Последняя Мона Лиза

Джонатан Сантлоуфер, 2021

О чем молчит загадочная «Мона Лиза»? Август 1911 года. Винченцо Перуджа пробирается по темным коридорам Лувра, снимает «Мону Лизу» со стены и уносит ее в парижскую ночь. Через два года картина снова оказывается в Лувре. Более века спустя профессор истории искусств Люк Перроне приезжает во Флоренцию, чтобы узнать о самом известном преступнике своей семьи – Винченцо Перудже. Знакомясь с дневником знаменитого прадеда, он оказывается втянутым в рискованное приключение. Перроне еще и не подозревает, что люди, занимающиеся кражей и подделкой произведений искусства, не только беспринципны, но и опасны… Удастся ли герою раскрыть тайну кражи «Моны Лизы»? И что скрывалось за этим похищением? Автор детективных романов и знаменитый художник Джонатан Сантлоуфер рассказывает захватывающую историю о краже «Моны Лизы» из Лувра в 1911 году, появившихся в результате этого подделках, а также читатель узнает о современной изнанке мира искусства.

8

Стены ресторана были выкрашены в кремовый цвет и увешаны обрамленными кадрами из старых черно-белых итальянских фильмов. В собравшейся здесь молодежи я без труда угадал студентов — они во всем мире выглядят одинаково. Здешние были разве что чуть более стильно одеты: мальчики в обернутых вокруг шеи шарфах, девочки в пуловерах с треугольным вырезом и обтягивающих джинсах. Грузный мужчина, старше меня лет на тридцать-сорок, помахал мне рукой, и я стал пробираться к нему между тесно стоящими столиками. В ресторане было людно и шумно, типовой техно-поп задавал ритм обычному гаму, все разговаривали и курили так, что у меня защипало в глазах.

Когда я приблизился, Кватрокки кивнул, и мы обменялись рукопожатиями. Ладонь у него была сухой и теплой.

— Как вы меня узнали?

— Погуглил, — ответил он. — Там же есть фотографии. С позволения сказать, в жизни вы гораздо лучше выглядите. Извините, если я говорю что-то не так. Вы ведь только что приехали. Наверное, очень устали?

— Ни капельки, — произнес я, и это была правда: несмотря на разницу часовых поясов и утро, проведенное в библиотеке, я ощущал небывалый прилив энергии.

Кватрокки в своем парчовом жилете и узорчатом галстуке выглядел джентльменом эдвардианской эпохи и резко выделялся на фоне студентов, некоторые из которых, проходя мимо нашего столика, кивали и приветливо улыбались ему.

— Они явно вас любят, — заметил я.

— Как и я их… хотя работа преподавателя порой — сущий ад.

— Это точно, — согласился я. — Похоже, вы из Англии? Не итальянец?

— Нет, просто я учился в Оксфорде. От некоторых словечек и акцента трудно избавиться, да я, если честно сказать, и не пытался, — ответил Кватрокки. — Держу пари, вы думали, что я ношу очки.

— Почему? А… ваша фамилия. Понимаю. Кватрокки — по-итальянски значит «четырехглазый». Нет, мне это не приходило в голову.

— Значит, в вашей школе так не дразнились. — Кватрокки приподнял графин. — Вина?

Когда я ответил, что предпочитаю газировку, он нахмурился и принялся убеждать меня, что стакан вина только улучшит мое настроение.

— Чересчур улучшит, — возразил я, вспомнив свои запойные дни и ночи.

Кватрокки подозвал официанта, спросил разрешения сделать заказ за меня и велел принести суп минестроне и бутылку пеллегрино^[16].

— Фирменное блюдо заведения, лучшее в меню, — затем он подался вперед так, что пуговицы жилета готовы были оторваться, и спросил почему-то шепотом. — Вы видели дневник?

— Да. Он лежал на самом дне коробки, спрятан под папками.

— Правда? А мне казалось, что я клал его сверху. Старею, наверное. Да я и так уж старый, — он провел рукой по своим редким волосам, зачесанным вперед в тщетной попытке скрыть уже обозначившуюся лысину. — Забыл, должно быть. Тяжелый это был период, когда Тонио ушел и… Ну и как, интересный он, этот дневник?

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что Тонио — это уменьшительное от Антонио. Так звали профессора Гульермо, который раздобыл дневник. Я ответил, что да, дневник очень интересный, и спросил, читал ли его Кватрокки. Он, казалось, был поражен этим вопросом.

— Нет, ни словечка. Будь Тонио жив, может быть, я бы и почитал, но… я только начинаю привыкать к тому, что я теперь… один, — голос Кватрокки дрогнул, и на глазах показались слезы.

— Мне очень жаль, — пробормотал я, поняв, что Кватрокки, очевидно, был не просто коллегой покойного и каталогизатором его архива.

— Да жалеть, в общем, не о чем, — сказал он, вытирая слезы. — Мне повезло. Я очень рано нашел своего учителя. Тонио был моим преподавателем в университете. Мне был двадцать один год, ему — сорок два. Мы были как Леонардо и Салаи.

— Но вам-то было не десять лет! — о Леонардо и его юном ученике я знал не только потому, что много лет преподавал искусствоведение, но и по причине своей одержимости всем, что касалось Леонардо.

— Да, и я не был ни воришкой, ни пронырой, ни красавчиком — хотя в то время выглядел получше, чем сейчас!

— Я читал, что Леонардо и сам был красивым молодым человеком, любил разгуливать по улицам Флоренции в розовых туниках и фиолетовых чулках, но состарился раньше времени.

— Как и все мы, — Кватрокки вновь провел своими пальцами, украшенными множеством перстней, по скрывающему лысину зачесу. — Знаете, официально Салаи был приемным сыном Леонардо.

— И кажется, написал копии с нескольких картин Леонардо и пытался продать их, выдав за оригиналы?

— Это не доказано, хотя могло быть. Но он, видимо, заботился о Леонардо — он оставался с ним до самой смерти, — Кватрокки отвел взгляд, глаза его вновь увлажнились. — Простите. Я все еще очень тоскую. Прошел всего месяц, как Тонио ушел из жизни, буквально накануне своего девяностолетия.

Он изящно промокнул глаза, затем взял себя в руки и пустился в рассуждения о том, что большинство выдающихся художников эпохи Возрождения были нетрадиционной ориентации.

–…и в их числе Микеланджело и Донателло, но один лишь Леонардо делал это открыто, остальные скрывали свою гомосексуальность, и это было благоразумно, ведь во Флоренции пятнадцатого века она была запрещена законом…

— Может быть, слишком открыто для своего времени, — заметил я. — Он даже побывал под арестом за содомию с мужчиной-проституткой. И вы, должно быть, знаете про его трактат про мужской орган — «О пенисе» — где Леонардо утверждает, что пенис действует независимо от воли своего обладателя, и его следует украшать, а не скрывать? У моих студентов этот трактат пользуется популярностью.

— Похоже, ваши лекции по искусствоведению гораздо веселее моих!

— Я стараюсь, — улыбнулся я. — Вы сказали, что профессор Гульермо попросил вас связаться со мной. Как он догадался это сделать?

— Полагаю, он выяснил, что вы — правнук Винченцо Перуджи, а найти вас нетрудно — «Фейсбук», «Твиттер», сайт вашего университета. Тонио был настоящим исследователем и, несмотря на преклонные годы, очень упорным и проницательным, — Кватрокки сделал знак, чтобы принесли счет и, не слушая возражений, заплатил за нас обоих.

Улица встретила нас прохладным свежим воздухом и уже знакомыми сочетаниями каштана и охры на старых зданиях. Кватрокки нужно было обратно в университет, и я пошел с ним, надеясь получить ответы на накопившиеся вопросы.

— Вы не знаете, что он собирался написать об этом дневнике?

— Не знаю. Он не успел ничего написать. Он ушел… — Кватрокки глубоко вздохнул, — …так внезапно. Вы, вероятно, думаете, что в его возрасте смерть не является неожиданностью, но Тонио не был типичным девяностолетним стариком. Он проходил по несколько миль в день и был воплощением здоровья. Если бы не этот несчастный случай, он, безусловно, был бы сейчас с нами.

— Несчастный случай?

— Его сбил автомобиль. Нарушитель скрылся, оставив старика умирать на улице, можете себе представить? — Кватрокки покачал головой. — А потом, вдобавок ко всему, на следующий день после смерти Тонио, какие-то хулиганы или наркоманы залезли в нашу квартиру и перевернули там все вверх дном. Я потом несколько недель наводил порядок.

— Что они украли?

— В том-то и дело, что ничего. Возможно, что-то искали, хотя в полиции сказали, что это была, скорее всего, шайка малолетних правонарушителей — иначе у них хватило бы ума украсть что-нибудь из нашего антиквариата, а они просто поломали несколько ценных изделий!

— Но дневник они не взяли.

— Нет. Тонио хранил его в своем кабинете в университете.

Мне пришла в голову тревожная мысль: если я мог двадцать лет искать этот дневник, чтобы разгадать вековую тайну, то этим могли заниматься и другие люди.

— А сколько времени дневник был у Антонио?

— Недолго, всего несколько недель. Хотя впечатление произвел на него сильное. Тонио не раз говорил, что читает удивительный документ — дневник человека, который украл «Мону Лизу»!

— А, так вы знакомы с содержанием.

— Это все, что я знаю.

Когда я спросил, не обсуждал ли он с кем-нибудь этот дневник, Кватрокки, кажется, даже обиделся.

— Нет. С какой стати?

— А профессор Гульермо?

— Поскольку он планировал что-то опубликовать на эту тему, думаю, что он держал свое открытие в тайне.

— Вы не в курсе, как ему достался дневник?

— Думаю, через какого-нибудь букиниста. Гульермо сотрудничал со многими из них, главным образом, местными, но знал несколько торговцев из Парижа и Германии.

— У него был список этих торговцев, или, может быть, сохранилась квитанция о покупке дневника?

— Я разбирал его бумаги, но не помню, чтобы натыкался на что-нибудь подобное, а Тонио был очень аккуратным человеком, — Кватрокки помолчал, словно вспоминая. — Хотя до его письменного стола я лишь недавно добрался. В первую неделю было слишком тяжело этим заниматься, понимаете?

— У него была какая-нибудь телефонная книга или ежедневник?

— Для деловых встреч он вел записную книжку, и это было единственное, что он делал очень неаккуратно. Он пользовался этой записной книжкой много лет и отказывался поменять на новую. Кстати, только сейчас я понял, что давно ее не видел.

— А его мобильный телефон?

— У Тонио не было мобильника, он их терпеть не мог.

Кватрокки шел невыносимо медленно. Он распахнул пальто и вспотел, при том, что я продрог в своей кожаной курточке. Улицы здесь были очень разными — то широкими, то узкими, то с плавным изгибом, то угловатыми. Наконец, мы вышли на просторную площадь, вокруг которой выстроились модные магазины, а в центре красовалась старинная карусель с вычурными узорами, правда, похоже, не действующая.

— Площадь Республики, когда-то здесь собирался древнеримский форум, — произнес Кватрокки, указывая на триумфальную арку, под которую мы свернули. Когда мы двинулись дальше по извилистым улочкам, он взял меня под руку. Он то и дело останавливался, чтобы отдышаться, затем снова цеплялся за мой локоть, и мы шли дальше по улице, зажатой между светло-коричневыми зданиями. Не считая тяжелого дыхания и эпизодических вздохов, он вел себя, в общем-то, спокойно, как вдруг остановился и повернулся ко мне.

— Я сейчас кое-что вспомнил: мне звонил один коллекционер старинных документов. Это он так назвался: коллекционер старинных документов. Он сказал, что слышал об этом дневнике от кого-то из старых знакомых профессора Гульермо. Он не уточнил, от кого именно, а если и называл имя, то я его не знал и не запомнил. Он спросил, не знаю ли я, где находится дневник, и даже предлагал вознаграждение.

— Что вы ответили?

— Сказал, что понятия не имею, о чем речь. К тому моменту я уже выполнил просьбу Тонио — сообщил вам о дневнике — да и не искал в этом никакой выгоды для себя. У Тонио была хорошая пенсия, у меня приличное жалованье, я ни в чем не нуждаюсь.

— И он вам поверил?

— Видимо, да. По крайней мере, больше не звонил.

По улице пронесся порыв ветра, и я в очередной раз содрогнулся, но не столько от холода, сколько от мысли, что кто-то, кроме меня, ищет дневник Перуджи. Взлом квартиры профессора и звонок загадочного коллекционера не выходили у меня из головы, и я снова спросил, не мог ли кто-нибудь еще знать о дневнике.

— Кроме меня, только один человек — моя секретарша. Она печатает мои лекции и письма, в том числе электронные — всю корреспонденцию. Но ей семьдесят восемь лет, из которых почти пятьдесят она проработала в университете, и заслуживает всяческого доверия.

— Не возражаете, если я с ней поговорю?

— Синьор Перо-ни, — произнес Кватрокки, с ударением на каждом слоге моей фамилии. — Синьора Моретти — воплощение благоразумия. Но если вы настаиваете на беседе с ней, то это будут, как вы, американцы, говорите, «ваши похороны».^[17]

Примечания

16

Минеральная вода «San Pellegrino».

17

It will be your funeral — подразумевается «это будут ваши проблемы, под вашу ответственность».