Десять дней в мае

Джо Смит (2024)

Театральный фестиваль. И он. Дюжина шансов на счастье. И целая галерея его героев, разбивающих сердце. Чуть больше недели на то, чтобы принять решение. И слишком много внутренних противоречий. Его штормовой взгляд. И холод этого мая. Прекрасные принцы живут в сказках. Почему бы не поверить в одну из них? И в него…

День второй. Детка

Одиночество — это все, что мне нужно сейчас. И немного, самую малость пространства. Потому что всего слишком много. И Уильяма Хьюза тоже, даже чересчур.

Дорога обратно под его сумрачным взглядом разбивает меня к чертям. Ну, чего тебе, мил человек, надо? Ну да, ну не такая я, не могу вот так сразу — бац-бац — и прыгнуть в твои руки. Да и потом — это же идиотизм, лечить разбитое сердце разбитым сердцем.

Мы попали, что называется, с корабля на бал. Потому что Ральф, как и обещал еще в самом начале, таки что отдал всему этому театральному табору свой дом на растерзание. И закатил вечеринку:"Согласно протоколу. В честь открытия! Все будет чинно-благородно, Алиса, я обещаю". А меня аж передернуло: он тут главный, а оправдывается передо мной, хоть и в шутку. Поэтому я намеренно ухожу от разговора, киваю.

— Пообещайте только, что не напоите мне их тут до бессознательного, — не сдержалась, внутренняя девочка-оруженосец с удовольствием присоединяется к двум моим ненормальным личностям.

— Чтоб я сдох, — произносит Ральф со смешком, чертя крестик на левой стороне груди.

— Ну, вот и славно, — улыбаюсь через силу, — Красиво у вас тут, все-таки. И когда вы все успели?

— О, твоя Ева ну просто находка. Все нашла, все организовала, я и моргнуть глазом не успел. Я, как только озвучил ей список приглашенных, она как электро-веник заработала!

— Ну да, она такая, — и кто же столько энергии вселил в мою помощницу? Так, Алька, стоп. Не поворачивай все к банальной ревности, нет у тебя прав на это. Да и глупо, как же глупо, вот так загораться, как спичка. Хрен с ними со всеми.

Кидаю преувеличенно безразличный взгляд на двор. Нити фонарей парят над грубыми деревянными столами. В кувшинах дикие цветы перемежаются с фрезиями и пионами. Натуральные ткани, грубое дерево, зеленые ветви эвкалипта и суккуленты в каменных горшочках. И свечи. Типичный сканди. Ева-то молодец! Не то что…

— Ты чего это скуксилась? — уже с отеческими нотками обращается ко мне Ральф.

— Устала, — говорю, — Как собака. Все ноги себе оттоптала на экскурсии.

— Что, гонялась за ним? — кивок в сторону Хьюза, что ошивается тут же, лавируя между столами.

— Нет. Я же не дура законченная. Такого разве догонишь? — все-таки дрогнул голос.

— Я тебе сейчас не как босс, — снова эти нотки и мягкое прикосновение к плечу, — Как друг твоего отца, как твой друг, Элис, вот что скажу: не принимай ничего близко к сердцу. А если чего и хочешь: выходи из зоны комфорта и говори прямо. И перестань, в конце-то концов, теряться перед ним!

Просто сказать, когда вот он, легок на помине. Двигается в нашу сторону мягко, на губах расслабленная улыбка. И весь этот теплый, рассеянный свет вечера, вся эта атмосфера уюта и тепла, так тщательно созданная Евой, рушится. Потому что он все еще Гамлет, для меня, по крайней мере. И потому что я остро чувствую, как дурею от желания узнать его настоящего, потому что понимаю своим мечущимся сейчас в разные стороны умом, что верю в него — настоящего, до одури искреннего — и боюсь, чего уж там. Раздавит ведь, не заметит и раздавит. Пройди мимо, ну же. Ну же!

— Элис, на вас лица нет, — глядит поверхностно, и уже к Ральфу: — Отпустите мисс Волкову, не мучайте необходимостью проводить вечер в нашей компании.

Да что ж такое-то? Что с ним? Что с ним не так? Куда подевалась та мягкость, с которой он обращался ко мне всего лишь день назад?

— Спасибо, но не стоит беспокойства. Меня здесь насильно никто не держит, — я смотрю прицельно поверх его кудрявой, гордо посаженой головы. Опускаю взгляд. Мать моя мамочка, шея-то ну просто лебединая. — Ральф, — силком отвлекаюсь от этой порнографической детали его образа, — ты обещал мне показать свою библиотеку. Можешь провести?

— Да, конечно, — Ральф улыбается, берет под локоток, — Ева! — кричит куда-то за спину, — Ты за главную пока.

***

Прохладно. Идеально: торшер с мягким светом, бездонное кресло и полки книг под потолок. Давайте будем честно — мне всегда уютнее в окружении книг. Уютнее, чем среди людей. А тебе, Уильям Хьюз — наоборот. И даже если вдруг, то ты не выдержишь этого моего затворничества. Потому что тебе никак без публики. А я должна быть одна. Потому что когда ты один, никто не бьет твое сердце…

Ральф уже вернулся к гостям. Через высокие двери долетает шум вечеринки. Как вся эта толпа вместилась здесь? Адекватная часть отвлекается на подсчет: сколько, кто именно, в какой вероятной степени опьянения будет каждый из списка часа через два, к примеру, кого и как завтра опохмелять. Я делаю мысленные заметки, со вздохом негодования костерю по матушке Ральфа и его гениальность в плане устраивания вот таких вот"симпозиумов". Вспоминаю некстати папины легенды об институтских годах:"И ни разу ведь, стервец, в стельку не напивался! Всех вокруг умудрялся споить — а сам, как огурчик!"

Вот ведь гадство! Укатает ведь он мне их, всех до одного! И это счастье мое, что тут только гости. Весь рабочий состав, в лице работников театра, костюмеров, гримеров и прочих — свои, местные, от принимающей стороны — в этих шабашах не учувствуют. Знают, чем заканчивается и что завтра им брать весь удар на себя. Поначалу я серьезно посчитала это такой формой бытового шовинизма. А теперь только радуюсь. И сама тут задерживаться не собираюсь. Дочитаю только сцену казни Кориолана — и в гостиницу.

Бесстыдный лжец, ты гневом переполнил

Мне сердце. Я мальчишка? Ах ты раб! —

Отцы, простите. Вынужден впервые

Я так браниться. Пусть собаку эту

Ваш суд, отцы, изобличит во лжи,

Чтобы клеветнику, чье тело будет

Носить до смерти след моих ударов,

Его признанье вбило в глотку ложь.

Вот он — стоит, гордо вскинув свою красивую голову. Страха нет в его глазах, один вызов: попробуй, подойди!

Меня рубите, вольски, на куски!

Мужи и юноши, мечи омойте

В моей крови! Мальчишка! Лживый пес!

Коль летописи ваши пишут правду,

То вы прочтете там, что в Кориолы

Я вторгся, как орел на голубятню,

Гоня перед собой дружины ваши.

Я это совершил один. Мальчишка!

Глаза опять на мокром месте, потому что я вижу — его лицо. Оскал, грубый, вызывающий и это нахальное великолепие, от которого запросто можно ослепнуть.

О, как я хотел бы,

Чтоб семь таких Авфидиев, как он,

И весь их род пришли отведать этой

Безгрешной стали!

Последние его слова. Потом только кровь, опять. Вся эта книга — как истинная елизаветинская пьеса — пропиталась кровью. Выныриваю, как из жуткой трясины, с удивлением наблюдая, как мягко, почти интимно горит свет, как ярко звучат голоса.

А за окнами опускаются тягучие, сиреневые сумерки. И люди, веселые, расслабленные, хорошенько уже разогретые — шумят. Слышно смех через приоткрытую дверь — и мне отчаянно хочется скинуть с себя эти дурацкие доспехи и пойти к ним, поучаствовать в этой, бьющей радужным ключом, жизни.

Хлопают пробки, кто-то свистит, кто-то чертыхается. Все они — прекрасные, невероятно талантливые — хватают через край, оттягиваются, забыв, кажется обо всем на свете. Гогочут, кричат. Едва слышно голос Ральфа, на заднем фоне звучит музыка — весь праздничный гул забирается мне в голову, тянет туда, сжимает в своих тисках.

Я откладываю книгу — перед глазами окровавленный полководец Гай Марций Кориолан — подхожу к двери. И застываю. Потому что там, посреди всего этого — Уилл. И ему тоже весело, он — плоть от плоти этого вечера. Потрясающе ведь, как он умудряется сливаться с атмосферой, как пропитывается ею и пропитывает ее собой. Танцует, плавно двигает узкими бедрами, хлопает в ладоши — и мое сердце банально, но на полном серьезе, пропускает удар. И в который раз я говорю себе: до чего же он, просто противозаконно, сумасшедше прекрасен. И эта шея: хочу исследовать ее, пройти весь этот порочный путь губами, от ключиц, до кромки волос. Правду говорят: некоторым довольно и шеи, чтобы свести с ума. А когда оно все в одном, с одним — как тогда быть?

Увожу себя в тень комнаты. Достаточно на сегодня — так я решаю. Но реальность, бессердечная сука, думает иначе. Потому что в наступившей вдруг тишине Уилл берет гитару — из своей спасительной тьмы я вижу, как он тянется за ней. И я не могу не вернуться на свой наблюдательный пост, не могу не выйти из сумрака. Я выключаю свет — и меня не видно с улицы, не видно, как я буквально припала к окну, в попытке уловить твой веселый взгляд. Слышно и видно мне достаточно, чтоб прямо тут, не сходя с места, начать терять себя.

— Что же вам спеть? — Уильям лукаво оглядывается по сторонам и улыбается, наверное, самой своей обаятельной улыбкой.

Конец ознакомительного фрагмента.