История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9

Джованни Джакомо Казанова

«Погомас, который в Генуе назвался Пассано, поскольку все его знали, представил мне свою жену и свою дочь, некрасивых, грязных и наглых. Я быстро от них избавился, чтобы наскоро пообедать с моей племянницей и отправиться сразу к маркизу Гримальди. Мне не терпелось узнать, где обитает Розали. Лакей сенатора сказал мне, что его светлость находится в Венеции, и что его не ждут раньше конца апреля. Он отвел меня к Паретти, который женился через шесть или семь месяцев после моего отъезда. Сразу меня узнав, он показал, что рад меня видеть, и покинул свою контору, чтобы пойти представить меня своей жене, которая при виде меня испустила крик восторга и кинулась ко мне с распростертыми объятиями. Минуту спустя он нас покинул, чтобы пойти заняться своими делами, попросив жену представить мне свою дочь…»

Глава II

Мой брат аббат и его непорядочность. Я завладеваю его любовницей. Отъезд из Генуи. Принц Монако. Моя племянница побеждена. Прибытие в Антибы.

В святой вторник утром Клермон сказал мне, что иностранный аббат, который не хочет сказать свое имя, желает со мной говорить. Аннета пошла прислуживать своей хозяйке. Я пригласил в этот день обедать к себе Розали, всю ее семью и ее друзей.

Я вышел из своей комнаты в ночном колпаке, чтобы посмотреть, что это за аббат. Я увидел личность, которая бросилась мне на шею и крепко обняла. В комнате было темно. Я подошел к окну и увидел младшего из своих братьев, которым я всегда пренебрегал, которого не видел уже десять лет и который меня столь мало интересовал, что я не интересовался даже о его существовании в переписке, которую поддерживал с г-дами де Брагадин, Дандоло и Барбаро.

Как только эти дурацкие объятия прекратились, я спросил у него холодно, какие приключения занесли его в Геную в том плачевном состоянии, в каком я его вижу, потому что он был грязный, мерзкий и оборванный; от него остались только красивое лицо, прекрасные волосы, цветущий вид и возраст двадцать девять лет. Он родился, как Магомет, через три месяца после смерти моего отца.

— Если я должен, дорогой брат, рассказывать всю историю моих несчастий, она будет долгой. Пойдем же в вашу комнату, и я расскажу вам все с наибольшей правдивостью.

— Ответь сначала на все мои вопросы. С каких пор ты здесь?

— Со вчерашнего вечера.

— Кто тебе сказал, что я здесь?

— Граф А.Б. в Милане.

— Кто тебе сказал, что граф меня знает?

— Я прочел месяц назад в Венеции на столе г-на де Брагадин письмо, которое он вам писал, адресованное в дом этого графа.

— Ты сказал ему, что ты мой брат?

— Я должен был в этом признаться, когда он сказал, что я на вас похож.

— Он тебя обманул: ты животное в душе.

— Он пригласил меня обедать.

— Такого оборванного. Ты оказал мне много чести.

— Он дал мне четыре цехина, без чего я не смог бы явиться сюда.

— Он сделал глупость. Ты просишь милостыню. Почему ты покинул Венецию и что ты хочешь от меня?

— Ах! Прошу тебя, не ввергай меня в отчаяние, потому что, по правде говоря, я готов себя убить.

— Я в это не верю; но почему ты покинул Венецию, где, со своими мессами и своими подаяниями, ты жил?

— Это часть моей большой истории. Войдем.

— Отнюдь. Подожди меня здесь. Мы пойдем куда-нибудь, где ты расскажешь мне все, что хочешь. Остерегись говорить моим людям, что ты мой брат, потому что я этого стыжусь.

Я быстро пошел одеться во фрак и сказал ему вести меня в свою гостиницу.

— Должен вас предупредить, что в своей гостинице я нахожусь в компании, и что я могу говорить с вами только тет-а-тет.

— В компании кого?

— Я скажу вам это. Пойдем в какое-нибудь кафе.

— Но что это за компания? Говори сразу, это воры? Ты вздыхаешь?

— Это девушка.

— Девушка? Ты священник.

— Ослепленный любовью, соблазненный ею, я ее соблазнил. Я пообещал ей жениться в Женеве, и очевидно, что я не смею больше вернуться в Венецию, потому что я ее умыкнул из дома ее отца.

— Что ты станешь делать в Женеве? Тебя пустят только на три дня, потом выгонят. Пойдем в твою гостиницу; я хочу видеть девушку, которую ты обманул. Ты мне расскажешь наедине все потом.

Я направился в гостиницу, которую он назвал, он должен был следовать за мной; я вхожу, и здесь он меня опережает, поднимается на третий этаж, где я вижу в темном чулане девушку, очень юную, высокого роста, брюнетку, красивую, пикантную, гордого вида, но при этом смущенную, которая, не здороваясь со мной, спрашивает, не брат ли я этого лжеца, который ее обманул. Я отвечаю ей, что да.

— Сделайте же, пожалуйста, доброе и благородное дело и отправьте меня в Венецию, потому что я не хочу больше оставаться с этим мошенником, которого я слушала как дурочка, который рассказывал мне сказки, что запутали мне мозги. Он должен был найти вас в Милане, где вы должны были дать ему денег, чтобы направиться в Женеву на почтовых, и где, как он мне сказал, священники женятся, став реформатами. Он сказал мне, что вы ждете его, но вас там не было. Он достал денег, уж не знаю как, и увез меня сюда. Бог судил, чтобы он вас нашел, потому что без этого я завтра бы пошла пешком, прося милостыню. У меня нет ничего, кроме рубашки на теле. Он продал в Бергамо три другие, что у меня были, после того, как продал в Вероне и в Бреши чемодан и все, что у меня в нем было. Он свел меня с ума. Он заставил меня поверить, что мир вне Венеции это рай; я заинтересовалась этим и покинула мой дом; я убедилась, что он и в тысячу раз не таков, как у нас. Будь проклят час, когда я узнала этого обманщика. Это нищий, который говорит все время как на проповеди. Он хотел спать со мной, как только мы прибыли в Падую, но я не была столь глупа. Я хотела сначала посмотреть на это бракосочетание в Женеве. Вот записка, которую он мне написал. Я вам ее подарю; но если у вас добрая душа, отправьте меня в Венецию, без того, чтобы я была вынуждена идти туда пешком.

Я выслушал всю эту тираду стоя и в истинном изумлении. Этой трагической сцене придавал комический оттенок мой брат, который, сидя и держа голову зажатой между рук, должен был слушать всю эту жестокую историю. Без вздохов, которые он испускал время от времени, я мог бы подумать, что он спит.

Эта грустная авантюра меня странным образом задела. Я увидел, что должен позаботиться об этой девочке и развязать этот дурно завязанный узел, отправив ее в надежные руки на ее родину, которую она, быть может, не покинула бы, если бы не понадеялась на меня, как вздумал ей внушить мой брат. Характер этой девушки, совершенно венецианский, поразил меня еще более, чем ее очарование; ее искренность, ее справедливое негодование, самолюбие, смелость мне понравились; она не просила меня, чтобы я вернул ее обратно, но заявляла, что по чести я не могу ее оставить в беде. Я не мог сомневаться в правдивости ее рассказа, поскольку мой брат, здесь присутствовавший, хранил молчание, как истинно виновный. Жалость, которую он мог мне внушить, не могла быть отделена от презрения.

После слишком долгого молчания я предложил ему отослать ее в Венецию в сопровождении порядочной женщины в карете, которая отправлялась из Генуи каждую неделю.

— Но вы пожалеете, — сказал я ей, — если вернетесь домой беременная.

— Беременная? Разве я не сказала вам, что он должен был жениться на мне в Женеве?

— Но, несмотря на это…

— Как, несмотря на это? Поймите, что я никогда не соглашалась ни на малейшее из его желаний.

— Вспомните, — сказал ей брат жалобным голосом, — о той клятве, которую вы дали мне, быть навсегда моей. Вы произнесли ее перед распятием.

Говоря эти слова, которыми он упрекал ее в нарушении обещания, он поднялся, но она, далекая от того, чтобы это признавать, залепила ему пощечину тыльной стороной ладони. Я ожидал небольшой битвы, которой не собирался мешать, но не тут то было. Аббат, смиренный и тихий, отвернулся к окну, подняв глаза к небу, затем пролил слезу.

— Вы злобный дьявол, моя прекрасная мадемуазель, — сказал я ей. Тот, с которым вы так обращаетесь, — это мужчина, который несчастен, так как вы сделали его влюбленным.

— Все, что я знаю, это что он заставил меня совершить глупость, и я не прощу его никогда, разве что, не видя больше никогда. Это не первая пощечина, что я ему влепила, я начала еще в Падуе.

— Вы отлучены от церкви, — сказал он ей, — потому что я священник.

— Я тебе дам еще.

— Вы не дадите ему еще, — говорю я. Берите свои вещи и идите за мной.

— Куда вы ее ведете? — спрашивает влюбленный.

— К себе, и молчи. Подожди. Вот, я даю тебе двадцать цехинов, чтобы купил себе одежду, редингот и рубашки. Ты оставайся жить здесь. Завтра утром я приду с тобой поговорить. Отдай бедным свои лохмотья и возблагодари Бога, что встретил меня. Пойдемте, мадемуазель, я велю отвести вас ко мне, так как в Генуе не должны видеть вас в моей компании, особенно потому, что вы прибыли сюда вместе со священником. Я должен затушить этот скандал. Я поручу вас моей хозяйке, остерегитесь рассказывать ей эту скверную историю. Я дам вам прилично одеться.

— Пойдемте. Слава Богу!

Окаменев при виде двадцати цехинов, он позволил нам уйти, не говоря ни слова. Я сразу поручил моей хозяйке купить ему платье, рубашки, чулки, башмаки и все, что может ему понадобиться. Мне было очень интересно, какова будет эта девушка, когда окажется в состоянии успокоиться. Я известил Аннету, что девушка, которую мне рекомендовали, будет есть и спать вместе с ней, и поскольку мне надо было принимать прекрасную и многочисленную компанию, я пошел одеваться. Я счел себя обязанным информировать мою племянницу обо всей этой истории, чтобы у нее не возникло относительно меня каких-либо низменных предположений. Она сочла, что я и не мог поступить иначе, и ей было любопытно увидеть эту девушку, также как и моего брата, которого она сочла достойным намного большей жалости. Я сделал ей подарок — платье из цветного коленкора с большими букетиками, которое ей шло чрезвычайно. Она вызывала мое восхищение как своим поведением со мной, так и обхождением с молодым человеком, который влюбился в нее до самозабвения. Она встречала его каждый день, либо у меня, либо у Розали. Он писал ей, без всякого ответа, в купеческом стиле, что все согласно между ним и ею, возраст, положение и состояние, и ничто не могло бы помешать ему отправиться в Марсель просить ее руки у ее отца, кроме антипатии с ее стороны к нему. Он просил ее объясниться. Когда она показала мне его письмо, спрашивая совета, я ее поздравил. Я сказал, что на ее месте я бы не пренебрегал этой партией, если г-н Н.Н. ей нравится. Она отвечала, что ничто в молодом человеке не вызывает у нее возражения, и что Розали придерживается моего же мнения.

— Скажите же ему сами, что вы его ждете в Марселе, и что он может быть уверен в вашем согласии.

— Я скажу ему об этом завтра.

Поднявшись из-за стола, я пошел повидать Аннет, которая обедала в комнате племянницы вместе с Марколиной — таково было имя венецианки. Я ее почти не узнал. Но это было не из-за ее платья, в котором не было ничего необычного, а из-за ее лица, которое удовольствие сделало в сотню раз более красивым. Веселость заступила место гнева, который всегда делает человека некрасивым, и нежность, порожденная удовлетворенностью, придала ее лицу вид амура. Мне показалось невозможным, чтобы существо, что я вижу, выдало моему брату, святому отцу, звонкую пощечину, которую я видел и слышал. Две новые подружки ели и смеялись, сами не зная над чем. Марколина говорила на венецианском жаргоне, и Аннет, ей в отместку, отвечала ей на генуэзском; но первый был очарователен, и вся Италия его понимала, в то время как второй более отличается от итальянского, чем швейцарский от немецкого. Я поздравил Марколину с ее довольным видом.

— Я чувствую себя перешедшей из ада в рай.

— Вы и кажетесь мне похожей на ангела.

— А сегодня утром вы назвали меня дьяволом. Но вот вам белый ангел, о котором и не подозревали в Венеции.

— Теперь вы моя игрушка.

Пришла моя племянница и, видя меня веселым с этими девицами, уселась рядом со мной, чтобы получше изучить мое новое приобретение.

Она нашла ее вполне хорошенькой и, сказав ей об этом, подарила ей нежный поцелуй. Марколина, настоящая венецианка, спросила у нее без церемоний, кто она.

— Я племянница месье, который теперь отвозит меня ко мне в Марсель.

— Вы бы стали также и моей племянницей, если бы я стала его сестрой. Как бы я была счастлива иметь такую красивую племянницу!

И вот опять в изобилии поцелуи, которые получает и раздает Марколина. Мы оставляем ее вместе с Аннет и направляемся на рейд, где садимся в большую парусную барку.

Вернувшись домой к полуночи, я спросил у Аннет, которая раздевала свою хозяйку, где венецианка, и она ответила, что та рано легла и сейчас спит; мне захотелось на нее посмотреть. Она проснулась, я присаживаюсь рядом с ней, я говорю ей, что в кровати нахожу ее еще более красивой, я хочу ее обнять, она сопротивляется, я не настаиваю, и мы беседуем. Четверть часа спустя приходит Аннет, я говорю ей идти ложиться, и она идет, гордая тем, что Марколина понимает, что она моя любовница.

Я между тем расспрашиваю ее о моем брате, говорю ей о том живом интересе, который она мне внушила сразу, как я ее увидел, и обо всем, что я готов для нее сделать, захочет ли она вернуться в Венецию или ей больше по душе ехать во Францию вместе со мной.

— Женившись?

— Нет, так как я женат.

— Это неправда, но мне это неважно. Отправьте меня в Венецию, и как можно раньше; я не хочу быть ничьей наложницей.

Тут я становлюсь настойчив, применяя, однако, лишь ту нежность, которой любой женщине труднее сопротивляться, чем открытой силе. Смеющаяся Марколина, видя, что я продолжаю, несмотря на то, что она перекрывает мне все пути, резко выскакивает из постели, укрытая одной длинной рубашкой, заходит в комнату моей племянницы и запирается там. После чего я направляюсь ложиться спать, однако разозленный. Аннет, сочтя, что с ней обошлись не лучшим образом, затевает ту же игру, что и Марколина.

На другой день рано утром я вошел к моей племяннице, чтобы посмеяться слегка над компанией, которую я ей случайно предоставил, — и есть над чем посмеяться.

— Эта венецианка, — говорит мне она, — меня изнасиловала.

Та другая, не защищаясь, настраивается снова давать ей знаки продолжающейся нежности, которые, исполненные изящества, дают мне представление о том, что они делают под покрывалом.

— Вот, — говорю я моей племяннице, — грубый штурм, по сравнению с той обходительностью, которую проявлял ваш дядя по отношению к вашим предрассудкам.

— Эти шалости между девушками, — ответила мне она, — не могут соблазнить мужчину, который покинул объятия Аннет.

— Но они меня соблазняют.

Говоря так, я их раскрываю. Марколина кричит, но не двигается, и другая говорит мне чувствительным тоном, чтобы я их снова укрыл; однако то, что я видел, слишком меня взволновало, чтобы торопиться. В этот момент заходит Аннета и, выполняя приказ своей хозяйки, натягивает покрывало на вакханок и лишает меня таким образом прекрасного зрелища. Разозленный теперь против Аннет, я толкаю ее на кровать и даю двум остальным столь интересный спектакль, что они бросают свои шалости, чтобы смотреть его с самым большим вниманием. После чего Аннет клянется мне, что я прав, отомстив таким образом за их неприступность. Вполне довольный фарсом, я направился завтракать и сразу затем пошел в гостиницу, чтобы повидаться с братом.

Я нашел его прилично одетым.

— Как себя чувствует Марколина? — говорит он мне грустно.

— Очень хорошо. Я поместил ее очень просто. Она ест и спит с горничной моей племянницы, и очень довольна.

— Я не знал, что у нас есть племянница.

— Теперь знаешь. Я отправлю ее в Венецию в течение четырех-пяти дней.

— Я надеюсь обедать вместе с вами сегодня.

— Нет, нет, дорогой брат. Тебе нельзя показываться у меня, так как если Марколина тебя увидит, ей станет грустно. Ты больше ее не увидишь.

— Ох! Я тоже поеду в Венецию, когда захочу повеситься.

— С чего это? Она не может тебя волновать.

— Она меня любит.

— Она тебя бьет.

— Потому что любит. Она станет нежной, когда увидит меня устроенным. Ты не знаешь, как я страдаю.

— Я себе это представляю; но это чувство, которое я гоню от себя, потому что ты безбожник и дурак, варвар, который не заслуживает жалости, потому что ради удовлетворения недостойного каприза ты готов сделать несчастной на всю жизнь очаровательную девушку, которая рождена, чтобы быть счастливой. Ответь мне. Что бы ты делал, если бы я повернулся к тебе спиной?

— Я пошел бы просить милостыню вместе с ней.

— Она бы тебя побила; и чтобы избавиться от тебя, она способна будет попросить защиты закона.

— Но что ты сделаешь для меня, если я позволю ей вернуться в Венецию и не последую за ней?

— Я отвезу тебя во Францию и помогу поступить на службу к какому-нибудь законнику.

— На службу? Я рожден только для служения Богу.

— Ах! Горделивый дурак! Марколина хорошо сказала вчера, что ты говоришь, как читаешь проповедь. Каков твой Бог? Какое служение ты ему предоставляешь? Безмозглый лицемер! Не таков ли ты, когда сводишь с ума порядочную девушку, профанируешь свой нрав, предаешь свою религию, не зная ее? Без всякого таланта, несчастный дурень, вообразивший, что может стать протестантским пастором, ничего не зная в теологии, не умея даже говорить на своем языке. Берегись появляться передо мной, потому что вынудишь меня сделать так, что тебя изгонят из Генуи.

— Ну что ж! Везите меня в Париж. Я представлюсь моему брату Франсуа, у которого сердце получше, чем ваше.

— Очень хорошо. Я отправлю тебя в Париж. Мы выезжаем через пять-шесть дней. Оставайся в этой гостинице, и я тебя извещу. Со мной будут моя племянница, мой секретарь и мой слуга, и мы отправимся морем.

— На море мне будет плохо.

— Будешь блевать.

Когда я передал Марколине этот диалог, я не заметил в ее лице никакого интереса. Она вежливо сказала мне, что не чувствует за собой никакого обязательства перед ним, кроме благодарности за то, что он познакомил ее со мной. Я ответил ей, что прощаю его лишь потому, что он познакомил меня с нею.

— Я люблю вас, и если вы не согласитесь стать моей любовницей, я умру.

— Никогда, потому что иначе я полюблю вас, и когда вы меня покинете, я сама умру.

— Я никогда не покину вас.

— Очень хорошо; везите меня во Францию, и там мы начнем спать вместе; сейчас у вас есть Аннет, а я влюблена в вашу племянницу.

Самое интересное в этом приключении было то, что моя племянница также влюбилась в нее и заявила, что мы должны усадить ее есть с нами, и что отныне она будет спать только с нею. Поскольку я смог теперь присутствовать при их безумствах, я не нашел что ей возразить. За столом она рассказывала нам истории столь забавные, что они развлекали нас вплоть до момента, когда мы направились ужинать к Розали, где неизменно присутствовал г-н Н.Н.

Назавтра, в святой четверг, Розали пошла вместе с нами смотреть процессии. Я вел под руку Розали и Марколину, укрытых за своими меццаро^[4], а г-н Н.Н. подал руку моей племяннице. На следующий день, когда мы отправились смотреть в той же компании процессии, которые в Генуе называются «касачче», Марколина показала мне моего брата, который, рыская вокруг нас, делал вид, что нас не видит. Он был тщательно завитой, и этот фат надеялся теперь понравиться Марколине и заставить ее пожалеть, что она им пренебрегла, но ему пришлось страдать, как проклятому, так как венецианка, закутанная в сандаловую накидку, умела пользоваться и играть своей меццаро лучше, чем генуэзки. Он никак не мог понять, был ли он замечен. Кроме того, жестокая держалась за мою руку, так сжимая ее, что мы казались лучшей парой на свете.

Эти две девушки, ставшие близкими подругами, не могли смириться с тем, что, как я им говорил, их любовные безумства — это единственный источник их дружбы; они мне обещали, что их шалости прекратятся с нашим отъездом из Генуи, и что я начну спать с ними вместе в фелуке, которая должна нас отвезти в Антиб, где мы должны провести не менее одной ночи, не раздеваясь. Я получил от них слово и наметил наш отъезд на четверг, я заказал фелуку и отправился в среду известить моего брата, чтобы он на нее погрузился.

Был жестокий момент, когда я передавал мою добрую Аннету ее матери. Ее рыдания передались нам всем. Моя племянница дала ей платье, а я тридцать цехинов, пообещав вернуться в Геную по моем возвращении из Англии; но я туда больше не вернулся. Я известил Пассано, что он будет есть вместе с аббатом, которого найдет на фелуке. Я позаботился снабдить его провизией на три дня. Г-н Н.Н. пообещал моей племяннице, что будет в Марселе через две недели, и когда он приедет, женитьба будет согласована между его и ее отцами. Это событие наполнило меня радостью, потому что уверило, что отец встретит ее с распростертыми объятиями. Г-н Н.Н. вместе с Розали и ее мужем покинули нас, лишь когда увидели, что нам надо подниматься на фелуку.

Моя фелука, довольно большая, имела двенадцать гребцов и была вооружена маленькими пушками и двадцатью четырьмя ружьями, чтобы мы могли защититься от корсаров. Клермон расположил там мою коляску и мои чемоданы так заботливо, что поместились вдоль нее пять матрасов так что мы могли там спать, и даже раздевшись, как в комнате. У нас были большие подушки и широкие покрывала. Длинный тент из саржи укрывал всю барку, и на концах длинной деревянной балки, поддерживавшей тент, помещались два фонаря. С наступлением ночи их зажгли, и Клермон подал нам ужин. Я, сидя между двух девиц, прислуживал моим сотрапезникам, первой — моей племяннице, затем — Марколине, затем — моему брату и Пассано. Воду в вино не добавляли, каждый пил из своей бутылки превосходное бургундское. После ужина, хотя ветер и был очень легкий, подняли парус, и гребцы отдохнули. Я погасил лампы, и мои два женских ангела заснули, каждая положив на меня свободную руку.

Свет зари разбудил меня в пять часов, и я увидел двух уснувших красавиц у меня по бокам в тех же позициях, как они были, когда я загасил фонари. Я не мог покрыть поцелуями ни одну, ни другую. Одна, предполагалось, была моя племянница, другая была девушкой, с которой гуманность воспрещала обращаться как с любовницей в присутствии брата, который ее обожал и ни разу не получил от нее ни малейшей милости. Он находился там, удрученный горем и неприятностью, которую причиняло ему море, от чего ему выворачивало желудок и заставляло извергать оттуда все, что там было. Он находился там, внимательно наблюдая, не появится ли какое-нибудь движение под покрывалом. Я должен был его пожалеть и не ввергать в отчаяние в такой момент, когда он легко мог прыгнуть в море и утопиться.

Они проснулись, свежие как розы, и, после взаимных пожеланий доброго утра, мы зашевелились и отправились по одному на нос, в туалет, который нам там поставили, и который был необходим моим красоткам для соблюдения приличий. Но я стал ругать хозяина фелуки, когда увидел, что мы находимся лишь напротив мыса Финал.

— Ветер стих, — отвечали мне, еще в Савоне.

— Надо грести.

— Мы опасались вас разбудить; но завтра вы будете в Антибе.

Гребцы, проклиная штиль, принялись за работу. Клермон подал нам превосходный бульон, сделанный из таблеток, которые всегда были у меня с собой. Мы пообедали в полдень, и в три часа решили причалить в Сан-Ремо. Весь экипаж счел это моим капризом; мы пристали, но я распорядился никому не сходить с фелуки. Моя племянница не могла сдержать смеха прямо в лицо моему несчастному брату, который непрерывно доставал из кармана зеркало и издавал жалобные вздохи, видя свое лицо, которое из-за моря утеряло свою свежесть.

Я отвел двух девиц в гостиницу, где заказал кофе. К нам подошел некий господин и просил оказать ему честь пойти вместе с ним туда, где нас развлекут игрой в бириби.

— Полагаю, месье, эта игра запрещена в государстве Генуя.

— Это так, но в Сан-Ремо мы пользуемся некоторыми привилегиями. Это территория империи. Мы здесь находимся несколько дней, мы бирибисанти, что были раньше в Генуе.

Уверенный, что мошенники — те же самые, что я обыграл в Генуе я принял приглашение. У моей племянницы было в кошельке пятьдесят луи; я дал десять-двенадцать Марколине, и вот мы в зале, где собралась большая компания. Нам освободили место, мы сели, и я увидел тех же, что я наказал у м-м Изолабеллы, за исключением того, кто держал мешок. При виде меня они побледнели.

— Я играю фигурку Арлекина, — говорю я им.

— Ее больше нет.

— Сколько в банке?

— Вы видите. Здесь играется по малой. Двух сотен луи достаточно. Можно ставить столько, сколько угодно, вплоть до одного луи.

— Очень хорошо. Но мои луи точные по весу.

— Я полагаю, что наши тоже.

— Вы в этом уверены?

— Нет.

— В таком случае, — говорю я хозяину дома, — мы не играем.

— Тут хозяин бириби говорит, что к концу игры он даст по четыре экю и шесть франков за каждый луи, который у него выиграют, и с этим договорились. Тут же была раскрыта таблица игры.

Мы все понтировали по луи. Я проиграл двадцать, как и моя племянница, но Марколина, которая до того ни разу не видела бириби, и которая никогда не имела и двух цехинов, оказалась победительницей со ста сорока луи. Она играла на фигурку аббата, которая двадцать раз выходила пятой. Ей дали мешок, полный шестифранковых экю, и мы вернулись на нашу фелуку… Ветер был противный, и мы должны были идти на веслах всю ночь, и, поскольку море становилось дурным, в восемь часов утра я решил пристать в Ментоне. Моя племянница и Марколина сделались больны. Я единственный не мучился. Заперев мешок Марколины в мой чемодан, я отправился пешком по берегу вместе с девушками, сказав Пассано, что он может поступить так же вместе с моим братом.

Мы пошли в гостиницу. Мои красавицы бросились в постель. Хозяин мне сказал, что в Ментоне находится принц Монако вместе с супругой. Я решаю сделать ему визит. Тринадцать лет назад я беседовал с ним в Париже. Я был тот, кто, ужиная с ним и его любовницей Коралин, мешал ему зевать. Он был тот, что отвел меня к мерзкой графине де Рюфек; тогда он был не женат; я нашел его там, в его княжестве, вместе с супругой, от которой он имел уже двух сыновей. Она была маркизой де Бриньоль, богатой наследницей, но прекрасной и приятной в обхождении еще более, чем богатой; я знал ее по отзывам, мне было любопытно ее увидеть.

Я иду, обо мне объявляют, и после приглашения вводят. Я величаю его полным титулом, который не давал ему никогда в Париже, где и никто его ему не давал. Он говорит, что с удовольствием меня снова видит, однако с некоторым холодком. Он понимает, что я остановился из-за плохой погоды; я говорю, что если он позволит, я остановлюсь в его замечательном городе (который отнюдь не замечательный) на весь день; он отвечает, что я волен поступить, как мне хочется, и поясняет, что проводит здесь время охотней, чем в Монако, где обстановка принцессе не нравится, также как и ему самому. Я прошу меня ей представить, и он приказывает кому-то отвести меня к ней.

Она была за своим клавесином, аккомпанируя арии; она поднялась и, поскольку не было никого, кто мог бы меня представить, я сказал ей свое имя. Нет ничего более неловкого, чем мужчина моего статуса, который представляется сам. Принцесса делает вид, что ей не нужно знать ничего более, и чтобы мне что-то сказать, ищет какое-нибудь соответствующее положение в правилах вежливости, в разделе представлений; однако я не оставляю ей времени на размышления и объясняю все в немногих словах, за исключением того, что со мной две мадемуазели. Эта принцесса была красива, приветлива и обладала многими талантами. Она была единственная дочь. Ее мать, которая знала принца Монакского и предвидела, что он сделает ее несчастной, не хотела ее ему отдавать; но она должна была решиться на это, когда та ей сказала: «Или Монако, или монашка».

Но вот появился принц, преследуя одну из горничных, которая убегала от него, смеясь, но принцесса сделала вид, что ничего не замечает, и завершила фразу, которую мне высказывала. Я откланялся, и она пожелала мне доброго пути. Я снова повстречал принца, который попрощался со мной и пригласил всегда приходить повидаться, когда буду проезжать мимо. Я вернулся в гостиницу и заказал обед на троих.

В княжестве Монако имелся французский гарнизон, и принц получал за это пенсион в сто тысяч франков. Он имел на это право, и этот гарнизон придавал ему чести и видимости величия.

Молодой офицер, весь нарядный, завитой в пух и прах и пахнущий амброй, остановился перед нашей открытой комнатой и проявив наглость, спросил, не позволим ли мы объединить его хорошее настроение с нашим. Я холодно ему ответил, что он этим окажет нам много чести, что должно было сказать — ни да ни нет; но француз, сделав первый шаг, уже не отступает и не позволит сбить себя с толку.

Развернув ворох любезностей перед моими красотками, выдав кучу коротких фраз без всякого смысла и не давая им времени ответить, он повернулся ко мне и сказал, что, зная, что я говорил с принцем, он удивился, что тот не пригласил меня обедать в замке вместе с этими очаровательными дамами. Мне пришлось ему ответить, что я не представил принцу этих очаровательных дам.

Едва это услышав, он вскакивает с энтузиазмом, он говорит, что теперь он этому не удивляется, что он идет дать отчет Его Светлости и что, соответственно, он будет иметь честь обедать с нами при дворе. Проговорив это, он сбегает по лестнице и уходит.

Мы смеемся все трое над пылом этого ветреника, уверенные, что не будем обедать ни с ним, ни у принца.

Он возвращается четверть часа спустя, веселый, и приглашает нас с торжествующим видом обедать в замке, от имени принца. Я прошу его поблагодарить Его Светлость и принести ему в то же время наши извинения. Я говорю, что, поскольку погода улучшилась, я настоятельно хочу отъехать, съев наскоро кусочек. Он настаивает, он упрашивает, и, наконец, вынужден удалиться с огорченным видом, чтобы пойти сказать принцу, что ничего не выходит. Я думаю, что на этом дело кончится, но не тут то было.

Еще четверть часа спустя он возвращается с еще более довольным видом и говорит дамам, не обращая больше на меня внимания, что он дал Его Светлости описание их прелестей, настолько близкое к действительности, что тот решил сам прийти обедать вместе с ними.

— Я приказал, — сказал он им, — чтобы поставили еще два куверта, так как я тоже буду иметь эту честь. Вы увидите его через четверть часа.

Очень хорошо, — говорю я ему, не задумавшись ни на мгновенье — я сейчас схожу на мою фелуку, чтобы взять превосходный паштет, который принц оценит. Пойдемте, дамы.

— Вы можете, месье, оставить их здесь. Я составлю им компанию.

— Я благодарю вас, но им тоже надо кое-что взять.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

4

капюшон