180 секунд

Джессика Парк, 2017

Сколько нужно секунд, чтобы перевернуть твою вселенную? Невозможно трогательный роман для тех, кто верит в любовь и романтику, от автора бестселлеров New York Times! Эта книга разобьет вам сердце, а затем поможет исцелить его вновь! Элисон – ученица колледжа и сирота, которую недавно удочерили. Она умеет быть невидимкой, не сближаться с людьми и не заводить друзей. Эсбен – знаменитый блогер и звезда интернета. Используя свою популярность, он помогает людям и приходит на выручку в, казалось бы, безвыходных ситуациях. Когда волею случая они встречаются на социальном эксперименте, призванном доказать, что если смотреть в глаза незнакомцу на протяжении лишь 180 секунд, то это может многое изменить в жизни, их миры сталкиваются самым непредсказуемым образом. Сможет ли теперь Элисон открыться и пустить за воздвигнутые ею стены нового человека, а вместе с ним и любовь? 180 секунд достаточно, чтобы чужой человек стал самым родным. 180 секунд достаточно, чтобы навсегда изменить мир. 180 секунд достаточно, чтобы исцелить разбитое сердце.

Глава 2

Мы нашли

В девять часов вечера я уже лежу в постели, разгладив хрустящие простыни и убедившись, что идеальная складка у меня на груди сохраняет форму. Небольшой настольный вентилятор разгоняет воздух, ровно настолько, чтобы я не задохнулась от жары. Отчего-то при радостных воплях — где-то наверху студенты празднуют начало учебного года — в моем животе всё стягивается в узел, поэтому я не решаюсь открыть окно. Гудение вентилятора не заглушает звуки пьяного веселья целиком, но, по крайней мере, немного облегчает жизнь.

Внезапный стук в дверь пугает меня; потратив несколько секунд, чтобы справиться с паникой, я осторожно открываю.

— Элисон, привет! Как прошло лето? Пойдешь наверх?

Передо мной — миниатюрная девушка с пластмассовым стаканчиком в руке. Ее крашеные светлые волосы стоят на голове торчком. В прошлом году мы были в одной группе. Бекки? Белла? Брук? Что-то на Б.

Она замолкает, заметив, что я в пижаме.

— А. Видимо, нет.

Я широко улыбаюсь.

— О‐о! Как приятно тебя видеть! Ничего себе! Ты шикарно выглядишь. А какой загар!

Я стараюсь говорить с энтузиазмом и сама удивляюсь визгливым ноткам в собственном голосе.

— Честное слово, я страшно утомилась от летних вечеринок. — Я многозначительно смотрю на нее, как бы намекая, что последние несколько недель провела так безумно и скандально, что просто не в силах пережить еще одну тусовку. Я притворяюсь, что зеваю.

Девушка, которую зовут на Б, понимающе воздевает стакан и энергично кивает, так что прядь волос у нее окунается в пиво.

— Понятно. Ну ладно, отдыхай. В другой раз.

Мысль, что предстоит провести здесь еще два года, постоянно отбиваясь от социальных взаимодействий, пугает меня. Если бы я могла надеть шапку-невидимку и посещать занятия в таком виде, я бы это обязательно сделала.

— Конечно… — И я совершаю большую ошибку: делаю паузу, давая понять, что не помню ее имя.

— Кармен, — с легким раздражением отвечает девушка. — Кармен. В прошлом году мы жили в соседних комнатах и вместе занимались литературой и историей Британии.

— Конечно, я помню, как тебя зовут!

Я отчаянно пытаюсь придумать что-нибудь еще. Я не хочу ходить на вечеринки, но в то же время не желаю и обижать ее. В такие минуты мне отчаянно хочется быть менее странной и неуклюжей. В попытке казаться дружелюбной, я выпаливаю:

— Я… я просто заметила твои сережки и задумалась. Очень клевые. Такие оригинальные.

Она подносит руку к уху.

— Обычные серебряные сережки.

— Э… ну, я не имела в виду, что они прямо уникальные. Они… ну, такие, как надо. Не слишком маленькие, не слишком большие… идеальные. Понимаешь?

Кармен скептически смотрит на меня.

— Да, наверно.

— Очень красивые. Я бы тоже такие хотела.

— Их мне купила мама. Могу спросить у нее, где.

Я улыбаюсь.

— Вот это здорово. Спасибо!

Я понимаю, что говорю чересчур бодро, а потому сбавляю обороты и снова зеваю.

— В общем, мне жаль, что я сегодня такая дохлая. Выпей там за меня, ладно?

— Ладно. Сейчас и начну. — Кармен делает большой глоток и шагает по коридору.

Через несколько шагов она оборачивается.

— Приятно было повидаться, Элисон.

— И мне, Кармен!

Я запираю дверь и выключаю свет. Дверь, ведущая во вторую спальню, открыта, и я задумываюсь. Оставить ее так или закрыть? Не знаю. Если закрыть, будет казаться, что там кто-то есть. Спит, читает, целуется, хочет покоя… Как будто в соседней комнате находится человек, с которым меня действительно хоть что-то связывает.

Открытая дверь будет напоминать, что там никого нет.

Честно говоря, я понятия не имею, что делать. Время идет.

Я срываюсь с места, хватаюсь за ручку и захлопываю дверь. Этой комнаты не существует. Потом я быстро закрываю входную дверь и поскорее возвращаюсь в постель.

Я лихорадочно натягиваю одеяло до подбородка, чувствуя нечто вроде панической атаки. Почему Кармен прошла именно здесь? Это необъяснимо. Пальцы у меня на ногах шевелятся, и я соединяю ступни, чтобы успокоиться. Затем обмахиваюсь простыней, прежде чем снова разгладить ее и убедиться, что складки лежат идеально. Саймон настоял на том, чтобы купить мне новое белье, хотя один комплект у меня уже был. Он всё выстирал и даже выгладил. И страшно расстроился, когда я попыталась отказаться от новых простыней.

— Нельзя же обходиться одним комплектом белья! Ну пожалуйста! Ради меня! Всего один год — пусть у тебя будет второй комплект! — умолял он. — Он такой плотный, просто прелесть!

Теперь у меня есть набор постельного белья повышенной плотности.

Тяжелый хлопок на ощупь менее привычен, чем дешевые жесткие простыни, на которых я частенько спала в детстве, поэтому мне слегка неудобно и хочется достать из шкафа старое белье и перестелить постель. Но, чтобы порадовать Саймона, я терплю. Он несколько лет пытался дать мне нормальную жизнь.

Жаль, что я не позволяю ему этого. Но он не в состоянии решить мои проблемы, их слишком много.

Уже в десять лет я перестала надеяться на какую-либо стабильность. Я была готова смотреть в будущее с надеждой, но к десяти годам стало очевидно, что никто меня не удочерит. Никому не нужна застенчивая, неинтересная, упрямая девочка, уже давно миновавшая стадию очаровательной малышки.

Я закрываю глаза и глажу одеяло, пытаясь справиться с тревогой, которая всегда накатывает, когда я вспоминаю прошлое.

Помню очень добрую женщину — социального работника, которая забрала меня из одной семьи, когда мне было лет восемь. Это было на Новый год, сугробы размывал дождь, и она не меньше десяти раз в минуту нервно поправляла свой розовый шерстяной шарф. Какая депрессивная профессия. Я до сих пор вижу улыбающиеся лица взрослых и двух детей, которые обнимали меня на прощанье, желали всего лучшего и благодарили за то, что я пожила у них. Они говорили мне спасибо, как будто я просто приехала в гости по обмену, чтобы познакомиться с жизнью состоятельной массачусетской семьи. Как будто они принимали меня только ради развлечения. Но, по крайней мере, я хорошо ела, ходила в хорошую школу и полгода занималась балетом. Балет, впрочем, не стоил той боли, которую я ощутила, когда мне сообщили, что пора уезжать.

Мое детство представляло собой постоянную смену школ, комнат, домов, районов, семей. Я даже не помню, сколько у меня было новых учителей и одноклассников, сколько раз приходилось начинать сначала.

Были дни рожденья. Их либо праздновали с чрезмерной помпой, либо полностью игнорировали.

Я начинаю учащенно дышать и вцепляюсь пальцами в одеяло, напоминая себе, что получила даже больше, чем ожидала. Надо успокоиться. У меня есть Саймон. Он пообещал, что никуда не денется. Я его дочь. Он подписал бумаги. Теоретически он и не может никуда деться.

Не может избавиться от меня.

В атмосферу паники врывается телефонный звонок.

Стеффи. Единственный человек в мире, с которым я сейчас готова говорить. Я вытираю лицо и откашливаюсь.

— Привет.

— Привет! — радостно вопит Стеффи, и мне сразу становится спокойней.

Стеффи — единственное исключение в ряду доказательств, что мир ненадежен и нестабилен. С первой же минуты знакомства, в четырнадцать лет, мы принялись выживать вместе. В течение трех месяцев мы жили в одной приемной семье, где, кроме нас, было еще четверо детей, и этого времени хватило, чтобы скрепить нашу дружбу навеки.

— Ну, как Калифорния? — спрашиваю я.

— Солнечная и шикарная. Прямо как я. — Стеффи хрипло смеется, и я буквально вижу, как она отбрасывает назад свои длинные светлые волосы. — Я буквально создана для Лос-Анджелеса. И ты. Сама увидишь, когда закончишь колледж и приедешь.

Я улыбаюсь.

— Да.

Музыка на заднем фоне становится то тише, то громче. Гремят вешалки в шкафу.

— Ты куда-то собираешься?

— Ага. Сейчас включу громкую связь и буду собираться, ладно? Ну, как там у тебя дела? Попрощались с папой?

— Да. Всё нормально. Мы сходили в кафе.

— Саймон все такой же красавчик?

— Стеффи, фу!

Но я не в силах сдержать смех.

— Ну, он же не мой папа, — говорит Стеффи самым сексуальным своим тоном, так, что даже жуть берет. — Если бы я захотела, то стала бы миссис Саймон Деннис. Я была бы твоей мамочкой!

— Замолкни! Какие глупости. И потом, он гей, — напоминаю я. — Ты не в его вкусе. Слава богу.

— В том-то и дело. — Стеффи драматически вздыхает. — Блин. Он всё еще носит те свои шикарные очки? Не надо, не отвечай. Почему любовь так жестока?

Я закатываю глаза.

— Думаю, ты как-нибудь переживешь, если Саймон не ответит тебе взаимностью.

— Да всё нормально, я утоплю печаль в водке с содовой, а окончательно меня утешит какой-нибудь горячий чувак. А ты? Сегодня вечером тебя ждут красавчики студенты?

Я едва удерживаюсь, чтобы не фыркнуть.

— Завтра лекции. Я сегодня… просто отдыхаю.

Почему-то я выговариваю это с трудом — и Стеффи сразу понимает, что дело нечисто.

— Что у тебя там творится, Элисон? — мягко спрашивает она.

— Всё в порядке.

— Трудный вечер?

Бесполезно ей врать.

— Да. Немножко. Не знаю, почему.

Музыка на заднем плане смолкает. Нравится мне это или нет, но Стеффи теперь полностью переключилась на меня.

— Хочешь поговорить? — спрашивает она.

Я молчу. Однако она достаточно хорошо меня знает, чтобы понять, что я киваю.

Стеффи начинает говорить вещи, которые давно мне известны, — но о них слишком часто приходится напоминать.

— Мы не статистические единицы. Мы победили систему. Много лет мы никому не были нужны? Ну и плевать. Мы взорвали систему. Выросли без семьи, всеми отвергнутые, никому не нужные. К черту. Мы закончили школу, обе поступили в колледж. Не попали в тюрьму. Не колемся. Мы даже никогда не убегали и не шлялись по улицам. Мы не попали в статистику, — повторяет она с ударением. — Мы жили в плохих семьях. Жили и в неплохих. Неважно. Ты меня слышишь? Подробности роли не играют. Я не хочу жить в прошлом. И ты не хочешь. Мы туда не вернемся, всё закончилось. Мы, блин, не статистические единицы и никогда ими не будем. Мы — исключения. Мы исключительны. Тебе ясно?

Я вновь киваю:

— Да.

Пока не появилась Стеффи и не вытащила меня на свет, хотя бы в минимальной степени, я была не девочкой, а улиткой.

— Ну, что еще? — спрашивает она. — Что мы делаем? Каждый божий день?

Я перекатываюсь на бок и протягиваю руку, чтобы выключить маленькую настольную лампу, которая меня слепит.

— Думаем о будущем и не оглядываемся назад.

— О большом будущем, — повторяет Стеффи. — А почему нас ждет большое будущее? — спрашивает она.

— Потому что ты заставила нас учиться. Ты знала, что образование очень важно. Что это нас спасет.

Стеффи вовсе не хвастает, когда принуждает меня повторять это; просто мне не помешает лишний раз оценить то, что проделали мы обе. И Стеффи имеет право ставить наши достижения себе в заслугу, поскольку она угрозами, ласками и подкупом добивалась моих контактных данных при каждом переезде. Она постоянно поддерживала со мной связь, даже когда нас разлучали. Стеффи — единственная причина, по которой я принялась за учебу: она сумела внушить мне, что это необходимо для выживания.

— И ты поступила в колледж. Хороший колледж.

— А ты получила стипендию в Университете Калифорнии. Никому это не удается. Никому, — подчеркиваю я, как бы желая напомнить себе, чего добилась Стеффи.

Упорный труд и яростная решимость вполне окупились. Стеффи в гораздо большей мере, чем я, может служить статистическим исключением.

— Мы добились всего этого, — продолжает она, — потому что не забывали о своей цели.

Я смотрю в потолок.

— И потому что ты обо мне заботилась.

— Мы заботились друг о друге… — Стеффи делает паузу. — Помнишь, как ты меня выручила?

— Я не хочу об этом говорить.

Она ненадолго замолкает.

— Ладно. Но ты тоже обо мне заботилась.

— Почему ты сейчас этого не позволяешь?

— Потому что я крепкий орешек.

Я невольно смеюсь.

— О да. Но я просто хочу, чтоб ты знала, что я всегда готова помочь. Я для тебя что угодно сделаю.

— Конечно! Я не сомневаюсь. Слушай, Элисон…

— Да?

— Тебе в конце концов повезло, учти. У тебя есть Саймон. Не забывай этого. Когда мы решили, что все сроки прошли, когда казалось, что нам уже не нужна никакая семья, ты вдруг нашла отца. У тебя есть место, которое ты называешь домом и куда можешь ездить на каникулы. Пусть даже Саймон появился в твоей жизни поздно, не думай, что это ничего не значит. Ты побила все рекорды — тебя удочерили аж в шестнадцать.

— Но это нечестно.

Я не могу удержаться, когда Стеффи так говорит: меня начинает мучить совесть. Я зажимаю рот рукой, чтобы подавить рыдания, грозящие прорваться. Мне не сразу удается успокоиться. Я жду, пока мой голос не начинает звучать ровно. Бесстрастно.

— А тебя не удочерили.

— Я в этом и не нуждалась. Я ведь болела, Элисон. Кому нужен ребенок, больной раком? А потом, через много лет, когда я поправилась, я перестала нуждаться в них.

«В них» — значит, в Джоан и Кэле Канторах. Стеффи переехала к ним примерно в то же время, когда Саймон забрал меня. Но Джоан и Кэл не удочерили Стеффи. Они просто дождались, когда ей стукнет восемнадцать, и отпустили ее на все четыре стороны. Ни поддержки, ни семьи, ни безопасной гавани.

Даже закаленная и независимая Стеффи была потрясена, когда Джоан и Кэл вежливо дали ей понять, что их обязанности в качестве приемных родителей закончены. Вот такой подарок на выпускной.

Я этого им никогда не прощу.

Даже не знаю, что сказать о Джоан и Кэле. Как отнестись к тому, что они отказались от самой замечательной девочки на свете. От девочки, которая могла стать их дочерью.

Как всегда, Стеффи заполняет тишину.

— Слушай, Элисон, я была как бомба замедленного действия. Ты же знаешь. Большой риск. И вообще, зачем мне добрая семья с тремя собаками, если есть ты? Слышишь?

— Да.

И все-таки я сомневаюсь.

— Эй! Перестань! — резко говорит Стеффи. — Не раскисай там! Что я всегда говорю?

У меня голова идет кругом.

— Не знаю…

— Держись за друзей. Помнишь? У меня есть ты, у тебя есть я. Если тебе повезло и ты нашла в этом жестоком мире одного — хотя бы одного — человека, ради которого стоит бороться, который тебя любит, доверяет тебе, который ради твоего благополучия убьет любого, тогда держись за него крепко, потому что, может быть, это всё, что у тебя есть в жизни. Так вот, нам повезло, — уверенно говорит Стеффи.

— Да.

— Будет больно. А потом перестанет.

— Да.

— Повтори.

— Будет больно, а потом перестанет, — повторяю я, хотя и сомневаюсь, что верю в это.

Я не такая сильная, как Стеффи, и мне по-прежнему обидно думать о прошлом. Пусть даже худшее позади, я до сих пор ощущаю неумолимую, всепоглощающую боль, с которой не могу справиться.

Возможно, я просто сломалась.

— Стеффи? Ты никакая не бомба. Для многих потенциальных родителей ты была просто слишком хороша. Вот и всё.