодится весьма в дальних и трудных путешествиях.

Вскоре, вернувшись из Лейдена я, по рекомендации моего уважаемого учителя мистера Бетса, поступил в качестве хирурга на судно «Ласточка», ходившее по морям под командой капитана Авраама Паннеля. У него я весьма успешно прослужил три с половиной года, совершив несколько вояжей в древний Левант и другие страны. По возвращении в Англию я решил бросить якорь в Лондоне, к чему подвигал меня мистер Бетс, мой верный учитель, который порекомендовал меня многим своим пациентам. Вскоре я снял часть небольшого дома на Олд-Джюри и по совету друзей женился на мисс Мери Бертон, младшей дочери мистера Эдмунда Бертона, чулочного торговца на Ньюгет-стрит. Этот брак принёс мне четыреста фунтов приданого.

Но два года спустя мой добрый учитель Бетс умер, а учитывая, что друзей у меня было меньше, чем пальцев на одной руке, дела мои сначала пошли хуже, а потом и вовсе пошатнулись. Помимо естесственных причин, я, хоть и пытался заставить себя, не мог прибегать к тем бесчестным приёмам, которыми славны мои земляки-торговцы. Вот почему, посовещавшись с женой и ниспросив мнение знакомых, я решил вновь испытать себя в должности моряка. В течение долгих шести лет я прослужил хирургом на двух кораблях и совершил несколько путешествий в Ост-и Вест-Индию, что существенно улучшило моё материальное положение. Часы досуга я посвящал чтению лучших книг, какие быыли мне доступны, неважно, древних или новых. Я всегда предусмотрительно запасался в путь книгами, из которых черпал мудрость, а опыт извлекал из наблюдений за людьми. Во всех местах, которые мне случалось посещать, я наблюдал нравы и обычаи туземцев и с интересом изучал их языки, что благодаря моей хорошей памяти и упорству давалось мне довольно легко.

Последнее из этих путешествий оказалось не слишком удачным, и я, утомленный качкой и морскими скитаниями, решил проводить время дома рядом с женой и детьми. Надеясь завести практику среди моряков, я перебрался с Олд-Джюри на Феттер-Лейн, а оттуда переселился в Уоппин, но, увы, моя надежда окончилась крахом. Просидев три года в ожидании чудесного улучшения моего финансового положения, я принял медовое предложение капитана Вильяма Причарда, владельца судна «Антилопа», сняться с якоря и отправиться с ним в Южное море. 4 мая 1699 года мы снялись с якоря в Бристоле, и наше путешествие шло поначалу весьма успешно.

По кое-каким причинам мне было бы не слишком уместным делом утюжить моего любезного читателя подробным реестром наших фантасмагорических приключений в этих мутных водах, довольно будет отметить, что при рейде в Ост-Индию мы оказались отброшены страшным штормом к северо-западной оконечности знаменитой Вандименовой Земли, обители свирепых людоедов. Согласно точным астрономическим наблюдениям, мы оказались на 30°2» южной широты. Двенадцать человек из нашего экипажа (как ни странно, их число равнялось обычному числу апостолов в окружении любого приличного святого) отправились в рай от чрезмерного переусердствования на шкиботе и гнилой пищи; остальные обессилели до состояния полу-скелетов и трэш-зомби. 5 ноября (начало лета в этих местах) над морем висел такой густой туман, что ни черта не было видно. Матросы заметили скалу, только когда она была на расстоянии полукабельтова от корабля, но ветер задувал с кормы с такой адской силой, что нас неумолимо несло прямым ходом на эту скалу. Не успели мы опомниться, как, едва ударившись о чёртову скалу, корабль мгновенно разлетелся на куски и превратился в щепу. В общем, повезло очень немногим! Всего шестерым из экипажа, включая и меня, подфартило: у нас получилось быстро спустить шлюпку и кое-как отгрести от обломков корабля и чёрной скалы. Остальных я больше не видел, и думаю, в этом мире больше никогда не увижу. По моим прикидкам, нам пришлось идти на веслах не менее трех лиг, пока матросы совсем не выбились из сил. Они и так были переутомлены уже находясь на корабле. Не чая быстро добраться до земли, мы в конце концов отдались воле волн, и где-то через полчаса внезапно налетевший с севера порыв ветра опрокинул лодку. Чёрт побери! Что сталось с моими подельниками и сотрапезниками по шлюпке, как и с теми, кто нашёл прибежище на скале или канул на корабле, ничего не могу сказать, я полагаю, все они мертвы. Спрашивать же меня смысла нет, я просто плыл, едва соображая, куда глаза глядят, гонимый ветром и нараставшим приливом. Я порой опускал ноги, пытаясь нащупать дно, но не находил внизу ничего, кроме струй воды, и лишь когда я уже совершенно обессилел и оказался совсем неспособен далее бороться с волнами, я наконец ощутил землю под ногами. Тем временем буря в значительной мере стихла. Дно там было такое мелкое, что мне пришлось брести по песку и мелким камешкам не менее мили, прежде чем я сумел добраться до берега, по моим подсчётам, это произошло около восьми часов вечера. Я выполз на берег и пробрёл ещё где-то с полмили, но по пути не заметил ни признаков жилья, ни людей, хотя, может быть, я был тогда слишком ослаблен, и едва ли из-за усталости мог что-либо различить в наступавшем сумраке. Помню лишь, что я чувствовал крайнюю усталость и от усталости, жары, а также от выпитой еще на корабле пол-пинты коньяку меня сильно клонило в сон. Наконец, не в силах сопротивляться усталости, я лёг на траву, которая была здесь очень низкая и поразительно мягкая, и заснул так крепко, как не спал, казалось, никогда в жизни. По моему расчету, сон мой продолжался около девяти часов, потому что, когда я проснулся, было уже совсем светло. Я попытался подняться, но не сумел, у меня не получилсоь даже шевельнуть членами. Я лежал на спине будто схомутанный, и обнаружил что мои руки и ноги крепко привязаны к земле и точно таким же образом привязаны к земле мои длинные, роскошные в прошлом, густые волосы. Дёргаясь и постоянно пытаясаь освободиться, я чувствовал, что всё моё тело, от ключиц до бёдер, оказалось спутано целой паутиной очень тонких, сильно врезавшихся в тело верёвочек. Никуда, кроме как вверх, я смотреть не мог, а меж тем Солнце начинало припекать всё сильнее, и растущий его свет начинал сильно слепить глаза. Вокруг меня постоянно слышался какой-то неясный гул, но поза, в которой я лежал, будучи схомутан неведомой силой, не позволяла мне видеть то, что творилось внизу, на земле, и я не видел ничего, кроме неба с ползущими по нему ватными облаками. Наконец я ощутил, как что-то отвратительно-живенькое забегало у меня по левой конечности, потом мягко проползло по груди и замерло у самого подбородка. Постаравшись скосить глаза как можно ниже, я с удивлением увидел пред собою некое как бы человеческое существо, но ростом оно было не более шести дюймов, эта тварь напряглась и застыла прямо под моим подбородком с луком и стрелами в руках и колчаном со стрелами за спиной. В то же мгновение я почувствовал, как вослед за первым лазутчиком на меня взбирается, не меньше, сорока подобных же (как я думал) особей. От изумления, ещё не осмеливаясь поверить своим глазам, я так громко заорал, что все они в великом ужасе сначала попадали, а потом бросились назад, причём кое-кто из них, как я убедился впоследствии, скатываясь и падая с моего туловища на землю, получили сильные вывихи и травмы. Некоторое время всё было спокойно, но вскорости они вернулись и взялись за своё, и один из этих карликов, отважившийся подползти так близко, что ему было отчётливо видно всё моё лицо, в знак величайшего удивления подъял руки кверху, закатил почти бешеные от испуга глаза и тонюсеньким, но поразительно отчётливым голоском пропищал:

— Гекина дегуль! Гекина Дегуль!

Вслед за ним вся эта гоп-компания несколько раз хором повторила эти слова. Я не знал тогда, что они значат, но уже было понятно, что ничего хорошего они значить не могли.

Читатель едва ли может себе вообразить, в какой дикой позе я всё это время лежал, связанный и обездвиженный, как какая-то деревянная кукла! Наконец я стал что было сил извиваться и дёргать всем телом, пытаясь перевернуться, и после после невероятно большого усилия мне посчастливилось разорвать часть бечёвок, которые очень больно впивались мне в тело, и выдернуть несколько колышков, которыми пришпилили к земле мою левую руку; подняв её к лицу, я увидел, каким образом они связывали меня. Наконец, рванувшись что было сил и вытерпев нестерпимую боль, я довольно сильно ослабил шнурки, которыми были пришиты мои волосы к земле слева, и смог повернуть голову на два дюйма. Но и тут мелкие человечишки вторично бросились в бегство, и скрылись, прежде чем я сумел выловить хоть одного из них. Тут я услышал пронзительный визг, и, когда он стих, кто-то из этих недомерков громко и повелительно взвизгнул:

«Толго фонак!»

В тот же миг я осознал, что мою левую руку стали как будто одновременно колоть сотнями игл, это в мою руку впивались мириады острых стрел, выпущенных из крошечных луков. Уколы их были так же болезненны, как уколы железных швейных игл, какие я по незнанию испытывал в детстве. Судя по всему, следом за первым залпом последовал второй, только теперь в воздух, по навесной траектории, типа того, как у нас в Европе производят выстрелы из мортир, и конечно, я уверен в этом, множество стрел снова впилось в моё тело (Странно, но тогда я почему-то не почувствовал этого) и несколько угодило в лицо, что я ощутил сразу, поспешив прикрыть лицо левой свободной рукой. Когда град стрел истощился, я уже стонал от унижений и боли и снова попытался вырваться, вследом за чем последовал самый массированный третий залп, он был гораздо мощнее первого, впридачу к чему некоторые из этих мелких уродцев внизу изощрялись в том, чтобы побольнее тыкать меня своими копьецами в бока, но, по счастью, на мне оказалась надета грубая кожаная куртка, которую они уж точно не могли пробить своими игрушечными шильцами. Я рассудил за благо, что самое благоразумное сейчас — лежать спокойно, не демонстрируя никакой активности, до наступления глубокой ночи, когда мне легко можно будет освободиться при помощи уже свободной левой руки, что же касается здешних туземцев, то я имел все основания полагать, что легко справлюсь с какими угодно армиями таких малюток, какие они бы ни выставили против меня, учитывая, что все они будут состоять из карликов такого же роста, как тот, которое я уже видел при неподкупном свете дня. Однако судьбе потребовалось нечто совсем иное. Едва эти людишки заметили, что я не проявляю беспокойства и едва ли намереваюсь сражаться с ними, они перестали метать свои мелкие иголки, но в тот же момент по возросшему шуму я понял, что число их резко возросло. На расстоянии примерно четырёх ярдов от моей головы, прямо перед моим правым ухом начался непрекращающийся стук, длившийся более часа, из чего я уразумел, что они возводят какие-то постройки. Повернувшись головой, настолько, насколько позволяли связывавшие её нитки и колышки, я наконец узрел деревянный помост, сбитый из веток толщиной в мой палец и возвышавшийся над песком не более, чем на полтора фута. На помосте легко могло уместиться не менее четырёх туземцев, и к нему были прислонены две или три лестницы, чтобы кому-то было легко взобраться на него. С этого возвышения один из этих малюток, должно быть, знатная шишка, обратился ко мне с длиннющей речью, из которой я, разумеется, не понял ни слова, хотя главным образом из тембра речи и выражения лица и движений малыша всё время пытался уяснить, какие намерения относительно меня имели эти существа, и не замышляют ли они чего плохого. Тут надо упомянуть, что перед самым началом своей речи эта высокая особа трижды прокричала:

— Лангро дегюль сан! (эти слова, равно как и всё остальные, впоследствии мне напомнили и объяснили).

Тотчас же после этого около меня появилось человек пятьдесят туземцев и тут же срезали веревки, которыми была закована левая сторона моей головы, что позволило мне поворачивать голову и, таким образом, видеть выражение лица оратора и его жестикуляцию. Это был человек как будто бы средних лет, ростом выше остальных трёх, его сопровождавших. Один из его свиты, величиной чуть больше моего среднего пальца, возможно паж, поддерживал его шлейф, в то время как два других стояли навытяжку чуть сзади, вероятно в качестве его свиты или охраны. Коротышка старательно изображал из себя оратора: некоторые куски его речи были явно угрожающими, другие как будто что-то кому-то сулили, а третьи выражали жалость и даже некоторое снисхождение. Я, как мог, отвечал ему кратко, но пытаясь придать себе покорный вид, воздевая глаза к Солнцу и устремляя левую руку тоже в сторону Солнца, словно призывая светило в свои свидетели. К тому времени я уже почти стал умирать от голода. Последний раз я ел за несколько часов перед тем, как вынужден был покинуть корабль, и голос моей природы был так силён, что я уже не мог боьше терпеть и (скорее всего, нарушая правила придворного этикета этих карликов) несколько раз подносил палец ко рту, надеясь показать им, что я очень хочу есть. Гурго они звали одного из самых важных сановников императора. Я узнал это потом. Он отлично понял мой жест, тут же сошёл с помоста и приказал поставить к моим бокам несколько высоких лестниц, а уж по ним взкарабкались и приблизились к моему рту более ста микро-туземцев, груженных корзинами с кушаньями на хребтах. Как ни странно, этот тип сумел жестами объяснить мне, что эти милостивые дары были приготовлены и присланы по прямому повелению монарха, которому якобы уже было доложено о моём появлении. Я стал есть, хотя и ч изыестной опаской, поскольку сначала очень опасался, не отравят ли меня мои новые добрые, гостеприимные хозяева. Тут было мясо каких-то неизвестных мне животных, но по вкусу я так и не смог разобрать, каких именно. Страшно голодный, я с лёту обгладывал лопатки, окорока и что-то вроде филейных частей неизвестных животных. Видом они напоминали маленькие бараньи бока и были весьма хорошо прожарены. Если бы они были в натуральную величину, мне хватило бы малой толики одного окорока, но тут каждый бок едва ли мог сравняться с крылом птенца жаворонка. Я глотал разом по два и по три бараньих бока, закусывая их по меньшей мере тремя караваями хлеба, которые были величиной едва ли больше ружейной пули. Туземцы обслуживали меня весьма шустро, и даже я бы сказал — с удовольствием. Их явно покорил мой рост и недюжинный, по их мнению, аппетит, и они с интересом сопровождали бусинками своих глаз каждый бараний бок, исчезавший у меня за щекой.

Кое-как насытившись этими кулинарными изысками, и уже осмелев, я стал подавать упорные знаки, всячески пытаясь привлечь к себе внимание и показать, что теперь мне захотелось пить. Видать, прослезившись после оценки стоимости съеденного мной, они на время удалились на совещание, и как я понял, решили, что из карликовых садовых леечек меня не напоить, после чегго, как я полагаю, скрепя сердце, но очень технически изобретательно, с потрясающей ловкостью втащили мне на брюхо, а затем толпой подкатили к моей ладони одну из самых супер-гигантских своих бочек, и страшными усилиями вышибли из неё дно. Жажда от пребывания на Солнце так вымотала и измучила меня, что я одним махом осушил всю эту бочку, огорчившись, что она вмещала не более стандартной английской полупинты. Вино по вкусу чем-то походило на бургундское, но было гораздо мягче. Затем они подкатили мне ещё одну бочку, которую я выпил тоже залпом, потому что жжада не оставляла меня, и дал им знак, чтобы добавили, но теперь у них добавки не оказалось. Я был несколько разочарован. Когда я свершал все эти незземные чудеса, человечки просто повизгивали от восторга и пританцовывали у меня на груди, как заведённые, повторяя свое излюбленное восклицание: «Гекина дегуль!» Я уже начинал подумывать, что со словарным запасом у этого народа не задалось и им приходится обходиться одними междометиями, каким в Англии обходятся самые забитые простолюдины. Потом, как я понял они попросили меня вернуть им обе бочки, упорно показывая пальчиками вниз, на землю, но прежде чем я сбросил бочки, стоявшая наверху троица своими взвизгиваниями приказала толпившимся внизу зевакам посторониться. При этом они забегали, громко крича: «Бора мивола! Бора мивола!» Когда бочки, сброшенные мной, взлетели в воздух, кругом раздался единодушный крик: «Гекина дегуль!» Признаюсь, мне всё это уже изрядно стало надоедать, и поэтому меня не раз подмывало желание схватить первых попавшихся под руку сорок или пятьдесят этих недомерков, нагло разгуливавших взад и вперед по моему животу, и шмякнуть их оземь. Но понимание того, что они пока что могут причинить мне ещё большие проблемы, чем те, которые мне увже пришлось испытать, а равно и торжественная клятва, которую они у меня поневоле истребовали, (Моя покорность должна была по моему мнению воспринята такой клятвой) на время изгнали из моей головы эти крамольные мысли. Как ни странно, в глубине души я уже считал себя связанным долгом гостеприимства с этим народцем, который не пожалел для меня ни сил, ни трудов, ни колоссальных для этих муравьёв издержек на великолепное угощение. Вместе с тем я не мог не удивиться наглости и неустрашимости этих дерзких крошек, отважившихся толпами взбираться на моё тело и прогуливаться по нему, как по Елисейским полям, не учитывая того, что одна моя рука совершенно свободна. Они явно не испытывали никакого трепета при виде такой могучей громадины, какой я несомненно им представлялся. Но видя их важные ужимки и прыжки на моём животе, я не мог не рассмеяться, стараясь при этом не сбросить их конвульсиями своего живота. Не знаю, кем они меня считали — добычей, экспонатом в музее, горой мяса, внезапно свалившейся с неба, или ещё кем-то, но выяснить этого мне так и не удалось. Но с самого начала я уже был благодарен им за то, что они не стали сразу же пытаться меня убить и не отравили, напоив вместе в вином каким-нибудь смертельным змеиным ядом. Набродившись по мне вволю, они наконец поняли, что мяса мне больше не требуется, и тогда явилась (как я понял по одежде и особо наглым манерам) особа сверх-высокого ранга, и явно от лица его императорского величества. Как зовут их микро-императора, я ещё не знал. Его превосходительство, сначала взобравшись по леснице, а потом взкарабкавшись на чулок моей правой ноги, чинно направился к моему лицу в сопровождении дюжины человек свиты. Он предъявил свои, как оказалось, верительные грамоты с королевской печатью, и приблизя эти похожие на трамвайные билеты бумажки к моим глазам, обратился с цветистой речью, которая продолжалась без малого около десяти минут, сопровождаемая размахиваьем маленьких ручек и постукиванием жезлом по моей бронзовой пуговице. Я не уловил в этой речи ни намёка на малейшие признаки гнева, но понял, что её целью является демонстрация силы, уверенности, твердости и решительности императорской власти. Он часто тыкал пальцем куда-то в пространство, как выяснилось потом, по направлению к столице, находившейся от берега на расстоянии не более полумили, куда, по распоряжению Его Величества и Государственного Совета, меня приказано было срочно доставить. Я ответил всего в нескольких словах, с каждым из них убеждаясь, что ни одно из них ими не понято, да и желания понимать у них в общем-то нет никакого, так что мне пришлось прибегнуть к языку жестов: я стал тыкать свободной рукой в другую руку (и старался делать это движение как можно выше, осторожно пронеся руку над головой его превосходительства, опасаясь задеть его и снести его свиту), потом в голову и живот, пытаясь дать им понять, что меня лучше поскорее освободить.

Судя по хитрому выражению лица сановника, его превосходительство всё понял с первого слова, потому что на втором, нахмурившись густыми бровями и покачивая всё время отрицательно головой, он резкими жестами дал мне понять, что я должен быть отвезен в столицу не как гость, а именно, как обычный раб или пленник. Наряду с этим он постоянно делал и всякие другие знаки, из которых я понял, что меня там будут кормить, поить и обещают обходиться со мной вполне по-человечески. Что такое «прилично» по их законам, я не знал, потому что, живя в Англии, иной раз задумывался, что же на деле заполняет головы моих ненаглядных соотечественников. Глядя на его ужимки, у меня в голове поневоле промелькнула мысль, как хорошо было бы прекратить этот нелепый разговор и сбросить этого наглоко карлика с обшлагов одним не так уж и сильным щелчком. Но моя рука была так сильно прибита к земле, что я быстро прогнал эту в общем-то здравую мысль. Я действительно был пока что пленник. Желание одним рывком разорвать крепкие узы было так сильно, что я чуть напружинился, и сразу ощутил жгучую боль на лице и в руках. Мои руки были покрыты волдырями, а из кисти у меня торчало множество мелких стрел, и смекнув, что число моих врагов всё время умножается, я смирился и знаками дал им понять, что они могут делать со мной всё, что им будет угодно, а я в свою очередь не буду сопротивляться. Удовлетворённые моей лояльностью, Гурго и его свита стали расшаркиваться, потом любезно раскланялись и ускакали с очень довольными лицами. Тут стали нарастать звуки всеобщего ликования, перекатывавшиеся эхом над толпой. Среди общего рёва я расслышал чаще всего употребляемые слова: «Пеплом селян», смысла которых я не уразумел, и вдруг почувствовал, что с левой стороны большая толпа людишек разом ослабила верёвки в такой степени, что теперь я смог повернуться на правую сторону и вволю, от души помочиться. Эта естественное моё отправление было таким обильным, что повергло в великое изумление маленьких зрителей, которые, догадавшись, когда я начал расстёгивать ширинку, по моим движениям, что я намерен делать, шустро разбежались в разные стороны, пытаясь не попасть в бурный поток, извергавшийся из меня с великим шумом, энергией и силой. Чуть ранее они намазали моё лицо и руки каким-то снадобьем с приятным запахом, и через несколько минут боль, причиненная мне их стрелами, сошла на нет. Всё это вместе взятое: сытный завтрак, прекрасное вино, и мази этих людишек благотворно подействовало на меня и я заснул. Я спал, как выяснилось потом, не менее восьми часов. В этом не было ничего удивительного, потому что, как потом выяснилось, врачи, по прямому приказанию императора, подмешали в бочки с вином уйму снотворного.

Наверняка, как только эти туземцы обнаружили меня спящим на земле сразу же после кораблекрушения, они немедленно отправили к императору гонца с вестью об этом открытии. Мгновенно собрался Государственный Совет и на нём было вынесено постановление схомутать меня вышеописанным способом (они сделали это ночью, когда я спал), а потом и решение отправить мне в колоссальных объёмах еду и питьё. Последним установлением Государственного Совета оказалось решение изготовить механизм для транспортировки моего тела в столицу этого государства. Такое решение, скорее всего, покажется, быть может, слишком опрометчивым или опасным, и я даю руку на отсечение, что в подобной ситуации ни один европейский монарх не рискнул бы поступить таким же образом. Но, с какой стороны не посмотри, это решение было по сути столь же взвешенно, сколь и великодушно. Ну, допустим, эти карлики сообразили бы и попытались прикончить меня своими дрекольями, когда я храпел перед ними. И что из того бы тогда получилось? Почуяв сильную боль, я, почти наверняка сразу бы очухался и, просыпаясь, в припадке дикой ярости сразу оборвал бы все эти верёвочки, которыми они меня скрутили, после чего ждать от меня пощады этим мерзавцам уже не имело бы смысла.

Эти коротыли — великолепные математики и едва ли не гении механики. Они достигли очень многого в механике благодаря постоянному вниманию к их деятельности и помощи императора, известного здесь, как главного мецената наук и искусств. Во владении этого монарха имеется масса колёсных машин, предназначенных для перевозки огромных брёвен и всяких иных несусветных тяжестей. По его инициативе всё время строятся чудовищные военные корабли, порой достигающие длины не менее девяти английских футов. Их строят в местах, где есть хороший строевой лес, и уже оттуда перевозит на огромных платформах на расстояние триста или четыреста ярдов прямо к морю. Здесь у них есть порт и пирс, где выстроены эти корабли. Для изготовления невиданной по размерам телеги были вызваны не менее пятисот опытных плотников и немало бывалых инженеров. Это была для них совсем непростая задача, учитывая грандиозные размеры сооружения и общую сложность проекта, и я видел, как они, обдумывая всё это, чесали у себя за ушами крошечными гусиными перьями и измерительными линейками. В итоге получилась широкая деревянная платформа, на три дюйма возвышенная над землёй, почти семь футов в длину и четыре шириной. Громадина располагалась на двадцати двух колесах. Я уже говорил, что мне стало известно о подвозе телеги по громким кликам снаружи. Услышанные мной вопли и крики были демонстрацией восхищения народа по случаю явления этой конструкции. Телегу, как я понял, отправились следом за мною, спустя не позднее четырёх часов после того, как я выполз на берег. Телегу долго устанавливали подле меня, выравнивая параллельно моему телу. Как я потом понял, главная сложность для плотников состояла в том, чтобы приподнять и засунуть меня в вышеописанную телегу. Сначала они пытались сделать это простыми методами, но, похоже, у них ничего не получилось. Тогда, посовещавшись, они сделали по-другому: принялись заколачивать всюду длинные сваи, всего восемьдесят штук, каждая свая длиной в целый фут. Невесть откуда взялись крепкие канаты толщиной в бельевую бечеву. Эти канаты они крепили крючками к многочисленным пластырям, которыми рабочие обмотали мою шею, руки, ноги и туловище. Не менее девяти сотен натренированных силачей по команде стали дёргать за канаты и не без помощи множества блоков на сваях, менее чем за три часа подняли и повернули меня, и в результате втащили на платформу.

О деталях этой операции я узнал спустя довольно много времени, а когда они перемещали меня, я спал в это время глубоким сном, источником которого послужило снотворное, которое они обильно подмешали в вино.

Не только люди участвовали в этом деле. Полторы тысячи здоровенных кляч-тяжеловозов, вызванных из придворных конюшен, каждая в вышину не менее четырех с половиной дюймов, упорно тащили меня в столицу, которая мирно дремала, как я уже сказал, в полумиле от того места, где я был найден.

Я был пробуждён самым прикольным образом, когда транспортировка продолжалась уже часа четыре, и, похоже, подходила к концу. Само собой разумеется, построенная в такой спешке телега едва ли могла претендовать на излишнюю надёжность, что и подтверждала практика — она то и дело ломалась и требовала починки. Воспользовавшись временной остановкой, два или три молодых насмешника решили полюбопытстовать, что я из себя представляю, и сепкретно взобравшись на телегу, прокрались к моему лицу, и один из них, самый ловкий и дерзкий, как ни странно — офицер королевской гвардии, сунул мне в нос, в левую ноздрю, острие своей пики с лохмами, в ноздре у меня защекотало, как от засунутой соломинки, и я чихнул во всю силу своих лёгких. Храбрецы струхнули и мгновенно скрылись с глаз, а я на время пришёл в себя, так и не поняв причину своего пробуждения. Только через несколько недель мне стало ясно, что там случилось.

Мы были в пути весь остаток дня, и только к ночи расположились на отдых неведомо где. Тут меня охраняло пятьсот гвардейцев, половина караулила меня с одного бока, половина — с другого. Все они не выпускали заряжённых луков из рук, чтобы положить конец моей любой попытке освободиться.

Перед восходом Солнца мы продолжили своё путешествие и около полудня останговились в двухстах ярдах от городских ворот. Скоро ворота отворились и нам навстречу высыпал весь королевский двор. Король высказал твёрдое намеренье вскарабкаться на мою тушу, но куча советников и высших сановников государства решительно воспротивились этому легкомысленному решению, ибо опасность, которой подвергался при этом король, была невероятно высока.

Едва не суткаясьо притолоку ворот, телега въехала в город и остановилась на большой площади, в торце которой располагался огромный храм, как меня просветили — самое помпезное здание во всей империи.

Несколько десятилетий назад внутри храма произошло зверское массовое убийство, и местные жители, славившиеся неописуемой набожностью сочли, что это убийство будто бы безвозвратно осквернило святыню, и пребывание в ней оказалось теперь недостойно всякого верующего горожанина. В результате этих событий храм был закрыт постановлением одной из палат правительства, и из него предварительно вынесли все ценные вещи, в первую очередь золотую, серебряную утварь, а сам храм стали использовать для разных общественных надобностей, в том числе, как конюшню и склад морского такелажа.

Помимо этого такой общественной надобностью оказалось мое житьё, и как понятно моему читателю, меня и поселили внутри этой рушащейся руины.

Полагаю, что мне следует описать моё нынешнее жильё, тем более, что оно очень отличалось от того, как я жил-поживал в островной Англии.

По центру здания с северной его стороны располагалась высоченная деревянная дверь футов четырёх высоты и не менее двух футов ширины. Размеры этой двери были вполне сносны для того, чтобы я с трудом мог протискиваться сквозь неё, не рискуя застрять или задохнуться во время этих противоестесственных перемещений. С боков двери располагались симметрично два крошечных окошка, левое королевские кузнецы приспособили для того, чтобы просунуть массу железных цепочек (буду точен — их было девяносто одна цепь) Меня поразило, насколько эти цепочки были схожи с цепочками, какие придворные дамы носят при своих часиках, и были один-в-один точно такого же фасона и размера. Тридцать шесть замочков, закрывавшихся на клбючики, приковывали мою левую ногу к башне, которая стояла прямо напротив храма, с другой стороны дороги. Башня была довольно высоким сооружением — футов не менее пяти высотой.

Император на время исчез, чтобы скоро появиться на вершине этой башни в сопровождении целой кучи причудливо разряженных, похожий на ёлочные украшения, придворных. Целью этого демарша было внимательное рассмотрение моей персоны. Императору не терпелось рассмотреть такое ценное приобретение, как я, и учитывая, что я был в таком состоянии, что не обращал внимание ни на что окружающее, легче всего рассмотреть меня было именно с верхотуры этой башни.

По приблизительным подсчетам, не менее ста тысяч поданых с такими же намереньями рвануло через весь город, чтобы прикоснуться к величайшему из чудес мира, и я могу только предположить, сколько десятков тысяч любопытствующих, невзирая на вооружённых охранников и гвардию, в разное время топталось по моей шее, взбираясь на мою грудь по лестницам и верёвкам, которыми я был сплошь опутан. Эти экскурсии не могли продолжаться долго, и из вопросов безопасности скоро, тем не менеее, был издан королевский указ, строжайше запрещавший эти рискованные походы под страхом самой лютой смертной казни.

Я уж не скажу, сколько вокруг меня сновали кузнецы, пощёлкивая своими мелкими молоточками, да только как они закончили свою работу, и сочли, что я никогда не смогу порвать цепи и вырваться из плена, они сразу же обрезали все бечёвки и освободили мне руки и ноги. Разминая затекшие члены, я стал приподниматься, и хочу сказать, никогда в жизни у меня не было такого скверного состояния духа, как в те мгновения. Как только я стал приподниматься, пока не встал в полный рост, из глоток сотен тысяч наблюдателей вырвался такой громкий вопль изумления и радости, что я при всём желании едва ли смогу описать его в словах.

Левая моя нога была прикована цепью длиной примерно два ярда, что давало мне кое-какую возможность не только прогуливаться по помещению, двигаясь по кругу взад-вперёд, но оказавшись закреплённой в четырёх ярдах от двери, также давала мне возможность легко заползать в храм, чтобы вытянуться внутри во весь свой рост — возможность, которую я со временем научился очень ценить.

Глава II

Император Лилипутии, окружённый огромной толпой вельмож, наносит визит автору в его аскетичном застенке. Наружность и наряды императора. Автор просит прислать ему учителя для изучения азов древне-лилипутского языка. Кротость и смирение Гулливера вызывают искренюю благосклонность императора. Обыск карманов заключённого и изъятие у него сабли и пистолей.

Проснувшись рано утром, я вскочил на ноги, и стал осмотриваться кругом, и почти пожалел, что судьба не соблаговолила сделать меня хотя бы художником дилетантом. Более привлекательной картины, должен признаться, что мне никогда и нигде не приходилось видеть более привлекательного вида.

Насколько позволяли мои глаза, я видел, что почти до самого горизонтьа окружён сплошными цветущими садами, чередующимися с квадратами огороженных какими-то щепками полей, каждое площадью не менее сорока квадратных футов. Они ужасно напоминали цветочные клумбы Средней Англии. Эти поля часто граничили с лесными угодьями, как правило высотой в полстанг. Самые рослые, самые древние деревья, как мне показалось, учитывая их извилистые, покрытые мхом и лианами стволы, не превышали семи футов высоты. Вдруг я подумал о том, не скрываются ли в лесу олени, не бегают ли под пологом леса кабаны, есть ли там медведи и волки, и вообще, не любят ли лилипуты, подобно европейцам, загонную и иную охоту? Слева от садов, лесов и полей распластался город, похожий на причудливую театральную декорацию.

Но как ни прекрасны были окружающие меня виды, растущая вот уже несколько часов острая физиологическая потребность всё более отвлекала меня, портя настроение и заставляя задумываться о том, как удовлетворить эту насущную потребность. Откровенно говоря, все эти несколько часов мне всё больше не терпелось сходить в туалет, что было едва ли удивительно, учитывая, что я последний раз воспользовался возможностью облегчиться без малого пару дней назад. Я уверен, что мой благосклонный читатель будет снисходителен к моей невольной откровенности, ибо, как я полагаю, ему присуще истинно христианское милосердие. Я держался как мог, но природа давала о себе знать всё сильнее, и стыд что-то сделать сопровождался всё более сильными позывами опорожниться. Наконец позывы превратились в мучительные, почти невыносимые, жестокие приступы.

И наступил моменть, когда моему терпению стал приходить конец. Я не смог удумать ничего лучше, кроме как уединиться в моей затворнической келье, отползти как можно дальше в угол храма, сообразуясь с тем, что мне позволяли цепочти, которыми меня приковали, расстегнуть пуговицы на штанах, и здесь стремительно и необратимо освободиться от переполнявшей меня тяжести.

Читатель может посчитать, что я смакую свою нечистоплотность, но эти обвинения будут явно излишни, учитывая, что подобный факт имел в моей истории неповторимое, но единственное место. Но даже при этих смягчающих обстоятельствах, я всё равно нижайше склоняюсь перед моими читателями и прошу у них снисхождения и пощады. Я уверен, что моим читателя в полной мере свойственно здравое милосердие и непредубеждённое сочувствие, учитывая длительное бедственное положение, в которое угодил мой бедный желудок!

Я учёл свой первый печальный опыт испражнения и с тех пор облегчался только ранним утром, когда, как я полагал, все ещё спали, и делал это, покинув храм и остановившись на максимальном от него расстоянии, насколько мне позволяли надоедливые железные цепочки. Теперь всё было организовано более-менее правильно, и по окончанию испражнения, двое присталенных ко мне для этой цели слуг, тут же грузили зловонные фекальные массы на большие широкие тачки и отвозили их восвояси, стараясь это сделать до начала посещения меня гостями.

Возможно, мне бы не следовало столь долго зацикливаться на предмете, неважном по мнению большинства, а кое для кого и вовсе предосудительном, но я не могу в силу воспитания не объясняться и порадоваться по поводу своей невольной нечистоплотности, учитывая, сколько недоброжелателей сосредоточили своё внимания на этих частных проявлениях, пытаясь подвергнуть осмеянию мою железобетонную чистоплотность.

Закончив процедуру, я выполз на улицу прогуляться и подышать свежим воздухом.

Императора на башне уже не было, оглядевшись по сторонам, я увидел, что он дефилирует навстречу мне верхом на кобыле. Это по всей видимости был весьма смелый человек, и как оказалось его смелость была слишком спонтанной, чтобы не привести к каким-нибудь непредсказуемым последствиям. Я сразу понял, сколь рискованным было это предприятие. Сколь ни была натренирована и покладиста его лошадь, он не мог предвидеть её реакцию на такое неожиданное обстоятельство — будто гора вдруг на глазах стала приподниматься, двигаться и сходить с места. И как только это случилось, и гора вздыбилась ей навстречу, лошадь поневоле взвилась на дыбы. Седок же, бывший похоже, великолепным наездником, как ни странно, на сей раз сумел не вылететь из седла и удержалсяв нём, успокаивая свою лошадь, пока к нему на выручку спешили толпы слуг, которые мгновенно ухватили лошадь за уздцы и, успокоив её, позволили императору пристойно соскочить на землю.

Спустившись с кобылы, Его Величество отряхнулся и, пребывая по-прежнему в величайшем изумлении, поднеся к глазам блестящий монокль, стал снова и снова внимательно оглядывать меня со всех сторон, держась при этом на почтенном от меня расстоянии, где, как он полагал, его безопасность обеспечивали эти сортирные цепочки. Потом он щёлкнул пальцами, как ловкий фокусник в цирке, давая этим знак своим поварам и дворецким, которые выстроились поодаль, всегда готовые к услугам, подавать мне еду и питьё, и мгновенно всё зашевелилось и заходило пред ним ходуном, слуги стали подкатывать ко мне бочки и носить корзины с провизиею и приправами, но подходили только на такое расстояние, чтобы я не мог достать их. Тогда я увидел в этом проявление инстинктивного уважения. Могу только представить себе их тайные опасения, что в один прекрасный миг я вдруг протяну руку и прихлопну кого-нибудь из них своим огромным ногтем! Представляю, как запищала бы вся эта свора, пятясь назад и начиная разбегаться! Я стал разбираться, что они мне нанесли, и первым делом опорожнил их крошечные дубовые бочечки. Оказалось, что примерно в двадцати тележках были закуски, а десять содержали разнообразные напитки. Я внимательно изучал содержание каждой тележки, и изучив каждую, оперативно опорожнял бочкуза бочкой, вызывая восхищённые вздохи стоявших поодаль прислужников. Вероятно, им был виден только мой ходивший ходуном кадык. Я опорожнял тележку в два-три заглота, а что касаемо напитков, их вина, то тут пришлось прибегнуть к упрощенчеству и манипуляциям — я слил содержимое десяти ли двадцати глиняных фляг в одну такую тележку и одним махом опрокинул в глотку все их запасы. Точно таким же образом я расправился и со всеми их запасами вина, поставленными для меня. Скоро я заметил, что вблизи императора стала собираться элита королевства, и императрица, а рядом с ней и гоп-компания молодых принцев и принцесс крови в плотном кольце придворных дам, они расселись в огромных креслах на приличном от меня расстоянии, но как только с лошадью императора случилась оказия, они все как по команде вскочили и устремились к его особе, как будто могли в чём-то помочь ему. Это лишний раз доказало мне, что лесть и лизоблюдство при дворах таких маленьких императоров едва ли даже не превышает лизоблюдство императоров нормального размера.

Надо бы мне как-то описать персону императора!

Он был где-то на целый ноготь выше всех своих дворян, судя по всему одного этого было вполне достаточно, чтобы такой гигант внушал придворным настоящий животный ужас. Его лицо носило черты грубости и мужественности, это словно было лицо индейца, вырубленное одним ударом топора из чурбака благородного дерева. Большие австрийские губы были всегда плотно сжаты, орлиный нос нависал над ними, лицо было оливкового цвета, держался он всегда очень прямо, как подобает настоящему природному офицеру, влюблённому в маневры и всякую иную военщину, руки и ноги его были вполне под стать телу, что придавало его движениям естесственную грацию и простоту, но лучше всего была его осанка, более всего выражавшая его неоспоримое царственное величие. По возрасту он далеко уже не мальчик, как оказалось, ему уже двадцать восемь лет и девять месяцев. Из этого срока семь лет его жизни к тому времени посвящены правлению государством, и надо сказать, что в этой ипостаси он — везунчик, его сопровождают постоянные успехи, а сам он посему купается в заслуженном благополучии, повсеместно побеждая и сметая со своего пути своих врагов.

Общаясь с королём, я, соблюдая приличия, да ещё и для того, чтобы облегчить эту процедуру, лёг на бок. Таким образом его величество оказалось прямо напротив моего носа. Он располагался не дальше трёх ярдов от меня, и я мог прекрасно его разглядеть, к тому же Его Величество много раз позволял брать себя на руки, ввиду чего я мог рассмотреть мельчайшие черты его лица и одежды. Одевался император не по статусу очень скромно и просто, фасон его нарядов был едва ли описуем, ибо представлял из себя причудливую смесь азатских и европейских аксессуаров, но зато его голову всегда украшал высокий но очень лёгкий золотой шлем, сплошь декорированный драгоценными камнями и украшенный страусиным пером на макушке. В своей напряжённой, подрагивающей от волнения руке он тревожно сжимал шпагу на случай моего вероятного нападения, если бы мне удалось порвать цепь и напасть на него. Шпага его не превышала по размеру трех дюймов, украшена она была просто великолепно, особенно золотой эфес и ножны, обильно усеянные бриллиантами. Его величеств общался со мной довольно противным, визгливым, пронзительным голоском, по счастью довольно разборчивым и чистым настолько, что даже находясь в изрядном отдалении, я понимал всё, о чём он изволили говорить. Огромная толпа придворных, включая прекрасно одетых дам, располаглась чуть поодаль на большом куске материи, покрытом цветастыми узорами, который я не сразу опознал, как персидский ковёр, с золотым и серебряным шитьём. Все они были чопорны и одеты с иголочки. Наш разговор оказался очень своеобразен, если не сказать хуже. Его императорское величество всё время терзал меня своими дурацкими вопросами, я и по-возможности степенно, стараясь сохранить все полагаюшиеся при беседе дворцовые приличия, отвечал ему. При этом, так как мы не знали языков друг друга, ни я, ни он, мы не понимали буквально ни слова из ллексикона друг друга. Это не помешало нам довольно долго произносить слова и поддерживать некое подобие беседы, кивая друг другу головами и производя положенные жесты. Сзади дам теснились священники и юристы (об этом я заключил по их нарядам), как я узнал, им было дано поручение постоянно вступать со мной разговор и как можно подробнее расспрашивать обо всём, что было со мной связано, я также пытался разведать обо всём, заговаривая с ними на всех языках, какие я кое-как знал к тому времени, а знаком я был с несколькими языками — немецким, голландским, немного латынью, довольно бойко французским, в меру испанским, так себе итальянским и даже кое-как мог изъясняться на лингва франка, но надо сказать, что мои попытки нащупать язык, который бы они понимали лилипуты, ни к чему не привели. Через пару часов двор стал зевать и удалился, и я остался в одиночестве, если не считать сильного караула, который, как я понял, был предназначен не для охраны города от меня, но для охраны меня от наглых и, вероятно, диких провокаций всякой черни, которой вокруг было пруд пруди и которая не давала мне спать, тискаясь поблизости, и пытаясь пробраться поближе, на расстояние, которое обеспечивала ей её храбрость, а храбрости и наглости было у неё, надо признать, немало, некоторые бесстыдные хулиганы попытались развлекаться, пуская мне стрелы в ноздри в тот самый момент, когда я сидел, притулившись у ворот моего нового дома. Стреляли они, надо сказать, не ахти как и один из этих меткачей, целясь мне у ухо, чуть не угодил мне в глаз. Наконец моему терпению пришёл конец, и я заорал на них так, что они полетели от меня кубарем, а потом вынужден был пожаловаться на этот произвол начальнику стражи. Дело было передано полковнику местной гвардии, и пройдя по цепочке чиновников разного ранга, осело у Генерального Прокурора, которому в силу серьёзности преступления ничего не оставалось, как отдать приказ схватить шестерых зачинщиков этих бесчинств. В итоге полковник пришёл к выводу, что самым лучшим и справедливым наказанием для этих негодяев будет заковать их к кандалы и передать их в мои руки. Солдаты беспрекословно так и сделали, подпихивая ко мне озорников пинками и обратными концами пик. Я правой рукой сгреб их всех толпой и пятерых засунул в карман моего камзола. Касаемо же шестого, то тут я сделал вид, что намерен проглотить его живьём. Несчастная жертва всё поняла о своём недалёком будущем и отчаянно заверещала писклявым голоском. Тут я вынул из кармана перочиный ножик и увидел, что теперь в величайшее волнение пришли сам полковник и его офицеры. Мне не пришлось сильно напрягаться, чтобы успокоить их, я улыбнулся и нежно глядя в перекошенное ужасом лицо пленника, быстро разрезал стягивавшие его путы и очень осторожно поставил на землю, после чего он мгновенно убежал. С остальными мной было поступлено точно так же, как я поступил с первым — я по одному вытаскивал пленных из кармана, резал стягивавшие их верёвки и отпуская. Как только прояснилась судьба первого, я заметил, что стража и народ были в восторге от моего милосердия, слухи и донесения об этом мгновенно представили меня в самом выгодном свете, и я скоро узнал, как высоко мой поступок был оценен и при дворе Его Величества Императора.

Как только тьма ночи стала опускаться на город, я с изрядными трудностями забрался в свой новый дом и стал устраиваться спать. Спать мне пришлось на голой земле. Такие удобства мне пришлось терпеть недели две, пока по приказанию императора для меня изготавливалась постель. Для изготовления для меня ложа лилипуты привезли целую кучу стандартных матрацев, что-то около шестисот штук, и закипела работа — из ста пятидесяти штук стандартных матрацев мастера сшили один матрас, подходящий мне по размеру, четыре таких полотна, наложенные один на другой образовали основание, на котором мне предстояло спать в моей пещере невесть сколько времени. Все эти ужимки и прыжки были для меня как мёртвому припарки — получившийся в итоге матрас для спанья был почти непригоден, он был так тонок, что я всё равно лежал как будто на гладких холодных камнях пола, не чувствуя никакой ваты под собой. Мягче мне от этого не стало ни на йоту. Точно по такой же схеме для меня были сшиты и простыни, и одеяла и даже покрывало, делавшие довольно-таки сносной жизнь человека, давно привычного к лишениям и неудобствам походной жизни.

Меж тем постепенно я становился очень заметной фигурой лилипутского королевства.

Как только слухи о моём появлении в королевстве прокатились по городам и весям Лилипутии, как всюду, изо всех самых глухих дыр государства, так же как и из самых роскошных апартаментов столицы ко мне стал стекаться люд, единственным высстраданным желанием которого было воочию увидеть меня. Я никогда не видел среди старых христианских империй таких шумных, многолюдных паломничеств. Самые разные люди стремились к этой цели, и сколько их прошло передо мной, серьёзных и глупых, наглых и скромных до безобразия, деловых и досужих, я не скажу! Единственное свойство, которое было у них всех, подгоняло и возбуждало их — это неисстребимое любопытство. Все почитали своим долгом явиться и взглянуть на Человека-Гору, как они называли меня, и ничто не останавливало никого в осуществлении этого намеренья.

Люди всех званий были едины в этом. Деревни пустели на глазах. Крестьяне бросали свои свинарники и овины и уходили в город, отчего был великий ущерб сельскому хозяйству империи, и сам император в итоге должен был вмешаться, чтобы предупредить надвигавшуюся на государство катастрофу.

Директива императора гласила, что те, кто уже имел возможность видеть и рассмотреть человека — гору, должны сразу же без всякого промедления возвращаться в свои населённые пункты и приниматься за предписанные им занятия, а всем остальным следует, не обладая особым на то разрешением его двора, держаться от места моего заточения на расстоянии не ближе пятидесяти ярдов. Это распоряжение носило явно коррупционных характер и принесло нескольким вельможам огромные состояния и приличный доход огромной массе чиновников, которые обеспечивали выполнение этого кощунственного распоряжения.

Впоследствии мне стало известно, что в эти дни император не вылазил с постоянных совещаний с министрами, где горячо обсуждался вопрос, что делать и как поступить со мной? Уже впоследствии, благодаря моему хорошуму другу, особы, особо приближённой к императору, и поневоле имевшей доступ ко всем самым секретным делам государства, мне стало известно, в каком глубоком тупике и затруднении находился двор в попытке разрешить эту проблему.

Доводы одних сводились к тому, что мне раз плюнуть — порвать цепи и убежать, но более серьёзными воспринимались доводы тех, кто полагал, что моё содержание может стать немыслимо обременительной ношей для государства, и вызвать в стране голод, что грозило возрождением преступности и бунтов.

На полном серьёзе долгое время обсуждались варианты умервщления меня разными способами, в том числе, как мне показалось, довольно забавными. Одни считали, что меня надо тихо уморить голодом, ну а если этот вариант не выгорить, поразить моё лицо и особенно глаза тучей отравленных стрел, после чего меня можно будет легко прикончить при помощи нападения армии копейщиков и пращей со свинцовыми дробинами. Идея отправить меня на тот свет порой до того овладевала умами лилипутских интелектуалов, что я начинал инстинктивно чувствовать угрозу. Насколько я могу судить, эти планы не были реализованы только потому, что было выссказано вполне реалистическое предположение, что смерть и дальнейшее разложение такого гигантского трупа без всякого сомнения вызовет невиданное зловоние и чуму не только в столице, но и по всему королевству.

В последний день этих совещаний у входа в большую залу Совета появилось несколько бравых офицеров, и два самых храбрых из них были допущены в собрание, где предъявили подробные доказательства моего донельзя благородного поведения по отношению к шести вышеуказанным озорникам. Все великие чиновники были несказанно удивлены. Я не сдул их, не раздавил большим пальцем, не размазал каблуками, не выкинул в окно! Если бы все репутации зарабатывались таким способом, как я, просто не убивая кого-то, мир был бы совершенен! Моё поведение произвело такое сильное впечатление на его Величество и на весь Государственный Совет, что указ императора, обязавший все деревни в радиусе девятисот ярдов от столицы, каждое утро доставлять шесть быков, сорок баранов и всякой другой потребной провизии для моего кошта и пропитания, вкупе с потребным количеством хлеба, вина и других напитков, по устаканенной цене и в зачёт средств и сумм, ассигнованных для этой цели из личной казны его Величества, был мгновенно подписан и скреплён большой мастичной печатью с изображением священного бурундука. Тут нужно сказать, что сей прекраснодушный монарх существует только на доходы от своих личных владений, прибегая к заимствованиям граждан, конфискациям и займам только в исключительных случаях, обязав их только одним обеменением — в случае войны являться на сборные пункты в своей амуниции и со своим оружием. Помимо этого ко мне был приставлен штат прислуги численностью в шестьсот человек, для которого были отпущены харчевые деньги и по обеим сторонам моей двери возведены большие удобные шатры. Вкупе с этим триста портных уже принялись за кройку и шитьё моего нового костюма по местной моде, а шестёрка ведущих академиков империи получила наказ заняться моим обучением аборигенскому языку. Одновременно королевской гвардии было вменено постоянно проводить на моих глазах конные учения, дабы местные лошади, все бывшие собственностью Его Величества Императора, постепенно привыкали к моему облику и запаху, и не шугались, когда я делал чересчур резкие телодвижения.

Приказы императора исполнялись самым тщательнейшим образом, так что не позднее трёх следующих недель я сильно продвинулся в изучении языка лилипутов. С этого времени император стал очень часто почитать меня своими визитами, и даже в качестве жеста доброй воли иной раз присосединялся к моим наставникам, которые в то время обучали меня. К тому времени мои познания языка были столь существенны, что мы могли безо всяких переводчиков общаться друг с другом. Император, какмне кажется, ничуть не был удивлён тому, что первые слова признесённные на языке его народа были моей просьбой о полном и безусловном освобождении. Я повторял эти слова, стоя на коленях перед императором каждый раз, когда он появлялся в моём присутствии. Как я понял из его ответов, он уклончиво указывал всякий раз, что моё освобождение — это всего лишь дело времени, поскольку он лично не имеет права принять такое решение, и для моего освобождения требуется согласие всего Государственного Совета, и даже если это произойдёт, я при этом буду обязан, как он выразился, люмоз кельмин пессо деемарлон эмпозо, что значит дать клятвенное обещание (возможно — письменное) вести себя мирно и считаться с его империей. Однако, он заверил меня в этом самым убедительным образом, обращаться со мной будут самым человеческим образом. Император настоятельно советовал мне скромностью и смирением попытаться заслужить хорошее отношение к себе как его, императора, так и его слуг и подданных. Все его речи были очень выверенны по форме, оснажены разными экивоками и извинениями. Он расшаркивался со мной, как будто прощупывал, что у меня на уме, не скрываю ли я каких-либо тайных намерений. С каким пиететом он объяснял мне причину, по которой меня должна обыскать специальная бригада, почему я не должен обижаться на это действие, как ни крути, на моём теле может оказаться особо опасные образцы оружия, чьи размеры только многократно увеличивают их опасность. Я сразу заверил Его Величество не предаваться по сему поводу даже малейшему беспокойству, ибо я готов сию же минуту исполнить его просьбу, раздеться и даже вывернуть все карманы в присутствии Его Величества. Несмотря на довольно плохое знание лилипутского языка, частично жестами, частично в словах я объяснил ему это. Император, подумав, отвечал мне, что в соответствии с законами империи мой обыск будет осуществлён двумя его высокопоставленными чиновниками; и что он в курсе, что это исполнение имперского закона не будет осуществлено без моего согласия и моего содействия; и посему, имея веские свидетельства моего природного благородства, учитывая несомненно высокие качества моей души, он в качестве меры доброй воли сейчас жке готов предоставить их в моё распоряжение, в мои руки, и все вещи, которые будут у меня временно изъяты, будут описаны и оприходованы, с тем, чтобы вернуть их мне, если я соизволю покинуть его страну, а если таковое будет невозможно, мне будут заплачены любые деньги, в какие я оценю свои материальные потери.

Следом за этим я принял этих двух высокопоставленных лиц и временно определил их пребывание в кармане моего камзола, а потом постепенно рассовывал их по всем остальным карманам, избегая карманов для часов и тайного кармашка, который я счёл нужным уберечь от досмотра, потому что в нём находилось несколько вещичек, с которыми мне было бы трудно расстаться. Один часовой карман содержал мои серебряные часы, а в другом я держал свой кошель с несколькими золотыми дукатами. Многоуважаемые господа эти мгновенно принесли бумагу, перо и чернила и принялись составлять опись всему изъятому. Едва завершив опись, как они попросили меня вернуть их на землю, чтобы у них появилась возможность вручить опись императору. В дальнейшем я счёл нужным перевести эту опись на английский язык. Вот она перед вами:

«Первым делом в правом верхнем кармане камзола Великого Человека-Горы (по изложению Куинбуса Флестрина) в результате подробного и тщательнейшего осмотра был обнаружен только большой кусок грубой, свёрнутой вчетверо белой холстины, который по своим размерам вполне подходит служить ковром в главной Приёмной Его Величества.

При продолжении досмотра в левом нижнем кармане того же аксессуара обнаружен громадный сундук литого чернёного серебра, сверху закрытый крышкой того же материала. Несмотря на все наши усилия и корчи нам не удалось даже приподнять крышку этого сундука, так он был тяжёл. Когда по требованию делегации досмотрщиков крышка сундука была наконец отворена, один из нас залез в сундук и бродил там, до колен погрузившись в мягкую коричневую пыль, поднимая целые облака едкого смрада, от которого мы тут же стали неистово чихать.

Правый нижний карман жилета содержал гигантстую стопу тонких белых прямоугольников, положенных один на другой, стопа эта, толщиной примерно в три торса взрослого человека, переплетена тостыми суровыми канатами и каждый их них сплошь покрыт какими-то чёрными значками, по поводу которых у нас всех сложилось мнение, что это письмена Человека-Горы. Величина одного знака равна примерно не менее половины нашей ладони. Левый карман жилета, при вскрытии явил нам странный инструмент, по виду он сделан из кости какого-то гигантского животного, может быть, морского и представляет из себя панель, к которой крепятся двадцать мерно расположенных и укреплённых длинных жердей с чуть подтупленными краями, по виду они примерно то же самое, что забор перед дворцом Вашего Величества, как мы полагаем по зрелому размышлению, эта штука служит для расчёсывания пышных кудрей Человека-Горы, но это только наши первоначальные предположения, мы не стали слишком напрягать его нашими допросами, отчасти в силу того, что в силу разности языков нам слишком сложно общаться с ним даже по очень простым поводам.

В самом объёмистом кармане справа от среднего чехла (я таким образом перевожу слово «ранфуло», которое на лилипутстком языке означает слово «штаны») мы узрели полый стальной столб, высотой в рост человека, который крепится к куску крепкого чёрного дерева, по размерам превосходящему сам столб; с одной стороны этого столба воткнуты большие куски железа, очень причудливой формы, предназначение коих определить было чрезвычайно затруднительно, и мы так и не смогли это сделать.

Такая же штуковина была обюнаружена нами и в левом кармане. В самом маленьком из карманов, который располагается с правой стороны шлафрока Человека-горы нами выявлено какое-то количество плоских цилиндров из белого и красно-жёлтого металлов, кружки эти оказались все разной величины, отдельные из этих белых дисков, вполне вероятно серебряные, оказались столь громоздки и тяжелы, что нам с величайшим трудом удавалось передвигать их с места на место. Левый карман содержал два черных цилиндра не вполне правильной формы, с трудом передвигаясь по дну кармана, нам едва удавалось доставать их вершину. Один из этих неправильных цилиндров заключён в какой-то кожух из рифлёного, неизвестного нам материала, а на конце другого располагается некий белый объект, по размеру составляющий не менее размера двух человеческих голов.

Каждый из эти цилиндров содержит в себе колоссальную, очень тонкую стальную пластинку, так как нам сразу стало видно, что эти предметы представляют опасность для всех окружающих, мы заявили Человеку-Горе, что ему вменяется сразу и откровенно пояснить способы их употребления.

Что и случилось. Он извлёк оба орудия из футляров и пояснил, что одним из них в его стране режут мясо, а другое служит для бритья бороды.

Помимо всего остального, на наряде Человека-Горе мы обнаружили два кармана, в которые попасть нам при всём нашем желании так и не удалось. Это те карманы, какие он называет «часовыми», и их можно описать, как две широкие щели, прорезанные в верху его срединного чехла, а следовательно сильно зажатых давлением его солидного брюха. Из правого кармана высовывалась длинная серебряная цепь с диковинным механизмом, который оттягивает его карман. Нами было приказано показать нам всё, что было на конце этой цепи. Продемонстрированный нам предмет был схож с шаром, одна часть которого из рифлёного серебра, а другая сделана из какого-то прозрачного металла. Мы заметили, что на той стороне шара некие тайные знаки, которые располагались строго по окружности и попытались коснуться к ним, но встретили препятствие в виде этой прозрачной субстанции.

Человек Гора установил этот механизм между нами, и тогда наши уши потряс громкий, непрерывный шум, схожий с шумом колёс водяных мельниц. При этом на лице его царила улыбка, как будто он наслаждался произведённым на нас эффектом, ничего нам не пояснив при этом. По зрелому размышлению, мы сочли, что это либо загадочное животное, либо превозносимый им идол. Впрочем, второе более вероятно, учитывая уверения (Если нам удалось вникнуть в доводы Человека-Горы, изложенные на очень плохо понимаемом нами языке Человека-Горы, когда сам Человек-Гора едва ли способен изъясняться на нашем языке). При этом надо отдать Человеку-Горе должное, согласившись с тем, что он соблюдает достигнутые соглашения и ничего никогда не предпринимает, не советуясь с ним. Как мы полагаем, в шутку он величает эту механику своим «оракулом» и утверждает, что эта штука может показать время любого момента его жизни. Левый часовой карман Человек Гора содержал также сеть, подобную рыболовной, но имеющую изюминку, заключающуюся в том, что она закрывается и открывается, как кошель, чем она, как оказалось и является. В этой сети нами запротоколированы несколько колоссальных плоских кусков жёлтого металла, и если они окажутся отлитыми или отчеканенными из чистого золота, то, несомненно, перед нами предстало истинное сокровище.

Далее, исполняя повеление Вашего Величества, мы продолжили осмотр карманов Человека-Горы и тшательно осмотрев их, обнаружили на его теле пояс, сшитый из шкуры какого-то огромного животного, к этому поясу с левого бока прикреплена Сабля, длиной не менее пяти средних ростов, а с правой — подсумок в виде большого мешка, в котором было два отделения, в каждом могло бы быть размещено не менее трёх поданных Вашего Величества. Каждое из вышеуказанных отделений содержало в себе великое множество шаров из очень тяжёлого металла, этот шар имеет размер примерно с голову поданного Вашего Величества и почти невероятно обычному человеку поднять его, другое отделение полно какими-то чёрными зёрнами не великого объёма и веса, на ладони можно поместить не менее пятидесяти таких зёрен.

Сие есть точная и заверенная нами опись всего того, что было найдено у Человека-горы при его обыске. Поведение же Человека-горы заслуживает самой высокой похвалы, ибо мы не только не встречали с его стороны какого-либо сопротивления, но даже всемерно старался помочь нам и выказывал чрезвычайную вежливость, как к нашим действиям, так и к выслушиванию вердиктов и приказов Вашего Величества. Сие скреплено нашей личной подписью и королевской печатью в канун четвёртого дня восемьдесят девятой Луны преблаголепнейшего царствования Вашего Величества.

Клефрин Фрелок,

Марси Фрелок

Опись была зачитана императору, и его величество заявил, пытаясь облечь своё требование в самую деликатную форму, что я должен отдать кое-какие из перечисленных в описи вещи. В первую очередь Его Величество было пленено моей саблей, и его первая просьба состояла в том, чтобы я отдал её ему. Я снял с себя саблю и вручил её ему вместе с ножнами и всем остальным. Вероятно, предполагая моё возможное сопротивление этим рескрипциям, император загода сосредоточил не менее трёх тысяч своего отборного войска вокруг моей персоны, дав им указание держать меня на расстоянии выстрела при помощи луков. Я не сразу заметил эти манипуляции, потому что почти всё это время мой взор был устремлён на Его Величество. По просьбе императора я вынул саблю из ножен и показал её ему. Сабля, хотя в некоторых местах была поражена ржавчиной, но ярко поблескивала и производила внушительное впечатление. Когда я воздел руку со своей сверкающей саблей вверх, это имело самое потрясающее действие на охрану императора — раздался громкий внезапный вопль ужаса, и когда я стал размахиваться своим блистающим на Солнце клинком из стороны в сторону, многие охранникик повалились на землю с тали закрывать голову руками. Как ни странно, Его Величество проявил полное стоическое спокойствие, у него не дрогнула даже бровь, из чего я заключил, что имею дело с храбрейшим из храбрейших императоров. Насладившись этим потрясающим зрелищем, Император приказал мне окончить шоу и убрать оружие в ножны, а потом приказал как можно осторожнее отбросить ножны с саблей подальше от меня — футов на шесть от круга, который был ограничен моей цепью. Потом Его Величество заинтересовался двумя моими «полыми железными трубами», как он называл мои пистолеты, которые я прятал в карманах. Я был вынужден достать пистолет из кармана, и, понукаемый просьбами императора, принялся объяснять, как мог, его действие, а когда мне это удалось довольно слабо, я зарядил пистолет только пороховым зарядом, без пули, ибо порох, к счастью, благодаря абсолютно герметичной пороховнице, оказался сухим (для настоящего моряка нет ничего хуже, чем не позаботиться о том, чтобы его не вымок, и поэтому они предпринимают все мыслимые меры для этого), предупредив императора о том, что ему не следует слишком пугаться, я поднял пистолет и выпалил из него в воздух. Наконец мне удалось потрясти императора! На сей раз действие моей пистоли произвело на Его Величество гораздо более сильное впечатление, чем моя сабля.

Множество окружавших меня охранников при грохоте выстрела, как подкошенные, попадали на землю, не смея открыть глаза от ужаса, как будто поражённые тучей шрапнели. Надо отдать должное Его Величеству, он только содрогнулся и даже как бы присел, но всё-таки смог устоять на ногах. Несколько минут его Величество хлопал глазами, пытаясь сохранить самообладание и придти в себя.

Разумеется, мне тут же пришлось отдать мои пистолеты точно таким же способом, как я отдал саблю. Потом я вручил императорскеой гвардии пули и пороховницу с порохом, попросив Его Величество никогда не забывать о том, что этот коричневый порошок нельзя оставлять подле огня, потому что он может вспыхнуть и взорваться от малейшей искры, не оставив от дворца Его Величества даже пыли под плинтусом. Потом пришла пора расстаться мне и с часами, которые император долго и с великим изумлением рассматривал, после чего дал приказ двум дюжим гвардейцам отнести их в Арсенал. Для гвардейцев это была нелёгкая работа. Они воздрузили на плечи шест, повесили на него часы, и низко согнувшись, двинулись от меня, напоминая мне дюжих английских носильщиков, которые точно так же таскают бочки с элем.

Император был буквально заворожен мерным шумом и громким тиканьем часового механизма, который был открыт взору Его Величества, равно как и плавному перемещению минутной стрелки. Зрение лилипутов вообще от природы необычайно острое, я бы сказал, даже более острое, чем наше зрение, поэтому он видел все эти чудеса необычайно ярко.

Его Величество пригласил корифеев лилипутской науки, дабы они выссказали своё мнение о конфискованном устройстве, но моему читателю ничего не стоит понять, что они ничего не поняли и так и не пришли к единому мнению относительно устройства этой штуки и её предназначения. Их предположения по сему поводу были столь смехотворны, что мне стыдно приводить их на страницах моей книги, иные из них я вообще не понимал. Следом за этим я сдал гвардейцам мой кошелёк, в котором были мои серебряные и золотые монеты, в кошельке было несколько большихмонет и довольно много мелких золотых монет, у меня были изъяты мой нож, бритва, гребень, большая серебряная табакерка, носовой платок и блокнот с моими записями.

Сабля, столь понравившаяся Его Величеству, пистолеты и подсумок с порохом и пулями были отправлены в Арсенал Его Величества на огромных телегах, которые приходились мне по щиколотку, а что касается остальных вещей, то после небольшого совета у Его Величества, эти предметы в полной сохранности были возвращены мне. Кажется, я уже намекал, что у меня в камзоле был один секретный карман, который не был обнаружен сыщиками-лилипутами, чему я был чудовищно рад, потому что таким образом смог спасти вещь, чрезвычайно ценную для меня — мои очки (у меня очень слабое зрение, и без очков я был всегда, как без рук). Там же была маленькая подзорная труба и всякие другие нужные мелочи.

Я уже в должной мере понял характер Его Величества и полагал, что все эти предметы не представляют никакого интереса для его Величества, так что заявлять о них королевским сыщикам не имело никакого смысла, помятуя о том, что окажись эти вещи в чужих, равнодушных руках, никто не дал бы мне гарантии, что их не испортят или не потеряют во время транспортировки на какой-нибудь дырявой телеге, не говоря уж о том, что они могли быть украдены ушлыми лилипутами-коллекционерами.

Глава III

Автор в весьма оригинальном стиле развлекает Его Величество императора, двор, придворных дам и их кавалеров. Подробнейшее писание досуга и развлечений, господствующих при дворе в Лилипутии. Наконец-то после долгих переговоров Автору на чётко обрисованных условиях дарована свобода.

Как я и подозревал, моя напускная кротость и смирение, рано или поздно должны были до такой степени расположить к себе Его Величество Императора и примирить со мной его двор и народ, армию и охрану, что я потихоньку стал питать надежду на быстрое и окончательное освобождение.

Я делал всё возможное, чтобы укреплять расположение ко мне императора, считая это величайшим из дарованных мне благ. Постепенно население Лилипутии стало привыкать ко мне и уже не так боялось приближаться. Иногда они просили меня лечь на землю, я вытягивал руку, и они, пятеро или иной раз шестеро с удовольствием выплясывали на моей ладони. Кончилось всё тем, что детишки стали играться в прятки у меня в шевелюре. Очень быстро я научился бегло понимать язык лилипутян и мог сносно говорить, не прибегая к словарю. Как-то раз император, расчувствовавшись, решил ублажить меня цирковым зрелищем с участием местных акробатов, которые славились среди окружающих народов своим акробатическим искусством и ловкостью. Это было воистину великолепное зрелище! Но самым потрясающим для меня было выступление знаменитых канатных плясунов, которые выделывали невиданные фортели на белых шёлковых нитках длиной прнимерно два фута, натянутых на чудовищной высоте двенадцати дюймов от земли. На этих упражнениях я хотел бы остановиться несколько подробнее, испросив у моего читателя немного терпения.

У многих могло сложиться впечатление, что цирковое искусство при всей его сложности, красоте и привлекательности, по своей сути всё-таки является плебейской, народной забавой. Если где-то дело обстоит так, то в Лилипути дело обстоит совсем по-другому. Здесь к цирковым экзерсисам допускаются только лица высокого, благородного происхождения, занимающие самые высшие общественные должности, соискатели аристократических имён и званий, люди, обласканные благоволением и улыбкой Двора Его Величества. Такова традиция. Понятно, что не все они, постоянно пребываюшие в прыжках, бегающие в колесе, как белки и склонные беспрерывно вращаться вокруг своей оси, обладают широким мировоззрением, высокой культурой или достижениями в высоких искусствах. Среди них множество весьма посредственных личностей, если не самых примитивных.

Едва по Империи разносится весть об открывшейся высокой вакансии в верхних этажах власти в силу смерти чиновника или его опалы и высылки (что здесь случается каждый день), как не менее пяти соискателей на эту должность подают Его Величеству заявку на участие в развлекательном шоу с присутствием Императора. Император официально даёт разрешение на то, чтобы позволить соискателям попытаться развлечь Его Величество и Двор потешными прыжками на канате, дабы прыгнувший выше всех и не сорвашийся на землю, был облечён высокой государственной должностью. Существует также регулярная практика проверки профессиональных способностей министров и высших сановников. Они раз в год должны подтверждать свою управленческую квалификацию обязательными прыжками на канате. Некий Флипнап, бессменный Главный Казначей Империи, пользуется неумирающей славой человека, прыгнувшего на туго натянутом канате пости на целый дюйм выше всех остальных сановников. Я могу подтвердить его высочайшую квалификацию в этом государственном искусстве, ибо своими глазами видел, как он кувыркается на круглой доске, закреплённой на туго натянутом канате, который, смею вас заверить, не толще обычной английской бечевы.

Рельдресель, с которым я подружился, будучи Главным Секретарём Тайного Совета (могу засвидетельствовать лично, заверив вас, что личная дружба с ним ничуть не умаляет мою объективность) без всякого сомнения стоит вторым номером после Его Высочества Канцлера Казначейства. Все остальные, находящиеся в постоянном тренинге, и целыми днями прыгающие на канатах и верёвках, в своей массе показывают веьма высокие результаты и практически не опускаются ниже определённого профессионального уровня в этом великом искусстве.

Эта забава при всём её пиетете довольно опасна и часто заканчивается трагическими происшествиями, которые надолго остаются притчей во языцех и находят отражение в Лилипутских Хрониках, начиная с древнейших времён. На моих глазах несколько особо ушлых соискателей сорвались с канатов и получили серьёзные увечья. И самые серьёзные увечья происходят, когда в ловкости принуждают соревноваться Членов Кабинета Министров Лилипутии. В своих попытках продемонстрировать чудеса ловкости и опередить конкурентов, они так свирепо раскачиваются и прыгают на канатах, что едва ли не все срываюся и падают на землю, при этом не прекращая попыток до тех пор, пока им не удаётся упасть по два-три раза. В частности под величайшим секретом государства и мне было рассказано, что не далее года до моего прибытия в Империю, вышеуказанный Флимнап едва не сломал себе шею, свалившись с высокого каната, и спасся только благодаря королевской перине, случайно оказавшейся на земле и смягчившей силу его падения. Широкой славой в народе пользуется ещё одна забава, вип-персонами которой являются только члены царственной фамилии и один главный Чиновник — Император, Императрица и Премьер-Министр. Перед императором на специальном возвышении выкладываются три шёлковые нити длиной в шесть дюймов — синяя, красная и зелёная. Эти нити вручаются императором самым отличившимся лицам Империи и служат свидетельством непревзойдённого доверия и царственной благосклонности главы государства к той или иной персоналии. По традиции церемония проводится в Тронном Зале Императорского Дворца Его Величества, где соискателям предоставляется возможность пройти испытание в силе и ловкости. Это уникальное соревнование, невиданное мной ни в самой Лилипутии, ни в одной из виденных мной стран Старого и Нового Света.

В руках Императора находится длинная тщательно отполированная палка, и он удерживает её за один конец рукой. Второй конец держит Премьер-Министр. По команде Императора палка то опускается вниз почти до земли, или поднимается на некую высоту над землёй, и соискатели по команде то истошно прыгают через палку, если она высоко поднята, то проползают под ней туда-сюда по множество раз, если палка опущена. Иногда палку доверяется держать одному Премьер-Министру. Самый отличившийся в ползанье и прыганье, самый ловкий, сноровистый и лёгкий на подъём, по результатам испытания награждается Синей Нитью, второе место по ловкости награждается Красной Нитью, зелёной удостаивается третий по достижениям.

Награждённый столь высокой государственной наградой обязан носить её на поясе, дважды обматывая своё тело вкруг талии. Я не видел при Дворе его Величества ни одного человека, который не был бы облечён такой ниткой.

Редкий день обходился без того, чтобы ко мне не приводили целые табуны скакунов из Императорских и Полковых Конюшен. Я думаю, сначала это делалось, чтобы приучить лошадей не бояться меня, и лошади, на самом деле, скоро перестали шугаться моей персоны и мирно паслись целыми табунами у меня между ног, совершенно не реагируя на мои шевеления.

Иногда офицеры устраивали маневры, прыгая на своих конях через мою руку, которую я по их просьбе отставлял в сторону, а однажды Ловчий Его Императорского Величества на скаку перемахнул даже через мою ногу в башмаке, чем удивил даже меня, уже уставшего удивляться лилипутским чудесам.

Как-то раз мне случилось удовлетворить жажду окружающих меня лилипутов весьма причудливым образом.

Для реализации своего плана я испросил у Императора доставить мне несколько дюжин палок толщиной в мою трость и длиной не менее двух футов. Его Величество сразу же вызвал к себе Главного Лесничего Империи и отдал ему соответствующие указания, в результате чего на следующее утро поблизости завизжали оси телег и я увидел семь лесников на огромных телегах, которые понукали восьмёрку тяжеловозов при каждой телеге, влачивших бесценный для меня груз. Кусок гранита служил мне молотом, с помощью которого я, заострив с одного конца, накрепко вбил в землю девять свай в форме идеального квадрата со стороной в два с половиной фута. Затем я просверлили палки и привязал на высоте примерно двух футов от земли горизонтальные палки. К девяти палкам я присобачил свой носовой платок, сильно растянув его, так что получилась поверхность, натянутая, как барабан, горизонтальные рейки на высоте пяти дюймов над платком образовали своеобразную загородку с каждой стороны. По окончанию этих приготовлений я попросил Его Величество предоставить в моё распоряжение двадцать четыре гвардейца-кавалериста для устройства учебных маневров на организованной мной площадке. Моё предложение очень понравилось Императору, и по прибытию конных гвардейцев я осторожно одного за другим, вместе с лошадьми и оружием, поднял их на площадку, туда же я отправил и сопровождавших их офицеров. Разделив гвардейцев на две команды, я дал сигнал к началу маневров и два отряда бросились друг на друга, испуская рои тупых стрел, размахивая саблями и горланя боевые кличи. Они то наступали друг на друга, тесня противника, то бросались врассыпную, то кружились на месте, отступая и гоня противника, попросту говоря, демонстрируя такие высоты воинского мастерства, что можно было залюбоваться на то, что они творили. Горизонтальные брусья не давали всадникам срываться и падать с моего носового платка. Едва увидев это действо, Император сразу захлопал в ладоши и пришёл в такое восторженное неистовство, что целую неделю заставлял меня раз за разом повторять эти конные маневры, и как-то раз не выдержал и повелел мне доставить его самого на площадку с тем, чтобы ему самому покомандовать одной из групп. Я не решился это сделать, потому что существовал риск покалечить императора копытами какой-нибудь горячей кобылы, и после долгих увещеваний убедил его наблюдать за боем снаружи, для чего поднял Императора в закрытом кресле и долго держал его на весу в руке, предоставив возможность Его Величеству иметь наилучшую точку для обзора представления. Как оказалось, я переоценивал безопасность устроенного мной шоу, и только благодаря покровительству судьбы всё обошлось без серьёзных травм и жертв. На деле всё могло кончиться много хуже, в чём я убедился по одному малозначительному случаю. Во время одного воинского налёта чересчур разгорячённая лошадь, гарцевавшая под одним из офицеров, пробила в платке дыру, и офицер, сорвавшись с лошади, полетел в кучу метущихся лошадей. Мне пришлось тут же вмешаться: я заткнул пальцем дыру, тут же прекратил ристалице и другой рукой осторожно спустил всех седоков на землю в том же порядке, в каком поднимал их всех на площадку. Лошадь покалечилась, она вывихнула ногу, но, слава богу, офицер оказался цел и отделался синяками и лёгким испугом. Разумеется, я починил платок, но с тех пор не очень доверял его прочности, в особенности когда устраивались такие опасные игрища.

За пару дней до моего грядущего освобождения, в то самое время, как я развлекался сам и развлекал Его Величество и Королевскитй Двор своими извращёнными забавами, до Его Величества была доведена важная информация — к нему прискакал гонец с известием, что поданные Его Величества, проезжая по дороге мимо тех мест, где я был найден в бессознательном состоянии, увидели на том самом месте огромное чёрное тело, своей странной формой свидетельствовавшее, что это не жилой объект, это было тело, сужающееся кверху, с огромными круглыми полями по бокам и в его основании, по размеру равное примерно парадной спальне Его Величества, с сильно приподнятой на высоту больше человеческого тела сердцевиной. Сначала они испугались, не живое ли это существо, животное такого размера, неесомненно, могло представлять большуую опасность множеству подданных государства, поэтому к осмотру диковинки они подошли с большой опаской. Но так как это животное не двигалось, не шевелилось, и не производило никаких иных признаков жизни, их первоначальные опасения постепенно развеялись, они потихоньку подходили к этому чёрному усечённому конусу, иногда тревожно замирая и приглядываясь к нему, наконец подошли вплотную и стали обходить находку по часовой стрелке, убедившийсь, что она круглая, наконец, подсаживая друг друга и встав на плечи друг друга, несколько особо отважных лилипутов взобралось наверх конструкции, и бродили по ней, благо верх был плоский. По тому, что конструкция была упругой и поддавалась их движениям, они быстро смекнули, что внутри этот объект пустотелый, и стали топать в ворсистую поверхность ногами. Их предположения, не является ли находка каким-нибудь потерянным Человеком-Горой артефактом, были весьма логичными, и все остальные присутствовавшие при этом простолюдины смиренно приняли эту версию за незыблемую, краеугольную истину. Они извинялись перед Его Величеством за то, что сами были не в состоянии доставить этот таинственный объект перед его высокие очи, объясняя, что для этого потребуется как минимум пять здоровенных тяжеловозов и столько же новых телег повышенной грузоподъёмности.

Услышав их доклад, я сразу же догадался, что они нашли, и, скажу честно, очень обрадовался. Скорее всего, выброшенный кораблекрушением на берег, едва соображающий и лишённый сил, я потерял свою шляпу где-то на берегу неподалёку от места высадки, она была привязана к подбородку шнуром, и видать, шнур намок и порвался. В лодке, несмотря на сильный ветер, шляпа всё ещё пребывала у меня на голове, я только посильнее нахлобучивал её на уши. Была ли она на мне в момент, когда я выползал на берег я не помнил. Я с горечью решил, что шнурок лопнул, когда я плыл по морю и навсегда простился со своей любимой шляпой.

Я бросился к Его Величеству, то есть вытянул голову к нему и горячечно изложил назначение моей шляпы, и испросил у него любезность — как можно скорее отрядить за шляпой гвардейцев, лошадей и телеги и доставить мне мой любимый, и крайне необходимый мне предмет.

Ждать пришлось недолго. К полудню следующего дня моя шляпа была доставлена и оказалась в моих руках. Её вид, правда, почти рассторил меня, да и как могло быть по-другому, если шляпу фактически полмили волокли по земле. Возчики просверлили в полях на расстоянии полтора дюйма от края две дыры и подцепили за эти отверстия крюками на верёвках, и, как я уже сказал, волокли её по полям и долам. Только потом я понял, что мне ещё очень повезло. Будь земля в этих краях более каменистой, будь здесь горы и холмы и не будь земля такой мягкой, я бы вообще лишился шляпы, её бы изорвали п и протёрли исполнительные императорские слуги. Так что мне повезло! В общем, всё вышло много лучше, чем могло быть.

Я напялил на голову шляпу, и хотя от длительного волочения поля несколько обвисли, и для Лилипутии, где носили какие-то бесформенные чалмы, она имела вполне пристойный вид.

Вероятно мои маневры пробудили дремавшую креативность императора, и теперь он навёрстывал упущенное. Несколько дней спустя, даже не поставив меня в известность о своих мировых планах, император взбудоражил всю армию, расквартированную в столице и забросал её приказами, главным из которых был краток: «Быть на стрёме! Ожидать с минуты на минуту неминуемого выступления!»

Оказалось, что Его Величество воспалилось фантазией провести удивительно странные маневры. Я начал подозревать, ознакомившись с этими планами, что Его Величество где-то почерпнуло информацию о незабываемых приколах и забавах Нерона и Калигулы. Его Величество приказало мне встать и в позе Родосского Колосса встать над проезжей частью, как можно шире расставив ноги, в то время как главнокомандующий (это был старый, опытный, съевший в военном деле свою шляпу, чрезвычайно желчный старик и мой защитник и покровитель) начинал строить свою армию. В его задачу входило построить свою орду стройными рядами, уж не знаю, по скольку в ряду, кажется, пехоту по двадцать четыре, а кавалерию — по шестнадцати гвардейцев, и всю эту армаду двуногих лилипутов провести парадным маршем, с оркестром и барабанным боем, в развёрнутыми знамёнами и тамбур-мажором впереди — провести у меня между ногами. Три тысячи отборных сухопутных войск Его Величества и тысяча кавалеристов были надёжно проинструктированы, как себя вести на параде и в особенности по отношению ко мне, в особенности во время церемониального прохода, под страхом смертной казни им было наказано соблюдать благопристойность и скромное уважительное почитание по отношению к моей особе. Инструкция инструкцией, но когда дошло до дела и ряды солдат, чеканя шаг стали проходить подо мной, некоторые совсем юные офицеры не сдержали своего любопытства и задирали головы наверх, под моими панталонами, которые, надо признаться, были в таком скверном состоянии, что являли молодости страны много любоопытного и, я даже заметил, смешного.

Всё это время я только тем и занимался, что беспрерывно бомбил Его Величество докладными записками и прошениями даровать мне свободу. Наконец эта бомбёжка утомила Императора и он соизволил пойти мне навстречу. Положа руку на сердце его Величество заверил меня, что он в скорейшем времени лично поставит вопрос на голосование сначала в Кабинете Министров, а потом в Государственном Совете, где, как я знал, все были настроены по отношению ко мне крайне лояльно, кроме так называемого Скайреша Болголама, который, непонятно по какой причине с самого начала моего пребывания в государстве лилипутов, крайне агрессивно относился ко мне, требовал меня уничтожить и до конца оставался моим лютым, непримиримым врагом.

Несмотря на развёрнутую им оголтелую пропагандистскую кампанию, практически весь совет оказался на моей стороне и проголосовал за моё освобождение. Я не понимал причин такой ненависчти ко мне этого великого лилипута. Я лично с ним никогда не встречался, не сталкивался, и поэтому никаких личных причин ненависти ко мне он не имел.

Болголам носил звание пост гальбета, то есть был адмиралом королевского флота. Как человек, весьма сведущий в своём деле, он пользовался абсолютным доверием императора, оставаясь при этом крайне неприятным, резким в обращении и невероятно наглым карликом. Сам император вынужден был вмешаться, чтобы убедить Скайреш Болголама дать своё согласие на моё освобождение, но тот согласился только при условии, что мне будут вменены ограничения, на которые я клятвенно должен согласиться. Я не сразу дождался оглашения этих условий, их ещё нужно было составить. Этот тип доставил мне эти условия лично, сопровождаемый делегацией двух секретарей и целой толпой знатных вельмож. По оглашении документа я должен был принести присягу, что ни в моих мыслях, ни в моих действиях не будет намерения нарушить моё клятвенное обещание. Эту прписягу мне вменялось произнести дважды — первый по обычаям моей отчизны, а затем в соответствии с установлениями местных законов — довольно странная процедура, заключавшаяся в том, что я левой рукой должен был схватить поднятую правую ногу, уткнув средний палец правой руки в темя и водрузив большой палец её на мочку правого уха. Не сомневаюсь, что рядовому моему читателю будет крайне любопытно ознакомиться с условиями, на которых я обрёл свободу и услышать звучание местной речи, убедившись в уникальных стилевых особенностях и оригинальности ораторских оборотов речи представителей этого народа, посему привожу прямой перевод этого поразительного документа, который я самым дотошным образом осуществил в интересах моих читателей.

«Гольбасто мошмарен эвлем гердайшло шефинмоллиоллигуратима, Наимощнейший и Наимогущественнейший из Вечных, Император Континентальной Лилипутии, Надежда и Архиужас Вселенной, владения, которого, заполонив пять тысяч блестрегов (примерно двенадцать миль в окружности), простираются до края Земного Шара; Монарх Всех Монархов, Лучший из Сынов Человеков, чьи ноги попирают Центр Земли, а голова касается Солнца; при одном щелчке коего вибрируют колени у земных владык; желанный как весна, благостный как лето, щедрый как осень и мужественно-суровый как зима. Его Потрясающее Величество предъявляет недавно явившемуся в наши Поднебесные Владения Человеку-Горе нижеуказанные пункты, кои Человек-Гора обязуется исполнить, скрепив их своей священной клятвой:

1. Человек-Гора обретает право покинуть наше государство без нашей помощи только при наличии у него Разрешительной Грамоты, скреплённой Большой Имперской Печатью.

2. Человеку-Горе не дано право переступать границу столицы Государства без Нашего Особого письменного соизволения, и при получении такового за два часа до посещения Человеком-Горой столицы все жители города должны быть предупреждены об этом, дабы они могли успеть укрыться в своих домовладениях.

3. Вышеуказанный Человек Гора обязан ограничить места своих прогулок только главными проезжими магистралями и не имеет права прогуливаться и ложиться спать в чужих владениях — в лугах и на полях частных лиц.

4. Во время перемещения по означенным дорогам он обязан внимательно смотреть себе под ноги, чтобы паче чаянья не истоптать никого из наших возлюбленных подданных, их лошадей, домов, хозяйственных построек и телег, при этом он не ни при каких обстоятельствах не должен брать на руки вышеназванных наших подданных без их согласия на то.

5. Также Человеку-Горе вменяется особая услуга, которую он обяязан оказывать Государству по его малейшему требованию. При надобности он обязан быстро и безопасно доставить гонца к месту его назначения. Человек Гора обязан один раз в Луну отнести в своем кармане гонца вместе с лошадью и подпругой на расстояние не менее шести дней пути и (по потребности) вернуть вышеозначенного гонца в целости и сохранности во владение к Нашему Императорскому Величеству.

6. Также стороны согласны, что Человек-Гора обязан выполнить перед Нами свои союзнические обязательства в случае конфликта и войны против нашего вечного врага — острова Блефуску и применить все средства, доступные ему и усилия для скорейшего уничтожения вражеского флота, коий в нынешнее время снаряжается для скорейшей атаки на наше королевство.

7. Также Помянутый Человек-Гора в часы досуга обязуется стараться в плепорцию помогать нашим промышленным рабочим, помогая им поднимать особенно громоздкие, неудобные в траспортировке и тяжелые камни, используемые при возведении стен нашего Главного Парка, а далее и при иных обяъектов строительства на территории Имеперии.

8. Вышеозначенный Человек Гора в протяжении полных двух Лун обязан идеально промерить протяжённость наших границ и владений, пересчитав свои шаги во время обхода всего нашего побережья.

В завершении всего, облечённый к произнесению торжественной присяги вышеуказанный Человек-Гора клянётся скрупулёзно соблюдать вышеозначенные договорные условия, дыбы ему, Человеку-Горе, будет оказана услуга в ежедневной поставке высококачественной еды и питья в лбъёмах, достаточных для прокорма 1728 наших подданных среднего телосложения, он, Человек-Гора будет свободно пользоваться каждодневным доступом к нашей августейшей особе и облагодетельствован иными знаками нашего величайшего благоволения. Написано и продписано в Бельфабораке, в нашем Императорском дворце, на двенадцатый день девяносто первой Луны нашего Славного царствования».

Не скрою, присягу я дал с величайшим облегчением, испытывая даже некоторое удовлетворение от этого факта, и это даже несмотря на то, что в тексте соглашения содержались совсем уж некомплиментарные и даже оскорбительные по отношению ко мне нотки. Злобный Скайреш Болголам, видать, исходя животной злобой, хорошо покорпел над составлением этой приснопамятной бумажонки, вставляя в неё всякие оскорбительные по отношению к моей персоне шпильки, которые я пропустил мимо ушей, хотя иногда и чувствовал оскорбительность всех этих требований, продиктованных нескрываемой злобой так называемого адмирала. Я произнёс эту торжественную присягу и сковывавшие меня цепочки были тут же сняты, и я впервые за долгое время ощутил окрыляющую свободу движения.

Император не смог отказать себе в удовольствии лично присутствовать на процедуре моего освобождения. Я счёл необходимым посодействовать помпезности процедуры, и в красивой позе прильнул к ногам Его Величества, на что Император поспешил приложиться к моей коленке в милостивом жесте, прося меня поскорее встать, после чего обратился ко всем с велеречивым и цветистым обращением, коего я из природной скромности, чуждый самовосхвалениям и тщеславию, не стану повторять и приводить, в ходе которого резюмировал, что живёт надеждой обрести во мне истинного друга и надёжного слугу, который своим поведением сможет снискать все те милости, которые как были уже оказаны, так ещё и будут оказаны мне в дальнейшем.

Одним из пунктов, на который я обратил особое внимание, был пукт о моём пропитании, постановление о выдаче мне ежедневно провизии, потребной на прокормление 1728 лилипутов. Мне было любопытно, исходя из каких норм была установлена такая норма. Спустя пару дней я осмелился спросить у одного своего приятеля-придворного,

Что навело императора именно на такую цифру. Подумав, от ответил, что Его Величество, пригласив своих лучших математиков, потребовал от них вычислить мои потребности в пище, узнал, что поскольку рост Человека-Горы благодаря измерениеям с помощью квадранта, известен, и находится с ростом стандартного лилипута На это он ответил, что математики его величества, определив высоту моего роста при помощи квадранта и найдя, что мой рост находится в таком отношении к высоте лилипута, как двенадцать к одному, на основании подобия наших тел, пришли к заключению, что объяём моего тела к объёму рядового лилипута находится также в соотношении 1728 к одному, отсюда высод о том, что мне нужно в 1728 раз больше еды и питься, чем это нужно зрелому лилипуту. Мой читатель, несомненно, способен сделать все вытекающие отсюда выводы не только о природной смышлености лилипутского народа, сколь о предумышленной расчётливости Величайшего из его правителей.

Глава IV

Красткое описание Мильдендо, столицы Лилипутии, и красоты императорского дворца. Автора беседует с первым секретарём о важных государственных делах. Автор осмеливается предложить императору свою помощь в военных действиях.

Освободившись от пут, я первым делом испросил разрешения его Величества на осмотр Мильдендо, древней столицы государства.

Император, как мне показалось, дал мне его с лёгким сердцем, строго-настрого наказав мне не чинить никаких проблем ни его жителям, ни домовладениям. Особым рескриптом население было поставлено в известность о моём визите. Всю столицу окружала стена высотой не менее двух с половиной футов. Толщиной в одиннадцать дюймов, она позволяла совершенно свободно проехать по ней карете с парой лошадей. На расстоянии примерно несколько десятков футов возвышались мощные башни.

Я осторожно перешагнул через парадные Западные Ворота, и крайне медленно, бочком, прошествовал вдоль двух главных улиц. Я тщательно застегнул жилет, боясь фалдами своего широкополого кафтана сорвать крыши и повредить хрупкие карнизы домов. Я шёл, низко пригнувшись, и двигался крайне осторожно, дыбы случайно не наступить на беспечных ездоков и подслеповатых прохожих, бродивших везде вопреки строжайшему указанию жителям не покидать своих домов. На крышах домов и в окнах верхних этажей толпилось немыслимое количество зрителей, так что, я полагаю, ни одно из моих путешествий не вызывало такого столпотворения зевак.

Стены города имеют форму правильного четырехугольника, со стороной не менее пятисот футов. Две главные магистрали города шириною в пять футов каждая, в пересечении образуют главную площадь, разделяя город на четыре района. Остальные улицы и проулки, куда я не пытался войти из-за их узости, были шириной от двенадцати до восемнадцати дюймов. По моим прикидцам в городе проживает до пятисот тысяч душ. Дома в городе в основном составляют трех — пятиэтажные здания. В городе масса рынков и лавок, полных товаров и покупателей.

Главная резиденция Императора — Императорский дворец расположен на Главной площали, на пересечении главных магистралей, названий которых я так и не удосужился узнать. Его также окружает высокая стена в два фута высотой, отстоящая от дворца на расстояние двадцать футов.

Его Величество милостиво позволил мне перешагнуть через стену, и так как расстояние позволяло мне расположиться во дворе довольно свободно, я имел возможность во всех подробностях рассмотреть дворец Императора.

Внешний периметр двора — это квадрат, сторона которого составляет примерно сорок футов длины и внутри него размещаются ещё два двора, во внутреннем дворе, собственно говоря, и размещены покои Его Величества.

Мне не терпелось рассмотреть покои Императора, но сделать это оказалось крайне затруднительно, потому что Главные ворота, через которые осуществлялся проход из одного двора в другой, имели ширину семь дюймов и всего восемнадцать дюймов в высоту.

Сооружения внешнего двора имеют высоту не менее пяти футов, и я при всём желании не смог бы преодолеть их, не разрушив кровли или другие конструкции, хотя здания сделаны на славу, из качественного, шлифованного и очень прочного камня, и имеют толщину четыре дюйма. Не только я желал посмотреть на великолепные интерьеры дворца, но и сам император испытывал непреодолимое желание показать их мне. Осуществить это обоюдное намеренье удалось только через три дня, и эти три дня были целиком заполнены подготовительными трудами.

В ста ярдах от города раположен императорский парк. Там я срезал перочинным ножичком дюжину самых крупных деревьев, обстрогал и соорудил из них два довольно уродливых табурета, каждый высотою примерно в три фута и вполне пригоднях на то, чтобы не развалисшись при первом опыте, выдержать мой вес.

Всё время предупреждая зрителей громкими предостерегающими криками, дабы не задавить кого-нибудь, я вернулся к дворцу через весь город со своими табуретами в руках. Я решил действовать со стороны внешнего двора, и установив один табурет около стены, перенёс другой над крышей и осторожно установил его на баллюстраде, отделявшей первый двор от второго. Площадка эта была шириной примерно в восемь футов. При помощи этих табуретов, перешагнув с одного табурета на другой, я легко перебрался через здания и подтянул к себе первый табурет палкой с крючком на конце. С помощью таких ухищрений я очутился внутри самого внутреннего двора. И там я опустился на землю и приблизил глаз к окну среднего этажа, которое как будто специально для меня было оставлено открытым, и благодаря этому я получил прекрасную возможность лицезреть роскошнейшие залы, какие невозможно даже представить себе.

Это было похоже на рассматривание аквариума и удивительного мира за стеклом. Предо мной предстала императрица и плеяда молодых принцев, которые обретались в своих покоях, окруженные пышной свитой и своими интеллектуальными способностями произвели на меня самое удручающее и унылое впечатление. Улыбка её Императорского Величества, обращённая ко мне, была, хотя и натужной, но воистину милостивой. Она с грациозным поворотом протянула свою ручку в окно, чтобы я её поцеловал. Я так и сделал.

Здесь я должен притормозить своё пылкое перо, вспомнив о намереньи написать книгу о государстве Лилипутии, для которой я, собственно говоря, и приберегал всякие изюминки и удивительные подробности. Этот талмуд уже почти готов и значительный объём его состоит из описания истории великой империи начиная с невесть каких времён, теряющихся во мраке веков, с перечислением и описанием правления всех имевшихся в империи монархов, войн и политической практики Кабинета Министров, не обойду стороной законов страны, науки, технических и инженерных достижений, флоры и фауны, нравов населения и элиты, и прочих, весьма интересных и поучительных сторон жизни лилипутов.

Однако сейчас я сосредоточусь на событиях, которые произошли за время моего почти девятимесячного пребывания в этом славном государстве.

Как-то раз, ранним утром, спустя примерно две недели после моего освобождения, мне нанёс визит Рельдресель, Генеральный Секретарь (по крайней мере так здесь звучит его титул). Его сопровождал всего один не то лакей, не то охранник, и посетил он меня один, сразу заявив, что целью его визита служат дела Тайной Канцелярии.

Он выскочил из кареты, резко указал кучеру ждать его поодаль и сразу приступил к делу, попросил меня уделить ему не менее часа времени и выслушать его.

Я с удовольствием согласился исполнить его просьбу, и не только из естесственного уважения к его сану и личным качествам, но и помятуя о бесконечной чреде бесценных и крайне полезных мне услуг, которые он оказал мне за время нашей дружбы.

Чтобы иметь возможность расслышать его речи я предложил лечь на пол, но он попросил меня взять его в руку и держать у уха, пока он не изложит наболевшее. Я согласился. Он приступил к теме своего разговора и первым делом поздравил меня с моим освобождением, открыв мне, что и в этом он принял посильное участие и моя свобода — заслуга и его, и сказал, что если бы не сложившаяся при и дворе ситуация, не видать бы мне свободы, как своих ушей. Секретарь пояснил, что сколь бы блестящим не выглядело финансовое, социальное, да и любое другое положение в государстве с точки зрения туриста-иностранца, гораздо страшнее невидный для глаза внутренний раскол непримиримых и пребывающих в непрерывном столкновении политических партий, а также нависающая над этим угроза войны со стороны вечного и очень могущественного противника Лилипутии. Далее он просвятил меня, что с незапамятных времён, примерно семьдесят лун назад Империя обзавелась парой смертельно воюющих политических партий — партии Тремексенов и партии Слемексенов, чьи названия и политические платформы проистекли из высоких каблуков, которые были обязаны носить члены одной партии, и низких, которым присягнули другие. Согласно всеобщему предубеждению, высокие каблуки являются проникновенным свидетельством уважения к древнему государственному устройству и по существу высокие каблуки преставляют интересы консервативной части общества. При этом Его Величество по какой-то причине сделал распоряжение, чтобы правительственные должности, а также дарованные короной привилегии были дарованы только низким каблукам, как это всем понятно. Я надеюсь, вам также было заметно, что каблуки самого Императора всегда были ниже, чем у всего двора на один дрерр (одна четырнадцатая доля дюйма) и посему больше напоминали домашние тапочки. Антагонизм и презрение между этими враждующими партиями таковы, что они никогда не садятся за один стол со своими врагами, чтобы есть и пить с ними бок-о-бок, и они никогда не обмолвятся с врагами даже словом.

По нашим подсчётам, тремексены, или по-другому «Высокие Каблуки», численно многократно превосходят нас, и этио при том, что власть находится под нашим полным контролем. Однако есть информация, в соответствии с которой у нас есть все основани опасаться, что Его Императорское Высочество, будучи наследником престола, имеет некое пристрастие и тягу к Высоким Каблукам, что имеет какое-то странное, извращённое символическое последствие, выражающееся в том, что один каблук Его Величества много выше другого каблука, ввиду чего Его Величество даже не может скрыть своей слегка прихрамывающей походки. Эту двусмысленность не находит никакого разрешения во внутренней жизни страны, и положение было бы терпимо, если бы не готовящееся тайное нападение на нас со стороны острова Блефуску — нашего главного врага и конкурента. Блефуску — это наш сосед, другая великая империя, одна из величайших империй Вселенной, источник наших постоянных междуусобиц и забот, из которой постоянно исходит угроза для нашего прекрасного государства. При том, что вы говорите, якобы в мире существуют иные деспотии и государства, якобы населенные такими же гигантами, как вы, но наши учёные отвергают такую фантастическую возможность: по их мнению, гораздо вероятнее, что вы могли свалиться с Луны или быть посланцем далёких звёзд, невесть с какими целями пославшими вас сюда. По их мнению, несколько дюжин таких гигантов за считанные дни могли бы объесть всю Землю и превратить её из цветущего оазиса в бесплодную пустыню. Для это есть очень веские основания. Святые книги и тысячелетние летописи Лилипутии, летописи, описывающие мировую историю на протяжении шести тысяч Лун, притом, что внимательное изучение анналов Блефуску также не обнаруживает ничего подобного. О чём говорит нам новейшая история? Она глаголет нам о том, что в течение последних тридцати шести Лун соседние и враждебные государства — Лилипутия и Блефуску ведут между собой отчаянную, кровавую войну на истребление, не считаясь ни с людскими потерями, ни с неизбежными экономическими трудностями.

Таким образом война имела серьёзный повод. Обстановка складывалась тогда следующим образом. С доисторических времён наше сообщество было едино в убеждении, что яйца, употребляемые в пищу на завтрак, следует бить единственно правильным и каноническим образом — с тупого конца. Так бы и было с неачала мирав и так должно было продолжаться до конца времён, если бы не случилось несчастье, и дед нынешнего нашего правителя, ещё пребывая в младенчестве, не порезал бы, разбивая яйцо в соответствии с древними каноническими предначертаниями, свой средний палец.

Конец ознакомительного фрагмента.