Sex Pistols. Гнев – это энергия: моя жизнь без купюр

Джон Лайдон, 2014

Жизнь фронтмена Sex Pistols Джона Лайдона никогда не была похожа на красочные фильмы о рок-звёздах. Мальчик вырос в трущобах Лондона среди насилия и бедности, а музыкантом стал, скорее, в знак протеста, нежели ради денег и славы. И он не боится об этом открыто говорить. Пронзительная и откровенная история о суровой жизни Лайдона в Англии, о жизни в Sex Pistols и за её пределами. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Глава 2. Первый собственный сортир

Колледж Хакни и Сток-Ньюингтон был полон девчонок! Еще и проблемных — ах, вкусняшка! Да, в Иден-Гроув были девочки, но в начальной школе они всегда такие задиры. И кажутся более взрослыми, чем мальчики. Школа Вильгельма Йоркского была всецело мальчиковой, так что Хакни и Сток-Ньюингтон показался мне просто великолепным.

Я был настоящим придурком и влюблялся во все, что мимо меня проходило. Очень романтично! Абсолютное стремление завести роман — сотни раз представлял себе все возможные ситуации, и, конечно же, все шло прахом, стоило мне только открыть рот.

Едва я оправился после менингита, как меня подстерег еще один кошмар — подростковый возраст! Многие дети вступают в эту пору с какой-никакой артиллерией в запасе. Моя же защита была разрушена и разбита в пух и прах, так что все окружающее воспринималось как враждебное вдвойне. Необходимо было ужасно много всего обдумать, и именно этим обдумыванием я и занялся — скажу я вам, у меня появилась настоящая навязчивая идея относительно девчачьих летних платьев. Я превратился в этакого уродского вуайериста. Не думаю, правда, что в те дни это называли «вуайеризмом», были гораздо более жесткие синонимы. Но я даже не сознавал, что пялюсь на девчонок столь пристально. Я полностью погрузился в красоту этого визуального образа — школьницы в летних платьях. Фантастика!

Однако в то время у меня не было подходящих слов, чтобы разобраться с этими вариантами. Я вел себя крайне неуклюже в присутствии большого скопления девчонок и очень, очень этого стеснялся. Я не знал, что сказать или сделать, и не у кого было спросить совета, потому что отношения с девчонками не являлись предметом обсуждения с другими парнями. Просто нет, и все, разве что вставить свое слово в компашках, где шел треп из серии: «О да, я трахнул эту, а потом я трахнул ту», — при этом ты прекрасно понимал, что все они гребаные лжецы.

Так что я на какое-то время превратился в вечно прищуренного китайца. Джонни Вань-Кинг. Сильно дальше мне не удавалось продвинуться. Хотя девчонки тусили вокруг, и иногда удавалось кое-чем заняться за велосипедными сараями — на что сейчас оглядываешься и думаешь: «О нет, даже вспоминать об этом не хочется». Надеюсь, и они не вспоминают!

Что же касается каких-то конкретных влюбленностей, меня устраивала абсолютно любая девушка! Я был как пиявка-паразит — цеплялся за них и ходил по пятам, доводя до сумасшествия. Их было несколько — имен я сейчас не вспомню. Одна девчонка жила в доме над нами и училась в монастырской школе в Хайгейте — она приводила меня в восторг. Ходила всюду в этой униформе — ух ты! Оглянуться так назад — всего лишь очкастая прыщавая пацанка с узловатыми коленками, но для меня она была очень даже хороша! Однако, очевидно, я оказался недостаточно хорош для нее, вот и все. Отказ — ужасная вещь, правда? Но так становишься мужчиной. Вообще это того стоит, чтобы тебя периодически посылали на хуй. Полезно.

В Хакни все это стало больше похоже на настоящие свидания — встретиться, сходить в кино и тому подобное. Или посидеть в кафе, что тоже совсем неплохо. Все было иначе, и мне это нравилось. Однако меня вряд ли можно было назвать великим охотником за юбками. Просто как-то у меня это плохо получается. Я склонен создавать глубокие отношения — да, я. В случае со мной все эти игривые, легкомысленные штуки не работают; так или иначе, мне надо приложить достаточно ощутимые усилия, чтобы кому-то открыться. Для этого я должен полностью доверять этим людям.

В жизни каждого ученика колледжа Хакни в той или иной форме присутствовали проблемы социального характера — вот почему мы все там оказались. Это не было жестоким местом. Конечно, напрашивается предположение, что колледж для трудных подростков — это просто рассадник зла. Напротив, все мы хотели чего-то достичь, но не имели возможность этого сделать, будучи изначально под прессом говносистемы^[63]. По сути же это была обычная школа, так что я продолжал носить свою униформу Вильгельма Йоркского, поскольку не хотел занашивать до дыр ничего из той одежды, что мне нравилась. Но вообще то, как мы одевались в колледже, чем-то напоминало своеобразный модный показ. И Сидни определенно использовал школу как подиум.

Парень, которого я окрестил Сидом Вишесом, был удивительно забавным персонажем. Середина зимы, пробирающий до костей мороз — типичный ноябрьский зимний день (вы можете, наверное, себе представить, каким пронизывающим ледяной ветер бывает в Лондоне), а он появляется в сетчатой рубашке с коротким рукавом, что было модно в то время, без пальто и в тонких брюках — чувствуя себя очень стильно, но замерзая до смерти. Хотя это и не имело для Сида ни малейшего значения, поскольку он думал, что прекрасно выглядит.

Я познакомился с ним в колледже и просто подумал, что он смешной. Парень всегда зачесывал волосы, стараясь выглядеть как Боуи, но это не помогало. Что за чудило. Прикольный чел, отличная компания, но туп, как гребаный веник, и был абсолютно уверен в своей неотразимости, о чем не уставал повторять. Мне очень нравилась такая объективность. «Дефки меня любят!» — всегда говорил он. Когда эта фраза попала в пистолзовскую документалку «Грязь и ярость»^[64], меня прям вдвойне торкнуло, поскольку это было именно то, что он сказал мне в самую первую минуту, когда я его встретил. Я знаю, он понимал, что я догадаюсь. До сих пор угораю над этим. Так типично для него, он был таким не неотразимым — ха, ну гениально же!

Его настоящее имя было Саймон, но ему оно никогда не нравилось, поэтому он использовал другое — Джон. Он рассказал мне, что его отец был гренадером-гвардейцем. Сид с гордостью говорил: «Да-а, прям как у Боба Марли!» Его мать — хиппи с Ибицы, и это была нежелательная беременность. Отец ничего не хотел о них знать, поэтому она его воспитала сама. Мать Сида была хорошо образованна, но у нее, похоже, не было профессии. Любительница длинных струящихся хипповых платьев и черных ногтей. Иногда я встречал ее в том, что напоминало мне наряд медсестры, но только хаки. Очень странно. Я понятия не имею, что она вообще делала. Возможно, гвозди укладывала. Ну а что — кто-то же должен распределять все эти гвоздики по коробочкам.

Ричи — фамилия его отца, Беверли — матери, так что я даже не знаю, как он был записан в свидетельстве о рождении. Он никак не мог определиться с именем, поэтому оказался более чем доволен, когда я начал называть его Сид, потому что это было новое имя, которое можно было добавить к уже имевшемуся набору. Сид — в честь моего домашнего хомячка, создания глупого, но очень дружелюбного, что вполне подходило. В то время имя Сид было этаким воплощением убожества, поскольку, имея прямое отношение к Сиду Джеймсу^[65], означало все ужасное — отвратительное имя типичного тупого работяги. И поэтому Сид любил его еще больше, просто им упивался. В этом — весь Сидни.

Он жил со своей матерью в Феллоуз-Корте, мрачной высотке в Хакни. Сперва я подумал — какое прекрасное место, чтобы в нем жить. Но нет!!! Лифт там никогда не работал, и, придя в гости к Сиду, приходилось тащиться вверх одиннадцать пролетов пешком, поэтому сперва я не особо стремился к нему захаживать.

Сид был очень остроумен, и опять-таки это стало для него техникой выживания — юмор. Произносить название журнала Vogue как «вогг-юю» было очень смешно^[66]. Я бы так ничего и не понял, если бы не тот факт, что у нас в Вильгельме Йоркском преподавали французский. Однако, несмотря на все знания, я предпочитал, как и Сид, произносить «вогг-юю». Мне казалось, это гораздо лучше отражало суть чтива. Но Сид относился к журналу так, будто это была Библия. Разумеется, он ни разу не приобрел и номера. Просто шел к газетному киоску и читал его. Скорее, конечно, просматривал фотографии, ни о каком чтении не шло и речи. Он любил моду до смешного, и для Сидни Дэвид Боуи был иконой стиля на все времена. Если Сидни когда-нибудь и хотел быть кем-то, так это Боуи.

Отличительной чертой внешности Сидни была прическа, как у Боуи, с торчащими вверх волосами. Обычно Сид брал из гостиной два стула, ставил их перед духовкой, открывал ее, зажигал огонь и ложился вниз головой на стулья — от жара его волосы становились жесткими. Однажды Сид таким образом даже поджег себе волосы. Иногда он подпаливал себе концы, но выглядел в итоге замечательно.

— Как же Дэйв Боуи этого добивается?

— Ну, примерно как ты, Сид!

Было очень весело привести Сида в Финсбери-парк. А там же повсюду топовые «канониры» — они такие:

— Что еще за хуйня?

— Ну, прикинь себе — храбрый чел. Середина зимы, а он носит рубашку без рукавов, потому что типа мода и все такое!

— Да ты прав, чувак!

Однажды я взял его с собой на северную трибуну «Арсенала». И как оказалось, у него там были хорошие приятели — серьезные ребята; я был удивлен. Помню одного чувака, который спустя пару лет ввязался в реальные проблемы — настоящий боец. Он не был трусом, Сид, и пришел на трибуну с этим своим коком а-ля Боуи, который доводил до совершенства два дня подряд, запрокинув голову в духовку — идея лака для волос или фена никогда не приходила ему на ум!

Как-то Сид заявился ко мне домой в тонкой футболке и в украшенной вышивкой дубленке, которую, по его словам, один его кореш украл у болельщика «Манчестер Сити». На спине дубленки все еще было вышито: «М. С.» И начал:

— У тебя есть баллончик с краской?

— Да ладно тебе, Сид, что, по-твоему, «горожанин» реально приехал в город в таком виде? Хм-м-м, я не знаю, мне кажется, это означает Мария Саруба — имя девушки или что-то типа того.

— Нет, нет, — спорил Сид, — я выиграл ее в битве!

Оказалось, дубленку украли у хиппи.

Но Сид не представлял ни для кого угрозы. У него была фишка: я выгляжу лучше Боуи, и я девственник. Беспроигрышный ход. И невероятно смелый для того возраста. Все наши ровесники, от четырнадцати до пятнадцати лет, говорили: «О нет, конечно я не девственник». Представьте, возвращаешься в школу после трех месяцев летних каникул, и все принимаются тебе рассказывать, сколько женщин они трахнули. Сомневаюсь, что сейчас ситуация сильно изменилась, разве что, возможно, возраст снизился до тринадцати-четырнадцати лет. Но это был основной принцип, а Сид перевернул его с ног на голову: «Нет, я девственник, и точка». Мне в нем это очень нравилось.

Может, я и подъебывал его из-за Боуи, но если ты пытаешься быть похожим на кого-то другого, приготовься к насмешкам. В то время у меня были длинные волосы, а джинсовую куртку с отрезанными рукавами, которую я носил поверх школьной формы — очень по-байкерски, я полагаю, — украшала надпись «Hawkwind». Именно то, в чем меня обвинили в Вильгельме Йоркском, — я сделал это своим образом.

Очень забавно меня тогда Сид нарисовал: крошечная головка с ниткой длинных волос и огромными широкими плечами. Похоже на кирпич с горошиной на верхушке и свисающей ниточкой. Это было его представление обо мне, так что остается только гадать, как мы вообще могли общаться друг с другом. Единственными нашими точками пересечения были, мне кажется, юмор и его предпочтение в то время называться Джоном, хотя на самом деле он был Саймоном. Я типа: «О, еще один Джон — я, Джон Грей, Джон Стивенс и так далее. Сколько их мне нужно!»

Да, в той школе я знал еще одного Джона, у него тоже были очень длинные волосы, правда, вкупе с некоторыми психопатическими склонностями. Блестящий художник и замечательный футболист, однако с очень антиобщественным поведением — в итоге он окончательно вписался в какую-то криминальную нишу. Джон был усыновлен и не нравился своим приемным родителям, так что у него были реальные проблемы, ментальные и социальные. Я многому у него научился — гораздо больше, чем у школьного учителя рисования. Итак, еще один Джон — похоже, после войны у всех было как-то туговато с новыми идеями. «Назовите его Джоном, он, наверное, долго не протянет». Ну а если выжить все-таки удавалось, ты мог сам выбрать себе подходящее имя: «Поступай как знаешь. Можешь звать себя как угодно, только давай проваливай побыстрее из дома!»

По пятницам в Хакни и Сток-Ньюингтон устраивались танцевальные вечера. В конце концов я стал их вести. Мне удавалось устраивать блестящие смены декораций: много вещей типа Kool & The Gang^[67], а затем хардкорный регги, периодически прерываемый каким-нибудь Hawkwind, — сплошная радость! Великолепная смесь различных музыкальных стилей, собранных вместе, — шанс пронести напитки и повеселиться, наблюдать за девушками и видеть, как они ведут себя, не скованные школьными правилами и ограничениями, когда ослаблен контроль. Вот в чем суть общественных мероприятий: возможность ослабить бдительность и быть вознагражденным за это, вознагражденным дружелюбием и открытостью со стороны других людей. В этом деле музыка — великий уравнитель.

Мы начали тусить по клубам в Хакни, потому что там полно мест, куда можно было пойти. Сперва я шел к Сиду, а потом мы отправлялись искать приключения на свою голову — прикол-глюч-ения! — куда бы мы ни пошли, они нам были обеспечены хотя бы из-за того, какие на нас были «тряпки», и как мы их носили. Много раз нам приходилось бежать обратно к Сиду, потому что мы пропускали последний автобус, а я вовсе не собирался идти через этот район ночью. Я всегда зависал у него в таких случаях: автобусы, естественно, уже не ходили, а пешком до Финсбери-парка тащиться было не только слишком долго, но и очень опасно ночью. Надо было пройти через Хакни, потом через Страуд-Грин-Роуд, и по ходу все могло пойти наперекосяк. Мать Сида, Энн Беверли, никогда по-настоящему со мной не разговаривала. Никогда не понимала и не любила меня. Думаю, я казался очень молчаливым персонажем. Никто не знал, что у меня внутри, каков мой потенциал — даже я сам. У нее всегда был готов обед для Сида — только Сида, которого она чудно́ называла Майклом, хотя мы знали его как Джона (ну, или по прозвищу — как Сида). Даже не Саймоном. Это было так странно, так неестественно далеко от реальности. И вот я здесь, у нее в гостях, я — чувак, который только что спас ее сына от побоев, и меня даже не пригласили к столу. Приходилось сидеть и смотреть, как Сид хавает свою жрачку.

Учителя в Хакни и Сток-Ньюингтоне были хороши, некоторые из них реально оказали на меня вдохновляющее воздействие. Они побудили мой ум открыться всевозможным вещам. Например, один из них заставил нас написать эссе о слове «встреча» и о том, что оно означает. Ответа на этот вопрос не было, и в том-то и заключалась вся прелесть. Хотя в то время это меня просто вывело из себя:

— Я хочу знать, что вы имели в виду. Что еще за встреча? Скажите мне!

— Нет, выясни это сам и напиши эссе.

Конечно, я и близко не подошел к ответу. Это было потрясающе, но в то же время приводило в бешенство, и я хотел побольше подобных вызовов.

Насколько мне помнится, я окончил школу, успешно сдав экзамены на сертификат о среднем образовании примерно по семи предметам. И мне все это было действительно нужно. Я начал изучать эти предметы еще в совсем юном возрасте и хотел успешно завершить курс, чтобы ощутить удовлетворение от достигнутого, гордость за свои успехи, но также, конечно, из-за глупой веры, будто, сдав эти экзамены, я стану удивительно умным, и все непременно захотят меня нанять. Забавно, но это так не работало.

Тем не менее я ощущал желание учиться и хотел стать лучше. Поэтому решил продолжить обучение в другом колледже и сдать экзамены на уровень «А». Для этого мне необходимо было платить за образование, и отец устроил меня на стройку, чтобы заработать деньги и поступить в колледж Кингсуэй. Гранта у меня не было. Я просто не соответствовал требованиям. И плохие школьные отчеты из предыдущих мест обучения в этом мне совсем не способствовали. Никакого студенческого кредита. Ничего. Я заработал на колледж, вкалывая на стройках, и это были очень даже неплохие деньги — хватило на обучение, а также на вполне комфортную жизнь с учетом того, что я еще и оплачивал свою часть аренды нашей квартиры в Ханифилде. Я решил тогда, что Кингсуэй — это очень хорошая инвестиция в будущее. И это окупилось, потому что независимо от того, чему я там учился или не учился, я получал социальные навыки, узнавал, как ладить с другими людьми и как слушать учителей. И да — когда они говорили интересные вещи, я был весь внимание.

Кингсуэй находился примерно в десяти минутах ходьбы от Кингс-Кросс по Грей-Инн-Роуд, а если идти по ней вверх до самого конца, то попадаешь в Сохо, прямо в самый центр города. Правда, сам колледж располагался как раз напротив квартала с муниципальным жильем — кругом дома бедняков.

Однако главное заключалось в том, что я хотел продолжать заниматься английской литературой, потому что мне нравилось читать, а Прентис Обоссанные штаны, каким бы ублюдком он ни был, втянул меня в Шекспира — так что, йо-хо! — спасибо Прентису, все не так плохо. Также мне хотелось изучать техническое рисование, я любил черчение, но оно шло вместе с математикой и физикой — ни за что!

Вполне возможно, что до менингита я неплохо разбирался в математике, но потом эта способность как будто угасла в моем мозгу. Такие штуки, как физика, для меня реально ракетостроение. Я нахожу эти предметы умопомрачительными, потому что не могу поместить их ни в какую реальность. Все они представляются мне сложными предположениями. Это все равно что представить себе трехъярусные шахматы без шахматной доски. Где в логарифмах и двоичных числах вдохновение? Никто так и не объяснил, почему мы сидим и снова и снова повторяем как заведенные: «Ноль, ноль, один, один». «Х плюс Y равно чему?! — Да какая разница, если я не знаю, что такое X!»

Итак, я выбрал три предмета, по которым собирался сдавать экзамен на уровень «А»: английский язык и литературу, искусство и историю. Поначалу мне было чрезвычайно сложно вникнуть в иную систему: на занятиях мы обсуждали темы, а не просто слушали то, что вещал учитель. Раньше нам говорили: «Это — так, а это — эдак, и не задавайте вопросов». А теперь нас заставляли думать самостоятельно. Это было хорошо, потому что они постепенно как бы вытягивали что-то из меня, и медленно, но верно я вышел из своей скорлупы.

Я обнаружил, что могу публично делать то, что могу делать, да еще это совпадает с учебным процессом. Какой кайф! Не быть застенчивым, уметь встать и прочитать вслух стихотворение или отрывок из романа. Полагаю, так я научился выступать на публике. Это не то, ради чего я туда пошел, но это то, что я получил, — умение сконцентрироваться на словах, структуре предложений и множество подобных замечательных штуковин. Кажется, здесь я начал писать собственные вещи. Я ставил себе задачу — брал тему, о которой и понятия не имел, шел и искал по ней как можно больше информации, словно складывал по кусочкам целую вещь — учился, и мне это нравилось. В Кингсуэе у меня реально получалось поделиться своими идеями с другими людьми, потому что они делали то же самое, я мог встать и с гордостью представить свой рассказ. Это и было творчество. Я ощущал, что готов к чему-то, только пока не знал, к чему именно.

Особенно там хороша была преподаватель английской литературы — очень мне нравилась. Достойный анализ поэзии и прозаических текстов. Даже дневники Сэмюэла Пипса^[68], мы иногда заглядывали и в них. Просто обожал его. А между уроками я читал все и вся. Хаотически. Использовал, кажется, тот же подход, что и с музыкой: «О, мне нравится обложка этой книги цвета электрик!»

Я любил Теда Хьюза^[69]. Это было весело. Много лет спустя я беседовал о нем с Питом Таунсендом из The Who, потому что тот написал вступление — на немецком языке! — к антологии Хьюза. Круто! Стихи Теда Хьюза были великолепны. Первое, что приходит в голову, — стихотворение под названием «Дрозд». Ну, то есть там не о том, как «дрозда дают». О птице. Прекрасная штука на том моем уровне, здорово почитать подросткам шестнадцати-семнадцати лет. О да, тогда все кажется сложным и запутанным, но когда становишься старше, то понимаешь, что это довольно-таки детский уровень. Двигаясь маленькими шажками, рано или поздно доберешься до сути — и не надо сразу бросаться в польскую философию!

Достоевский… Есть одна сложность в раннем возрасте: невозможно примириться и до конца осознать брошенный им вызов. «Преступление и наказание» — да, но вот «Анна Каренина» Толстого мне, скорее, не понравилась. И я совершенно не переношу идиотские романы типа «Джейн Эйр». Для меня это сплошная территория Барбары Картленд^[70], меня это не интересует, я не могу сопереживать жалеющей себя женщине, которой приходится иметь дело с миром мужчин. Это пресвитерианство, вот точное слово. В нем все такие сахарно милые, а жестокости настолько преувеличены, что кажутся карикатурными, — так что у меня просто не было на это времени.

Оскара Уайльда я находил возмутительно смешным. Он был далеко впереди своего времени, этот парень — не позволял себе прогнуться и вел образ жизни, который тогда считался чрезвычайно опасным. Не стану вдаваться слишком подробно в то, что именно он делал, поскольку здесь нет никакого особого хардкора, но факт остается фактом: ему очень хорошо удавалось высмеивать общество, из которого он вышел. И это притом что Уайльд получил все присущие этому классу недостатки. Критикуя общество, он критиковал и себя, и мне это нравилось, я этому учился. Мы не идеальны. Высказываясь с позиции человека рабочего класса, я чертовски уверен, что не забуду упомянуть и весь связанный с этим негатив. А его довольно много.

Сид тоже пошел учиться в Кингсуэй, а через пару недель я познакомился с другим Джоном — Джоном Уордлом, которого Сид как-то вечером — ужравшись до такой степени, что не мог нормально разговаривать, — назвал «Джа Уоббл». Мы все трое были трудными подростками, но по очень разным причинам. Так или иначе, мы не вписывались в систему — я не думаю, что это вообще многим удавалось. Мне кажется, сама система должна к нам адаптироваться, учитывать наши вкусы и потребности. А если уж вы не соответствуете нашим ожиданиям, то получайте все эти оппозиционные выступления.

Уоббл опять-таки был забавным. Он выглядел очень странно, был таким немного перекошенным. Пытался напустить на себя вид крутого парня, но у него это не очень получалось. Он больше походил на чьего-то папашу послевоенной поры, с подтяжками и носовым платком на голове. В придачу большой шарф «Тоттенхэма» и широкая улыбка на лице. Чувак забавный, но полный всякого недовольства.

Он жил неподалеку от того знаменитого паба братьев Крэй^[71] — «Блайнд Беггар» в Уайтчепеле. В первый раз, когда я вошел туда, я сказал: «Ты что, не знаешь, это ж паб “канониров”?!» Мы никогда не ссорились из-за футбола — в этом не было необходимости. Нам приходилось гораздо чаще вступать в противостояние с остальными. Были у меня и другие приятели, типа Дэйва Кроу из Вильгельма Йоркского — фаната «Тоттенхэма». Конечно, между «Арсеналом» и «Тоттенхэмом» всегда существовало соперничество, но не настолько острое, чтобы из-за этого ссориться, — у нас и кроме того было чем заняться. Я не собирался никого убивать из-за игры в футбол. И я подчеркиваю, именно «игры». А поскольку я особо не участвовал в потасовках и не входил в банду, мне пришлось отстраниться от драк. Хотя время от времени я получал удовольствие от хорошей футбольной драки. Сиду, конечно, было все равно.

Я так и не узнал, по каким предметам собирался специализироваться Уоббл. Не думаю, что нам хоть раз случалось сесть и обсудить уроки. Во время перемен он всегда общался с кем-то еще. У каждого из нас всегда есть какой-то свой круг общения, но при этом мы были аутсайдерами. Уоббл не мог понять Сида, а я — наш союз, как мы вообще все познакомились. Сид, я, Уоббл — и еще несколько человек, вроде Джона Грея, — казалось, что мы вообще не принадлежали к этой среде.

Все мы рассматривались как потенциальные преступники. Мы поняли это, потому что один наш друг как-то залез в колледже в сейф с документами, где лежали наши досье, и обнаружил, что там написано, будто Уоббл, Сид и я склонны к насилию. Да нет же. То, что в нас было, — это склонность задавать вопросы, ну, а если в ответ нам начинали нести всякую чушь, то могли и огрести. Мы все оказались в этой идиотской заведомо проигрышной ситуации. Полная бессмыслица, обвинения и непонимание того, кем мы были и откуда пришли, — вот что привело нас к насилию. Уоббл изначально и в мыслях ничего подобного не имел. Он хотел чего-то добиться, а система его подталкивала и подставляла. Он был из Степни, Сид — из Хакни, а я из Финсбери-парка. И это все — кварталы социального жилья, с небольшими вариациями. Проблема заключалась в том, что это именно школьная система считала нас неспособными к обучению.

Уоббл бросил школу через полгода — стало скучно. С него оказалось достаточно. Но он был моим лучшим другом и надолго задержался в этом качестве. И знаете почему? Потому что он топил за «Тоттенхэм». Он верил в него, как бы глупо это ни звучало. И я не сомневаюсь, что Джон верил и мне, каким бы нелепым не выглядел мой «Арсенал». И мы сошлись вместе — этакая межкомандная фанатская банда, вне общей системы. Прекрасная основа для панка, приятель.

Я был прилежным учеником, но это касалось только тех предметов, которые имели для меня значение. И я снова столкнулся с авторитарным давлением, обязательными уроками и требованиями, которые не очень-то помогли мне в долгосрочной перспективе. Да и в краткосрочной тоже. Примерно через год мне это безумно наскучило. Эта медлительная образовательная машина — в ней не было того, что могло меня заинтересовать.

Я все еще продолжал подрабатывать, так что деньги у меня водились. Работа была самая разнообразная — я брался за все, что предлагали. В основном на стройках — папа периодически подбрасывал мне варианты. Мне это очень нравилось, деньги — просто фантастические.

На стройках труднее всего было иметь дело с хамоватым поведением работяг-ирлашек. Они пытались достать меня своей дедовщиной, а я не подчинялся. «Знай свое место!» — «Да отъебитесь от меня, не хочу!» Я возмущался, когда мне пытались вручить в руки лопату и отправить копать яму. Совсем не прикольно. На стройплощадке меня завораживала работа с инженерами и проектировщиками, потому что это означало, что я мог рассматривать технические чертежи, и мне все это нравилось. Не возражал я и против разнообразных геодезических работ.

Папа любил свои подъемные краны, просто обожал их. Он мог говорить часами о разнообразных кранах. Любил любую тяжелую грузовую машину со стрелой. Это была его фантазия. Ему нравилось управлять машинами, и папа был в этом очень хорош. Управление подъемным краном и перемещение вещей — работа, требующая идеальной концентрации и высочайшей аккуратности. И рабочие на стройке по-настоящему любили его за это, потому что, если он поднимал бетонную плиту, они знали, что он опустит ее именно туда, куда нужно. Работа опасная, и возможны самые ужасные несчастья. Я сам видел людей, серьезно раненных этой штукой. Если машинист крана не справится со своей работой, люди могут погибнуть.

Папа много учил меня, как управлять кранами. Он запирал меня в кабине и: «Вперед!» Один только этот шум приводил меня в ужас. В те дни не существовало такой штуки, как наушники, и все эти машины издавали истошный скрежет. Тонны чугунного железа — все холодное, ледяное и ненавистное. Я не мог понять, почему ему это нравится. Совсем не мое дело.

Если я ошибался с педалью, папа со всей силы пинал своей лапой в ботинке по моей ноге — чертовски больно. Я понимаю, наверное у него не было другого выхода, но господи Иисусе, все эти технические сложности — мои попытки работать одновременно двумя ногами и двумя руками, при этом заставляя их выполнять разные вещи, — были вне пределов моей досягаемости.

Однажды папа сломал мне лодыжку лопатой. Да. На самом деле я лежал в постели и смотрел «Тайну и воображение», а он запрещал мне смотреть ужастики, потому что они вызывают плохие сны. В итоге отец резко швырнул лопату на кровать, а там была моя нога, хотя он и не понимал этого, пока не стало слишком поздно. Я почти ничего не помню, не помню реакцию мамы, только боль. С тех пор у меня проблемы с лодыжкой: стоит поменяться погоде — похолодание или влажность повысится — Боже, какая боль! И артрит. Одна из тех раздражающих вещей, которые никуда не деваются.

Типа как когда я вывихнул плечо. Ну тут вообще никто не виноват: я слишком сильно потянулся в кровати, пытаясь достать рукой стакан молока — понимаете, обожаю молоко, пью его всю ночь напролет, поэтому у меня всегда рядом с кроватью стоит стакан, но мне лень было особо двигаться, я сильно изогнул руку и в итоге вывихнул плечо. Ну и что мы имеем: горб, вывихнутое плечо, раздробленная лодыжка… Теперь я не могу двигаться, как какой-нибудь вальяжный средиземноморец, и моя жизнь испорчена на хуй.

Длинные волосы изжили себя сами. Они были этаким раздражителем. Отличная прическа, чтобы работать на стройках, потому что эти престарелые ирлашки ее ненавидели. Длинные волосы делали тебя магнитом для копов. И опять-таки именно по этой причине большому количеству настоящих уголовников реально не доставало длинных волос. Длинные волосы означали многое. Для некоторых это было: «Чувак, мир, я хочу выглядеть как Иисус, вот мои домашние тапочки». Для других — полновесное агрессивное высказывание: «Да идите вы все нах, я их не отрежу!»

Постриженная, побритая налысо голова была абсолютным актом агрессии. Я думаю, что большинство вещей начинается с какой-никакой агрессии, даже для самых пассивных хиппи. Пассивная агрессивность — тоже позиция. Это заявление, что ты не вписываешься, просто позволяешь расти своим волосам и… что вы с этим сделаете? Мне кажется, это станет общепринятым порядком вещей, навеки, мы все будем стремиться стать другими. Однако к тому времени, когда все это осознают, мы поймем, что стали нормальными, — и значит пришло время двигаться дальше.

Поэтому я решил коротко подстричься и покрасить волосы в зеленый цвет. Красители «Krazy colour» были гениальны. Жаль, что сегодня не делают таких плотных и прочных красителей, как тогда. Они каким-то образом разбавили их, и цвета уже не такие яркие. Эти проклятые штуки почти бесполезны, если вы, конечно, не хотите выглядеть как выцветшая газета. Знаете, цветные комиксы на последней странице старых вонючих газет? Эти потускневшие цвета — вот и все, что можно сейчас достать. Ну или, возможно, народ не знает, как правильно отбеливать волосы. Те цвета были реально яркими и пугающими.

Мой отец совершенно серьезно не одобрил моего поступка, и это стало последней каплей — меня вышвырнули из дома. Пресловутая папина фразочка гласила: «Убирайся из дома, ты выглядишь как брюссельская капуста!» Я никогда не забуду, как он это сказал. Я только рассмеялся. Даже в болезненном расставании отца и сына присутствовал юмор. И я любил за это отца, любил, потому что это было остроумно. До этого самого момента я не осознавал, но правда — я действительно выглядел как куст брюссельской капусты.

Единственным способом попасть в дом после этого было прокрасться туда в четыре утра. За исключением, конечно, тех случаев, когда из Канады приезжала моя тетя Паулина, — тогда мне вообще не разрешалось подходить к дому, потому что я был позором семьи.

После того как меня выгнали, я отправился прямиком в Хампстед, где в сквоте жил Сид. Сид занял неплохую пустующую квартирку, просто молодец. Думаю, он использовал опыт своей матери, так что Сид был лидером во всем этом предприятии.

Оказалось, что его мать была зарегистрированной героиновой наркоманкой. Как-то раз я был у них в квартире в Хакни: мы слушали Tago Mago, альбом Can^[72], это был день рождения Сида, о котором я заранее не знал, и она просто дала ему маленький пакетик героина, чтобы тот вмазался. Должен сказать, я был действительно потрясен. Сид спросил:

— Хошь чутка?

— Да ни за что, черт возьми, не хочу скатиться.

— О’кей, тогда тебе лучше сейчас уйти.

Итак, я был в центре Хакни в три часа ночи, и мне надо было пробраться через весь бандитский район, чтобы вернуться в Финсбери-парк. Смертельная прогулка, реально серьезная смертельная прогулка, особенно если учесть, как я одевался и кто я такой. Всем было на меня решительно наплевать, помощи ждать не от кого. Я вполне себе представлял, что будет дальше. Даже местные парни из «Арсенала» представляли опасность, у них тоже была причина при случае со мной подраться, просто из-за моего поведения. Однако я прекрасно понимал одну вещь: я — ни за что — не вернусь. В те дни тебя могли пырнуть ножом на улице, и никто не открыл бы дверь, чтобы помочь, потому что ты не местный. Реально опасная прогулочка оказалась, но я как-то добрался до дома.

Да, у Энн Беверли, матери Сида, были престранные отношения со стариной Сидни. Совсем не похоже на семью. Как я говорил, она никогда ничего мне не предлагала перекусить или выпить, ни разу, даже стакан воды. С чисто религиозной целеустремленностью, снова и снова. Случались и другие вечера, когда к Сиду приходили в гости вся наша банда Джонов, и они тоже этому удивлялись. «Нас что, здесь нет? — Боюсь, что да». Странная, очень странная женщина. Она вообще не хотела, чтобы у Сида были друзья; не принимала никого из нас. В то время другим лучшим другом Сида был парень по имени Винс. Он сказал то же самое: «Черт возьми, вот адок — это же ледяной дом».

Я сказал Сиду: «Ты не можешь жить с такой мамашей. Посмотри на нее, Сид, она же дает тебе гребаные почки, посыпанные сверху героином, неужели тебе это нужно?» На самом деле, когда я только познакомился с Сидом, он был против наркотиков. Но вы не можете себе представить, что делают матери-наркоманки: это было в еде. Безумие, верно? Она такая:

— Вот тебе еда, Сид. Убедись, что твой друг ничего не съест.

— Хорошо, мамочка, — отвечал Сид, а потом мы шли в его спальню, и он говорил:

— Попробуй это, Джон, что она мне дает?

И я обычно:

— Не, приятель, я не голоден.

Таково было наследство Сида.

Итак, его новое жилище, сквот, находилось за станцией метро Хампстед, так что я пришел туда и спросил: «Могу я к тебе перебраться?», — и Сид ответил: «Отлично!» Он жил там совсем один, и ему было нечего делать, так что теперь нам обоим стало нечего делать вместе. Почему-то вдвоем гораздо лучше удается ничего не делать, чем в одиночку.

Здесь не было ни электричества, ни горячей воды, но туалеты смывались, так что мне все показалось не так уж мрачно — что есть, то есть, выбирать особо не приходилось, да и, честно говоря, по своим стандартам это жилье не многим отличалось от нашей квартирки на Бенуэлл-Роуд. Однако туалет здесь находился в доме, так что я продвинулся на балл по шкале Рихтера.

Во всем огромном доме, превращенном в сквот, жили старые хиппари и тедди-бои, а мы были этакими бездомными бродягами, застрявшими между двумя поколениями. Тогда в сквотах селились люди с очень разным уровнем жизни, поскольку само это явление стало знаковым для того времени. Правительству была глубоко похуй жилищная проблема. Получить квартиру было нереально, а то жилье, которое удавалось найти, отличалось запредельными ценами и попросту того не стоило. И при этом почти везде в Лондоне располагалось огромное количество незанятого старого жилья — квартир, в которых никто не жил и ничего не происходило. Вселившись в него, вы никого не лишали крыши над головой, не выгоняли семьи на улицу. Дома были просто пусты и полуразрушены. И везде вывески: «Заброшенное здание — не входить». Супер, здесь я и буду жить. Заселяемся. Все равно что рекламный баннер!

На пособии я прожил совсем недолго, около двух недель. Не хотел выстраиваться в очередь в центр занятости. Я ненавидел это место, не желал иметь с ним ничего общего. Не чувствовал себя там своим. За те два раза, что я там появился, я проклял все и поклялся, что больше никогда туда не вернусь. Мне абсолютно не нравился весь этот формат: официальное оформление, которое следовало после постановки на учет, то, как они заставляли тебя чувствовать себя каким-то образом во всем этом виноватым. Ты здесь в своем праве — ты работал, или работали твои родители. Если государство не может обеспечить рабочие места, тогда какого хрена ты поделаешь? Во многих отношениях я отлично понимаю людей, которые занялись незаконной деятельностью, потому что, честно говоря, не было никакого иного способа заработать хоть какие-то деньги и выбраться из той дыры, в которой оказался. Что касается меня лично, то я никогда бы не стал воровать, просто не смог бы. Мне не нужно то, что мне не принадлежит, — так меня воспитали мама и папа.

Я могу работать кем угодно и где угодно. Однажды у меня была подработка на обувной фабрике — о, мне даже очень понравилось упаковывать ботинки. Еще как-то довелось поработать в «Хилз» — большом сетевом мебельном магазине на Тоттенхэм-Корт-Роуд. Ну и вершиной всего была наша с Сидом работа уборщиками в модном вегетарианском ресторане.

Мы в основном занимались разнообразными экспериментами с вегетарианской едой, потому что, понимаете, там много чего оставалось. Так я впервые попробовал ореховую котлету. В те дни вегетарианская еда была новой штукой, модным увлечением очень богатых людей. И совершенно безвкусной. Они пытались работать с цветом и формой, о вкусе и аромате не шло и речи. Очень забавно. Вообще-то и убирать там особо было нечего. Несколько измельченных арахисовых орешков на полу, вот и все, но мы растягивали этот процесс часа на два каждую ночь, потому что нам за это платили.

Потом, во время летних каникул, Джон Грей нашел мне работу в детском центре на севере Лондона. Я присматривал за детьми семи, восьми, девяти и десяти лет. Я мог бы играть и с малышами, для меня это не проблема. Однако это было проблемой для конторы, которой принадлежал лагерь: им совсем не нравилась идея, чтобы некто вроде меня находился рядом с маленькими детьми. И это в мире Джимми Сэвила^[73]! Вот в чем горькая ирония — я был бы последним человеком, который причинил зло детям, но ярлыки у нас приклеивают быстро и несправедливо. И за этими ярлыками никто и не пытается заглянуть в сердце и душу человека, понять его характер.

Мы делали самолеты из бальзового дерева — бипланы или трипланы. Все хотели быть Красными Баронами^[74], поэтому выкрашенный в красный цвет самолетик пользовался особой популярностью. У меня были кое-какие навыки работы по дереву — от моего увлечения техническим рисованием, уроков столярного дела в школе, а также работы на строительных площадках. Мне как-то удалось плотно поработать на стройке с одним плотником, и он многому меня научил.

Вместо пил и молотков мы пользовались маленькими макетными ножами, которыми было очень удобно обрабатывать легкое бальзовое дерево. Принцип работы тот же, и дети любят быть вовлеченными. Это то, что я любил, поэтому именно этим и занимался. Хотите успокоить детей, хотите, чтобы прекратилось насилие? Заинтересуйте их. Все дети любят творить и сознавать, что они придумали что-то самостоятельно, что достигли этого своими собственными руками. Если, к примеру, ребенок задает вам вопрос, не уклоняйтесь от ответа — иначе он будет вечно обижаться на вас за то, что вы ему не сказали. По крайней мере, так это случилось со мной.

Я понял, что учителя превратили меня в карикатуру на самого себя, карикатуру, которая на самом деле имела со мной очень мало общего. Они вынуждали меня чувствовать себя каким-то неприкаянным. Мне и так было неуютно, я пытался найти свое место в жизни, но они заставляли меня ощущать себя нежеланным и обиженным за то, что я там оказался, и, естественно, я отвечал на это соответствующим образом. По-моему, ни один ребенок не рождается мистером Паршивцем или мистером Сквернословом. Все зависит от того, какой именно пример вы ему подадите. И я думаю, мне удалось в конечном счете превратить весь этот негативный опыт в нечто положительное. Я — не жалеющий себя мерзкий кусок дерьма, я не склонен к преступлениям. Слава богу, благодаря их усилиям я понял, кем мне не следует быть.

Чтобы выжить, нам с Сидом пришлось продавать амфетамины. Так или иначе, мы занимались мелкими сделками. С деньгами было трудно, а времена наступали тяжелые.

Я не наркоман, но мне нравится состояние бодрости — той бодрости, которую могут предоставить вам определенные химические вещества. В ранней молодости, когда ты еще подросток, тебе это вполне заходит. Не хочется ничего пропустить, что бы и когда ни намечалось. У тебя реальный настрой поспеть везде и всюду. Потому что, когда ничего не происходит, кругом одна апатия — бр-р-р! В то время, если я заболевал какой-нибудь простудой, или гриппом, или у меня случался приступ аллергии — а все это накатывало на меня со страшной силой, — амфетамины, которые всегда были под рукой, выбивали эту дрянь из моего организма. Как мне казалось, вполне себе полезная штука.

Это не какое-то самовозвеличивание, происходящее в твоей голове, — только не с правильными амфетаминами. Они просто делают тебя более бдительными. Не думаю, что от этого вообще исходит какой-то кайф, просто ты получаешь способность активировать себя. Я отношусь к амфетамину как к ключу от шкатулки. Или относился.

Во всем этом была одна проблема — знаете, недаром говорят, что продавец никогда не должен пробовать свой собственный товар? Ну вот перед вами один из тех, кто это делал, так что продажи у меня шли так себе. Я сидел рядом с большой сумкой, был весьма доволен собой и даже не думал шевелиться, пока она не исчезала. Спиды не заставляли меня подрываться и бегать по миру. Наоборот, мне хотелось сидеть, думать и наслаждаться всем, чем бы я ни занимался. Даже если это стрижка ногтей. Это доставляло мне удовольствие. На какое-то время у меня пропадало чувство постоянной усталости — еще одно последствие менингита.

Наверное, сейчас это назвали бы самолечением. Формой моего нормального существования в то время была бездеятельность — абсолютный ноль, истощение, недостаток железа в крови. Откровенно говоря, мой мозг просто не мог справиться с тем, что творилось вокруг, да и физически все было просто невыносимо. За исключением, как ни странно, работы на стройке. Это был хороший десятичасовой день тяжелого физического труда, и я никогда не считал это проблемой. Но вот ремонт подоконника или починка унитаза проблемой для меня были. Позже я узнал, что можно превратить такие вещи в замечательное приключение. Но не тогда; я употреблял наркотики немного иначе. Это было не столько развлечением, сколько необходимым делом, просто чтобы заставить себя встать и пойти. После менингита я был очень склонен к депрессиям, где-то лет до двадцати.

Амфетамины были вокруг нас повсюду в течение многих лет. Такой возврат к модам. Спиды определенно давали возможность не спать всю ночь, ходить по клубам и все такое. Больше всего мне тогда в них нравилось свойство снимать сопутствующую алкоголю сонливость, так что можно было пить сколько угодно и при этом не пьянеть. Мне очень нравится вкус пива. Я не любитель коктейлей — ну, если только не считать коктейлем пиво со спидами. Мы, плохие рокеры, все такие! Но, вот уж радость так радость, в этом мы мало отличаемся от футбольных хулиганов, по крайней мере, мало отличались тогда — так что есть в нас что-то общее.

Таковы были, так сказать, декорации нашего сквота в Хампстеде. На какое-то время к нам вписалась Безумная Джейн. Вот же сумасшедшая корова! Она была похожа на одну из тех роковых женщин нуарных фильмов 1940-х. Длинные зачесанные на боковой пробор волнистые волосы, она еще и платья той эпохи носила. Очень странная девушка. Старлетка из фильмов 40-х — такая «загляни-ко-мне-как-нибудь?»^[75], в стиле Джулии Лондон, — не самый популярный имидж для девчонки у нас на районе в то время, так что я даже восхищался ее храбростью. Не думаю, что мы очень хорошо ладили, но так, сносно. А время от времени к нам заглядывал будущий гитарист PiL Кит Левин. Возможно, он и был как-то связан с химией, но не более, чем кто-то другой из нас.

Наркотики были повсюду, вероятно, из-за модов. Моды все были на спидах, так и пошло. Фишка скинов в том, что они были типа чище, но только не «канониры».

Я не говорю здесь о героине; он был для большинства из нас совершенно неизвестной штукой — ну, типа хрень какая-то, которую употребляли Grateful Dead, и, ей-богу, по ним же это слышно! Самая тупая группа, которую я когда-либо знал. Абсолютно напрасная трата четырех с половиной часов! Я видел их когда-то совсем в молодости в Александра-палас. Нет! Нет! Я точно не хотел иметь ничего общего со сбродом, который вмазывается подобным дерьмом. Как по мне, это опасно для жизни. Коматоз.

Это были очень трудные времена, 1973–74-е гг. Все вокруг расклешено. Нет, пожалуйста, только без клешей! Мы не имели никакого отношения к хиппи, они представлялись нам просто избалованными богатыми детьми. Наверное, именно поэтому меня так привлекали дембельские костюмы^[76] и внешний вид работяг-ирлашек. Мы пытались порвать с 1960-ми, и как по мне, это больше совпадало с подходом к одежде скинов, чем хиппи, поэтому я и выбрал для себя этот стиль.

С раннего детства я проводил воскресенья в «Раундхаусе»^[77]. Джон Грей жил в Кентиш-Тауне, а «Раундхаус» располагался совсем недалеко оттуда, на Чок-Фарм, так что я просто садился на автобус до Кентиш-Тауна, заходил за Джоном, и мы шли пешком на Чок-Фарм, а потом весь день, до позднего вечера, смотрели выступления примерно двенадцати-пятнадцати команд. Когда я стал постарше, то в большинстве случаев начинал тусить уже с вечера пятницы, так что это был идеальный способ завершить воскресенье.

Это было поразительно, потрясающее музыкальное разнообразие! Я видел выступления Roxy Music^[78], Judas Priest, Queen (когда они были еще совсем юными), T. Rex, The Seeds^[79], Mott the Hoople^[80] — смешение стилей действительно фантастическое, и притом никакого снобизма из серии «кто там напечатан на верхней строчке афиши». Просто кто бы ни появился в определенное время — они ставили свое оборудование на сцену, и вперед. Публика была в основном хиппи: полно цветочных принтов, танцующие босиком девушки, перестук бонго, благовонные палочки — подобная хрень. Я вроде как не обращал на это внимания, мне просто нравилось то, что происходило на сцене, и я как губка впитывал все.

Позже история панка провозгласила, будто вся музыка середины 1970-х была дерьмом. Вовсе не так — надо было просто знать, где искать. Это было моим становлением. Я мог радостно провести целые выходные — полный сил! — посещая все эти ночные концерты в разных городских клубах. В «Раундхаусе» было полно всяких сумасшедших команд. Народ типа Pink Fairies^[81] — мощные, жесткие, тяжелые, громкие, агрессивные — абсолютная противоположность «вибрациям» хиппи. И да, с этими своими длинными волосами — но как яростно они откидывали их прямо на тебя этаким шумным разрушительным образом. Фантастика!

Точно так же чуваки из Edgar Broughton Band^[82] носили самые длинные, самые грязные бороды и волосы, одевались как байкеры и пели песни под названием «Gone Blue». Помнится одна классическая строчка оттуда: «Хоть и убит я словами, что она сказала мне, но мне так нравится маленькая дырка в ее голове»^[83]. Ха! Вау! И это при том, что типичная тема для того времени и того возраста была такой: «О-о, все они идут куда-то сюда». Совсем не послание этих ваших хиппи, да? Обложка их альбома была сенсационно зажигательной — ряды висящих на крюках коровьих туш. Не думаю, что сегодня такая музыка выдержала бы конкуренцию, но это и не самое главное.

Black Sabbath были такими же — совершенно другой подход к музыке и другие наркотики, в основном такие, что позволяют провести всю ночь бодрячком. О-о-о, да, мы отлично понимали, что́ все эти люди на сцене были готовы с собой сделать. Когда ты слушаешь такие группы или, к примеру, The Deviants, прекрасно сознаешь, что все оковы сброшены. Правила для дураков — вот что можно из этого извлечь. Что, по крайней мере, извлек я. Ну конечно: «Ой, не делай этого, тебе будет плохо!» «Да чушь собачья! Давай, двигайся, создавай хаос и начни со своей собственной головы!» И что плохого в том, чтобы время от времени сходить с ума? Вполне себе здоровая вещь. Но эти команды, все они были очень молоды — и это было и про нас. Мы — молодая кровь, мы — те, которых сидячая толпа заставляла чувствовать себя ненужными. Я ходил на концерты, чтобы танцевать. Я насмотрелся всякого, бывал повсюду, но все равно подрывался — и меня опять перло!

Одним из тех людей, которые мне действительно очень нравились, был Артур Браун из Crazy World of Arthur Brown^[84]. Он как-то проходил мимо в толпе, а я подошел к нему и поздоровался — это было здорово. Как-то его группа должна была играть на разогреве у Элиса Купера в кинотеатре «Финсбери Астория» (еще до того тот переименовали в «Рейнбоу»), и по неизвестной причине Элис Купер отменил этот концерт. Я купил билеты для Джона Грея, Дэйва Кроу и еще нескольких человек, но я был таким фанатиком обеих групп, что оставил билеты себе, не стал их возвращать или обналичивать. На самом деле они до сих пор у меня.

Я даже вступил в фан-клуб Элиса Купера, и мне прислали коробку куриных перьев и это дурацкое информационное письмо. Вся эта шутка показалась мне реально смешной. Некоторые люди восприняли ее слишком серьезно.

Поэтому я сказал тогда Артуру: «У меня так и хранятся билеты с того концерта, который был отменен», — а он ответил: «Не по моей вине!» Ну и завязалась беседа. Я был просто неуклюжим ребенком, который доставлял немало хлопот учителям, а он оказался настолько любезным, что поговорил со мной как с равным. И я не хочу слышать о нем ни одного плохого слова, потому что таких людей на Земле слишком мало. Любой, кто разговаривает со мной открыто и свободно, меня устраивает. А вот те, кто посматривает искоса или пренебрежительно раздувает ноздри, действительно сводят с ума. Но этот парень был и правда не в себе, не от мира сего. Как ни странно, безумцы делают прекрасные записи, пишут хорошие картины и романы. Они просто не укладываются в эту говносистему.

Другой знаменитой группой, которую я видел в «Раундхаусе», были Can. Они использовали оборудование, делавшее басовые тона настолько низкими, что вы их не слышали — только чувствовали. Впрочем, как и сцена, которая вся завибрировала и рухнула. Рухнули строительные леса и опоры. После этого все несколько часов ждали, когда восстановят сцену. И — в конце концов — там была самая удивительная игра на барабанах, которую я когда-либо слышал! Спасибо, Яки Либецайт! Звук и его дерзость, понимание, откуда он исходит. Это было далеко за пределами восприятия бренчавшей на бонго всякой триппи-хиппи публики. Гораздо более трудное для понимания послание, не просто эти идиотские тупости типа «любви» и «мира».

Еще одна команда из Германии, Faust^[85], снискала мою любовь, продавая альбом The Faust Tapes всего за 50 пенсов — выгодная сделка, даже в 1973 г. Я видел их в «Рейнбоу» в Финсбери-парке — они там просто издавали шум, который состоял из очень интересных, гипнотических, трансовых, электронных звуков, а сами наматывали круги вокруг груды старых телевизоров посреди огромной пустой сцены. Должен признаться, меня тогда это очень разозлило, потому что у меня телевизора не было. «Что они делают со всеми этими телевизорами — мне бы вот точно один из них не помешал!» Потом они пинали их ногами, разнося на куски, и заново скручивали. Это был вполне подходящий фон для их музыки, но в то же время — да, я всегда отличался практичностью! — я так старался попасть за кулисы и стащить хотя бы один.

Я участвовал везде и во всем. Ходил на бесплатные фестивали. Побывал на одном из первых Гластонбери. Кажется, тогда выступали Audience^[86], возможно, Atomic Rooster^[87] и даже Мелани^[88]. На самом деле не помню. Это был какой-то беспрерывный алкогольный угар, творимый чудесными амфетаминами. Правильная текстура великолепия.

Не думаю, что группы даже кто-то представлял. Создавалось впечатление, что выступление одной команды перетекает в выступление другой. Не было какой-то значительной смены оборудования, рабочих сцены или диджеев. Просто казалось, что появлялся тот, кому нужно было появляться, потом все быстро заканчивалось, и не успеешь оглянуться, а на сцене уже совершенно другая группа. Просто замечательно.

И в самый разгар этих событий я, скрестив ноги, улетал, слушая, как Нико бормочет свою «Janitor of Lunacy»^[89]. Фантастика, настоящая королева вампиров! Это Джон Грей предложил: «О, мы обязательно должны на нее посмотреть!» Все знали, что она торчит — типа это будет приятный концерт, но так оно и было. Удивительное, жуткое ощущение: Нико и ее фисгармония в течение полутора часов стонали немного не в такт, что делало все происходящее еще лучше, потому так острее чувствовались накатывавшие на нее тоска и тревога. Трагедия в этом голосе показалась мне ошеломляюще сильной. Я многому научился в те ранние годы, когда ходил на концерты, — главное здесь не идеальный звук, главное — эмоции.

Однако я был не из тех, кто сидит, скрестив ноги, больше трех минут, поэтому я вполне себе радостно шел танцевать под «Janitor of Lunacy» — и меня мало волновало, кто там на меня смотрит. Я обожал танцевать. Обожал. Обожал. Обожал. Вот он я — длинные волосы, вышитая на спине куртки надпись «Hawkwind», тедди-бойские туфли на платформе — они казались мне самыми удобными для танцев. Никаких клешей. И… любой концерт, где угодно, в любое время — поднимайся и танцуй! Но, богом клянусь, самым крутым во всем этом был Джизус.

Джизус был парнем, который тусовался с двумя девчонками, танцевавшими у Hawkwind. Кажется, их звали Саша и Стейси. Он раздевался догола, у него был самый маленький член в мире, и ему было наплевать, кто на него смотрит. Я любил его за это. Мне казалось тогда: «Ему все равно, и, смотри-ка, он абсолютно счастлив. У него есть бонго, на которых он не умеет играть, нет чувства ритма — ни-ка-ко-го! — но полное ощущение радости!» И он определенно не был похож на того Иисуса, которого представляли себе мои мама с папой.

Но его посыл был хорошим, и годы спустя, когда начался панк и «Пистолзы» участвовали в концертах — мне кажется, это было в «Марки», мы тогда выступали на разогреве у Eddie and the Hot Rods^[90], — он был там! Он выглядел совершенно по-другому, на нем был костюм, но все та же нелепая прическа — глубокая челка и длинный маллет сзади, натуральный блондин с неестественно светлыми волосами.

Было очень трудно уговорить принять участие в подобных мероприятиях Уоббла. Он сразу же проникся ненавистью к «Раундхаузу». «Ненавижу этих людей!» Уоббл решил, что там бывают только твердящие про мир и любовь придурки, но это уже его недостаток проницательности. Чего Джон не понимал, так это того, что «Раундхаус» полон реально странных персонажей и что он сам становился одним из этих странных персонажей уже тем фактом, что был там — хотя это случилось лишь однажды. Этого оказалось достаточно — я знал, что больше его не вытащить. Уобблу больше подходил какой-нибудь соул-клуб — это было его.

Примерно в то же время я ездил в Илфорд в Эссексе на соул-вечеринки в клуб «Лейси Леди». Причем не один — мы катались туда целой бандой Джонов. Сид, Джон Грей еще парочка. Настоящей толпой, реально.

Здесь была совершенно другая постоянная публика — очень интересная. Этакие гангстерского вида местные крутые парни. Они смотрели на тебя угрожающе, и тут уж ничего не поделаешь. Но мы и сами были довольно сумасшедшей компанией. Вот откуда на самом деле произошел пого. Именно так мы обычно и танцевали, прыгая вверх-вниз. Мы не знали никаких танцевальных движений, поэтому придумали собственные, и всем было весело. В результате мы не воспринимались как какая-то угроза, поскольку находились тогда в собственной вселенной и наслаждались собой на свой манер — вовсе не с целью подцепить какую-нибудь девчонку, хотя девушки и любят «других». Испытывали ли они к нам материнские чувства? Нет, но это тоже было хорошо! Я был очень молод для своего возраста, и у меня никогда не было шанса на это «а теперь давай ко мне». Хотя я и очень старался. В любом случае все равно реально ничего нельзя было сделать; невозможно было покинуть вечеринку в одиночку, на тебе лежала ответственность не только за себя, но и за всех остальных.

По тому базовому набору, что там играли, было понятно, куда движется американская соул-музыка. В ней как раз начинали выделяться разные течения, после «Тамла Мотаун». Среди них встречались еще более интересные и захватывающие, но за пределами Детройта они были не так хорошо организованы. Играли что-то типа фанка Западного побережья, что было реально интересно, много филадельфийского и чикагского материала, который позднее превратился в разные крутые штуки.

На самом деле это было такое раннее диско, и мне оно очень нравилось: «Hi-jack your love, hi-jack your love!»^[91] и так далее. И еще там были великолепные диджеи, некоторые из которых работали на «Би-би-си», но играли они то, что им самим нравилось, не из обычного плейлиста, но разные хардкорные штуки. Я обожал это. В те дни можно было просто подойти и спросить: «Что это за пластинка?» — и они отвечали. Это урок, который вполне пригодился бы современным диджеям. Так я выискивал будущие покупки, вот в чем был весь Илфорд: «О, я обязательно должен это заполучить!» — и я шел и покупал пластинку.

Диско отстой? Такого вы никогда от меня не услышите. Кем бы ни был тот, кто писал все эти панк-манифесты, он никогда не слушал настоящих панков — тех, с кого все началось. Никто не обращал на это никакого внимания, сплошной негатив — какой-то отстойный, позавчерашний Долбовилль. Очень жаль. Я до сих пор искренне люблю Fatback Band^[92]. Умели они выпускать маленькие заводные танцевальные синглы о себе. Просто отпад. Kool & the Gang, обожаю их. Что еще сказать?

Существенный недостаток поездок в Илфорд заключался в том, что оттуда было невозможно вернуться ночью домой, а единственного нашего местного приятеля звали Тони Коллетти, и он не позволял нам остаться в его доме. Три или четыре раза нам приходилось давать дуба на платформе в ожидании 4 утра, когда прибывал первый поезд, — к тому времени все веселье улетучивалось. Мы еще не достигли возраста получения водительских прав, да и все равно пребывали под воздействием различных веществ, и у нас совершенно точно не было денег на мини-кэб. Так что пришлось перебраться в другое место за нашей дозой такого рода музыки.

Если вы когда-нибудь оказывались в Сохо в центре Лондона, единственными, кому реально наплевать на ваш нестандартный внешний вид, были гей-клубы. Здесь вам не докучали всевозможные футбольные банды и прочая малолетняя гопота. Не нужно было иметь дело со всеми этими разборками, типа: «Ты за кого? За “Арсенал” или “Вест Хэм”?» И опять-таки туда приходило много девушек, одетых реально хорошо, с разнообразными модными идеями. Захватывающе наблюдать и находиться среди них, да и, откровенно говоря, наркотики здесь были классом повыше.

Музыку обычно играли танцевальную. Там всегда были любопытные вещи разных странных маленьких групп с севера, и я сейчас даже говорю не о той музыке, которую ставили в «Уиган Казино», потому что она вовсе не отражала всю северную сцену. Было много разных вариантов, ремиксы треков Боуи, что угодно. Просто очень весело. Они не слишком были ориентированы на прорывную, открывающую глаза музыку — скорее, это такое светское сборище, где можно чертовски хорошо повеселиться и тебя никто не изобьет до полусмерти, если ты слегка почудишь вечерком. Все вокруг были естественным образом отзывчивы. Очень открыты и дружелюбны, никакого осуждения.

Этакая позиция мачо, которую воспринял прогрессив-рок, была мне отвратительна. Я любил Status Quo и всегда буду любить, но их публика — это неизменная кучка патлатых, с развевающимися по ветру волосами тупиц. Какие-то безликие клоны, от первого до последнего ряда. У меня не было на это времени. Я не хотел вступать в их армию и чувствовал, что никто из этих дураков на самом деле не слушает, что происходит. Их маскарадная униформа ни хрена никакого отношения к группе не имела.

Это были просто волосатые студенты в шинелях Королевских ВВС — выглядели, как будто натянули на себя какие-то зеппелиновские обноски. Эти шинели — очень большие толстые попоны с серебряными пуговицами — были повсюду благодаря сети магазинов армейских излишков. Поймите меня правильно, я вовсе не возражаю против того, чтобы наряжаться в разные прикиды, сегодня я надену одну вещь, завтра — другую. Но как стиль жизни? Нет, никогда.

Было очень интересно найти единомышленников, которые одеваются по-другому. Например, Джон Грей и я периодически забредали на Кэнви-Айленд в Эссексе, чтобы послушать Dr Feelgood^[93]. Опять же Уилко Джонсон — какой гитарист! Охренеть, этот чувак потряс меня до смерти. Типа как, черт возьми, как ты это делаешь? Просто фантастика. А их вокалист Ли Брилло — да боже ж мой, самый грязный, самый безвкусно одетый, играющий на губной гармошке неряха; какие-то пятна по всему белому смокингу. Он был похож на бродягу, пытающегося выглядеть стильно, — отличный образ! Вся суть истории с Dr Feelgood в том, что они были вне общей картины, и они и правда были немного неряшливы.

Требовалось определенное мужество, чтобы одеваться иначе, потому что, я полагаю, так устроено общество. Оно всегда пытается что-то унифицировать. Выдать униформу, повесить ярлык и таким образом обуздать и держать под наблюдением. Мне не интересно сдерживание. Я хочу иметь все в полном объеме.

В то время я носил дембельские костюмы. Я любил наблюдать за стройплощадками, смотреть, как приходят на работу ирландские работяги, как их бывший лучший воскресный костюм превращается в тот, в котором они месят дерьмо в канаве. Мне нравилось, как он выглядит. В мире обвисших клешей, которые я искренне ненавидел, этот мешковатый стандартный костюм был из разряда вещей абсолютно и немедленно доступных. В то время мне также нравился рабочий костюм газовиков — такого яркого синего цвета, оттенка электрик, и я довольно часто его надевал. Короткая легкая куртка с резиновой лентой на поясе (немного похожей на харрингтон), с такими же брюками — все вместе отлично смотрелось с парой красных сапог со стальными носками. Нещадно обстриженные волосы. Я решил довести их длину до абсолютного минимума — от «куста брюссельской капусты» до «бешеного ежика».

Вся мода с улиц имеет подоплеку — нехватку наличности. Были времена, когда я мог позволить себе дорогие вещи, и я это делал, но покупал что-нибудь одно, например, потрясающе восхитительную пару туфель, которая не подходила ни к чему из того, что у меня было, но мне нравились эти туфли, — так и появился знаменитый беспечный стиль Джонни Роттена, сочетание несочетаемого. Я даже купил высокие ботинки на платформе, но они были на сплошной танкетке, без каблуков. Такая толстенная деревянная подошва. Ты возвышался на семь дюймов над поверхностью земли — очень опасно ходить по Лондону. Но я любил их — в них сочетался небесно-голубой цвет и цвет электрик, — грубая модель, типа старых ботинок скинхедов, однако будто запущенная в открытый космос и вернувшаяся обратно. Ботинки представляли опасность еще и потому, что в них реально было трудно ходить, да и спуск на эскалаторе в метро превращался в настоящий кошмар. Ну, а если тебя подстерегала какая-нибудь местная шпана, далеко ты на них определенно убежать не мог. Приходилось оставаться на месте и принимать все, что тебя ожидало, надеясь на то, что в очередной раз выручит хорошо подвешенный язык, — так случалось часто, но не всегда.

Не знаю, может, я был этаким стильным поросенком, далеко опережавшим свое время, но я решил усовершенствовать дембельский костюмчик. Я думал: «Идея у него хороша, но стиль какой-то дерьмовый. Давай-ка попробуем это изменить». Для начала отрежем лацканы. «Не-а, с ними было лучше. Может, мне стоит отпороть рукава и все такое, но… нет, там они смотрелись лучше… О, идея — булавки!»

Примечания

63

Здесь и далее Джон Лайдон часто употребляет слово shitstem, которое не имеет дословного перевода. «Говносистема» — один из самых близких вариантов перевода.

64

The Filth and the Fury (англ.) — документальный фильм 2000 г. режиссера Джульена Темпла.

65

Сид Джеймс (1913–1976) — английский актер радио, театра, кино и телевидения, комик.

66

Игра слов vogg — «полный тупица, кретин» и you — «ты».

67

Американская группа, созданная в Нью-Джерси в 1964 г., которая исполняла популярную музыку различных жанров, в том числе джаз, соул, фанк и поп-рок — легкие танцевальные ритмы для дискотеки в школе.

68

Сэмюэл Пипс (1633–1703) — английский чиновник морского ведомства, автор знаменитого дневника, повествующего о повседневной жизни лондонцев периода Реставрации.

69

Тед Хьюз (1930–1998) — современный английский поэт и детский писатель, часто оценивается критиками как один из лучших английских литераторов своего поколения.

70

Барбара Картленд — английская современная писательница, большинство произведений которой можно отнести к жанру «женского романа».

71

Близнецы Крэй (Рональд, 1933–1995, и Реджинальд, 1933–2000) — знаменитые английские гангстеры, контролировавшие бо́льшую часть организованной преступной деятельности в Лондоне на рубеже 1950–1960-х гг.

72

Третий студийный альбом знаменитой немецкой краут-роковой группы Can, изданный в 1971 г. лейблом United Artists.

73

Сэр Джеймс Уилсон Винсент «Джимми» Сэвил (1926–2011) — британский диджей, телеведущий и знаменитый благотворитель. После его смерти разразился скандал, связанный с открывшимися случаями сексуального насилия и домогательств с его стороны, в том числе в отношении несовершеннолетних. Об этих случаях многим было известно, но они замалчивались из-за высокого социального статуса Сэвила.

74

Красный Барон — популярное прозвище Манфреда Альбрехта Фрайхерра фон Рихтгофена (1892–1918), германского летчика-истребителя, знаменитого аса эпохи Первой мировой войны. Свое прозвище он получил после того, как покрасил в ярко-красный цвет фюзеляж самолета.

75

«Come up and see me sometime» — ставшая крылатой строчка, которую не раз и в разных вариантах повторяла в своих фильмах знаменитая американская актриса Мэй Уэст (1893–1980).

76

После окончания Второй мировой войны английское правительство выдавало демобилизованным военным гражданские костюмы. В бесплатный набор входили костюм-тройка с двубортным пиджаком (или двойка с однобортным), фетровая шляпа, две рубашки со сменными воротничками, галстук, ботинки и плащ. Этот набор быстро прозвали «дембельским костюмом» (demob suit). Эти костюмы, естественно, не подгонялись по фигуре, сидели мешковато, выглядели старомодно и были предметом многочисленных шуток и пародий. Поскольку для многих малоимущих британцев такой костюм оказался единственной гражданской одеждой, его продолжали носить представители беднейших слоев населения, и вскоре этот термин стал синонимом любого дешевого мужского костюма, массовой продукции.

77

«Депо» — знаменитый концертный зал в Лондоне, который получил широкую известность в 1960–1970 гг. как сцена британского андеграунда.

78

Знаменитая британская рок-группа, основанная в 1970 г. Брайаном Ферри (вокал, пианино, клавишные) и Грэмом Симпсоном (бас-гитара). Позднее к ним присоединились Фил Манзанера (гитара), Энди Маккей (гобой, саксофон) и Брайан Ино (клавишные, синтезатор). Несмотря на то что состав группы менялся, лидером и идейным вдохновителем в ней всегда был Брайан Ферри.

79

Лос-анджелесская рок-группа, основанная в 1965 г. бас-гитаристом Скай Сэксоном. Получила известность благодаря своему психоделическому звучанию. The Seeds считаются также предшественниками гаражного панка.

80

Британская рок-группа, образованная в 1968 г. бывшими участниками группы Silence. Название — отсылка к роману Уилларда Мануса, главный герой которого — эксцентрик, работающий в цирковом фрик-шоу. Музыкальный стиль Mott the Hoople варьируется в диапазоне от экспериментального хард-рока до глэма.

81

Британская рок-группа, образовавшаяся в Лондоне в 1970 г. на основе вышедшей из коммуны хиппи группы The Deviants. Исполняли свободную психоделику и занимались разнообразными акциями анархистского толка.

82

Британская рок-группа, образованная братьями Эдгаром и Стивом Броутонами в 1968 г. Играли психоделик, прогрессив, блюз-рок.

83

«I’m all undone by the things she said, but I love that little hole in the back of her head».

84

Британская психоделик-рок-группа, основанная эпатажным артистом Артуром Брауном в 1967 г. Артур Браун устраивал на сцене разные пиротехнические перформансы, а его макияж послужил источником вдохновения для Элиса Купера и Питера Гэбриела. В 1970-е группа уже распалась, возродившись в 2000 г.

85

Немецкая краут-рок-группа, созданная в 1971 г. продюсером и журналистом Уве Неттльбеком.

86

Британская арт-роковая группа, существовавшая с 1969 по 1972 и с 2004 по 2013 гг.

87

Британская прогрессив-рок-группа, образовавшаяся в 1969 г. в Лондоне. Автором большей части композиций был клавишник Винсент Крейн, единственный постоянный участник группы.

88

Мелани Энн Сафка-Шекерик (род. в 1947 г.) — американская певица, гитаристка, автор песен.

89

Песня с третьего студийного альбома Desertshore певицы и композитора Нико, изданного в декабре 1970 г., посвящена Брайану Джонсу.

90

Британская рок-группа, образовавшаяся в 1975 г., игравшая паб-рок. Их называют важным звеном, связавшим гаражный британский ритм-энд-блюз 1960-х гг. и панк-рок.

91

Строкииз песни «Hi-Jack», написанной испанским музыкантом Фернандо Арбексом в 1974 г.

92

Американская группа в стиле фанк и диско, пользовавшаяся популярностью в 70–80-е гг. Их сингл 1979 г. «King Tim III (Personality Jock)» считается первым коммерческим хип-хоп релизом.

93

Британская рок-группа, образовавшаяся в 1971 г. в Эссексе. Исполняли жесткий рок-н-ролл с элементами блюза и ритм-энд-блюза; считаются лидерами второй волны британского паб-рока.