Первая мировая война. История Великой войны, которая расколола мир и привела Европу к гибели

Джон Киган, 1998

Сейчас эту войну называют Первой мировой. И это действительно первая подобная война, навсегда разделившая историю человечества на «до» и «после». Первая мировая стала и первой современной войной: впервые счет смертей шел на миллионы, впервые было применено оружие массового поражения, впервые война велась и на суше, и на море, и в воздухе. Крупнейший военный историк Джон Киган, кропотливо и точно восстановив хронологию событий и беспристрастно разобрав все факты и свидетельства, сумел глубоко разобраться в причинах возникновения конфликта и подвести его окончательные итоги. Книга Кигана, блестяще написанная, детально проработанная, стала новым словом в истории Первой мировой.

Глава первая. Трагедия Европы

Первая мировая война — конфликт трагический, но совершенно необязательный. Необязательный он потому, что цепь событий, которые к нему привели, могла быть прервана в любой момент на протяжении пяти недель кризиса, предшествовавшего первым столкновениям на поле боя, — если бы верх взяли благоразумие и добрая воля. Трагический же это конфликт потому, что последствия первых столкновений повлекли за собой 10 000 000 смертей, страдания многих людей, а также разрушение культуры Европейского континента. Четыре года спустя пушки наконец смолкли, но война оставила в наследство политическую вражду и расовую ненависть такой силы, что без ссылок на них не может обойтись ни одно объяснение причин начала следующей Великой войны. Вторая мировая, забравшая в пять раз больше человеческих жизней (не говоря уж о несравнимом материальном ущербе), была прямым следствием Первой мировой войны. 18 сентября 1922 года Адольф Гитлер, демобилизованный с фронта солдат, поставил перед побежденной Германией цель, которую сам же и реализовал 17 лет спустя: «Нельзя допустить, чтобы гибель двух миллионов немцев оказалась напрасной. Наша обязанность отомстить за них!»^[1]

Память об этой мести можно найти по всему разрушенному континенту — в восстановленных центрах немецких городов, которые сровняли с землей летчики антигитлеровской коалиции (налеты стали ответом на агрессию Третьего рейха), а также в Ленинграде, Сталинграде, Варшаве, Роттердаме, Лондоне и других городах, превращенных в руины самими немцами. Остатки фортификационных сооружений Атлантического вала — системы долговременных и полевых укреплений длиной свыше 5000 километров, созданной германской армией после разгрома Франции вдоль европейского побережья Атлантики от Норвегии и Дании до границы с Испанией, построенной в тщетной надежде остановить наступление противника, — тоже служат памятником его жажды мести, как и бараки Аушвица и лагерей смерти в Собиборе, Белжеце и Треблинке. Детский ботинок в польской пыли, моток ржавой колючей проволоки, измельченные кости поблизости от того места, где располагались газовые камеры, — все это наследие не только Второй мировой войны, но и Первой^[2]. У них есть предшественники — та же самая колючая проволока на французских полях, некогда изрытых траншеями и сырым утром наполняющих воздух запахом ржавчины, полусгнившие обрывки кожаной амуниции, которые туристы изредка находят под живыми изгородями вдоль дороги, покрытые патиной медные бляхи и пуговицы, проржавевшие остатки оружия и зазубренные осколки снарядов. У них есть предшественники и в виде останков безымянных солдат, которые и сегодня находят фермеры в пропитанной кровью земле на берегах Соммы («Я сразу же прекратил работу. Я с большим уважением отношусь к погибшим англичанам…»), — точно так же, как нечетким кадрам с грудами тел в массовых захоронениях в Белжеце в 1945 году предшествовали размытые изображения французских солдат, штабелями складывающих тела погибших товарищей после Второй битвы в Шампани в 1915-м. Первая мировая война впервые запустила машину массового убийства, а Вторая мировая безжалостно довела ее до совершенства.

Есть и официальные памятники. Почти во всех французских и британских городах и деревнях можно найти мемориалы погибшим во Второй мировой войне. Есть такой и в Килмингтоне — там список имен вырезан у подножия надгробного креста, установленного на перекрестке дорог. Сам крест поставили в память о молодых людях, не вернувшихся с фронтов Первой мировой войны, причем их число в два раза превышало число погибших во время Второй мировой. В 1914 году в деревне жили около 200 человек, и не вернувшиеся с фронта У. Грей, А. Лэпхем, У. Ньютон, А. Норрис, С. Пенн, Л. Пенн и У. Дж. Уайт — это примерно четверть мужчин призывного возраста, ушедших на войну. Их имена можно найти в метрических книгах, которые ведутся с XVI века. Эти документальные свидетельства дожили до наших дней. По книгам легко увидеть, что Первая мировая война принесла столько горя, сколько это поселение, основанное англосаксами еще до Нормандского завоевания, никогда не видело раньше, а если точнее, то и позже. Мемориальный крест — единственный, если не считать церкви, памятник в деревне. Такие же кресты есть во всех соседних деревнях и городах графства, а также в епархиальном соборе в Солсбери. Точно такой же крест установлен в каждом французском соборе, и внизу обязательно есть табличка с надписью: «Во славу Господа и в память павшего в мировых войнах миллиона британцев, многие из которых нашли упокоение во французской земле».

Рядом с этими крестами стоят памятники местным жителям — их можно найти во всех соседних населенных пунктах. В Первой мировой войне Франция потеряла почти 2 000 000 человек. Другими словами, двух из девяти призванных в армию… Очень часто в честь павших на постамент ставили статую солдата, poilu^[3], в мундире французской армии с винтовкой в руке, штык которой указывает на восток, в сторону границы с Германией. Список имен на постаменте прискорбно длинен, а повторяющиеся фамилии свидетельствуют о том, что некоторые семьи теряли не одного, а нескольких человек сразу. Такие списки, вырезанные на камне, можно увидеть в больших и маленьких городах почти всех участвовавших в Первой мировой войне стран. Особенную горечь я испытал перед строгим, выдержанным в классическом стиле памятником кавалерийскому отряду региона Венето рядом с собором на острове Мурано в Венецианской лагуне — бесконечные столбцы с фамилиями молодых людей из долины реки По, павших в суровых нагорьях Юлианских Альп. Подобные чувства я испытывал и в храмах Вены, где строгие каменные плиты увековечивают память полков империи Габсбургов, теперь почти забытых.

У немцев, которые не всегда могут достойно оплакать своих солдат и офицеров, погибших во время Второй мировой войны, из-за того что их армия была скомпрометирована зверствами нацистов, есть трудности, если не материальные, то моральные, в должном символическом выражении собственной скорби по павшим в Первой мировой, поскольку многие из них лежат в чужой земле. На востоке поля сражений были закрыты для них большевистской революцией, а на западе им в лучшем случае позволяли эксгумировать и перезахоронить погибших. В сердцах бельгийцев и французов, а также на их землях не нашлось достаточно места для устройства немецких военных кладбищ. Британцам выделили постоянные места для захоронения, которые в 20-х годах прошлого столетия превратились в череду необыкновенно красивых, утопающих в зелени кладбищ вдоль всей линии Западного фронта, тогда как немцев обязали устроить братские могилы в глухих местах, где покоятся останки их убитых солдат. Только в Восточной Пруссии в легендарном местечке Танненберг им удалось построить мемориал в честь павших. До ма, вдали от тех мест, где погибли молодые солдаты, скорбь по ним увековечивают памятники в соборах, обычно выполненные в строгом готическом стиле и зачастую с использованием сюжетов из «Распятия» Матиаса Грюневальда и «Мертвого Христа в гробу» Ганса Гольбейна Младшего^[4].

Христос у Грюневальда и Гольбейна перед смертью страдал, истекая кровью, и рядом с ним не было ни родственника, ни друга. Этот образ очень точно символизировал простых немецких солдат Первой мировой войны. Число павших на поле боя и похороненных в неизвестных местах было так велико, что один священник англиканской церкви, служивший во время войны армейским капелланом, высказал мысль, что наиболее подходящей данью памяти погибшим будет торжественное захоронение останков Неизвестного Солдата, могила которого станет мемориалом. Предложение было принято, останки Неизвестного Солдата привезли в Вестминстерское аббатство и 11 ноября 1920 года захоронили у входа под плитой с надписью: «Похоронен в усыпальнице королей, ибо заслужил эту честь своей любовью к Господу и отчизне». В тот же день, во вторую годовщину перемирия 1918 года, французский неизвестный солдат был похоронен в Париже под Триумфальной аркой, а впоследствии подобные могилы появились во многих столицах стран-победительниц^[5]. Однако когда в 1924 году побежденные немцы попытались создать свой мемориал павшим, известие об этом вызвало волну политических протестов. Рейхспрезидент Фридрих Эберт, потерявший на войне двух сыновей, произнес речь в защиту этой инициативы и предложил почтить память павших минутой молчания, однако тишину нарушили выкрики, как милитаристские, так и антивоенные, и за всем этим последовали волнения, не утихавшие целый день^[6]. Мучительное наследие проигранной войны продолжало раскалывать Германию — до самого прихода к власти Гитлера девять лет спустя. Вскоре после того, как он стал канцлером Германии, нацисты начали называть Гитлера живым воплощением Неизвестного Солдата, которому Веймарская республика не смогла оказать должные почести. Вскоре после этого и сам фюрер стал в своих речах называть себя неизвестным солдатом мировой войны. Семена, брошенные им в землю Германии, дадут кровавые всходы — во время Второй мировой войны погибнут миллионы немцев^[7]. Ненависть посеять легко, а выпалывается она плохо…

Итак, Первая мировая. К концу 1914 года, через четыре месяца после ее начала, 300 000 французов были убиты и 600 000 ранены. Мужское население страны в то время составляло 20 000 000 человек, половина из них была призывного возраста. К концу войны погибло почти 2 000 000 французов, в основном служивших в пехоте, которая была главным родом войск и потеряла 22 % списочного состава. Самые тяжелые потери понесли младшие возрастные группы: от 27 до 30 % призывников 1912–1915 годов. Многие из этих молодых людей еще не успели создать семьи… Тем не менее в 1918 году во Франции насчитывалось 630 000 вдов погибших солдат, а огромное число француженок война лишила шанса выйти замуж. В 1921-м на 45 французских мужчин в возрасте от 20 до 39 лет приходилось 55 женщин. Из 5 000 000 раненных на войне несколько сотен тысяч получили тяжелые увечья — лишились рук, ног или зрения. Большие страдания выпали на долю тех, у кого было изувечено лицо; некоторые оказались обезображены настолько, что предпочли жить в специально построенных для инвалидов закрытых поселках^[8].

В Германии военное поколение понесло не меньшие потери. Численность возрастных групп 1892–1895 годов рождения, мужчин, которым к моменту начала войны было от 19 до 22 лет, сократилась на 35–37 %. В целом из 16 000 000 человек, родившихся в период с 1870 по 1899-й, погибло 13 %, примерно по 465 600 в каждый год войны. Самые большие потери, как и в других армиях, понес офицерский корпус — 23 % убитых (25 % кадровых офицеров) против 14 % рядовых и младших командиров. Среди немецких инвалидов 44 657 лишились ноги, 20 877 — руки, 1264 — обеих ног и 136 — обеих рук. 2547 человек ослепли — малая доля получивших ранение в голову, которое, как правило, оказывалось смертельным. Всего Германия потеряла 2 057 000 человек убитыми или впоследствии умершими от ран^[9].

Несмотря на огромные потери — в России и Турции точных данных о них нет, — Германию нельзя назвать самой пострадавшей страной, если рассматривать число погибших в процентном отношении ко всему населению. Такой страной стала Сербия… Из 5 000 000 человек, проживавших в ней до войны, 125 000 были убиты или умерли от ран на фронте, а еще 650 000 гражданских лиц скончались от болезней и вследствие лишений — 15 % населения. В Британии, Франции и Германии потери составили от 2 до 3 %^[10].

Даже эти небольшие доли стали причиной сильнейшей психологической травмы, поскольку пришлись на самую молодую и активную часть мужского населения. По мере того как та война уходит дальше в прошлое, все чаще в разном контексте можно услышать разговоры о том, что «потерянное поколение» — всего лишь миф, созданный романистами. По подсчетам равнодушных демографов, потери могли были быть быстро возмещены естественным приростом населения, а бесстрастные историки утверждают, что утрату близких пришлось пережить лишь небольшой части семей. В худшем случае, заявляют они, не вернулись с фронта только 20 %, а в среднем эта доля была меньше 10 %. Для большинства же война оказалась просто перерывом в нормальной жизни, к которой общество вернулось, как только смолкли пушки.

Это не просто поверхностные суждения. Конечно, по сравнению с войной 1939–1945 годов Первая мировая была не такой уж трагичной и разрушительной. И материального ущерба она нанесла меньше. Не был разрушен и серьезно не пострадал ни один из крупных европейских городов, тогда как во время Второй мировой войны бомбардировкам подвергались все немецкие города. Бои на Восточном и на Западном фронте проходили в сельской местности. Поля сражений скоро снова превратились в посевы пшеницы или пастбища, а разрушенные снарядами деревни — за исключением тех, что находились в окрестностях Вердена, — отстроили заново. Война не обернулась серьезным ущербом культурному наследию Европы, который было бы очень трудно компенсировать: средневековая Палата суконщиков в Ипре сегодня стоит точно так же, как до обстрелов 1914–1918 годов, как и городские площади Арраса и кафедральный собор в Руане, а сокровища Лёвена, сожженные в 1914-м в результате нехарактерного для той войны акта вандализма, потом тщательно и бережно восстановили.

Кроме того, во время Первой мировой войны гражданское население не подвергалось намеренному уничтожению и жестокому обращению, что было характерно для Второй мировой. За исключением Сербии и в самом конце войны Бельгии, жителей не изгоняли из домов, не лишали земли и мирных профессий. Геноциду подверглись лишь армяне в Турции, и, какими бы ужасными ни были действия турецких властей, причиной их стала скорее внутренняя политика Османской империи, чем сама война. Во время Первой мировой, в отличие от Второй мировой войны, не было перемещений населения, намеренно вызванного голода, экспроприаций, почти не происходило массовых репрессий и казней. Война, несмотря на попытки государственных пропагандистских машин доказать обратное и несмотря на ужасы на полях сражений, была до странности цивилизованной.

Тем не менее она нанесла ущерб цивилизации — рациональной и либеральной цивилизации европейского Просвещения, причем невосполнимый, и, как следствие, всей мировой культуре. Довоенная Европа, хотя она и была империей по отношению к большей части остального мира за пределами континента, проявляла уважение к таким принципам, как конституционализм, верховенство закона и представительное правление. В послевоенной Европе положение изменилось. От этих принципов полностью отказались в России после 1917 года, в Италии после 1922-го, в Германии после 1933-го, в Испании после 1936-го, и их лишь частично придерживались в молодых государствах Центральной и Южной Европы, созданных или увеличивших свою территорию в результате послевоенного пересмотра границ. Через 15 лет после окончания войны почти везде поднял голову тоталитаризм — новый термин для системы, которая отвергала либерализм и конституционализм, вдохновлявшие европейских политиков с начала упадка монархий на рубеже XVIII–XIX веков. Тоталитаризм — это политическое продолжение войны, но другими методами. Он объединял и милитаризировал массы своих граждан, одновременно ограничивая их электоральные права, возбуждая низменные политические инстинкты, маргинализируя и запугивая внутреннюю оппозицию. Меньше чем через 20 лет после того, как смолкли орудия Первой мировой войны — войны, которая должна была покончить с военными конфликтами, как характеризовали ее те, кто почти утратил надежду на ее окончание, Европа снова была объята страхом новой кровавой бойни, провоцируемой амбициями и действиями новых воинственных политиков, гораздо более агрессивных, чем те, кто был рожден долгим мирным периодом XIX столетия. Кроме того, полным ходом шло переоснащение армий тем оружием — танками, самолетами, подводными лодками, — которое во время Первой мировой существовало лишь в зачаточном состоянии и теперь угрожало превратить следующую войну в катастрофу еще большего масштаба.

Таким образом, Вторая мировая война, начавшаяся в 1939-м, вне всяких сомнений, была результатом войны 1914–1918 годов и в значительной степени ее продолжением. Обстоятельства Великой войны, как называли Первую мировую до середины 50-х годов ХХ века, — неудовлетворенность немецкоязычных стран своим положением среди других государств континента — остались теми же, как и ее непосредственные причины. Это конфликт немецкоязычного правителя со славянским соседом. Даже люди остались те же, хотя и занимали теперь другие должности. Морис Гюстав Гамелен, главнокомандующий французской армией в 1939-м, служил в штабе Жозефа Фоша, командующего союзными войсками во время Первой мировой. Уинстон Черчилль, в 1939-м — первый лорд Адмиралтейства, занимал этот же пост в 1914 году. Адольф Гитлер, «первый солдат Третьего рейха», в августе 1914-го был в числе первых же добровольцев кайзера Вильгельма II. Не изменилась и география сражений. Берега реки Мёз (Маас) были ареной боев в обеих войнах, но в мае 1940-го немецкие дивизии форсировали ее с удивительной легкостью, а в 1914–1918 годах в окрестностях Вердена она стала для них непреодолимой преградой. Аррас, бывший для Британского экспедиционного корпуса центром окопной войны на Западном фронте, оказался местом единственного успешного контрнаступления британской армии в 1940-м. Небольшая речка Бзура к западу от Варшавы стала очень важным рубежом для операций на Восточном фронте как в 1939 году, так и в 1915-м. Многие из тех, кто ушел на фронт в 1939-м, маршировали в походном строю в 1914-м — более молодые и еще не выслужившие чинов, уверенные, что с победой вернутся домой до листопада. Однако те, кому посчастливилось остаться в живых, видели и разницу. В 1939 году все жили в ожидании войны, а ее угроза была реальной. В 1914-м, наоборот, война разразилась совершенно неожиданно, и люди, выросшие в уверенности, что кровопролитие больше никогда не затронет их континент, не были к ней готовы.

Европейская гармония

Летом 1914 года процветающая Европа наслаждалась миром и покоем. И то и другое до такой степени зависело от международных связей и сотрудничества, что возможность войны на континенте никому просто не приходила в голову. В 1910-м в свет вышла книга «Великая иллюзия» и сразу стала чрезвычайно популярной. Ее автор Норман Энджелл, будущий лауреат Нобелевской премии мира (1933), проанализировав экономическую взаимозависимость государств, к удовлетворению почти всех образованных людей, показал, что война неизбежно приведет к разрушению системы международных займов, вследствие чего она либо вообще не начнется, либо быстро закончится. Европейские промышленники и коммерсанты отнеслись к этому выводу благосклонно. После 20-летней депрессии, вызванной крахом Национального банка Австрии в 1873 году и поддерживаемой падением цен как на сырье, так и практически на все товары, в последние годы XIX века промышленное производство снова начало расти. Появились особые категории товаров — электротехника, химические красители, средства передвижения с двигателем внутреннего сгорания, привлекавшие покупателей. Были найдены источники сырья с низкой стоимостью добычи. Систему кредитования также поддерживали новые месторождения драгоценных металлов, прежде всего в Южной Африке. Рост численности населения — за период с 1880 по 1910 год на 35 % в Австро-Венгрии, на 43 % в Германии, на 26 % в Британии, более чем на 50 % в России — резко расширил международные рынки. Эмиграция (из Европы в Америку и Австралию с 1880 по 1910 год уехало 26 000 000 человек) также привела к росту спроса на товары, а значительное расширение заморских владений империй, как официальных, так и неофициальных, в Африке и Азии вывело миллионы жителей этих территорий на международный рынок — они являлись и поставщиками сырья, и потребителями готовых изделий. Вторая революция на транспорте — в 1893 году общий тоннаж пароходов впервые превысил тоннаж парусных судов — значительно ускорила и расширила межконтинентальную торговлю, а рост сети железных дорог в Восточной Европе и Российской империи (в Западной Европе и Соединенных Штатах он практически закончился к 1870 году), где с 1893 по 1913-й их общая длина увеличилась с 31 000 до 71 000 километров, включил в мировую экономику огромный регион, богатый зерном, полезными ископаемыми, нефтью и лесом. Стоит ли удивляться, что в начале века банкиры вновь обрели уверенность и в первом десятилетии ХХ столетия обеспеченный золотом капитал свободно перемещался, в основном из Европы в Америку и Азию, в объемах до 350 000 000 фунтов в год, а доход от зарубежных инвестиций стал составлять существенную долю дохода частных лиц и компаний в Британии, Франции, Германии, Голландии и Бельгии? Экономика Бельгии, одной из самых маленьких стран Европы, в 1914 году была шестой в мире, и это стало результатом не только ранней индустриализации, но и беспрецедентной активности ее банков, торговых домов и промышленных предприятий.

Российские железные дороги, золотые рудники и алмазные копи Южной Африки, африканские и малазийские плантации гевеи — основного источника натурального каучука, скотоводство Южной Америки и Австралии, канадские поля пшеницы и практически все сектора экономики Соединенных Штатов, которая в 1913 году производила треть мировой промышленной продукции и уже вышла на первое место в мире, — все это требовало европейских капиталовложений. И Старый Свет не скупился на инвестиции. Большая их часть проходила через лондонский Сити. Несмотря на то что золотовалютные резервы Банка Англии были невелики — в 1890 году они составляли всего 24 000 000 фунтов (у Банка Франции их было 95 000 000, у Рейхсбанка 40 000 000, у Федерального резерва США 142 000 000), обширные связи частных банков и учетных домов — кредитных учреждений, занимающихся учетом векселей, выдачей краткосрочных кредитов, посредническими операциями между коммерческими банками и Центральным банком, страховых и транспортных компаний, а также деятельность валютных и товарных бирж тем не менее сделали английских банкиров главными посредниками при совершении сделок купли-продажи и кредитования для всех развитых стран. Их влияние питало уверенность, столь убедительно выраженную Энджеллом, что любое нарушение непрерывного, ежедневного уравнивания дебета и кредита непременно разрушит не только доверие к монетарному механизму, на который полагается цивилизация, но и саму эту цивилизацию.

17 января 1912 года в своем выступлении перед банкирами с докладом «Влияние банковской деятельности на международные отношения» Энджелл утверждал: «Коммерческая зависимость в банковском деле проявляется сильнее, чем в любой другой профессии или сфере деятельности. Дело в том, что доход и кредитоспособность одного связаны с доходом и кредитоспособностью многих. Необходима уверенность в неукоснительном соблюдении взаимных обязательств, в противном случае начнут рушиться целые секции всего сооружения, и это со всей определенностью демонстрирует, что нравственность строится не на самопожертвовании, а на осознанной взаимной выгоде, на ясном и полном понимании всех тех нитей, которые связывают нас всех. И такое ясное понимание должно улучшить отношения не только между группами, но и между всеми людьми, привести к более эффективному сотрудничеству и более справедливому обществу»^[11].

У. Р. Лоусон, бывший редактор Financial Times, после окончаний этой речи заметил: «Совершенно очевидно, что мистер Норман Энджелл завоевал симпатии почти всего собрания».

В первые годы ХХ века не только банкиры (кстати, многие из самых известных лондонских банкиров были немцами) считали взаимозависимость государств условием международных отношений — необходимым условием, значение которого должно было только расти. И понимали это не одни лишь банкиры. В основе данного понимания лежали практические соображения. Революция в средствах связи (железные дороги, телеграф и почтовая служба) требовала международного сотрудничества, чтобы обслуживать новые технологии и чиновничество индустрии путешествий и связи. В 1865 году был основан Международный телеграфный союз, а в 1875-м — Международный почтовый союз. В 1882 году прошла Международная конференция по технической унификации на железных дорогах — слишком поздно для стандартизации железнодорожной колеи в Западной и Восточной Европе, ведь в России уже проложили более широкую колею, что затруднило использование ее железных дорог захватчиками в 1914 году (и в 1941-м, конечно), но в мирное время просто мешало коммерческим перевозкам. В 1873-м начала работать Международная метеорологическая организация, предназначенная для обмена информацией об изменениях погоды, чрезвычайно важной для морского транспорта, а в 1906-м появился Международный радиотелеграфный союз, занимающийся распределением частот для нового средства связи — радио. Все это были правительственные организации, деятельность которых поддерживалась договором или уставом, подписанным странами-участницами. Одновременно торговый мир создавал собственные, столь же необходимые международные объединения. В 1890 году был организован Международный союз по изданию таможенных тарифов. В 1883-м подписана Конвенция по охране промышленной собственности, а 1895-м — Конвенция по охране литературной и художественной собственности. В 1913 году начал работу Комитет торговой статистики, а в 1905-м появился Институт сельского хозяйства, который собирал и публиковал статистику производства и продаж аграрной продукции. Отдельные отрасли и профессиональные союзы создавали собственные международные институты: в 1880 году был основан Международный союз торговых палат, в 1895-м — Международный союз страховщиков, в 1911-м — Ассоциация бухгалтеров, в 1906-м — Международная электротехническая комиссия, в 1897-м — Международный морской комитет, целью которого стала унификация норм морского права, в 1905-м прошла Балтийская и Беломорская морская конференция (для стандартизации морских перевозок). В 1875 году было организовано Международное бюро мер и весов, а первую Международную конвенцию об авторском праве подписали в 80-х годах XIX столетия. Без таких организаций не мог быть создан занимавший 1,5 квадратного километра лондонского Сити сектор покупок и продаж, страхования и дисконтирования, предоставления кредитов и займов.

Безусловно, международные связи не ограничивались одной коммерцией. Они охватывали науку, благотворительность и религию. После краха Римской империи в мире осталась единственная по-настоящему международная религиозная организация — католическая церковь с центром в Риме и многочисленными епархиями по всему свету. Тем не менее избранный в середине лета 1903 года папа Пий X был добровольным затворником в Ватикане, непримиримым врагом всех современных тенденций в богословии, который к либералам в рядах католиков относился с неменьшим подозрением, чем к протестантам. Среди последних тоже не наблюдалось единства — лютеране, кальвинисты, анабаптисты и представители независимых церквей самого разного толка о чем только не спорили. Как бы то ни было, представители некоторых конфессий сумели наладить сотрудничество хотя бы в миссионерской деятельности, в частности в 1865 году несколько протестантских церквей основали миссию в Китае. В 1910-м в Эдинбурге состоялась Всемирная миссионерская конференция, которая укрепила и расширила это движение. Чуть раньше, в 1907-м, в Токио возникло международное христианское студенческое движение. Самой Европы дух сотрудничества в этой сфере почти не коснулся. Единственным протестантским объединением на континенте был Евангелический союз, основанный в 1846 году для противодействия католицизму.

Таким образом, из-за доктринальных разногласий сотрудничество между христианами было бессистемным. Общая вера — в 1914 году подавляющее большинство населения Европы являлось христианами, как формально, так и по своим убеждениям, — помогала объединиться в рамках благотворительности. Одной из первых таких тем стала борьба с рабством, христианская по своей сути. В 1841 году Британия, Франция, Россия, Австрия и Пруссия подписали соглашение о борьбе с рабством. Проводила эту политику Британия, военно-морской флот которой патрулировал побережье Западной Африки. Положения договора были расширены в 1899 году в Брюсселе — по иронии судьбы столице государства, в колонии которого Конго процветала жестокая работорговля. Тем не менее благодаря международному сотрудничеству к тому времени рабов через океан уже не переправляли. Общие усилия также требовались для противодействия торговле белыми рабами — женщинами и детьми, которых заставляли заниматься проституцией. В 1877 году в Женеве собрался Международный аболиционистский конгресс, за которым последовали две конференции — в 1899-м и 1901-м, а в 1910-м девять государств подписали конвенцию, устанавливающую за подобные действия уголовную ответственность.

Предметом озабоченности благотворительных организаций были также условия труда. В эпоху массовой эмиграции правительства не могли да и не стремились регулировать благополучие тех, кто хотел начать новую жизнь в далеких землях. И все-таки стремление ограничить длительность рабочего дня и запретить детский труд повлияло на законодательство многих европейских стран, а впоследствии превратилось в международную тенденцию. К 1914 году многие государства Европы заключили между собой двусторонние договоры, защищающие права рабочих на социальное страхование и компенсации, ограничивающие женский и детский труд. Бо льшая часть соглашений была направлена на защиту рабочей силы из числа мигрантов в приграничных районах. Типичное соглашение такого рода — договор 1904 года между Францией и Италией, гарантирующий одинаковые условия страхования и защиту прав гражданам обоих государств. Такие договоры стали реакцией властей на деятельность международных рабочих движений, особенно Первого интернационала, основанного в 1864-м в Лондоне при участии Карла Маркса, и Второго интернационала (1889, Париж). Именно их призывы к социальной революции заставляли правительства — в первую очередь правительство Бисмарка в Германии после 1871 года — принять трудовое законодательство как меру самозащиты.

Предметом международных соглашений стали и другие, уже существовавшие меры защиты населения, например от инфекционных болезней. Как правило, это был карантин для торговых судов дальнего плавания и для иммигрантов с Ближнего Востока, которые считались главным источником эпидемий в Европе. Торговлю алкоголем и наркотиками тоже пытались поставить под международный контроль. В 1912 году в Гааге представители 12 стран собрались на конференцию, на которой была подписана многосторонняя Международная конвенция по опиуму. Всех поставленных целей конференция не достигла, но стала свидетельством растущего стремления правительств к совместным действиям. Такие действия позволили им справиться с пиратством. Также были заключены соглашения о взаимной выдаче преступников, за исключением тех случаев, когда обвинения могли быть признаны политическими. Страны, имевшие либеральные правительства, отказывались поддерживать тиранические режимы — несмотря на общее согласие с принципом абсолютного суверенитета. Впрочем, невмешательство во внутренние дела государств ограничивалось лишь христианским миром. Политика Османской империи по отношению к национальным меньшинствам привела к международной интервенции в Грецию в 1827 году и в Ливан в 1860-м. Попустительство китайских властей во время осады посольств в Пекине в период Восстания боксеров в 1900 году стало причиной широкомасштабной спасательной экспедиции международных сил, в которой участвовали британские военные моряки, русские казаки, французская колониальная пехота, итальянские берсальеры, подразделения немецкой и австро-венгерской армий, а также японская гвардия и морские пехотинцы США. Напомним, что исторически последние служили на военных кораблях, поддерживали команду в бою, осуществляли малые рейды на береговой полосе, охраняли офицеров от возможных бунтов матросов, несли охрану портов и военно-морских баз.

Спасательная операция оказалась успешной, продемонстрировав, что Европа способна на совместные действия, если захочет. И конечно, у нее была общность мыслей и чувств. Образованные классы стран Старого Света отличались и общностью культуры, в равной степени восхищаясь живописью великих итальянцев и фламандцев, музыкой Моцарта и Бетховена, великой оперой, средневековой архитектурой и возрожденным классицизмом, а также европейской литературой, как современной, так и недавнего прошлого. Данте, Шекспир, Гете, Мольер, Мандзони, Гюго, Бальзак, Золя, Диккенс — всех их знал, хотя бы по именам, каждый европейский старшеклассник (в качестве иностранных языков школьники обычно изучали французский, немецкий и итальянский). Недовольство засильем в старших классах школы латыни и греческого росло, но книги Гомера, Тацита, Цезаря и Ливия входили в обязательную программу, а знакомство с классическими произведениями было повсеместным. Изучение трудов Аристотеля и Платона способствовало — несмотря на неразбериху идей, которую вызывали в XIX веке Гегель и Ницше, — общности философии. Фундамент классического образования, возможно, был даже более прочным, чем христианский. Выпускники европейских университетов не только получали похожее образование, но и приобретали схожие взгляды, и, хотя они составляли незначительное меньшинство населения, общность этих взглядов отражала то, что можно было безошибочно назвать единой европейской культурой.

Постепенно становился популярным культурный туризм. Простые люди путешествовали мало. Моряки, пастухи, перегонявшие стада через границы в горах между зимними и летними пастбищами, сельскохозяйственные рабочие-мигранты, повара и официанты, гастролирующие музыканты, бродячие торговцы, ремесленники, агенты иностранных компаний — эти люди были единственными чужаками, которых коренное население Европы встречало до 1914 года. Богатые путешественники являлись исключением. В XVIII столетии дальние поездки были развлечением для богатых. К началу ХХ века это удовольствие стало доступным для среднего класса благодаря повсеместному развитию сети железных дорог и гостиничной отрасли — первое способствовало второму. Важным источником информации для путешественников за границей были путеводители Карла Бедекера. В 1900 году вышло тринадцатое издание путеводителя по Риму, девятое по Восточным Альпам и седьмое по Скандинавии. Для большинства туризм стал предсказуемым и лишенным приключений. Самыми посещаемыми местами были Рим, Венеция и Флоренция, Париж и замки на Рейне. Кроме этого, люди ежегодно ездили на курорты Центральной Европы, такие как Карлсбад и Мариенбад, на Французскую и Итальянскую Ривьеру, а также в Альпы. Некоторые путешественники рисковали забираться еще дальше. Выпускники Кембриджа и Оксфорда и их наставники заложили европейскую традицию ХХ века — путешествие в Грецию. «Бедекер» — имя основоположника современного путеводителя стало его синонимом — по Австрии включал и Боснию, и в нем был раздел, посвященный Сараеву: «…многочисленные минареты и маленькие домики в окружении садов придают городу чрезвычайно живописный вид… Улицы по берегам реки населяют в основном иммигранты из Австрии, тогда как турки и сербы строят дома на склонах холмов… Сад резиденции австрийского коменданта под названием Конак открыт для всех желающих»^[12].

Летом 1914 года самым высокопоставленным гостем Сараева должен был стать эрцгерцог Франц Фердинанд, наследник престола Австро-Венгрии. В данном случае он путешествовал по своей стране, однако члены королевских домов Европы часто отправлялись в заграничные поездки и их личное знакомство служило укреплению связей между странами. Интернациональные браки были редкостью даже среди высших слоев европейского общества, однако в правящих династиях такие альянсы оставались инструментом международных отношений. Дети королевы Виктории состояли в браке с представителями большинства царствующих домов континента протестантского вероисповедания, а ее внучке Виктории Евгении, ставшей королевой Испании, пришлось перейти в другую конфессию. Внуки «бабушки всей Европы» в 1914 году занимали троны Великобритании и Германии, а к семье ее невестки, Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Глюксбургам из Дании, принадлежали русская императрица, король Греции и король Норвегии. Утверждение, что европейские монархи приходились друг другу кузенами, можно считать справедливым. Даже австрийские Габсбурги, самые надменные из суверенов, иногда разбавляли свою кровь чужой, и, поскольку все государства Европы, за исключением Франции и Швейцарии, были монархиями, связи между ними стали обширными и прочными. Родственные связи дополнялись символическими. Немецкий кайзер был полковником 1-го драгунского полка Великобритании и адмиралом Королевского флота, а его кузен, король Георг V, полковником прусского 1-го гвардейского драгунского полка. Австрийский император являлся полковником британского гвардейского драгунского полка, а среди почетных полковников подразделений австрийской армии числились короли Швеции, Бельгии, Италии, Испании, Баварии, Вюртемберга, Саксонии, Черногории, а также русский император.

Безусловно, в международных отношениях символические связи нельзя было считать твердой валютой — не больше чем родственные отношения или брачные узы. Европа XIX века не выработала надежных инструментов международного сотрудничества и дипломатического посредничества. Священный союз, это невольное детище Наполеона, постепенно зачах. Такая же судьба постигла антиреволюционный Союз трех императоров. Часто приходится слышать, что в 1914 году Европа была континентом откровенного национализма — и это соответствует действительности. Влияние католической церкви уже давно не распространялось на весь континент, а идея секулярного экуменизма умерла в 1804 году вместе со Священной Римской империей. Образовавшийся вакуум пытались заполнить системой международных законов. Эта концепция оставалась слабой, поскольку самым главным принципом международных отношений, закрепленным Вестфальским мирным договором 1648 года, был суверенитет государств, что, в сущности, позволяло каждой стране руководствоваться только собственными интересами. Единственная область, в которой европейские государства согласились ограничить свой эгоизм, находилась не на земле — в 1856 году в Париже ведущие европейские державы подписали договор, предписывающий соблюдать на море нейтралитет и запрещавший боевые действия. Защитить медицинский персонал и лиц, состоящих на их попечении, была призвана первая Женевская конвенция, подписанная в 1864-м. В 1968 году в Санкт-Петербурге подписали соглашение, ограничивающее разрушительную силу оружия. Женевская конвенция основывалась на общих гуманитарных принципах, тогда как Санкт-Петербургская декларация не запрещала разработку автоматического оружия и взрывчатых веществ большой силы.

Необычным и новым стало решение императора Николая II созвать в 1899 году международную конференцию, посвященную не только усилению ограничений, накладываемых на вооружение, но и учреждению международного суда для разрешения споров между государствами. Историки рассматривают призывы Николая II к другим державам в Гааге как признание военной слабости России. Циники той эпохи утверждали то же самое. Им вторили профессиональные враги России в Германии и Австрии, но люди доброй воли, которых было немало, думали иначе. У них нашло отклик предупреждение русского императора, что усиление гонки вооружений — увеличение численности армий, создание тяжелой артиллерии и более крупных военных кораблей — превращает вооруженный мир в непомерное бремя для всех государств и если такое положение сохранится, то приведет к той самой катастрофе, которую должно предотвратить. Отчасти именно благодаря изменению общественного мнения Гаагская конференция 1899 года пришла к согласию как по ограничению вооружений, в частности по запрету бомбардировок с воздуха, так и по созданию международного суда.

Европейские армии

Недостаток международного суда заключался в том, что участие в нем должно было быть добровольным. «Самое главное, — писал американский делегат конференции, — что третейский суд… будет рассматриваться всеми странами как показатель искреннего желания способствовать миру [и] освободить народы от постоянного страха, что в любой момент может разразиться война»^[13]. Немецкий делегат более реалистично заметил, что добровольный характер суда лишает его какого-либо способа воздействия, морального или иного, на любое государство. Немецкий делегат точнее, чем американский, оценивал ситуацию, сложившуюся в Европе на рубеже веков. Действительно, в обществе присутствовал абстрактный страх войны, однако он был неопределенным — просто ощущение, во что может вылиться современный военный конфликт. Но еще сильнее, особенно у политиков крупных стран, был страх последствий неспособности принять вызов самой войны. Каждая из держав — Британия, Франция, Германия, Россия, Австро-Венгрия — видела для себя определенные угрозы. Трем великим европейским империям, Германской, Австро-Венгерской и Российской, угрожало недовольство национальных меньшинств, особенно сильное в Австро-Венгрии, в которой главенствующее положение занимали немцы и венгры, уступавшие по численности славянскому населению. Во всех трех империях выдвигались требования расширения демократии (в России просто требование демократии), причем опасность усиливалась в тех случаях, когда призывы к свободам и национализм шли рука об руку. В Британии и Франции, где все мужское население обладало избирательными правами, проблемы демократии не существовало. На них давил имперский груз другого рода: управление обширными заморскими доминионами в Африке, Индии, на Аравийском полуострове, в Юго-Восточной Азии, в Америке и на Тихом океане было источником не только национальной гордости, но и агрессивной ревности их европейских соседей. Британия пребывала в уверенности, что русские рассчитывают на влияние в Индии, с которой соседствовали их среднеазиатские владения. Эта уверенность, вероятно, была ошибочной, но стойкой. Немцам очень не нравилось, что у них мало колоний, и они стремились расширить те немногие, которые приобрели в Африке и на Тихом океане, всегда готовые вступить в спор — особенно с Францией — за влияние в нескольких регионах мира, еще не попавших под власть Европы.

На континенте, где горстка держав управляла многочисленными подчиненными народами, а две из них — Британия и Франция — владели большей частью остального мира, всеобщая подозрительность и соперничество были неизбежны. Это соперничество в основном провоцировала Германия, которая в 1900 году приняла решение (Закон о флоте) о строительстве военно-морского флота, способного противостоять Королевскому флоту Великобритании. Немецкий торговый флот был в мире вторым по величине, но британцы вполне справедливо решили рассматривать принятие Закона о флоте как необоснованную угрозу своему владычеству на море, длившемуся уже несколько столетий, и приняли ответные действия. К 1906 году стремление превзойти Германию в строительстве современных военных кораблей было самым важным и самым популярным элементом государственной политики Британии. Среди континентальных держав также наблюдалось сильнейшее соперничество в военной области. Ярким примером этого служит решение Франции, население которой составляло 40 000 000 человек, увеличить численность своей армии до уровня армии Германии — страны с населением 60 000 000. За короткое время решить эту задачу был призван так называемый Трехлетний закон 1913 года, продлевавший срок службы призывников. Соперничали между собой и другие страны, не в последнюю очередь Британия и Франция — в 1900-м они были союзницами в противостоянии Германии, но вступили в конфликт из-за колоний в Африке.

Общей чертой этих споров стало то, что для их разрешения не использовался процесс международного арбитража, предусмотренный решениями Гаагской конференции 1899 года. При возникновении угрозы конфликта — как это было во время первого (1905) и второго (1911) марокканских кризисов в отношениях Франции и Германии, вызванных стремлением последней ослабить французское влияние в Северной Африке, а также во время Первой (1912) и Второй (1913) Балканских войн, результаты которых не устроили Австрию, союзницу Германии, — великие державы не пытались использовать гаагские договоренности о международном арбитраже, а прибегали к традиционному методу, конкретным переговорам. В каждом случае удавалось добиться как минимум перемирия, но идея наднационального миротворчества, к которой указала путь Гаагская конференция, тогда так и не осуществилась.

И действительно, в первые годы ХХ века международная (это главным образом означало — европейская) политика определялась не поиском надежных способов предотвращения конфликтов, а привычным обеспечением безопасности посредством военного превосходства. Вылилось сие, как и предсказывал русский император в Гааге в 1899 году, в увеличение армий и флотов, создание более тяжелых орудий, возведение более мощных и обширных приграничных оборонительных сооружений. Впрочем, фортификация вышла из моды, поскольку военные стратеги тех лет были убеждены — по результатам успехов тяжелой артиллерии в противостоянии с кирпичом и цементом, например в Порт-Артуре во время Русско-японской войны 1904–1905 годов, — что пушки получили решающее преимущество. Сила, полагали они, переместилась от пассивной обороны к активному наступлению, что требовало быстрого перемещения на поле боя больших масс пехоты при поддержке мобильной полевой артиллерии. Не списывали со счетов и кавалерию, которая составляла значительную часть европейских армий. За несколько лет до 1914 года в немецкой армии было сформировано 13 подразделений конных егерей (Jager zu Pferde). Французская, австрийская и русская армии также увеличили численность кавалерии. Тем не менее генералы прежде всего рассчитывали на большие массы пехоты, вооруженной новыми магазинными винтовками, владеющей приемами рукопашного боя и приученной к мысли о неизбежности серьезных потерь для достижения успеха^[14]. Большое значение импровизированных фортификационных сооружений — траншей и земляных укреплений (их устройство занимало мало времени), которые защищали стрелков и которые способствовали такому урону атакующих во время Англобурской войны, а также в Маньчжурии во время Русско-японской войны и на укрепленной линии под Чаталджей во время Второй Балканской, — было отмечено, но проигнорировано. Европейские теоретики военного дела верили, что хорошо подготовленную и мотивированную пехоту не остановят никакие линии окопов.

Таким образом, к числу великих начинаний Европы в начале ХХ столетия можно отнести военное строительство. После решительных побед прусской армии, состоящей из призывников и резервистов, над австрийцами в 1866-м и над французами в 1870-м все ведущие европейские державы (за исключением Британии, окруженной морями и охраняемой самым сильным в мире флотом) признали необходимость военной подготовки мужчин еще в юношеском возрасте, после чего они до самой старости оставались в распоряжении государства в качестве резервистов. В результате должны были появиться огромные армии из проходящих службу и находящихся в запасе солдат. В немецкой армии, считавшейся образцом для остальных, призывник первые два года своей взрослой жизни проводил в мундире — в казарме под надзором офицеров, а главное, младших командиров, которые всегда были рядом. В течение пяти лет после окончания действительной службы военнообязанный должен был ежегодно возвращаться в резервное подразделение своего полка на военные сборы. Затем, вплоть до достижения 39 лет, он оставался приписанным к резерву второй очереди, или ландверу, а с 39 до 45 лет — к резерву третьей очереди, ландштурму. Похожие системы существовали во Франции, Австрии и России. В результате внутри гражданского общества Европы была создана и поддерживалась другая, скрытая от глаз военная структура, насчитывающая миллионы человек, которые уже держали в руках винтовку, маршировали строем, терпели ругань сержантов и научились выполнять приказы.

Под гражданской географией Европы также скрывалась вторая, военная география — ее основу составляли военные районы и округа. Франция, состоящая из 90 административных департаментов, созданных Первой республикой вместо старых королевских провинций — они имели приблизительно одинаковую территорию и были названы по местным рекам: Уаза, Сомма, Эна, Марна, Мёз (во время Первой мировой войны эти названия приобрели печальную славу), — была также поделена на 20 военных округов, и каждый из них включал четыре или пять департаментов. В мирное время в каждом департаменте располагался корпус регулярной армии, в случае войны становившийся центром формирования соответствующих дивизий резерва. XXI военный округ дислоцировался во Французской Северной Африке — колониальном владении, включавшем в себя Алжир, Тунис и Марокко. 42 дивизии регулярной армии численностью 600 000 человек в случае мобилизации дополнялись 25 резервными дивизиями и подразделениями вспомогательных резервных подразделений, в результате чего в военное время численность армии превышала бы 3 000 000 человек. От I военного округа (департаменты Нор и Па-де-Кале) до XVIII военного округа (Ланды и Пиренеи) военная география Франции повторяла гражданскую на всех уровнях. Подобная картина наблюдалась и в Германии, которая тоже была поделена на 21 военный округ, хотя бо льшая численность населения обеспечивала большее число призывников и подразделений резерва^[15]. I военный округ в Восточной Пруссии в мирное время был местом дислокации 1-й и 2-й пехотных дивизий, а в военное — также 1-го резервного корпуса и нескольких дополнительных подразделений ландвера и ландштурма, предназначенных для защиты центральных регионов Пруссии от возможного нападения России. В самой России военная география напоминала немецкую. То же самое можно сказать и об Австро-Венгрии, где многоязычный калейдоскоп из эрцгерцогств, королевств, княжеств и маркизатов формировал самую пеструю армию Европы, в которой были венгерские гусары, тирольские стрелки и боснийские пехотинцы в фесках и шароварах — напоминание о бывших турецких властителях^[16].

Несмотря на разнообразие внешнего вида подразделений европейских армий — французские алжирские стрелки в тюрбанах и вязаных жилетах, русские казаки в кафтанах и папахах и шотландские солдаты в килтах, пледах, со спорранами — отороченными мехом сумками, — их организация была схожей. Основной боевой единицей являлась дивизия. Порождение наполеоновской революции в военном деле, дивизия обычно состояла из 12 батальонов пехоты и 12 батарей артиллерии — всего 12 тысяч винтовок, 24 пулемета и 72 пушки. Ее атакующая сила была огромна. За одну минуту дивизия могла выпустить 120 000 пуль (и даже больше, если использовать все пулеметы) и 1000 снарядов. Такую огневую мощь не мог себе представить ни один военачальник в предшествующих войнах. В 1914 году в Европе насчитывалось более 200 дивизий, как полностью укомплектованных, готовых идти в бой, так и резервных. Теоретически их огневой мощи было достаточно, чтобы за несколько минут полностью уничтожить друг друга. Вера в силу наступления вполне оправданна — выигрывал тот, кто первым обрушивал на противника весь огонь, на который был способен.

При этом военные теоретики не осознавали, что огневая мощь эффективна только при условии своевременности и точности, а это требует надежной связи. Беспорядочный огонь — пустая трата сил. Его должны корректировать наблюдатели. Им же вменяется в обязанность сообщать о перемещении цели, сигнализировать об успехе, предотвращать неудачу, координировать действия пехоты с артиллерийской поддержкой. Для такой координации необходима связь — если не мгновенная, то с минимальной задержкой между наблюдением и реакцией на него. В начале ХХ века ничего из сложного оснащения европейских армий такую возможность не обеспечивало. Средствами связи в них в лучшем случае были телефон и телеграф, а в худшем — устные приказы. Но ведь телефон и телеграф зависят от непрочных проводов, которые будут рваться, как только начнутся боевые действия, поэтому в случае нарушения связи единственным вариантом управления оставались непосредственно переданные распоряжения и команды, то есть возвращение к задержкам и неопределенностям прежних войн.

Эту трудность могли преодолеть радиосвязь и беспроволочный телеграф, которые к тому времени уже были — но только теоретически, а не практически. Радиоприемники и радиопередатчики того времени, требовавшие слишком больших и тяжелых источников питания, могли использоваться лишь на военных кораблях. В полевых условиях средством управления боем они не были. Беспроводные средства связи не только не имели важного стратегического значения в разразившейся войне, но и не играли существенной тактической роли, даже в ее конце. Такая же картина наблюдалась и на море, поскольку флоты не смогли решить задачу обеспечения скрытности радиосвязи во время боевых действий и в непосредственной близости от противника^[17]. Оглядываясь назад, можно сделать вывод, что пребывавшая в зачаточном состоянии система хотя и обещала повысить эффективность всех средств, доступных участникам боевых действий, но была несовершенна технически и поэтому не могла обеспечить успех.

Возможности современных коммуникаций не помогли тем, кто посвятил свою жизнь войне, но еще меньше они помогли людям, которых профессия обязывала сохранить мир. Трагедия дипломатического кризиса, предшествовавшего началу боевых действий в августе 1914 года, затем вылившихся в четырехлетнюю катастрофу Первой мировой войны, заключалась в том, что государственные деятели и дипломаты все больше и больше утрачивали контроль над событиями. Будучи достойными и способными людьми, сотрудники правительственных канцелярий и министерств иностранных дел великих держав во время июльского кризиса оказались ограничены в своих действиях письменными нотами, процедурой шифрования и телеграфными сообщениями. Похоже, у них не хватало воображения представить возможности телефона, который мог бы преодолеть недостатки связи. Потенциал радио — доступный, но не использовавшийся — они также не замечали. Диалог европейских стран напоминал разговор глухих и вел к уничтожению континента и его цивилизации.

Примечания

1

Bullock A. Hitler. London, 1952. P. 79.

2

См.: Gilbert M. The Holocaust. London, 1987. P. 17.

3

«Пуалю» (букв. «волосатый», употреблялось в значении «храбрец», «бравый») — прозвище французских солдат во время Первой мировой войны. Примеч. ред.

4

См.: Winter J. Sites of Memory, Sites of Mourning. Cambridge, 1995. P. 92, 93.

5

См.: Ward G., Gibson E. Courage Remembered. London, 1989. Р. 89, 90.

6

См.: Whalen R. Bitter Wounds: German Victims of the Great War, 1914–1939. Ithaca and London: Cornell University Press, 1984. P. 33.

7

См.: Ackermann V. La vision allemande du soldat inconnu // J.-J. Becker et al. Guerres et cultures, 1914–1918. Paris, 1994. P. 390, 391.

8

См.: Thébaud F. La guerre et le deuil chez les femmes françaises // Becker. Guerres. P. 114, 115.

9

См.: Whalen. P. 41.

10

См.: Jelavich B. History of the Balkans, 2. Cambridge, 1985. Р. 121.

11

Brock M. // Evans R. and von Strandmann H. The Coming of the First World War. Oxford, 1988. P. 169.

12

Baedeker K. Austria. Leipzig, 1900. P. 422–424.

13

Best G. Humanity in Warfare. London, 1980. P. 140.

14

См.: Howard M. Men Against Fire // Paret Р. Makers of Modern Strategy. New York, Princeton, 1986. P. 510–526.

15

См.: German, French and Russian military district maps // Times History of the War, I. London, 1914.

16

См.: Lucas J. Fighting Troops of the Austro-Hungarian Empire. New York, 1987. P. 84.

17

См.: Gordon A. The Rules of the Game. London, 1996. P. 354, 355.