Кукла на проволоке

Джеф Агаев

Эта книга не о том, как надо жить или каким стоит быть, а скорее наоборот. Книга посвящена тому, как в большинстве случаев не нужно делать или поступать. Произведение не было написано специально. Это дневник, где изменены имена почти всех героев и участников событий и совершенно удалены границы между реальностью и снами. Добавлена лишь небольшая доля фантазии.

Глава 1

Прошу всем встать, суд идет!

Судья появился внезапно, как раз там, где и должен восседать:

— Садитесь, — прозвучал голос судьи. Раздался чуть глуховатый грохот и все сели. По рядам пошел гул и шелест, который оборвал стук судейского молотка.

— Тише, тише, суд изучил дело и вынес приговор, который сейчас зачтется. — Судья замолк и замер, его глаза сделались большими, и он дико завопил:

— Но я не вижу! Я не вижу своего подсудимого! Опять бежал?

— Нет, нет, нет, нет, — в спокойном тембре проголосил зал, словно ритм слов отрицания, где-то поддерживал неслышимый звук метронома.

— Тогда я хочу видеть его, дайте же, покажите же мне его.

Зал медленно стал утихать после того, как две тени у весов гигантского размера, быстро подлетели к одной из ее чаш, которая заметно перевешивала другую и схватив содержимое, бросили к самому носу разгоряченного судьи. Судья подпрыгнул высоко в воздух и словно вратарь принял подачу. Подача представляла собой что-то похожее на кокон шелкопряда, но только очень крупного размера. Судья тяжело дышал и, поглаживая ладонью пойманный объект, тихо приговаривал:

— Вот он ты. На этот раз, никуда не денешься, — после чего он безразлично отбросил кокон в сторону, а тени быстро унесли его на место.

На второй чаше весов, более крупной, лежала книга почти такой же гигантской величины, как и весы. Она была засыпана временем и большим слоем пыли. Зал стал посвистывать и шептать:

— Обложкой к судье, обложкой же к судье, обложкаюуууу.

Хотя никто, ни народ, заполнивший этот зал до отказу своим присутствием, ни тени, мотавшиеся со стороны в сторону, ни сам судья не знали, какая сторона книги являлась обложкой, и уж тем более никто не знал, что в ней написано, и написано ли вообще в ней что-либо. Никто ничего не знал, но свято верил, что в ней что-то есть. Ну, такое!

Снова раздался хриплый, громкий голос судьи и зал умолк.

— Суд полагает, что за содеянное и очень весомое нарушение, которое зачитано, не будет.

Зал вдруг зааплодировал, заорал, загремел, засвистел:

— Не бууудет, не бууудет.

Судья, корча лицо от шума торжествующей толпы, забил молотком о стол, что постепенно привело к полной тишине. Чуть откашлявшись, он продолжил:

— Ну, а теперь приговор.

Чаша весов, с лежащим в ней подсудимым, стала медленно скрипеть и раскачиваться. Зал молчал и смотрел, чаша набирала ход и усиливала колебание. Скорлупа кокона, лежащая на этой чаше обесцветилась и приняла образ мокрой и прозрачной пелены, в которой как будто бы двигалось что-то, скорее кто-то живой.

Это был плод, еще не рожденный ребенок, но новорожденный уже скоро. Он бился в надежде разорвать эту пелену, и открывал рот, словно о чем-то кричал, что-то просил, на кого-то злился.

— И чего он хочет? — спросил судья у своего первого советчика, чья тень маячила недалеко от судейского стола:

— Видимо, беззвучный плач, — многозначительно ответила тень-советчик и отплыла в сторону, ожидая какой-нибудь реакции со стороны судьи, но ничего не произошло. Кроме того тени, исполнявшие роли писарей, застрочили своими большими гусиными перьями, бубня себе под нос:

— Без-зву-чный пла-а-ч.

Перья были отложены и судья, немного успокоившись, продолжил:

— Я вижу, я чувствую, как он трепещет. Поверьте, он заслуживает одной лишь жалости, он дрожит, но его трусливый страх беспомощен перед неизменным грядущим. Верьте мне и бойтесь меня, перед вами я, перед вами закон, а закон сильнее всего живого.

Весы раскачивались все сильнее и сильнее от такого рода беззвучного крика плоти.

— Читайте же, читайте приговор, — советовали тени, подплывающие все ближе и ближе к уже теряющемуся судье.

Зал волновался, напряженная обстановка усиливала свое влияние на людей и эти волнения постепенно переросли в дурную истерику. Весы тряслись, а зал монотонно орал одну и ту же фразу с неразборчивым началом и с совершенным отсутствием конца:

— Астоновиегастоновиегастоновиегасто…

Постепенно все переросло в сумасшествие и дерганье. Все о том же шепотом просили не на шутку беспокоящиеся тени:

— Читайте, читайте, — они подлетали к судье со всех сторон, кружились вокруг него и продолжали молить о зачтении приговора. Пленка, за которой находился младенец, стала потрескиваться и разрываться.

— Скорее, скорее, нужно, уже надо, — орали обезумевшие со страха тени.

— Астоновиегастоновиегастон…, — крик, стон, взрыв и вдруг ветер, все вокруг посыпалось, затрескалось, разорвалось и стало рушиться.

Из книги вылетали серые листы, которые тут же хватали самые преданные тени и вбивали обратно, уже забыв о понятии поочередности страниц.

— Что с законом, что происходит с законом? — дико кричал судья. Он задыхался от собственного пота, захлебывался в собственном соку, язык его полез изо рта, словно ядовитый змей с безумными глазами, он пополз страшной гадюкою к младенцу, зубы его превратились в тонкие и ярко сверкающие иглы. Длинные и белые волосы судьи выпрыгивали из головы и ползали по залу, словно слепые котята, то и дело наползая на кого-то и выползая из кого-то.

— Ты, заключен в себя! — на последнем дыхании промолвил умирающий судья. Весы рухнули, книга рассыпалась, и раздался громкий плач новорожденного ребенка.

— Аааааааааааааааааа…

Севиюс глубоко и быстро дышал. Открыл глаза, но не мог пошевелиться. Он не чувствовал ни рук, ни ног. Все онемело. Видимо, в течение какого-то времени, кровь не поступала в эти части тела. Воспользовавшись головою, он свалил руки с колен, и те повисли, шатаясь в разные стороны. От резкого прилива крови руки зудели, и через некоторое время состояние почти полного онемения стало проходить и даже получилось шевелить пальцами рук. Пришла очередь ног, резко выпрямив их, он закинул голову, закрыл глаза и скорчился от боли.

— Заключен в себя, заключен в себя, — маятником болталось в голове.

Через некоторое время общее состояние тела нормализовалось, и он провел рукой по лицу, открыл глаза и удивленно взглянув под себя:

— Телевизор?

И он уже давно не спрашивал себя как, хотя действительно для такого чистого и приятного утра это казалось чем-то бредовым, а если учесть приснившийся сон, то это было вполне нормальным, уснуть на телевизоре.

Севиюс спрыгнул с телевизора на пол, и чуть пошатнувшись ухватился за стол, затем резким поворотом вправо придвинул его к дивану, который эту ночь так и не принял в свои объятия хозяина. Это резкое и непонятное с первого взгляда движение, на самом деле легко объяснялось. В записке, лежавшей на столе, говорилось о том, что завтрак должен находиться на этом же столе, а рядом располагающаяся пустая тарелка намекала на то, что кто-то уже позавтракал. Но, так как в доме никого не было, кроме спящего человека на телевизоре и кота валяющегося под столом, то нетрудно было догадаться, кто завтракал. Подозреваемый легко себя выдал. Он промочил свои лапы в разлитом кофе и, судя по отпечаткам на скатерти, направился ни как иначе, как со стола на диван, где лежала еще одна улика, издающая очень неприятный запах, рекламирующий весьма качественный пищеварительный процесс, происходящий в желудке уже не подозреваемого, а обвиняемого, имя которого Ток.

— Вот это я называю расслабухой, — катаясь по полу и растягиваясь из стороны в сторону, думал насытившийся двумя сосисками кот. Ему лень было открывать глаза, но открыть их все же пришлось.

— Доброе утро, Ток! — ласковым колокольчиком прозвучал в кошачьем полусне голос хозяина. В ответ Ток широко зевнул.

— Сегодняшнее утро у тебя, как никогда доброе, правда?

Хозяин продолжал ласково поглаживать свое домашнее животное по мягкой и гладкой шерстке. А домашнее животное в свою очередь постепенно стало понимать, о чем все-таки идет речь, и судя по всему, сразу же собралось куда-то уходить. Но уйти не удалось, вместо этого он почувствовал весьма неприятный толчок, странноватое, стремительное возвышение и наконец, ласковый ветерок, закончившийся ужасным, громким хлопком в голове.

— Это надо же такую скотину воспитать, а? — недовольно буркнул Севиюс, взглянув в сторону пролетевшего две комнаты кота.

— Ты меня понял? — добавил Севиюс.

— Жестокий тиран, — размышлял уже об этом всем умывающийся кот с таким видом, как будто ничего и не было. Ток решил отправиться на прогулку в соседский двор, к одной из самых симпатичных четырехпалых и пушистохвостых девчонок:

— Ну вот и оставайся один, наглый пур-пур. (в переводе с кошачьего «недостойный внимания») — этим он и закончил свою мысль. Недовольно муркая, что с кошачьего означало «жизнь дрянь», он вышел из дома вон.

Они давно уже привыкли друг к другу и поэтому никогда не держали в сердце зла и быстро забывали обиды.

Допив жутко черный и к тому же холодный чай и доев завтрак, Севиюс тяжело свалился на стул и решил принять первую на сегодняшний день дозу никотина, так называемую утреннюю. Странные сны, дурные мысли, выводили его и окружающих из себя. Листая страницы никем еще не читаной книги, он хмуро смотрел в нее и делил буквы в словах на гласные и согласные. Или это привычка, или просто так надо было, разделить все на двое, на нужное и не нужное. Но к сожалению, как он только не старался, одно без другого не имело смысла, не связывалось, никак не укладывалось в голове. Занимаясь этим почти бездельем, Севиюсу вдруг захотелось куда-нибудь уйти. Давление стен, растущее с немыслимой скоростью, ударило в голову, заставив его вскочить и сейчас же начать собираться к очередному выходу на люди.