Домашние правила

Джоди Пиколт, 2010

Джейкобу Ханту восемнадцать лет. У него тяжелая форма аутизма. Юноша не способен нормально контактировать с окружающими и воспринимает все слишком буквально. При всем при том он одаренный математик и прекрасный аналитик, увлекающийся криминалистикой. С помощью нелегального полицейского сканера он узнает, где совершено очередное преступление, и подсказывает полицейским, в каком направлении вести расследование. И обычно оказывается прав. Но когда в городе происходит жестокое убийство, полиция приходит уже в дом Хантов. Детективы, не знакомые с симптомами аутизма, принимают странности поведения Джейкоба за угрызения совести и делают его главным подозреваемым. Для матери Джейкоба – это очередное свидетельство нетерпимости общества, а для его младшего брата – еще одно напоминание о ненормальной ситуации в семье из-за болезни Джейкоба. И тут возникает вопрос: мог ли Джейкоб совершить убийство?

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Домашние правила предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Дело 2. Ирония 101 →

Посвящается Нэнси Фрэнд Стюарт (1949–2008) и Дэвиду Стюарту

Jodi Picoult

HOUSE RULES

Originally published by Gallery Books, a Division of Simon & Schuster, Inc.

Издательство АЗБУКА^®

Дело 1

Спите крепко

На первый взгляд она была святая: в 1980-е Доротея Пуэнте сдавала комнаты старикам и инвалидам в Сакраменто, Калифорния. Но потом ее жильцы стали исчезать. В саду нашли семь захороненных тел, и судебно-медицинская экспертиза обнаружила в останках следы снотворного. Пуэнте обвинили в убийстве постояльцев с целью завладеть их пенсионными накоплениями, чтобы сделать себе пластическую операцию и приобрести дорогую одежду для поддержания имиджа неформального лидера местного сообщества. Ей предъявили обвинения в девяти убийствах и осудили за три.

В 1998-м, отбывая два пожизненных срока, Пуэнте вступила в переписку с публицистом Шейном Багби. Она присылала ему рецепты блюд, которые впоследствии были опубликованы в книге под названием «На кухне с серийной убийцей».

Назовите меня сумасшедшей, но я бы к такой еде даже не притронулась.

Эмма

Куда ни бросишь взгляд, везде видны следы борьбы. По полу в кухне рассыпаны письма, счета и газеты; табуретки перевернуты. Телефон сшиблен с подставки, вывалившийся изнутри аккумулятор болтается на проводках. На пороге гостиной виден нечеткий отпечаток чьей-то ноги, направленный в сторону мертвого тела моего сына Джейкоба.

Он распластался, как морская звезда, перед камином. Висок и руки запачканы кровью. На мгновение я замираю, не в силах вдохнуть.

Вдруг он садится и говорит:

— Мам, ты даже не пытаешься.

«Это не по-настоящему», — напоминаю я себе, а он ложится и принимает ту же позу — на спине, ноги чуть согнуты и откинуты влево.

— Гм… тут была драка, — говорю я.

Губы Джейкоба едва шевелятся.

— И?..

— Тебя ударили по голове. — Я опускаюсь на колени, как он сотню раз просил меня сделать, и замечаю, что из-под дивана выглядывает угол кварцевых часов, которые обычно стоят на каминной полке. Осторожно поднимаю их и замечаю на корпусе кровь, макаю в нее мизинец и пробую на вкус:

— О, Джейкоб, не говори, что ты снова извел весь мой кукурузный сироп…

— Мама! Фокус!

Я опускаюсь на диван, держа в руках часы:

— Приходили грабители, и ты прогнал их.

Джейкоб садится и вздыхает. Его темные волосы измазаны пищевыми красителями и кукурузным сиропом, глаза сияют, хотя он и не встречается со мной взглядом.

— Ты и правда веришь, что я стал бы разыгрывать дважды одну и ту же сцену преступления? — Он разжимает кулак, и я вижу клочок шелковистых кукурузных волосков. Отец Джейкоба был блондин, по крайней мере в тот момент, когда ушел от нас пятнадцать лет назад, оставив меня с Джейкобом и Тэо, его новорожденным белобрысым братиком.

— Тебя убил Тэо?

— Ну, мама, серьезно, такую загадку решил бы и детсадовец, — говорит Джейкоб, вскакивая на ноги.

Фальшивая кровь течет по его щеке, но ему все равно. Когда мой сын сосредоточен на анализе сцены преступления, думаю, рядом с ним может взорваться атомная бомба, а он даже не поморщится. Джейкоб подходит к следу ноги у края ковра и показывает на него. Теперь, взглянув на отпечаток снова, я замечаю вафельный рисунок подошвы кроссовок для скейтборда «Ванс», на которые Тэо копил много месяцев, и последнюю часть названия бренда «…нс», выдавленного на резине.

— На кухне была борьба, — объясняет Джейкоб, — кто-то, защищаясь, швырнул телефон, меня загнали в гостиную, и там Тэо оглушил меня часами.

Это вызывает у меня легкую улыбку.

— Где ты услышал такое слово?

— В сорок третьей серии «Борцов с преступностью».

— Просто чтобы ты знал: это означает ударить кого-то по голове, не обязательно часами.

Джейкоб моргает, бесстрастно глядя на меня. Он живет в буквальном мире, это один из основных признаков его болезни. Когда-то, во время переезда в Вермонт, Джейкоб спросил меня, какой он. «Много зелени, — ответила я, — покатых холмов». Тут он разрыдался и сквозь слезы спросил: «Они укатают нас?»

— Но какой же мотив? — спрашиваю я, и как по команде Тэо с громким топотом сбегает по лестнице.

— Где урод? — кричит он.

— Тэо, не называй своего брата…

— Давай я перестану называть его уродом, когда он прекратит таскать вещи из моей комнаты, а?

Инстинктивно я встаю между ними, хотя Джейкоб на голову выше нас обоих.

— Я ничего не брал в твоей комнате.

— Правда? А как насчет моих кроссовок?

— Они стояли в прихожей.

— Тупица, — цедит сквозь зубы Тэо, и в глазах Джейкоба вспыхивает огонь.

— Я не тупица, — рычит он и бросается на брата.

Я вытягиваю руку и не пускаю его:

— Джейкоб, ты не должен брать вещи Тэо, не спросив у него разрешения. Тэо, я не хочу больше слышать от тебя таких слов, а если услышу, то возьму твои кроссовки и выброшу их вместе с мусором. Это ясно?

— Я пошел отсюда, — бурчит Тэо и топает в прихожую.

Через мгновение я слышу, как хлопает входная дверь.

Иду следом за Джейкобом на кухню. Он задом пятится в угол, бормочет:

— Что мы здесь имеем, — а потом начинает растягивать слова, — это… неуме-е-ние обща-а-ться. — Садится на корточки и обхватывает руками колени.

Когда Джейкоб не может подобрать слов для описания своего состояния, он заимствует чужие. Последняя фраза взята из «Хладнокровного Люка»; Джейкоб вообще помнит диалоги из всех фильмов, которые видел.

Я встречала многих родителей, дети которых находятся на нижнем уровне аутистического спектра и диаметрально противоположны Джейкобу с его синдромом Аспергера. Они говорили, как мне повезло, что мой сын такой разговорчивый, такой невероятно умный; он может разобрать сломавшуюся микроволновку, и через час она заработает. Они считают, нет более страшного ада, чем иметь сына, который заключен в своем собственном мире и не понимает, что за его пределами есть другой, более обширный, который тоже можно исследовать. Но как вам понравится иметь сына, который заперт в своем мире, но хочет наладить связь с другим. Сына, который пытается быть как все, но совершенно не понимает, каким образом этого добиться.

Я тянусь к нему, чтобы утешить, но останавливаюсь: легкое прикосновение может вывести его из себя. Он не любит, когда ему жмут руку, похлопывают по спине, ерошат волосы.

— Джейкоб… — начинаю я, а потом понимаю, что сын вовсе не расстроен.

Он поднимает трубку телефона, рядом с которой сидит, чтобы мне было видно грязное пятно на ее боку.

— Отпечатки пальцев ты тоже не заметила, — бодро произносит Джейкоб. — Не обижайся, но никудышный из тебя следователь. — Он отрывает от рулона бумажное полотенце, встает и мочит его в раковине. — Не беспокойся, я сейчас смою всю кровь.

— Ты так и не сказал мне, какой у Тэо мотив для убийства.

— О… — Джейкоб глядит на меня через плечо; недобрая улыбка расползается по его лицу. — Я украл его кроссовки.

Насколько я представляю, синдром Аспергера — это ярлык, описывающий не те черты, которые у Джейкоба есть, а те, которые он утратил. Примерно в двухлетнем возрасте он стал пропускать слова, отводить глаза и вообще начал избегать любых контактов с людьми. Джейкоб не мог нас слушать или не хотел. Однажды я посмотрела на него: он лежал на полу и возился с игрушечным самосвалом. Малыш сосредоточенно крутил колеса машинки; его лицо было совсем близко к моему, и я подумала: «Куда же ты ушел?»

Я искала объяснения поведению сына: он сидит, забившись в угол тележки для продуктов, когда мы идем за покупками, потому что в супермаркете холодно. Вшитые в швы одежды ярлычки, которые мне приходилось срезать с его вещей, неприятно трутся о кожу. В детском саду он не мог подружиться ни с одним ребенком, и я организовала праздник по случаю его дня рождения с водяными бомбочками и игрой в «прилепи хвост ослику Иа» с завязанными глазами. Примерно через полчаса после начала игр я вдруг заметила, что Джейкоба нет. Я была тогда на шестом месяце беременности и впала в истерику. Другие родители принялись обыскивать двор, улицу, дом. Нашла сына я: он сидел в подвале и занимался тем, что вставлял кассету в видеомагнитофон и вытаскивал ее, вставлял и вытаскивал.

Когда ему поставили диагноз, я разрыдалась. Не забывайте, это было в 1995-м, и мое представление об аутизме строилось исключительно на фильме с Дастином Хоффманом «Человек дождя». По словам нашего первого психиатра, у Джейкоба были проблемы с общением и социальным поведением без речевых нарушений, характерных для других форм аутизма. Прошло немало лет, прежде чем мы впервые услышали слова «синдром Аспергера». Тогда они еще не попали на диагностические радары врачей. Но к тому моменту у меня уже был Тэо, и Генри — мой бывший — уехал от нас. Он программист, работал дома и не мог выносить скандалов, которые закатывал Джейкоб по малейшим поводам: яркий свет в ванной, звук подъехавшего к дому по гравийной дорожке почтового грузовика, текстура хлопьев для завтрака. Я полностью отдалась на волю специалистов по раннему вмешательству, которые приходили к нам один за другим с намерением вытащить Джейкоба из его маленького мирка. «Я хочу, чтобы мой дом стал таким, как прежде, — сказал мне Генри. — Я хочу вернуть тебя».

Но я уже успела заметить, что с помощью поведенческой и речевой терапии Джейкоб снова начал общаться с окружающими. Улучшения были налицо. С учетом этого иного выбора не оставалось.

В тот вечер, когда Генри ушел, мы с Джейкобом сидели на кухне и играли в игру. Я корчила гримасу, а он пытался угадать, какую эмоцию я изображаю. Я улыбалась сквозь слезы и ждала, что Джейкоб скажет: «Это счастье».

Генри живет со своей новой семьей в Силиконовой долине, работает на «Apple» и редко разговаривает с мальчиками, хотя каждый месяц исправно присылает чек с детскими деньгами. Он всегда был очень организованным. И с цифрами ладил. Его способность запоминать содержание статей из «Нью-Йорк таймс» и цитировать их дословно, казавшаяся столь академически сексуальной, когда начался наш роман, мало чем отличалась от того, как Джейкоб в шесть лет запоминал программу телепередач. Прошло совсем немного времени после ухода от нас Генри, и я поставила ему тот же диагноз — синдром Аспергера в легкой степени.

Много копий ломается в спорах о том, относится или нет синдром Аспергера к расстройствам аутистического спектра, но скажу вам честно: это не имеет значения. Это всего лишь термин, которым мы пользуемся, чтобы добиться для Джейкоба особых условий в школе, а не объяснение того, кто он такой. Если вы встретитесь с ним сейчас, то прежде всего подумаете, что он не менял рубашку со вчерашнего дня и забыл причесаться. Если захотите поговорить с ним, придется начать разговор первым. Он не будет смотреть вам в глаза. И если вы отвлечетесь совсем ненадолго на разговор с кем-нибудь еще, то, повернувшись снова к Джейкобу, вероятно, обнаружите, что он вышел из комнаты.

По субботам мы с Джейкобом ходим за продуктами.

Это часть его расписания, а от него мы отклоняемся редко. О любых новшествах необходимо предупреждать заранее и готовить к ним — визит это к зубному врачу, прививка или появление посреди учебного года на уроках математики нового ученика. Я не сомневаюсь, что Джейкоб полностью приведет в порядок свое фальшивое место преступления до одиннадцати утра, потому что именно в это время женщина, раздающая бесплатные образцы продукции, ставит свой столик перед входом в кооперативный продуктовый магазин «Таунсенд». Она сразу узнаёт Джейкоба и обычно дает ему два маленьких яичных рулета, несколько кругляшек-брускетт, или что там у нее заготовлено для покупателей на этой неделе.

Тэо не возвращается, поэтому я оставляю для него записку, хотя расписание известно ему не хуже, чем мне. Когда я беру куртку и сумочку, Джейкоб уже сидит в машине на заднем сиденье. Ему там нравится — можно растянуться в свое удовольствие. Водительских прав у него нет, хотя мы регулярно препираемся по этому поводу, так как ему восемнадцать и водить машину он мог бы уже два года. Джейкоб прекрасно знает, как работают светофоры и, вероятно, мог бы разобрать один из них на части и снова собрать, однако я не вполне уверена, что в ситуации, когда на дороге появятся несколько машин, которым нужно проехать в разных направлениях, он сообразит, что ему делать на каждом конкретном перекрестке — останавливаться или проезжать.

— Что тебе осталось сделать из домашней работы? — спрашиваю я, когда мы трогаемся с места.

— Тупой английский.

— Английский не тупой.

— Ну, учитель английского. — Джейкоб кривится. — Мистер Франклин задал нам написать сочинение на любимую тему, и я хотел выбрать обед, но он не разрешил.

— Почему?

— Говорит, обед — это не тема.

Я смотрю на сына:

— Не тема.

— Ну, — отзывается Джейкоб, — это и не рема. Разве он не знает?

Я подавляю улыбку. Буквальное понимание слов Джейкобом в зависимости от ситуации может вызвать либо смех, либо раздражение. Смотрю в зеркало заднего вида, он прижимает большой палец к стеклу.

— Слишком холодно, отпечатков не останется, — небрежно бросаю я; этому меня научил сам Джейкоб.

— А ты знаешь почему?

— А? — Я смотрю на него. — Отпечаток портится при температуре ниже нуля?

— От холода поры кожи сжимаются, — говорит Джейкоб, — и выделения из них сокращаются, а значит, нечему приставать к стеклу и оставлять отпечатки.

— Это был мой второй вариант, — шучу я.

Я привыкла называть его «мой маленький гений», потому что даже в детстве он умудрялся выдавать объяснения вроде этого. Помню, однажды — ему тогда было четыре года — он читал табличку у кабинета частного врача, когда мимо проходил почтальон. Тот уставился на Джейкоба и рот разинул от удивления: и правда, не каждый день видишь дошколенка, который без запинки произносит слово «гастроэнтерология».

Я заруливаю на парковку, пропускаю отличное пустующее место, потому что оно рядом с блестящей оранжевой машиной, а Джейкоб не любит оранжевый цвет. Слышу, как он втянул в себя воздух и задержал дыхание, пока мы не проехали мимо. Вылезаем из машины, Джейкоб прикатывает тележку, и мы входим в магазин.

Место, где обычно сидит женщина с бесплатными образцами продукции, пустует.

— Джейкоб, это ерунда, — сразу говорю я.

Он смотрит на часы:

— Уже одиннадцать пятнадцать. Она приходит в одиннадцать и уходит в двенадцать.

— Что-то могло случиться.

— Ей удалили шишку на пальце, — говорит вдруг работник, который в двух шагах от нас выкладывает на стойку пакеты с морковью. — Она вернется через четыре недели.

Джейкоб начинает постукивать рукой по бедру. Я оглядываюсь, мысленно оценивая, насколько бурную сцену спровоцирует попытка увести сына отсюда, прежде чем самостимуляция превратится в полноценный нервный срыв, и смогу ли я успокоить его разумными доводами.

— Помнишь, как миссис Пинхэм три недели не появлялась в школе, когда заболела ветрянкой и не смогла предупредить вас заранее? Это то же самое.

— Но уже одиннадцать пятнадцать, — повторяет Джейкоб.

— Миссис Пинхэм поправилась, верно? И все вернулось в норму.

Морковный парень таращится на нас. Еще бы! Джейкоб с виду совершенно нормальный молодой человек. Явно интеллигентный. Но обычное течение дня нарушено, отчего, вероятно, он чувствует себя так же, как я, если бы мне вдруг велели спрыгнуть на тарзанке с Уиллис-тауэр^[1].

В горле у Джейкоба раздается низкий рык, и я понимаю, что точку невозврата мы миновали. Сын пятится от меня и врезается в стойку с банками пикулей и соусами. Несколько бутылочек падают на пол, стекло бьется, и Джейкоб слетает с катушек. Кричит — тянет одну высокую жалобную ноту, саундтрек к моей жизни. Он двигается вслепую, отбивается от меня, когда я тянусь к нему.

Проходит всего тридцать секунд, но они длятся вечность, когда ты становишься центром пристального внимания окружающих, когда борешься со своим сыном ростом шесть футов, валишь его на покрытый линолеумом пол и придавливаешь всем своим весом. Только это помогает успокоить его. Я приставляю губы к его уху и напеваю:

— Я пристрелил шерифа, но не попал в его зама…

С детства эта песенка Боба Марли успокаивала Джейкоба; даже Тэо к трем годам уже знал все слова. Само собой, напряжение спадает, мышцы Джейкоба расслабляются, руки вяло лежат на полу по бокам от тела. Из уголка глаза выкатывается слезинка.

— Я пристрелил шерифа, — шепчет он, — но, клянусь, это была самозащита.

Я беру в ладони лицо сына и заставляю его встретиться со мной взглядом.

— Ну что? Теперь все в порядке?

Он отвечает не сразу, словно мысленно проводит серьезную проверку:

— Да.

Я встаю на колени и, естественно, оказываюсь в луже из маринада. Джейкоб садится и прижимает колени к груди.

Вокруг нас собралась толпа. К морковному парню присоединились управляющий магазином, несколько взрослых покупателей и две девочки-близняшки с одинаковыми созвездиями веснушек на щеках. Все они смотрят на Джейкоба, и в их взглядах читается забавная смесь ужаса с жалостью, которая преследует нас везде и всюду, будто псина, кусающая за пятки. Джейкоб и мухи не обидит, в прямом смысле и в переносном. Однажды в течение трехчасовой поездки он держал между сжатыми чашечками ладоней паука, чтобы, когда мы будем на месте, выпустить его на волю. Но если вы не знакомы с Джейкобом и увидите, как высокий мускулистый парень опрокидывает стойку с товарами в магазине, то подумаете, что он чем-то расстроен. Вы решите, что он буянит.

— Он аутист, — резко говорю я. — Есть вопросы?

Я пришла к выводу, что злость срабатывает лучше всего. Нужен электрошок, чтобы зеваки оторвали взгляды от сошедшего с рельсов поезда. Как ни в чем не бывало покупатели снова принимаются выбирать апельсины и накладывать в пакеты перцы. Две маленькие девочки убегают в проход с молочными продуктами. Морковный парень и управляющий не рискуют встречаться со мной взглядами, вот и славно. Справляться с нездоровым любопытством окружающих я умею, а вот их доброта может меня сломить.

Джейкоб плетется рядом со мной, я толкаю тележку. Рука его все еще едва заметно подрагивает у бедра, но он не стучит ею.

Больше всего я хочу, чтобы таких вещей с Джейкобом никогда не случалось.

Больше всего я боюсь, что такое случится, когда меня не будет рядом, и люди подумают о нем плохо.

Тэо

Мне наложили на лицо двадцать четыре стежка, спасибо моему братцу. От десяти из них остался шрам на левой брови с того времени, как Джейкоб опрокинул высокий детский стул; мне тогда было восемь месяцев. Остальные четырнадцать пришлись на подбородок в Рождество 2003 года: в восторге от какого-то глупого подарка я смял в комок оберточную бумагу, и Джейкоба взбесил этот звук. Тем не менее причина, по которой я вам это рассказываю, не имеет отношения к брату. Дело в том, что мама обязательно скажет вам, мол, Джейкоб тихий и безобидный, но я живое доказательство того, что она себя обманывает.

Предполагается, что для Джейкоба я должен делать исключения; это одно из наших неписаных домашних правил. Поэтому, когда нам приходится объезжать знак «Объезд», что само по себе забавно, так как он оранжевый и пугает Джейкоба, и в результате я на десять минут опаздываю в школу, это нормально. В душ он всегда идет первым, потому что сто миллионов лет назад, когда я был еще младенцем, Джейкоб мылся в душе раньше меня и он не перенесет, если привычный распорядок дня будет нарушен. А когда мне исполнилось пятнадцать и в назначенный день нужно было получать учебные водительские права в дорожной инспекции, визит туда пришлось отменить, поскольку Джейкоб расклеился из-за покупки новых кроссовок, и я должен был понять, что такие вещи случаются. Проблема в том, что «такие вещи» случались и во время трех следующих моих попыток довести маму до дорожной инспекции. В конце концов я перестал просить ее об этом. При таких условиях я буду гонять на скейте, пока мне тридцатник не стукнет.

Однажды в детстве мы с Джейкобом играли в пруду у нашего дома с надувной лодкой. Моей обязанностью было следить за братом, хотя он на три года меня старше и столько же раз занимался с тренером по плаванию, как и я. Мы перевернули лодку вверх дном и занырнули под нее; воздух там был тяжелый и влажный. Джейкоб начал говорить про динозавров, которыми в то время был увлечен, и рот у него не закрывался. Вдруг я забеспокоился: а что, если из-за болтовни Джейкоба в этом тесном замкнутом пространстве закончится весь кислород? Я попытался поднять лодку, но она как будто присосалась к воде, и от этого я запаниковал еще сильнее. Разумеется, можно было нырнуть и выбраться из-под лодки, но почему-то в тот момент это не пришло мне в голову. Единственное, что я тогда понимал: мне нечем дышать. Когда меня спрашивают, каково это — расти с братом, у которого синдром Аспергера, я всегда вспоминаю тот момент, хотя вслух отвечаю: мне не с чем сравнивать.

Я не святой. Временами я специально достаю Джейкоба; его так легко вывести из себя. Достаточно залезть к нему в шкаф и переложить одежду или спрятать колпачок от зубной пасты, пока он чистит зубы. Но в результате мне становится жаль маму: она обычно принимает на себя главный удар, когда Джейкоб срывается. Иногда я слышу, как мама плачет, думая, что мы с братом спим. Тогда я вспоминаю: она ведь тоже не подписывалась на такую жизнь.

Поэтому временами я вмешиваюсь. Утаскиваю, в прямом смысле слова, Джейкоба, если, беседуя с кем-то, он начинает горячиться и чудить. Говорю ему, чтобы перестал дергаться, когда он начинает нервничать в автобусе и выглядит совершенно безумным. Захожу в его класс, перед тем как идти в свой, чтобы предупредить учителя: у Джейкоба сегодня было трудное утро, так как, понимаете, в доме неожиданно закончилось соевое молоко. Иными словами, я веду себя как старший брат, хотя я им не являюсь. А когда меня разбирает досада от чувства несправедливости всего этого и кровь во мне кипит, как лава, я сматываюсь. Если моя комната недостаточно далеко, беру свой скейт и качу куда-нибудь — в любое место, откуда нет возможности позвонить домой.

Так я поступаю и сегодня днем, после того как братец решает сделать из меня главного негодяя в своем выдуманном преступлении. Скажу вам честно: дело не в том, что он без спроса взял мои кроссовки или снял волосы с моей расчески, хотя это жуть; не хуже, чем в «Молчании ягнят». Просто, когда я увидел Джейкоба на кухне в крови из кукурузного сиропа, с фальшивой раной на голове и все улики указывали на меня, на полсекунды подумалось: «А что, я не прочь».

Но мне не позволено говорить, что моя жизнь без Джейкоба станет легче. Нельзя даже думать так. Это еще одно из неписаных домашних правил. Поэтому я хватаю куртку и направляюсь на юг, хотя за окном минус шесть и ветер острыми кинжалами полосует мне лицо. Я ненадолго задерживаюсь в скейт-парке — единственном месте в этом дурацком городишке, где копы разрешают кататься, хотя он совершенно бесполезен зимой, которая в Таунсенде, штат Вермонт, длится девять месяцев.

Ночью насыпало дюйма два снега, но какой-то парень на зимнем скейте все же пытается отрабатывать соскок со ступеньки. Его приятель снимает исполнение трюка камерой мобильника. Этих ребят я видел в школе, но они не из моего класса. Я в некотором роде антискейтер: хожу на продвинутые курсы по всем предметам и получаю в среднем 3,98. Разумеется, в компании скейтеров это делает меня чудаком, так же как в глазах приличных людей моя манера одеваться и любовь к катанию на скейте превращают меня в оригинала.

Паренек, исполняющий трюк, приземляется на задницу.

— Я выложу это на YouTube, братан, — говорит его приятель.

Я объезжаю стороной скейт-парк и качу по городу на единственную в нем улицу, которая загибается по спирали панцирем улитки. В самом центре находится пряничный домик. Наверное, такие особнячки называют викторианскими. Он выкрашен в фиолетовый цвет, с одного бока к стене пристроена башенка. Вероятно, именно это заставило меня остановиться перед ним в первый раз: у кого, блин, есть башенка на доме, кроме диснеевской принцессы Рапунцель? Но в этой башенке живет девочка лет десяти или одиннадцати, у нее есть брат вполовину моложе ее. Их мама ездит на зеленом минивэне «тойота», а отец, наверное, врач — я два раза видел его возвращавшимся с работы в белом халате.

В последнее время я часто здесь бываю. Обычно присаживаюсь на корточки перед эркером. Оттуда мне почти все видно: стол, за которым дети делают уроки; кухня, где мать готовит ужин. Иногда она приоткрывает окно, и я почти ощущаю вкус того, что они едят.

Однако сегодня в доме никого. Это придает мне храбрости. Хотя день в разгаре и по улице то и дело проезжают машины, я захожу за дом и сажусь на качели, подвешенные на цепочках, закручиваюсь, а потом отрываю ноги от земли и кручусь в обратном направлении, хоть я уже великоват для таких забав. После этого подхожу к заднему крыльцу дома и дергаю ручку двери.

Она открывается.

Что-то не так. Это мне ясно. Но я все равно захожу внутрь.

Снимаю кроссовки, как воспитанный мальчик, оставляю их на коврике в прихожей и крадусь на кухню. В раковине стоят плошки, из которых ели хлопья. Открываю холодильник, внутри — стопка дорогих пластиковых контейнеров. Остатки лазаньи.

Беру в руки банку арахисового масла и нюхаю ее содержимое. Мне кажется или оно пахнет лучше того, что мы едим дома?

Я засовываю в банку палец и пробую масло на вкус. Потом со стучащим сердцем несу ее к столу, достаю вдобавок клубничный джем. Беру два куска хлеба от лежащего на столе батона и роюсь в ящике. Мне нужен нож. Вот и он. Я спокойно делаю себе сэндвич, как будто всю жизнь ничем другим не занимался, причем именно здесь, на этой кухне.

В столовой я выбираю стул, на котором обычно сидит девочка. Ем сэндвич и представляю, как сюда из кухни заходит моя мать; она несет на блюде огромную запеченную индейку.

— Здорово, пап, — громко говорю я пустому стулу слева, притворяясь, что у меня есть настоящий отец, а не убогий донор спермы, каждый месяц присылающий чек.

«Как в школе?» — спросил бы он.

«Получил сто баллов за тест по биологии».

«Потрясающе. Не удивлюсь, если ты окажешься в медицинской школе, как я».

Я мотаю головой, прочищая мозги. Либо я вообразил себя героем телесериала, либо у меня развивается комплекс Златовласки-привереды.

Джейкоб раньше читал мне по вечерам. Ну не то чтобы мне. Скорее себе, и не читал, а повторял то, что запомнил, я же просто оказывался в одной с ним географической точке и не мог не слушать. Хотя было здорово. Когда Джейкоб говорит, голос его раскатывается и сворачивается, словно каждая фраза — это строчка из песни. В обычном разговоре это звучало бы странно, но когда рассказываешь сказку — совсем другое дело. Помню, я слушал историю про Златовласку и трех медведей с мыслью: какая же она дура! Если бы правильно разыграла свои карты, могла бы остаться.

В прошлом году я оказался новичком в местной старшей школе, и мне пришлось начинать все сначала. Там были ребята из других городов, которые совсем меня не знали. Первую неделю я гулял после уроков с двумя парнями — Чедом и Эндрю. Они ходили со мной на занятия по программированию и казались такими классными, к тому же они жили в Суонзи, а не в Таунсенде и никогда не видели моего брата. Мы смеялись над тем, что у нашего препода по естественным наукам слишком короткие брюки, и вместе сидели в кафе за ланчем. Мы даже планировали втроем сходить в кино на выходных, если будут показывать что-нибудь стоящее. Но потом однажды в кафе появился Джейкоб. Он, видите ли, справился с заданием по физике как-то невероятно быстро, учитель отпустил его, и он, разумеется, сразу пошел ко мне. Я представил его своим приятелям и сказал, что он из старшего класса. Это была моя первая ошибка: Чед и Эндрю страшно воодушевились при мысли, что будут общаться со старшеклассником, и начали задавать ему вопросы типа: в каком он классе и в какой спортивной команде играет?

— В одиннадцатом, — ответил Джейкоб, а потом добавил, что не любит спорт. — Меня интересует криминалистика, — сказал он. — Вы что-нибудь слышали о докторе Генри Ли?

И после этого целых десять минут без умолку трещал о патологоанатоме из Коннектикута, который работал на таких важных уголовных делах, как дела О. Джея Симпсона, Скотта Петерсона и Элизабет Смарт.

Думаю, Чеда и Эндрю он потерял где-то на сообщении о руководстве по распознаванию рисунка брызг крови. Ни к чему говорить, что на следующий день, когда мы выбирали себе партнеров для выполнения лабораторной по программированию, мои приятели сразу от меня отвернулись.

Сэндвич я доел, а потому встаю со стула, выхожу из гостиной и иду по лестнице на второй этаж. Первая комната там — мальчика, все стены в плакатах с динозаврами. Кровать застелена покрывалом с флуоресцентными птеродактилями, а на полу валяется пульт от телевизора в форме тирекса. На миг я замираю. Было время, когда Джейкоб сходил с ума по динозаврам, так же как сейчас — из-за криминалистики. Может ли маленький хозяин этой комнаты рассказать про теризинозавра, найденного в Юте, с когтями длиной пятнадцать дюймов, похожими на оружие маньяка-убийцы из подросткового фильма ужасов? Или сообщить, что первый почти полный скелет динозавра — гадрозавра — был обнаружен в 1858 году в Нью-Джерси?

Нет, он обычный ребенок, а не ребенок с синдромом Аспергера. Я за свои слова отвечаю, потому что вечерами не раз заглядывал в окна этого дома и наблюдал за семьей. Я знаю, ведь эта кухня со светло-желтыми стенами — место, где я хотел бы быть, а не откуда сбежал бы.

Вдруг я кое о чем вспоминаю. Тот день, когда мы с Джейкобом играли в пруду, забрались под лодку и я запаниковал, потому что не мог дышать, и лодка прилипла к воде над нами. Джейкобу как-то удалось отодрать невидимую присоску, которой лодка уцепилась за поверхность воды, потом он обхватил меня сзади за грудь, поднял вверх, и я начал жадно глотать свежий воздух. Брат дотащил меня до берега и сидел рядом, пока я трясся от пережитого страха и заново учился говорить. Это, насколько я помню, был последний раз, когда Джейкоб позаботился обо мне, а не наоборот.

В спальне, где я стою, целая стена занята полками с электронными играми. Wii и Xbox в основном, но встречаются и Nintendo DC. У нас дома нет игровых приставок; мы не можем себе их позволить. Дерьмо, которое потребляет на завтрак Джейкоб, — пилюли, уколы и заменители всего на свете — стоит целое состояние, и я знаю, что мама иногда не спит ночами, редактируя тексты, чтобы заплатить Джесс, наставнице Джейкоба по социальным навыкам.

Я слышу шум машины на тихой улице. Выглядываю в окно и вижу ее: на подъездную дорожку заворачивает зеленый минивэн. Я слетаю вниз по лестнице, бегу через кухню и выскакиваю в заднюю дверь. Ныряю в кусты и сижу там не дыша, смотрю, как первым из машины вылезает мальчик в хоккейных «доспехах». Затем появляется его сестра, и после нее — родители. Отец вынимает из машины сумку со спортивным снаряжением, и вся семья скрывается в доме.

Я выхожу на дорогу и уезжаю на скейте от пряничного домика. Под курткой у меня — диск с игрой, которую я прихватил в последний момент, что-то из серии «Супермарио». Чувствую, как сердце бьется о пластиковую коробку.

Играть в нее я не смогу. Да и желания нет. Я взял ее только потому, что хозяева никогда не хватятся такой пропажи. Как тут упомнить каждую вещь, когда у них столько всего?

Джейкоб

Я, может, и аутист, но не могу сказать, в какой день недели вашей матери исполнится тридцать два года. Не могу мысленно брать логарифмы. Не могу посмотреть на газон и определить, что на нем растет ровно 6446 травинок. С другой стороны, я могу рассказать вам все, что хотите, про молнию, полимеразные цепные реакции, зауроподов нижнего мела и привести цитаты из популярных фильмов. Периодическую таблицу химических элементов я запомнил не напрягаясь; научился читать среднеегипетские тексты; помог учителю математики отремонтировать компьютер. Я мог бы часами рассуждать о папиллярных гребнях при анализе отпечатков пальцев и о том, что упомянутый анализ — это наука или искусство. К примеру, ДНК однояйцевых близнецов идентична; нам это известно из научного анализа. Но отпечатки пальцев однояйцевых близнецов различаются в деталях Гальтона. Какие доказательства вы предпочли бы, если бы были прокурором? Но я уклоняюсь от темы.

Полагаю, такие способности сделали бы меня звездой на коктейльной вечеринке, если бы: а) я пил или б) имел друзей, которые могли бы пригласить меня на вечеринку, коктейльная она или нет. Мама объяснила мне это так: представь, что к тебе подошел человек с очень напряженным взглядом и начал рассказывать о рисунке брызг крови, возникающем при воздействии на тело объектов, движущихся со средней скоростью от полутора до семи с половиной метров в секунду, и о том, чем он отличается от рисунков, возникающих после высокоскоростных воздействий — пистолетных выстрелов или взрывов. Или еще хуже представь, что этот человек — ты и ты не улавливаешь намеков на то, что жертва твоей навязчивости давно уже мечтает об одном — сбежать от тебя.

Диагноз «синдром Аспергера» мне поставили задолго до того, как он стал популярен для описания неуправляемых детей у родителей, желающих, чтобы посторонние считали их отпрысков супергениальными, а не просто асоциальными. Честно говоря, большинство учеников моей школы знают, что такое синдром Аспергера, благодаря одной кандидатке на звание «Лучшая топ-модель Америки». Столько людей рассказывали мне о ней; они, наверное, думали, что мы родственники. А сам я стараюсь не произносить этих слов вслух. Синдром Аспергера. По-моему, это звучит как название мяса самого низкого сорта. Или определение для ослов, собравшихся на барбекю?

Я живу с матерью и братом Тэо. Тот факт, что мы с ним производные одного генофонда, вводит меня в ступор; едва ли нам удалось бы стать более разными людьми, даже если бы мы активно стремились к этому. Мы выглядим как полярные противоположности: у него волосы мягкие и такие светлые, что могут сойти за серебро; мои темные и разрастаются, как кусты, если не стричь их, как по обету, раз в три недели. Вообще-то, раз в три недели я это делаю отчасти потому, что три — это хорошее, безопасное число, в отличие, к примеру, от четырех, к тому же прикосновение чужого человека к своим волосам я могу вынести только в том случае, если готовлюсь к этому заранее. Тэо вечно переживает, что о нем подумают люди, а я уже давно знаю, что они думают обо мне: я для них странный ребенок, который стоит слишком близко и не закрывает рта. Тэо слушает почти исключительно и только рэп, отчего у меня болит голова. Он ездит на скейтборде так, будто колесики прицеплены к его подошвам. Я говорю это в качестве комплимента, так как сам едва способен идти и одновременно жевать жвачку. Тэо со многим мирится, полагаю. Я же расстраиваюсь, если планы резко меняются или сбивается мое расписание; иногда в таких случаях я просто не могу контролировать себя. Я превращаюсь в Халка — ору, ругаюсь, все расшвыриваю. Тэо я не ударил ни разу, но бросал в него разные вещи и сломал некоторые, принадлежавшие ему; самой значительной была гитара. Мать заставила меня платить за нее по возрастающей в течение следующих трех лет. Кроме того, именно Тэо выносит на себе всю тяжесть моей правдивости.

СЛУЧАЙ НА ОДИН БАЛЛ

Тэо заходит на кухню, джинсы у него приспущены и болтаются на бедрах так низко, что видно нижнее белье; футболка невероятного размера, а на шее какая-то странная медаль.

Тэо. Чё как?

Я. Эй, чувак, ты что, забыл, мы живем в пригороде, а не на окраине. Сегодня День памяти Тупака^[2] или что?

Я твержу маме: у нас с Тэо нет ничего общего, но она убеждена, что со временем это изменится. По-моему, она сумасшедшая.

Друзей у меня нет. Доставать меня начали еще в детском саду, когда врач прописал мне очки. В школе учительница попросила одного популярного мальчика носить очки с простыми стеклами, чтобы мне было с кем общаться, но оказалось, он не имел ни малейшей охоты рассуждать о том, к какой категории стоит относить археоптериксов — к доисторическим птицам или к динозаврам. Стоит ли говорить, что наша дружба не продлилась и дня. Теперь я уже привык слышать от детей: «уйди», «пересядь в другое место». Меня никогда не звали поехать куда-нибудь на выходные. Я просто не понимаю намеков, которые делают люди. Так что, если я разговариваю с кем-нибудь в классе и этот парень или девчонка говорит: «Ой, уже час дня?», я смотрю на часы и отвечаю: «Да, уже час дня», хотя на самом деле этот человек не нуждается в моем подтверждении, а подбирает вежливый способ от меня отделаться. Не понимаю, почему люди никогда не говорят прямо, что они имеют в виду. И в этом похож на иммигрантов: они приезжают в страну, выучивают язык, но совершенно теряются, когда слышат идиомы. Серьезно, как может человек, для которого английский не родной язык, понять, что выражение «get the picture»^[3] не имеет отношения ни к фотографированию, ни к живописи? Для меня общаться с людьми, будь то в школе, на обеде в День благодарения или в очереди за билетами в кино, — это все равно что поехать в Литву, не зная литовского языка. Если кто-нибудь спрашивает меня, что я делаю в выходные, я не могу ответить так же просто, как Тэо. Такой вопрос ставит меня в тупик. Сколько информации я должен выдать? И вместо того чтобы последовательно описать свои планы, я беру за основу чужие слова и, пародируя Де Ниро в фильме «Таксист», переспрашиваю: «Это вы мне?» Заметьте, что я неправильно понимаю не только одноклассников. Однажды учительницу по ОБЖ во время урока вызвали к телефону в канцелярию, и она сказала классу: «Не двигайтесь, даже не дышите». Нормальные дети проигнорировали ее слова; несколько пай-девочек тихо работали за партами. А я? Сидел как статуя и не дышал, пока едва не упал в обморок.

У меня была подруга, ее звали Алекса. Но в седьмом классе она переехала в другой город. После этого я решил относиться к школе как к антропологическому кабинету. Я пытался развить в себе интерес к темам, которые интересовали нормальных детей, но это было так скучно.

СЛУЧАЙ НА ДВА БАЛЛА

Девочка. Привет, Джейкоб. Смотри, какой у меня клевый плеер.

Я. Его, наверное, сделали китайские дети.

Девочка. Хочешь глотнуть моего лимонада?

Я. Если пить из одного стакана, можно подхватить мононуклеоз. И если целоваться — тоже.

Девочка. Сяду-ка я на другое место…

Станете ли вы винить меня за то, что я пытаюсь разнообразить беседы с одноклассниками, заводя разговоры о том, как доктор Генри Ли взялся за экспертизу в деле об убийстве Лейси Петерсон? В конце концов я перестал участвовать в пустой болтовне; следить за обсуждением того, кто с кем гуляет, мне так же трудно, как каталогизировать брачные ритуалы какого-нибудь кочевого племени из Папуа — Новой Гвинеи. Мама иногда говорит, что я даже не пытаюсь. Я отвечаю ей, что только этим и занят, но меня всякий раз отвергают. А мне это безразлично. Зачем заводить дружбу с детьми, которые плохо относятся к таким, как я?

Но есть некоторые вещи, для меня совершенно невыносимые.

1. Звук, когда комкают бумагу. Не знаю почему, но у меня возникает ощущение, будто кто-то делает это с моими внутренними органами.

2. Слишком много шума и мигающих огней.

3. Изменение планов.

4. Пропуск очередной серии «Борцов с преступностью», а их показывают каждый день в 16:30 по кабельному ТВ благодаря чуду объединения в синдикаты. Хотя я и знаю все сто четырнадцать серий наизусть, ежедневный просмотр этого фильма для меня так же важен, как прием инсулина для диабетика. Весь мой день спланирован вокруг этого, и, если что-то идет не так, меня начинает колотить.

5. Когда мама убирает мою одежду. Я раскладываю свои вещи по цветам, как в радуге: КОЖЗГСФ, и цвета не должны соприкасаться. Мама очень старается, но в последний раз совершенно забыла про синий.

6. Если кто-то откусывает от моей еды, мне приходится отрезать часть, на которую могла попасть его/ее слюна, прежде чем я примусь есть.

7. Распущенные волосы. Меня от них передергивает, вот почему мои по-военному коротки.

8. Когда меня трогает незнакомый человек.

9. Еда с комками, например заварной крем; или еда, которая взрывается во рту, типа зеленого горошка.

10. Четные числа.

11. Когда люди называют меня слабоумным, а я не слабоумный.

12. Оранжевый цвет. Он означает опасность, и в английском для него нет рифмы, а это подозрительно. (Тэо хочет знать, почему тогда я нормально отношусь к серебристым предметам, но я не собираюсь объясняться с ним.)

Бо́льшую часть своей восемнадцатилетней жизни я потратил на то, чтобы научиться существовать в мире, который временами оранжевый, хаотичный и слишком громкий. На переменах, к примеру, я хожу в наушниках. Раньше я носил огромные и был похож в них на контролера дорожного движения, но Тэо сказал, что надо мной все смеются, когда видят в коридорах, и мама убедила меня пользоваться вместо них такими, которые вставляются в уши. Я очень редко хожу в школьный кафетерий, потому что: а) мне там не с кем сидеть и б) все эти перекрестные разговоры, задевающие других, для меня как острые ножи. Вместо этого я болтаюсь в учительской, где, если случайно упомяну, что Пифагор на самом деле не открывал теорему своего имени (вавилоняне пользовались ею за тысячи лет до того, как Пифагор вызвал очарованный блеск в глазах своих греческих родителей), они не смотрят на меня так, будто я отрастил себе вторую голову. Если становится по-настоящему плохо, помогает давление — можно, к примеру, лечь под стопку постельного белья или накрыться тяжелым одеялом (одеялом с пластиковыми крупинками внутри, которые утяжеляют его), — потому что глубокая сенсорная стимуляция успокаивает меня. Один из моих врачей, поклонник Скиннера^[4], ставил мне песни Боба Марли, чтобы я расслабился. Когда меня что-то расстраивает, я повторяю слова из них и говорю ровным голосом. Я закрываю глаза и спрашиваю себя: «Что сделал бы доктор Генри Ли?»

Все у меня идет гладко, потому что правила не дают мне сойти с ума. Правила означают, что день пройдет так, как я его себе представляю. Я делаю, что мне говорят, и хочу только одного: чтобы все остальные поступали так же.

Дома у нас есть правила:

1. Убирать за собой.

2. Говорить правду.

3. Чистить зубы дважды в день.

4. Не опаздывать в школу.

5. Заботиться о брате; он у тебя один.

Большинство этих правил не вызывает у меня возражений… ну, кроме чистки зубов, я это ненавижу, и заботы о Тэо. Скажем так, моя интерпретация правила номер пять не всегда совпадает с интерпретацией Тэо. Возьмем, к примеру, сегодняшний день. Я дал ему главную роль в моем расследовании, а он разозлился. Тэо прошел кастинг на роль преступника… Как он не понимает, что это высочайшая форма лести?

Мой психиатр доктор Мун Мурано часто просит меня ранжировать вызывающие тревогу ситуации по шкале от одного до десяти.

СЛУЧАЙ НА ТРИ БАЛЛА

Я. Мама пошла в банк и сказала, что вернется через пятнадцать минут. Когда прошло семьдесят, я начал паниковать. Потом я позвонил ей, она не взяла мобильник, и я был уверен, что она лежит мертвая в какой-нибудь канаве.

Доктор Мун. По шкале от одного до десяти как ты себя чувствовал?

Я. Девять.

(На заметку: в действительности я оценивал свое состояние на десятку, но это четное число, и, если бы я произнес его вслух, уровень моей тревожности превзошел бы всякие границы.)

Доктор Мун. Можешь придумать какое-нибудь более эффективное решение, чем звонок по номеру девять-один-один?

Я (изображая Шер в фильме «Во власти Луны»). Брось переживать!

Своим дням я тоже составляю рейтинг, хотя пока не говорил об этом доктору Мун. Хорошие дни набирают много баллов, плохие — мало. Сегодня плохой: сперва я поругался с Тэо, а потом пропала женщина, раздающая образцы продукции перед продуктовым магазином. В свою защиту могу сказать: я разработал алгоритм для предугадывания, что она будет раздавать, и, может быть, не расстроился бы так сильно, если бы была первая суббота месяца, когда у нее что-нибудь вегетарианское. Но сегодня — день десертов, побойтесь Бога! С момента возвращения домой я не выхожу из своей комнаты. Накрылся пледом, а сверху положил тяжелое одеяло. Включил на айподе «I Shot the Sheriff» и слушал одну и ту же песню до 16:30, когда настало время смотреть «Борцов с преступностью» и мне пришлось перебраться в гостиную, где стоит телевизор.

Показывают восемьдесят вторую серию, она в числе пяти моих самых любимых. Там одна криминалистка, Рианна, не приходит на работу. Оказывается, ее взял в заложницы мужчина, потрясенный недавней смертью жены. Рианна оставляет своим коллегам зацепки, по которым они могут разобраться в деле и отыскать место, где ее держат.

Разумеется, я нахожу разгадку гораздо быстрее коллег Рианны.

Мне особенно нравится эта серия, так как кое-что они делают совершенно неправильно. Похититель приводит Рианну в столовую, и она оставляет под полупустой тарелкой купон на скидку в своем любимом магазине одежды. Ее коллеги находят его, но им нужно доказать, что купон действительно оставила Рианна. Они проверяют его на отпечатки пальцев, используя мелкодисперсный реагент, а затем нингидрин, когда на самом деле нингидрин нужно применить первым — он вступает в реакцию с аминокислотой, — а затем уже добавлять мелкодисперсный реагент, который взаимодействует с жирами. Если сперва применить реагент, как сделали криминалисты в этой серии, он разрушит пористую поверхность, а она необходима для использования нингидрина. Заметив ошибку, я написал продюсерам «Борцов с преступностью». Они мне ответили и прислали выпущенную по официальной лицензии футболку. Она мне уже мала, но я храню ее в ящике.

После просмотра сериала рейтинг моего дня определенно повышается с единицы до трех баллов.

— Эй! — окликает меня мама, заглядывая в гостиную. — Ты как тут?

— Хорошо, — отвечаю я.

Она садится рядом со мной на диван. Наши ноги соприкасаются. Мама — единственный человек, физический контакт с которым я могу выносить. Если бы это был кто-нибудь другой, я бы уже отодвинулся на несколько дюймов в сторону.

— Вот что, Джейкоб, я хотела заметить, что ты пережил этот день, не получив угощения в магазине.

В такие моменты я радуюсь, что не смотрю людям в глаза. Если бы посмотрел, они наверняка умерли бы на месте, не выдержав презрения в моем взгляде. Разумеется, я выжил. Но какой ценой?!

— Поучительный момент, — объясняет мама, похлопывая меня по руке. — Вот и все.

— Честно говоря, моя дорогая, — бормочу я, — мне плевать.

Мама вздыхает:

— Обед в шесть, Ретт. — Хотя он всегда в шесть и меня зовут Джейкоб.

Журналисты не раз посмертно диагностировали синдром Аспергера у знаменитых людей. Вот несколько примеров:

1. Вольфганг Амадей Моцарт.

2. Альберт Эйнштейн.

3. Энди Уорхол.

4. Джейн Остин.

5. Томас Джефферсон.

Я на девяносто девять процентов уверен, что ни один из них не устроил бы истерику в продуктовом магазине с опрокидыванием стойки с пикулями и соусами.

Обед проходит напряженно. Мама пытается завести разговор, но ни Тэо, ни я не склонны его поддерживать. Ей недавно доставили очередную пачку писем из «Бёрлингтон фри пресс». Иногда она читает нам их за обедом, а мы делаем неполиткорректные замечания, которые мама ни за что не станет вставлять в свою колонку с полезными советами.

СЛУЧАЙ НА ЧЕТЫРЕ БАЛЛА

Дорогая Тетушка Эм,

моя свекровь всегда упорно готовит ростбиф, когда мы с мужем приезжаем к ней в гости, хотя и знает, что я всю жизнь была вегетарианкой. Что мне сделать в следующий раз, когда это случится?
Кипящая от Гнева из Южного Роялтона

Дорогая Кипящая от Гнева,

отверните от нее нос картошкой и уходите.

Иногда маме задают по-настоящему грустные вопросы; например, от одной женщины ушел муж, и она попросила совета, как ей сообщить об этом детям. Или другая мать, умирающая от рака груди, написала письмо своей маленькой дочери, чтобы та прочла его, когда вырастет; в нем говорится, как ей хотелось бы быть рядом, когда дочка окончит школу и будет получать аттестат, присутствовать на ее помолвке, возиться с первым внуком. Хотя часто маме пишут какие-то идиотки, сами себе навредившие. Как мне вернуть мужа, раз теперь я понимаю, что не нужно было изменять ему? Попробуйте сохранять верность, женщина. Как помириться с другом, который обиделся на резкое замечание? Прежде всего не нужно было его отпускать. Клянусь, иногда я не могу поверить, что моей матери платят деньги за высказывание очевидного.

Сегодня она держит в руках записку от девочки-подростка. Я сужу об этом по тому, что чернила фиолетовые и в обращении «Тетушка Эм» вместо точек над буквой «е» нарисовано сердечко.

— «Дорогая Тетушка Эм, — читает мама, и я, как всегда, представляю себе пожилую даму с кичкой и в добротных туфлях, а не мою мать, — мне нравится парень, у которого уже есть подружка. Я знаю, что нравлюсь ему, пот…» Боже, разве вас не учат писать слова целиком?

— Нет, — отвечаю я. — Нас учат пользоваться автопроверкой орфографии.

Тэо поднимает глаза от тарелки и смотрит на коробку с виноградным соком, долго смотрит, так что успевает даже хмыкнуть.

— «Я знаю, что нравлюсь ему, потому что, — исправляет девушку мать, — он провожает меня домой после школы мы часами разговариваем по телефону, а вчера я не выдержала и поцеловала его и он поцеловал меня в ответ…» О, пожалуйста, научите эту девушку ставить запятые. — Мама хмуро глядит на вырванный из блокнота на пружине листок. — «Он говорит мы не можем гулять вместе, но можем быть друзьями для взаимной выгоды. Как по-вашему, я должна согласиться? Искренне ваша, Бёрлингтон Бадди». — Мама обращается ко мне. — Все дружат для взаимной выгоды?

Я недоуменно смотрю на нее.

— Тэо? — спрашивает она.

— Так говорят, — бурчит он.

— И что это означает?

Тэо краснеет:

— Загугли.

— Скажи мне.

— Так говорят, когда парень и девушка не гуляют вместе, но связаны.

Мама обдумывает его слова.

— То есть… занимаются сексом?

— Помимо прочего…

— А что потом?

— Я откуда знаю! — восклицает Тэо. — Наверное, перестают обращать внимание друг на друга.

У мамы отвисает челюсть.

— Ничего более унизительного я в жизни не слышала. Этой бедной девушке нужно не просто сказать своему парню, чтобы он утопился в озере, а в придачу проколоть ему все четыре шины и… — Вдруг мама пронзает пристальным взглядом Тэо. — Ты ведь никогда не обращался так с девушками?

Тэо выкатывает глаза:

— Ты не можешь быть как другие матери и просто спросить меня, курю ли я травку?

— Ты куришь травку? — говорит она.

— Нет!

— У тебя есть подружки для взаимной выгоды?

Тэо резко отодвигается от стола и встает:

— Да. У меня их сотни. Выстроились у нас под дверью, ты не заметила? — Он ставит тарелку в раковину и взбегает по лестнице.

Мама вытаскивает ручку, засунутую под резинку, которой стянуты в хвост ее волосы (она всегда делает такую прическу, потому что знает, как я отношусь к распущенным, болтающимся по плечам лохмам), и принимается быстро набрасывать ответ.

— Джейкоб, — говорит она, — будь добр, убери за мной со стола, а?

И мама уходит, защитница обманутых, наставница недоумков. Приберегающая для мира по одному письму зараз. Интересно, что подумали бы все эти верные читатели, узнай они, что у настоящей Тетушки Эм один сын — практически социопат, а другой — социально бесполезен?

Мне хотелось бы иметь подругу для взаимной выгоды, хотя я никогда не признался бы в этом матери.

Мне хотелось бы иметь подругу. Точка.

В прошлом году на день рождения мама сделала мне невероятный подарок — радио с настройкой на полицейские частоты. Оно работает в диапазонах, которые недоступны обычным приемникам — VHF и UHF; они расположены над FM-станциями и предоставлены федеральным правительством в распоряжение полиции и спасательных служб. Я всегда знаю, когда появятся вызванные дорожным патрулем машины для посыпки песком проезжей части, получаю предупреждения о приближении северо-восточного циклона. Но чаще всего я слушаю переговоры полицейских и спасателей, ведь даже в таком маленьком городишке, как Таунсенд, преступления происходят едва ли не каждый день.

Только со Дня благодарения я дважды побывал на местах преступлений. Сперва был ограблен ювелирный магазин. Я приехал туда на велосипеде, услышав адрес по своему приемнику, и застал там нескольких полицейских, которые искали в витрине магазина улики. Тогда я впервые увидел, как используют распыляемый воск для снятия следа обуви со снега; это было круто. Во втором месте преступление не состоялось. Это был дом одного парня из моей школы, который вечно ко мне вяжется. Его мать позвонила в службу спасения, но, когда полиция приехала, стояла на пороге дома с разбитым носом и говорила, что не хочет подавать заявление на своего мужа.

Сегодня, только успев надеть пижаму, я услышал по радио новый цифровой код; до сих пор такого не звучало, а их было уже немало:

10-52 НУЖНА СКОРАЯ;

10-50 АВТОАВАРИЯ;

10-13 ГРАЖДАНЕ ПРИСУТСТВУЮТ И СЛУШАЮТ;

10-40 ЛОЖНАЯ ТРЕВОГА;

10-54 СКОТ НА ШОССЕ.

Прямо сейчас я слышу:

10-100.

А это означает: «ТРУП».

Кажется, я ни разу в жизни не одевался с такой скоростью. Хватаю блокнот, в котором пишу сочинения, хотя он уже начат, но мне не хочется тратить время на поиски другого, и быстро записываю адрес, который несколько раз называют по радио. На цыпочках спускаюсь по лестнице. Если мне повезет, то мама уже спит и вообще не узнает, что я уходил из дому.

На улице жгучий холод, снега нападало дюйма на два. Я так взволнован известием о трупе, что надел кроссовки вместо сапог. Колеса моего горного велосипеда буксуют на каждом повороте.

Адрес места преступления — на шоссе. Я понимаю, что приехал куда надо, так как вижу четыре полицейские машины с мигающими синими огнями. В землю воткнут деревянный столбик, к нему привязана трепещущая на ветру полицейская лента (желтая, не оранжевая), а рядом — цепочка следов. Брошенный «понтиак» стоит на обочине дороги, обледенел и присыпан снегом.

Я вынимаю блокнот и пишу: «Машина простояла здесь не меньше двенадцати часов, брошена до снегопада».

Подъезжает еще одна, я скрываюсь в лесу. Эта машина обычная, без опознавательных знаков, только к крыше на магните прилеплена мигалка. Наружу выходит высокий мужчина с рыжими волосами. На нем черное пальто и тяжелые ботинки; палец на руке обмотан детским бактерицидным пластырем.

Все это я тоже заношу в блокнот.

— Капитан, — говорит один из полицейских, появляясь из-за деревьев. Он в форме, толстых перчатках и сапогах. — Простите, что вызвали.

Капитан качает головой:

— Что у вас тут?

— Один человек вышел на пробежку и нашел в лесу тело. Парень наполовину голый и весь в крови.

— Кто, черт возьми, бегает по лесам вечером посреди зимы?!

Держась в тени, я осторожно иду за полицейскими в лес. Место, где лежит труп, освещают прожекторы, чтобы все детали были описаны в протоколе.

Убитый мужчина лежит на спине. Глаза у него широко раскрыты. Брюки спущены до лодыжек, но нижнее белье на месте. Костяшки пальцев рук ярко-красные от крови, основания ладоней тоже, а также колени и икры. Молния на куртке расстегнута, на ступнях нет одного носка и ботинка. Снег вокруг розовый.

— Вот дерьмо! — Капитан опускается на колени, надевает резиновые перчатки, которые достает из кармана, и внимательно осматривает тело.

Я слышу шаги еще двоих. В круг света вступает мужчина, его сопровождает полицейский в форме. Коп смотрит на мертвеца, резко бледнеет и блюет.

— Боже! — произносит пришедший с ним мужчина.

— Привет, шеф, — обращается к нему капитан.

— Сам или убийство?

— Пока не знаю. Хотя сексуальное насилие налицо.

— Рич, парень в крови с головы до пят и лежит здесь в трусах. Думаешь, его изнасиловали, а потом он сделал себе харакири? — Шеф полиции фыркает. — Я понимаю, у меня нет такого богатого опыта в расследованиях, как у тебя после пятнадцати лет работы в полиции Таунсенда, но…

Я смотрю в свой блокнот. Что сделал бы доктор Генри Ли? Ну, он осмотрел бы раны. Проанализировал, почему кровь только на поверхности — этот розовый оттенок снега, и ни брызг, ни капель. Он заметил бы следы на снегу — одни от кроссовки жертвы, другие — принадлежащие бегуну, который нашел тело. Задался бы вопросом: почему после сексуального насилия на жертве остается нижнее белье, хотя брюки спущены?

Меня трясет от холода. Я топаю ногами в кроссовках, потом смотрю на землю, и вдруг все становится предельно ясно.

— Вообще-то, — говорю я, выходя из тени, — вы оба ошибаетесь.

Рич

Не знаю, почему я обманываю себя уверениями, что успею все сделать за выходные. Намерения у меня самые лучшие, но что-нибудь вечно мешает. Сегодня, к примеру, я собирался залить каток на заднем дворе для своей семилетней дочери Саши. Она живет с моей бывшей женой, Ханной, но время с вечера пятницы до воскресенья проводит у меня, и в данный момент планирует попасть в команду США по фигурному катанию, если не станет поющим ветеринаром. Я думал, Саша с удовольствием будет помогать мне и мы вместе зальем водой брезент, постеленный во дворе и обнесенный загородкой из брусьев, которую я сколачивал целую неделю после работы. Я обещал дочери, что в воскресенье утром она проснется и сможет кататься на коньках.

Но я не рассчитывал, что на улице будет так чертовски холодно. Саша захныкала, как только подул ветер, в результате я изменил планы и отвез ее ужинать в Бёрлингтон. Она очень любит одно кафе, где можно рисовать на скатерти. По дороге домой моя дочурка заснула в машине. Напевая себе под нос песенку из сериала «Ханна Монтана» с любимого диска Саши, я несу малышку наверх, в ее спальню. Это розовая гавань в холостяцкой квартире. Во время развода я получил дом, а Ханна — почти все, что было внутри. И теперь, забирая Сашу от матери, мне странно видеть ее отчима развалившимся на моем старом диване.

Переодеваю сонную дочку в ночную рубашку; она вяло шевелит головой и руками, потом вздыхает, ложится на бок, и я накрываю ее одеялом. Минуту просто смотрю, как она спит. Быть единственным детективом в захудалом городишке — это проигранная битва. Платят мне гроши; я расследую дела настолько мелкие и неинтересные, что о них не пишут даже в местных газетах. Но я делаю так, чтобы мир для Саши или, по крайней мере, этот маленький его уголок становился немного безопаснее.

И потому продолжаю трудиться.

Ну… и еще ради прибавки к пенсии, которую получу после двадцати лет службы.

Спустившись вниз, я беру фонарик и иду к заброшенному катку. Включаю шланг. Если я проторчу здесь еще несколько часов, то на брезент выльется достаточное количество воды, и к утру она, вероятно, успеет замерзнуть.

Не люблю нарушать обещания. Пусть этим занимается моя бывшая.

Я не злопамятен, нет. Просто в моей профессии гораздо проще делить поступки на правильные и неправильные, без переходных полутонов, которые что-то объясняют. Мне ни к чему знать, каким образом Ханна поняла, что ее сердечный друг — не тот мужчина, за которого она вышла замуж, а парень, обслуживавший кофемашину в учительской.

— Он начал приносить мне арахис, — сказала она, из чего я должен был заключить, что это означает: «Я тебя больше не люблю».

Вернувшись в дом, я открываю холодильник и достаю оттуда бутылку пива. Сажусь на диван, включаю игру «Брюнс» по кабельному каналу и беру в руки газету. Большинство читателей сразу открывают раздел биржевых или спортивных новостей, меня же интересует раздел «Развлечения» из-за колонки на последней странице. Я подсел на «Сострадательную тетушку» — так раньше называли колонку с полезными советами по поводу разных жизненных ситуаций. Эта женщина выбрала себе имя Тетушка Эм, и она моя тайная слабость.

Я влюбилась в своего лучшего друга и знаю, что мы никогда не будем вместе… Как мне забыть его?

Мой парень ушел и оставил меня с четырехмесячной дочерью. Помогите!

Может ли быть депрессия у человека в четырнадцать лет?

Две вещи нравятся мне в этой колонке: во-первых, письма туда — это постоянное напоминание, что моя жизнь не такая паршивая, как у других, а во-вторых, кажется, что хотя бы у одного человека на свете есть ответы на все вопросы. Тетушка Эм всегда подсказывает самые разумные решения, как будто величайшие загадки бытия разрешаются путем хирургического отрезания эмоционального компонента и рассмотрением одних только голых фактов.

Ей, вероятно, лет восемьдесят, и живет она со стаей кошек, но, по-моему, Тетушка Эм стала бы отличным копом.

Последнее письмо удивляет меня.

Я замужем за прекрасным человеком, но никак не могу забыть своего бывшего и все время думаю: не совершила ли я ошибку? Стоит ли мне сказать об этом ему?

Глаза у меня расширяются, и я невольно смотрю на подпись. Автор письма живет не в Страффорде, как Ханна, она из Стоу.

«Спокойно, Рич», — мысленно говорю себе, тянусь к бутылке пива и уже собираюсь сделать первый блаженный глоток, как вдруг звонит мобильник.

— Мэтсон, — отвечаю я.

— Капитан? Простите, что дергаю вас в выходной.

Это Джой Уркхарт, новобранец-патрульный. Наверное, мне кажется, но, по-моему, новые полицейские год от года становятся все моложе; этот, вероятно, до сих пор спит в памперсах, а звонит мне не иначе как спросить, где у нас в участке хранится туалетная бумага или еще какую-нибудь подобную глупость. Новичкам лучше бы не тревожить начальство, а я второй по старшинству.

–…Мы тут получили рапорт о трупе и решили сообщить вам.

Я мигом настораживаюсь. Задавать ему вопросы вроде есть ли признаки насильственной смерти или речь идет о суициде, не стоит. Сам разберусь.

— Где?

Патрульный диктует адрес по главному шоссе, рядом с территорией заповедника. Это место зимой популярно у лыжников и любителей ходить на снегоступах.

— Уже еду, — говорю я и вешаю трубку.

Бросаю последний страждущий взгляд на невыпитое пиво и выливаю его в раковину. Потом беру в прихожей куртку Саши, ищу там же ее сапожки, но их нет, на полу в спальне тоже. Сажусь на край дочкиной кровати и шепчу:

— Эй, малышка. Папе нужно идти на работу.

Саша моргает глазами:

— Но сейчас ночь.

Формально говоря, сейчас полдесятого вечера, но время относительно, когда тебе семь лет.

— Знаю. Я отведу тебя к миссис Витбери.

У миссис Витбери наверняка есть имя, но я никогда его не произносил. Она живет на другой стороне улицы, ее покойный муж прослужил в полиции тридцать пять лет, и ей хорошо известно, что такое срочный вызов. Эта женщина нянчилась с Сашей, когда мы с Ханной еще были вместе, и теперь тоже присматривает за ней, когда дочка остается у меня, а я вдруг должен уехать на работу.

— От миссис Витбери пахнет носками.

Так и есть.

— Давай, Саша, поторопись. — Она садится, зевает, а я надеваю на нее куртку, завязываю под подбородком флисовую шапку. — Где твои сапоги?

— Я не знаю.

— Ну, внизу их нет. Ты бы лучше поискала, а то мне никак не найти.

Саша озорно улыбается:

— Но ты же детектив?

— Спасибо за доверие. — Я поднимаю ее на руки. — Будешь в тапочках. Я отнесу тебя в машину.

Я пристегиваю дочку к детскому креслу, хотя нам ехать всего-то двадцать ярдов, и тут вижу сапоги, лежащие на резиновом коврике. Видимо, Саша скинула их по пути домой из «Гановера», а я не заметил, потому что нес ее в дом на руках.

Если бы все загадки решались так просто.

Миссис Витбери открывает дверь молниеносно, будто дожидалась нас.

— Мне так неудобно вас беспокоить… — начинаю я, но она только отмахивается:

— Ничего страшного. Я мечтала провести время в хорошей компании. Саша, не могу вспомнить, ты любишь шоколадное мороженое или печенье?

Я ставлю дочку за порог, говорю одними губами:

— Спасибо, — и поворачиваюсь, чтобы уйти, мысленно прочерчивая кратчайший маршрут до места преступления.

— Папа!

Я оборачиваюсь и вижу, что Саша тянет ко мне руки.

Долгое время после нашего развода дочка не могла выносить, когда кто-нибудь ее оставляет. Мы придумали ритуал, который со временем превратился в заговор на удачу.

— Поцелуй, обними, дай пять, — говорю я, встав на колено и делая то, что говорю. Потом мы соединяем большие пальцы и давим на них. — Мешок арахиса.

Саша прижимается к моему лбу своим.

— Не переживай, — говорим мы хором.

Дочка машет мне, а миссис Витбери закрывает дверь.

Я прикрепляю к крыше машины мигалку, превышая лимит скорости, проезжаю двадцать миль и только тогда понимаю, что мертвец не станет мертвее, если я появлюсь на пять минут позже, а вся дорога покрыта тонкой коркой льда.

И это напоминает мне…

Что я не выключил воду, она так и течет из шланга, а значит, к моменту моего возвращения Сашин каток, вероятно, разольется на весь задний двор.

«Дорогая Тетушка Эм, — думаю я, — мне придется перезаложить дом, чтобы расплатиться за воду. Что делать? Замученный Проблемами в Таунсенде».

«Дорогой Замученный. Пей меньше».

К огороженному полицейской лентой месту преступления я подъезжаю с улыбкой на губах. Меня встречает Уркхарт, и я осматриваю брошенный «понтиак». Смахиваю немного снега с бокового стекла и заглядываю в салон, светя внутрь фонариком. На заднем сиденье полно пустых бутылок из-под джина.

— Капитан, простите, что вызвали вас, — говорит патрульный.

— Докладывайте.

— Тело в лесу нашел бегун. Труп полураздет и весь в крови.

По уже протоптанной тропе я иду вслед за Уркхартом.

— Кому, черт подери, взбредет в голову бегать трусцой по лесу в темноте посреди зимы?!

Мертвец действительно не совсем одет и уже застыл. Брюки спущены к лодыжкам. Я быстро опрашиваю других полицейских, что они обнаружили. Не много. Кроме крови на конечностях мужчины, никаких следов борьбы. Есть отпечатки ног, совпадающие с оставшейся на жертве кроссовкой, и другие, очевидно оставленные бегуном, алиби которого исключает его из числа подозреваемых, но преступник либо каким-то образом стер следы своих ног, либо совершил убийство на лету. Я сижу на корточках и рассматриваю ссадину на левой ладони трупа, когда прибывает шеф.

— Господи Исусе! — произносит он. — Суицид или убийство?

Кто бы знал. Если убийство, где тогда следы борьбы? Или повреждения на руках, которые свидетельствовали бы о том, что жертва защищалась? Ссадина на ладони, как от падения, на предплечьях ни синяков, ни царапин. Если это самоубийство, почему мертвец в нижнем белье и как он покончил с собой? Кровь у него на костяшках пальцев и на коленях, а не на запястьях. По правде говоря, в Таунсенде, штат Вермонт, мы не часто сталкиваемся с такими вещами, чтобы быстро делать выводы.

— Пока не могу сказать, — уклоняюсь от прямого ответа я. — Хотя сексуальное насилие, кажется, налицо.

Вдруг из-за деревьев выходит какой-то паренек и говорит:

— Вообще-то, вы оба ошибаетесь.

— А ты кто такой? — спрашивает шеф, и двое патрульных подходят к парнишке с боков.

— Опять ты, — говорит Уркхарт. — Месяц назад он болтался вокруг, когда ограбили ювелирный. Вроде как детектив-любитель. Скройся, малыш. Мы тебя тут не видели.

— Погодите, — останавливаю я полицейского, смутно вспоминая этого паренька.

Да, он был там, когда мы расследовали ограбление. А сейчас я взвешиваю в голове шансы на то, что этот пацан — преступник, и не хочу, чтобы он удрал.

— Все очень просто, — продолжает парнишка, глядя на тело. — В двадцать шестой серии второго сезона всю команду «Борцов с преступностью» отправили на гору Вашингтон расследовать смерть мужчины, тело которого нашли на вершине горы, без одежды. Никто не мог догадаться, что делал голый человек на горе, но причиной смерти оказалось переохлаждение. То же случилось и с этим парнем. Он заблудился и упал. Его внутренняя температура тела повысилась, он снял одежду, так как ему было жарко… но именно из-за этого он и замерз. — Паренек усмехается. — Не могу поверить, что вы этого не знали.

Шеф прищуривает глаза:

— Как тебя зовут?

— Джейкоб.

Уркхарт хмурится:

— Люди, замерзающие до смерти, обычно не пачкают кровью все вокруг…

— Уркхарт! — рявкает шеф.

— Он не запачкал кровью все вокруг, — говорит Джейкоб. — Брызги крови были бы хорошо видны на снегу, а вместо них мы видим только размазанную кровь. Взгляните на раны. У него ободраны костяшки пальцев, колени и основания ладоней. Он упал и поранился. Кровь появилась на снегу, потому что он пытался подняться, вставал на четвереньки, ползал вокруг, прежде чем потерял сознание.

Я приглядываюсь к Джейкобу. Основательный недостаток в его теории, разумеется, состоит в том, что, когда человек падает на снег и ползает по нему, у него не начинается кровотечение. Если бы такое происходило на самом деле, в Вермонте за время зимних каникул умирали бы от потери крови сотни детей.

Что-то в этом пареньке совсем чуть-чуть… ну, не так. Голос слишком ровный и высокий; в глаза не смотрит; пружинит на подушечках стоп и, сдается мне, сам этого не замечает.

Там, где он топчется, снег подтаял, из-под него высунулся побег шиповника. Я расчищаю ногой землю и качаю головой. Этому несчастному, пьяному, мертвому ублюдку не посчастливилось упасть в присыпанных снегом зарослях ежевики.

Я не успеваю ничего сказать, потому что появляется криминалист. Уэйн Нассбаум, до того как получил медицинское образование, хотел стать клоуном. Правда, за пятнадцать лет работы в полиции я ни разу не видел, чтобы этот парень улыбнулся.

— Всем привет, — произносит он, вступая в круг искусственного света. — Говорят, у вас тут какой-то загадочный труп?

— Как по-твоему, это может быть переохлаждение? — спрашиваю я.

Уэйн обдумывает мой вопрос, осторожно переворачивает тело и осматривает затылок.

— Сам я такого никогда не видел… но читал об этом. Объяснение, конечно, для нас подходящее. — Криминалист смотрит на меня. — Отличная работа… но я предпочел бы досмотреть овертайм в матче «Брюнс», а не тащиться сюда ради фиксации смерти от естественных причин.

Я смотрю туда, где стоял Джейкоб, но его и след простыл.

Джейкоб

Я накручиваю педали к дому так быстро, как только могу. Скорее бы переписать заметки с места преступления в новый блокнот. Я нарисую картинки цветными карандашами и начерчу масштабированный план местности. Проскальзываю в дом через гараж, начинаю снимать кроссовки, и тут дверь у меня за спиной открывается.

Я замираю на месте.

Это Тэо.

Вдруг он спросит, чем я занимался?

Мне всегда с трудом давалась ложь. Если он задаст вопрос, придется рассказать ему про радио, труп и переохлаждение. Сейчас меня это злит, так как я хотел пока держать все в секрете и ни с кем не делиться. Сую блокнот сзади за пояс брюк, натягиваю сверху свитер и сцепляю руки за спиной, чтобы прикрыть все это.

— Ты теперь взялся следить за мной? — говорит Тэо, скидывая сапоги. — Может, лучше займешься своей жизнью?

Он успевает подняться до середины лестницы, и только тогда я примечаю, какие красные у него щеки, как растрепаны ветром волосы. Где был Тэо? А мама знает? Однако мысли эти быстро сменяются образом мертвеца с посиневшей кожей, который лежит в круге света, а вокруг него — розовый снег. Надо запомнить все это и использовать в следующий раз, когда буду разыгрывать сцену преступления. Можно взять пищевые красители, растворить в воде и разбрызгать на улице из пульверизатора. А на костяшках пальцев и коленях нарисую кровь красным фломастером. Хотя мне не слишком хочется лежать на снегу в нижнем белье, я готов принести себя в жертву ради сценария, который совершенно собьет с толку маму.

Мурлыча себе под нос, я захожу в комнату. Снимаю одежду и надеваю пижаму. Потом сажусь за стол и аккуратно вырезаю ножницами лист из старого использованного блокнота, чтобы не слышать, как мнется и рвется бумага. Достаю новый блокнот на пружине и принимаюсь набрасывать в нем место преступления.

Кто бы мог предполагать. По десятибалльной шкале этот день оказался на отметке «одиннадцать».

Дело 2. Ирония 101 →