Голос Бога

Джерри Джерико

В мире, не знающем вражды и ненависти, людьми правит Голос Бога – могущественное существо, контролирующее человеческие чувства и эмоции. Против единой морали, навязанной им человечеству, выступают шестеро мужчин. Студент, священник, дрессировщик, психотерапевт, политик и ученик бросают вызов божественной диктатуре и вступают в опаснейшее противостояние всемогущему пастырю человечества.

Глава 3. Воссоединение

Взгляни же на меня — я мчусь во мраке

Меж сверхгигантских огненных безумств.

И моя свита — мрази и собаки —

К моей персоне не питает нежных чувств.

Сообщения между городами Халехайда проходили по высоким эстакадам, грациозно перешагивающим живописную местность громадными ногами-опорами. Опоры эти поддерживали рельсы, а также шоссе, бок-о-бок убегающие вдаль. Иных путей халехайдцы не прокладывали, и местная природа буйствовала в своём диком разнообразии между громадными столбами.

Промышленные пути к карьерам были тупиковыми, подъезды к деревням — эстакадными, и несомненно, природный мир благоденствовал, не осквернённый присутствием любопытного человека, охочего до девственности и красоты лесов и рек.

Заводы халехайдцы не прятали за чертой города, но селились вокруг них в непосредственной близости, оснастив систему выбросов усиленной фильтрацией. Впрочем, всё же лёгкая газовая вуаль, окутывающая улицы, была типичным обрамлением городского халехайдского пейзажа.

Крупные города Халехайда были густонаселены и монументальны, но ни один из них в красоте своей и процветании не приближался к Фастару — истинному титану инфраструктуры, кудревато поросшей вокруг громадных кубических кайолов, которые соседствовали с заводскими площадями и даже имели собственное производство.

Автомобильные шоссе опоясывали город, не сумев протиснуться в застроенный центр. Людям приходилось передвигаться по виадукам, возвышающимся над стадионами, тренировочными площадками и рынками, что теснились друг у друга под боком.

Тем не менее, не все фастарцы жили в дебрях железобетонных джунглей, иные селились ближе к окраине города вблизи автомобильных развязок. Иметь машину означало владеть несказанной роскошью, лишь немногие могли позволить себе личный транспорт, равно как и дома вдали от железных дорог и шумов производства.

Ингион Деорса был счастливым обладателем собственного автомобиля марки «Саверадса». Пользовался он им исключительно редко, поскольку проживал в Фастаре едва ли пару месяцев в году, пропадая в бесконечных разъездах. Нынче он задержался в городе намного дольше обычного, следуя воле доминуса. И потому регулярно ездил на своей блестящей «Саверадсе», курсируя между центром и домом, утопающим в цветущих деревьях — в Вишнёвом Доле жили многие состоятельные фастарцы.

Семейство Деорса славилось своей утончённостью и образованностью, и всё их жилище дышало любовью к искусству и тихой, безмятежной изысканностью. От блестящих отполированных столешниц и крышек роялей, натёртых полов, подсвечников и строгих картинных рам веяло тёплым камерным покоем и уютной аккуратностью. Мягкая мебель на вычурных ножках перекликалась с мягкими книжными переплётами, выглядывающими из обширных стеллажей — бережно здесь относились и к предметам искусства, и к гостям.

Но наибольшей мягкостью и учтивостью в доме обладал характер госпожи Агны Деорса, получившей от друзей и соседей прозвище «агнец». Она жила уединённо, месяцами не видя мужа и детей, наезжавших лишь по большим праздникам. Однако регулярно принимала у себя общество любителей поэзии и музыки, влекомое в дом Деорса аурой вдохновенных обсуждений халедского стихосложения.

Вместе с мужем они принимали общество иного толка. Когда тот задерживался в Фастаре, то непременно созывал к себе членов правительства, инфидатов и администраторов высшего уровня. Дом семейства Деорса редко пустовал, и с началом лета его обсыпанные вишнёвым цветом веранды практически каждый вечер гудели от монологов, обсуждений, музыки и звона бокалов.

Нынче же, за пару дней до главного праздника в году Ингион Деорса устроил званый ужин и пригласил на него некоторых видных учёных, пару знаменитых литераторов, своего родственника инфидата с его послушником, а также членов Малого Совета, включая, разумеется, и доминуса.

Тот любил душевные вечера в Вишнёвом Доле, напоённые ароматами цветущих деревьев и горячих мясных блюд, и всегда с радостью принимал приглашения Деорсы.

Сразу же после вечерней молитвы доминус покинул кайол и отправился на станцию. Он был одет в скромную серую мантию до щиколоток с рукавами цвета слоновой кости и его обычный священнический облик притягивал редкие взгляды. Те немногие, кто узнавали его по пути, лишь касались пальцами своих лбов, на что доминус неизменно отвечал встречным жестом.

Он сел на тот самый поезд, который каждый день увозил Абби на окраину города в Долгоречье, но занял иное место — он смотрел вперёд по ходу движения, с интересом разглядывая в окно живописный вечерний Фастар. Абинур Тандри обычно сидел в кресле напротив и без всякого восторга глядел, как город убегает назад.

Вагон был полупустой, тихо бормотало радио, и доминус совершенно расслабился в своём кресле, не предаваясь ни возвышенным мыслям, ни мечтам, ни молитвам. Поезд влёк его прочь всё быстрее, урча и вздыхая уютным вагоном, словно большой и тёплой утробой.

Когда он вышел из вагона и спустился с грохочущей, пыльной эстакады прямиком на цветущую аллею, ведущую к Вишневому Долу, уже смеркалось. Стояло безветрие, наступал терпкий, сладкий вечер. Прогулка разбудила аппетит — доминус пребывал в отличном настроении и предвкушении чудесного ужина в приятной компании. Посему, когда в дверях дома его встретила улыбающаяся госпожа Деорса, доминус и сам сиял, как отполированный рояль, за которым он намеревался провести немало дивных мгновений.

Агна Деорса лично встречала всех гостей и провожала их в зал, где собиралось общество. Аккуратно и строго одетая, с убранными наверх в какой-то замысловатый пучок волосами, невысокая, вся светлая как пушинка Агна и впрямь напоминала кроткого агнца и казалась настоящим воплощением человеческого добросердечия — она улыбалась столь мягко и искренне, и глядела столь дружелюбно и открыто, что гости с порога окунались в ауру полнейшего умиротворения.

— Ваша святость! Видеть вас здесь настоящее счастье, — тепло выдохнула Агна в лицо доминуса, мягко пожав его ладонь обеими руками. — В последнее время вы посещаете нас так редко.

Доминус широко улыбнулся и кивнул.

— И я досадую по этому поводу, дорогая Агна. Вечера в Вишнёвом Доле настоящее отдохновение души и тела, я и сам поистине счастлив здесь бывать.

— Как Сарола? — тихо спросила Агна, провожая гостя в дом. — Она ещё не вернулась?

— Нет, — покачал головой доминус, замешкавшись в прихожей, — к сожалению, пока до этого далеко.

— Но… как она?

Доминус с улыбкой вздохнул.

— На прошлой неделе я получил от неё подробнейшее письмо, которое вселило в меня надежду и радость. Ладрийские источники и впрямь творят чудеса.

— Природа поистине великий врачеватель, — восхищённо прошептала Агна.

— Не могу не согласиться.

— Я каждый день молюсь, чтобы ваша жена обрела силы и всем естеством приняла целебную силу природы, — чуть не плача заговорила растроганная Агна. — Я молю Благодать подарить ей спокойствие и решимость. Болезнь ослабляет дух, ваша святость, изматывает тело. Ведь и я через это прошла…

— Благодарю вас, — серьёзно сказал доминус, — и восхищаюсь вашим мужеством. Вам удалось побороть коварный недуг, он не сломил вас. И я верю, Сарола вскоре повторит ваш подвиг.

— Мы все верим, ваша святость.

Агна толкнула ладонью стеклянную дверь и пропустила доминуса в зал, где собрались гости. Гости тут же принялись со всей положенной учтивостью обмениваться с ним приветствиями и пожеланиями.

— Однако где же Ингион? — поинтересовался наконец доминус, оглядываясь по сторонам. — Неужели он всё же снова удрал в Ферру, махнув рукой на мою просьбу?

— О нет, ваша святость! — отозвалась Агна, высматривая мужа в окно. — Он бы не смел вас ослушаться… А вот и он!

С улицы послышался мелодичный гудок, на подъезде к гаражу зашуршали автомобильные шины. Хлопнула дверца, в окне мелькнул силуэт Деорсы, тащившего нечто яркое и увесистое — то была большая корзина феррийских фруктов, к которым Ингион Деорса пристрастился во время своих продолжительных командировок.

Пожимая руку Деорсы, доминус с удовольствием приметил его необычайное воодушевление. Глаза министра блестели, загорелые щёки порозовели и видом своим он больше не напоминал измотанного работой служащего, но излучал живость и бодрость.

Водрузив корзину с фруктами на журнальный столик, хозяин дома принялся во все стороны здороваться, крепко потрясая протянутые ему руки. Пожал он и маленькую белую руку мальчика, которого привёл инфидат одного из местных кайолов. Обхватив ладонями его тонкие пальцы, Деорса тепло взглянул на послушника и подвёл его к корзине.

— Угощайтесь, молодой человек, вся корзина для вас, — указал он на спелые, ароматные фрукты, уложенные плотной пирамидой. — Рекомендую вам персики, — он выудил из корзины мохнатый розовый шар и вручил мальчику, — нежные и сочные.

— А вот и Экбат, — заметил над его ухом доминус, пробравшись к ним сквозь толпу. — Ингион, он скоро обгонит нас в росте. Этого парня невозможно остановить, он растёт, как молодой тополь. Или же это мы с вами становимся ниже?

— Иногда я и сам себя спрашиваю о том же, — усмехнулся Деорса. — Экбату всего девять лет, но умом и статью он обгоняет не только сверстников, но и многих из тех, кто постарше. На каждой службе в кайоле он выходит зажигать свечи именно со старшими послушниками.

Доминус одобрительно закивал. Мальчик, о котором вёлся разговор, был и впрямь высок для своего возраста, он был ладен и миловиден и обладал огромными синими глазами, с восторгом и волнением взирающими на доминуса. Он молча мял в руках подаренный Деорсой персик и внимательно, с вежливым интересом слушал сыпавшиеся на него похвалы.

— Ещё морской воды, ваша святость? — осведомилась Агна Деорса, подплывая к ним с графином в руках.

— Нет, благодарю.

Опреснённая морская вода с добавлением душистых масел, зелени и льда неплохо расходилась среди гостей, предвкушающих ужин — в соседнем помещении уже был накрыт стол, на котором маняще выстроились притаившиеся под металлическими крышками блюда. Впрочем, долго томить гостей хозяева не собирались, и вскоре все уже сидели за ужином и оживлённо беседовали, не забывая нахваливать кулинарные способности Агны.

Экбат, положив надкушенный персик возле своей тарелки, сконфуженно ковырялся вилкой в растерзанном куске мяса. Ему ужасно хотелось есть, но за этим блистательным столом, в присутствии взрослых, столь именитых и важных, да ещё и столь многочисленных, ему с трудом лез в горло даже самый лакомый кусок. Он был единственным ребёнком на этом званом вечере, как и на всех прочих. Его часто звали сюда как лучшего певчего и лучшего ученика семинарии при кайоле, и престарелый инфидат, приходившийся Ингиону дядей, таскал его с собой на радость хозяевам, коей Экбат совершенно не понимал.

Ему нравилась добрая Агна, которая пичкала его сластями, и ещё больше нравился Ингион, постоянно осыпающий его подарками. И если Агна, тоскуя по своим внукам, живущим в далёкой Пастоли, была ангельски добра ко всем детям в округе, да и вообще её известная отзывчивость никого не удивляла, то приязнь Ингиона Деорсы оставалась для Экбата полнейшей загадкой.

Это был высокий и холодный человек, едва ли замечающий то, что творилось у него под ногами. У Экбата каждый раз замирало сердце, когда он видел обращённый к нему сверху взгляд Деорсы — взгляд снизошедшего божества, и конечно скромный послушник не мог не расшаркиваться перед ним. Щедрость Деорсы не знала границ — он слал подарки мальчику из самых дальних краёв и изо всех уголков планеты, где ему доводилось бывать. Мать Экбата, медсестра ближайшего госпиталя, которую никто не звал на роскошные вечера, невероятно гордилась успехами сына в обществе, и подобное покровительство расценивала как залог успеха и в будущем мальчика, росшего без опеки и внимания вечно пропадающего в морях отца.

Экбат, наученный ею рассыпаться в благодарностях чете Деорса, при встрече с ними, высказав своё «спасибо», больше молчал и изучал взгляды Ингиона, которые тот то и дело бросал на послушника. Порой ему казалось, что на него смотрят как на взрослого, равного всем этим важным гостям, и от этой мысли Экбат млел и раздувался от гордости. Но порой взгляды эти казались ему какими-то голодными и умоляющими, и Экбат часто гадал, что бы такого, кроме своего «спасибо», он мог бы преподнести своему богатому и могущественному благодетелю.

Когда гости встали наконец из-за стола и снова перешли в гостиный зал, то сразу же развалились по диванам и креслам с бокалами морской воды, совершенно обессилев после обильной трапезы.

— Ваша святость, — во всеуслышание обратилась к доминусу Агна после того, как тот отставил бокал в сторону, — порадуете ли вы нас сегодня своим чудесным исполнением?

— Несомненно! — доминус с готовностью поднялся, сбросил мантию и остался в длинном сером платье из плотной стоячей ткани с высоким горлом и узкими рукавами. Он тотчас направился к роялю, в нетерпении разминая пальцы, словно только и ждал приглашения хозяйки вечера выступить перед гостями.

Агна потянулась, было, к стеллажу за нотами, но доминус покачал головой.

— Сегодня только экспромт, дорогая госпожа Деорса! — провозгласил он, усаживаясь за рояль. — Вдохновенный экспромт, навеянный сим дивным вечером.

Он сразу же опустил руки на клавиши. Полилась плавная, замысловатая импровизация — доминус брал сложные, головоломные аккорды и тут же низвергал их причудливыми ручьями мелодий, похожих то на весеннюю капель, то на рёв водопада. Играя, он порой задумчиво блуждал взглядом по комнате, словно нащупывая детали для вдохновения. Ингион Деорса сидел на ближайшем к роялю диване рядом с Экбатом и, прикрыв глаза, с упоением слушал музыкальные фантазии доминуса. Тот довольно посматривал на него, радуясь переменам, произошедшим с главой министерии. Переменам, несомненно, в лучшую сторону. Деорса сегодня был бодр и улыбчив, краснел, много говорил и смеялся. Доминус, вдохновившись этими его преображениями на новую импровизацию, заиграл нечто мажорное на нижних октавах.

Деорса, будучи большим поклонником творчества доминуса, долго слушал его, не шевелясь, не размыкая глаз, и когда наконец очнулся от своего музыкального экстаза, казалось, весь был напоён величавой и пронзительной музыкой, которую рождали пальцы доминуса.

Заговорщицки взглянув на Экбата, Деорса поманил его пальцем, желая прошептать ему на ухо некий важный секрет, и когда мальчик подался в его сторону, он склонился над ним, шепнул пару слов и вдруг едва заметно, кончиком языка лизнул его щёку.

Никто не мог видеть их. Там, на диване у рояля они были сокрыты от любых глаз, кроме доминуса. И тот, приметив эту сцену, от удивления чуть было не взял неверный аккорд.

По спине доминуса пробежал холодок. Он продолжал играть, но в его душе заскребли кошки. Что произошло? Что это было? Да и… было ли? Возможно показалось? Однако внутренний голос подсказывал, что глаза его не обманывали. Деорса сделал это. Но как? Как это возможно?

Доминус боялся вновь взглянуть на Деорсу и теперь играл, неотрывно уставившись на клавиши. Его вдруг пронзила мысль о мальчике, о том, как же он воспринял это… прикосновение. Тревожно покосившись на Экбата, доминус заметил, что мальчик, застывший в не самой удобной позе, растерянно, почти не мигая глядел на подлокотник дивана. Он глядел и глядел, а доминус играл и играл, всколыхнувшись в душе волной возмущения и жалости.

Гости заметно оживились, и доминус обнаружил, что играет нечто энергичное и даже воинственное, набрасываясь на клавиши, словно медведь на добычу. Плавно подведя мелодию к финалу и завершив своё выступление несколькими довольно патетическими аккордами, доминус получил долгие, горячие овации. Пока он раскланивался у рояля, к нему выстроилась целая очередь гостей, расточающих комплименты, подобрался к нему и Деорса.

Доминус кисло улыбнулся и попросил воды. Схватив бокал, он отправился на веранду, где и продолжил слушать разглагольствования Деорсы о преимуществах импровизации в творчестве и политике. Хмуро поглядывая на его подвижные, влажные от напитка губы, доминус озадаченно прикидывал, какой вопрос он мог бы задать Деорсе, чтобы получить исчерпывающие объяснения странному происшествию у рояля. Не придумав ничего лучше, он спросил, прервав Деорсу на полуслове:

— Ингион, вы часто видитесь с Экбатом?

— С Экбатом? — опешил Деорса.

— Именно с ним, с послушником Святобрежного кайола.

— Нет, ваша святость, вижусь весьма редко.

— Он часто у вас бывает.

— Зато я сам у себя бываю столь редко, что едва ли мы пересекаемся, — рассмеялся Деорса. — Почему вы интересуетесь Экбатом, ваша святость?

Доминус пожал плечами.

— Скорее вы интересуетесь, Ингион. Интересуетесь, каков он на вкус.

Деорса метнул на него растерянный взгляд.

— Вы заметили, — медленно проговорил он, едва шевельнув губами. — Не думал, что во время столь вдохновенной игры вы способны пристально разглядывать зрителей.

— Заметил, — доминус осторожно поставил бокал на перила балкончика и вопросительно посмотрел на Деорсу. — Что с вами, Ингион? Что происходит? Объяснитесь.

Деорса напрягся и закашлялся. Ему стало жарко, лоб его покрылся испариной, шея взмокла, и он нервно дёрнул себя за воротник, пытаясь высвободить охвативший его жар.

— Вам трудно говорить? Что с вами? — доминус нахмурился и приблизился к нему, чтобы придержать за плечо, но Деорса увернулся из-под его ладони и отпрянул в сторону.

— Не здесь, — процедил он, указывая широкой ладонью на распахнутые двери в зал, — пройдём в библиотеку.

Доминус степенно прошествовал через зал, вежливо отвечая и кивая по пути гостям и хозяйке дома. Деорса тащился за ним, еле переставляя ноги. Он бледнел и хмурился, и всё растягивал свой воротник. От его былого сияющего вида не осталось и следа.

В коридоре он обогнал доминуса и повёл его в свою библиотеку, которую по непонятной для окружающих причине запирал на ключ, словно держал там буйных животных. Но в библиотеке царила тихая, пыльная тишина. Пропустив доминуса вперёд и затворив за ними обоими дверь, Деорса зажёг свет. Верхний тусклый абажур осветил тёмные, высокие штабеля книг, заполонившие комнату сверху донизу будто кирпичная кладка. В библиотеке не было окон, на обширном овальном столе, заваленном книгами, стояло несколько ламп, над креслом склонился круглый торшер.

Доминус побрёл по библиотеке, заворожённо разглядывая книжные стеллажи и полушёпотом читая названия на корешках. Деорса, опершись кулаками о гладкую бурую столешницу, внимательно следил за его передвижениями, как лев за ягнёнком, забредшим в пещеру. Это и впрямь было настоящее потайное логово, зловещая пещера, полная древних, как ископаемые останки, артефактов. Доминус, боясь вздохнуть, дрожащими пальцами скользил по пыльным стеллажам, уставленным потрёпанными, ветхими, а иногда совершенно растерзанными книгами. Некоторые стеллажи с особенно хрупкими экземплярами прятались за стеклянными дверцами. Названия на корешках были напечатаны причудливым шрифтом на незнакомых языках — то были, очевидно, старинные книги, изданные ещё до эпохи Мира, когда повсюду царило языковое разнообразие. Нынче все книги, равно как и газеты, журналы, афиши, календари и тому подобное печатали исключительно на халедском языке. Древние языки изучались вскользь и только в кайолских семинариях, и доминусу с трудом удалось прочесть несколько названий, приведших его в ужас.

— «Разнообразие любви и ненависти», «Порок и пророк», «Казни и пытки восточной Алавии», — долго выговаривал он по складам, позабавив этим внезапно повеселевшего Деорсу.

— Прескверно читаете, ваша святость, — усмехнулся тот. — Вы не уделяли должного внимания древним языкам, в то время как я находил в семинарии время не только для молитв и прочего благодатного бреда, но и для учёбы, и нынче прекрасно читаю по-древнеалавийски. Потому я и не стал инфидатом, ваша святость, слишком много мозгов.

Он постучал себя по виску и рассмеялся. Доминус оторвал взгляд от книг и воззрился на него, растерянно сверкнув глазами.

— Ингион, что с вами происходит? Скажите мне всё.

— Вас взволновали мои книги? — Деорса откачнулся от стола и вполне бодро зашагал к доминусу, любовно поглаживая по дороге книжные корешки. — Я собирал их по всему миру. Это уникальные экземпляры, уцелевшие после уничтожения книг эпохи человеческой смуты. Сколько мудрости и жизни в них, сколько правды! — Деорса, приблизившись к доминусу, вздохнул и покачал головой. — Сколько правды…

— Вы читали их?

— О да. Теперь, когда вы велели мне оставаться в Фастаре, у меня нашлось предостаточно времени, чтобы погрузиться в чтение и изучить наиболее интересные произведения.

— Как это возможно? — прошептал доминус, глядя на него, словно на ещё один зловещий книжный корешок. — Как Благодать допускает это?

— Вот он — главный вопрос, мучающий вас, — заметил Деорса. — Как же Благодать, этот Сержант души моей, позволила мне изучать запрещённую ею же литературу, позволила называть молитвы бредом, позволила приласкать Экбата?

— Приласкать? — с каждым словом Деорсы глаза доминуса всё ярче разгорались ужасом. Деорса дёрнул себя за воротник и утёр пот с шеи.

— Именно, приласкать. Вы же не подумали, что, поцеловав его в щёку, я хочу его сожрать? Даже для вас это был бы верх глупости.

— Это был не поцелуй, вы лизнули его, Ингион. Чего вы добиваетесь? Что вами движет?

Деорса усмехнулся и, развернувшись к доминусу спиной, молча зашагал по библиотеке.

— Вы можете довериться мне, — сказал доминус, пустившись следом за ним, — расскажите мне всё, Ингион, я помогу вам. Я сделаю всё возможное.

— Но мне не нужна ваша помощь, — бросил Деорса через плечо.

— Нужна, Ингион. Вы перечите Гласу божьему. Это никогда не проходит безнаказанным.

— О, поверьте, я знаю, — рассмеялся Деорса. — О наказаниях я знаю всё.

— Взгляните же на меня, — доминус положил ладонь ему на плечо, однако тут же отдёрнул руку и попятился. — Ингион… что это такое? Что там у тебя?

Деорса обернулся и, моментально сбросив с лица ухмылку, ответил ему долгим, тяжёлым взглядом, полным и боли, и решимости загнанного зверя, доживающего с этой болью последние минуты жизни.

— Раздевайся! — велел доминус, указав Деорсе на его элегантный закрытый кафтан. — Немедленно раздевайся!

Нисколько не переменившись в лице, Деорса начал покорно расстёгивать одежду.

— Не может быть… — прошептал доминус, потирая ладонью подбородок, — я не могу поверить! Не верю глазам своим!

Под роскошным габардиновым одеянием Деорсы оказался толстый, грубый жилет. Он был сплетён из жёсткого конского волоса и торчал безобразными косматыми пучками в разные стороны. Кожа под ним была пунцовой от воспалений, и вся покрылась волдырями и царапинами, сочащимися кровью.

— Это… это…

— Власяница, — произнёс Деорса.

— О Ингион!.. — доминус схватился за голову. — Ты самовредящий! Благодать мучает тебя. Она убьёт тебя!

— Я знаю.

Деорса поспешно оделся.

— Знаю. Обязательно убьёт, это неизбежно. Но знаешь, в чём плюс? Я обязательно получу своё, — Деорса оправил кафтан, разгладил манжеты и улыбнулся.

— Своё?

— То, что мне причитается, то, что я заслужил, всю жизнь претерпевая муки. То, чего я хочу.

— Чего же ты хочешь?

— Любви.

Доминус, похолодев, схватился за спинку кресла.

— Чьей любви?

Деорса вдруг тяжело задышал и бросился на колени, склонив перед доминусом голову. На ковёр закапала кровь.

— Никогда, — процедил Деорса, не утирая нос и не унимая крови, — никогда я не тронул ни единого ребенка. Никогда! Я не вторгался в чужие жизни, никого не обидел и не покалечил. И когда я встретил Экбата, вдруг понял — вторгаться и не нужно! Мне чужды коварство и жестокость, присущие диким зверолюдям прошлого. Достичь желаемого можно любовью и дружбой. Это честный путь! Я заслужил желаемый исход. Заслужил! Я долго ждал. Я во всех смыслах лез из кожи вон, воевал сам с собой лишь ради того, чтобы не ранить его. Я хотел научить его любить так, как я люблю.

Деорса согнулся пополам и схватился за горло.

— Нет… нет, я скажу, — прохрипел он. — Я скажу, а ты послушай. Какое счастье наконец сказать это вслух, рассказать о моей любви живой душе, а не паразиту, засевшему у меня в голове. Рассказать о том, как я восхищён свежестью и невинностью этого мальчика. Как можно не желать его, ведь он так прекрасен? Он уже достаточно созрел для любви, и при этом он так чист и искренен. Ведь он ещё не слышит Голос, ещё не опорочен им, он настоящий! Он благоухает чем-то сладким. Он пахнет целомудрием и наивностью. От него не смердит гнилой рыбой, кожным салом и холуйством, как от взрослых особей. Он пахнет любовью! Так пахнет любовь. И я получу её.

Доминус опустился на колени перед согбенным Деорсой и, ухватив его за руки, приподнял с ковра.

— Ингион, мы знакомы пятнадцать лет, — твёрдо сказал он. — Я всегда уважал тебя и называл своим другом с великой гордостью. Ещё в семинарии я восхищался твоим блистательным умом. Ты всегда руководствовался в своих поступках и суждениях требованиями рассудка, здравого смысла, ты всегда был чужд различного фантазёрства… Рассудительный, здравомыслящий Ингион! Где же нынче твой трезвый ум? Неужто не понимаешь ты, что твои лёгкие прикосновения ранят этого ребёнка, как ранили бы и побои. Ты пытаешься говорить с ним на языке чувственности, но она свойственна лишь зрелым людям, для него твои сигналы звучат как угроза. Дети боятся неизведанного, и подталкивать их к нему значит калечить их души. Я веду к тому, Ингион, что насилию никогда не стать любовью. Ты заблуждаешься, именно об этом тебе твердит и Глас божий. Не отвергай его, он пытается помочь тебе, предостеречь тебя от ошибок и их ужасных последствий.

Деорса с неожиданной силой вырвал из его ладоней свои запястья и резво поднялся на ноги. Выудив из кармана белоснежный платок, он утёр от крови своё лицо и как ни в чём не бывало осклабился.

— Не было и нет с моей стороны никакого насилия. Я вёл к согласию, — сказал он. — Это честный путь. Я многое сделал для Экбата, чтобы он начал мне доверять. Я ни к чему не принуждал его и не намерен этого делать. Он сам решает, как ему поступать, и я уверен, он сделает правильный выбор.

— Нет у него никакого выбора, — покачал головой доминус, поражённо наблюдая за тем, как Деорса превозмогает боль и слабость. — Он не смеет оттолкнуть тебя, поскольку твой авторитет стал слишком силён. И он полностью беспомощен перед тобой…

— Помолчи, — грубо прервал его Деорса. — Твои жалкие проповеди мне наскучили. Я с великим трудом научился сопротивляться Голосу, неужели теперь ещё и тебе придётся рот затыкать?

— Ты не научился, — возразил доминус, поднимаясь с пола. — Глас божий медленно убивает тебя. Подчинись, пока не поздно, пока он даёт тебе шанс.

— Я всегда подчинялся! — вдруг бешено взревел Деорса, взмахнув руками. Доминус в ужасе отпрянул, прижавшись спиной к стеллажу. — Всегда чтил его! Всю жизнь жил его заветами. Слушал его бредни. А он жрал, жрал меня изнутри! Он пожирал! — Деорса хватил кулаком по своей груди так, что голос его дрогнул. — И я был обессилен. Безволен, голоден, неудовлетворён! Но теперь… теперь всё изменится.

— Ингион, ради всевышних богов… умоляю…

— Ради всевышних богов я и пальцем не пошевелю, — прошипел Деорса. — А ты… — он быстро подошёл к доминусу и дохнул на него горячим кровяным дыханием, — ты, если попробуешь мне помешать, пожалеешь. Если будешь трепать языком, это только ускорит мои планы, я заставлю тебя смотреть, как мой собственный язык исследует Экбата на вкус в самых неожиданных для тебя местах.

— Ты не сможешь… тебе не удастся, — прошептал доминус, — Благодать убьёт тебя.

— Убьёт, бесспорно, — усмехнулся Деорса, попятившись к столу. — Но не сразу. Я успею получить своё.

— О нет! — простонал доминус.

— О да! — горячо возразил Деорса. — А ты, болван в платье, молчи как рыба. Иначе клянусь, я исполню что пообещал тебе.

— Пресвятая Благодать да защитит нас, — зашептал доминус, спешно выводя символы на своём лбу. — Благословенный Гласом божьим, молю…

— Благословенный?! У тебя в башке паразит! — заорал Деорса, шарахнув кулаком по столу. — Ты болен!

Доминус, не видавший и не слыхавший ещё в своей жизни человеческой агрессии, был парализован страхом. Он в великом ужасе глядел в расширенные, налитые кровью глаза Деорсы и с трудом выдавливал из себя слова.

— Это ты болен. Тебя упекут в психиатрическую клинику.

— Я быстро выйду оттуда, — усмехнулся Деорса. — Им меня не вылечить. Я выйду, как и все обречённые. И сделаю всё, что спланировал.

— Благодать поведёт тебя прочь. На смерть. Ты не сможешь сопротивляться.

— Неужели? Знаешь, я очень долго тренировался. И заплатил за это большую цену. Заплатил болью. Да, Голос силён, я не могу изгнать его. Но глянь, что я теперь умею.

Деорса быстро разулся. Доминус дёрнулся в сторону, роняя из стеллажа книги.

— Ингион, что ты делаешь?

Некоторые пальцы на ногах Деорсы были перебинтованы. Ступая босыми ногами по ковру, он двинулся вперёд, быстро настиг доминуса и с немалой силой наотмашь ударил его по щеке. Тот вскрикнул и, отшатнувшись, врезался спиной в стеклянный стеллаж. Дверца треснула. Деорса вернулся к столу, поставил босую ногу на кресло и ухватился за мизинец. Раздался хруст. Деорса зарычал, но сдержал крик, закусив губу. Сломанный палец выглядел как прежде, хотя его обладатель теперь прихрамывал.

— Теперь ты убедился воочию, святой доминус, что я способен свершить всё, чего так жажду. Это невеликая цена за твоё молчание, — он указал на палец. — Я мог бы заплатить и больше. И сделаю это, если до того дойдёт. Но не советую тебе связываться со мной.

Доминус, схватившись за щёку, остолбенел на месте как статуя, в немом ужасе глядя на переломы Деорсы.

Тот неспешно обулся, стряхнул пыль с одежды, оправил волосы и вновь предстал перед доминусом в своём элегантном и выдержанном облике светского господина.

— Сядь, — велел он, указав доминусу на кресло. — Приди в себя. Через десять минут вернись в зал, горячо поблагодари Агну за чудесный вечер и убирайся отсюда. Послезавтра на празднике ты будешь ослепителен как никогда. Да от тебя будет просто за версту смердеть благодатью и безмятежностью, понял?

Не дождавшись ответа и бросив пренебрежительный взгляд на доминуса, Деорса изобразил на лице бархатную, радушную улыбку и покинул библиотеку, поспешив к гостям, ради которых с таким великим трудом и носил свою приветливую личину.

Доминус долгое время не шелохнувшись стоял на одном месте. И как ни уповал он на Благодать, на её мудрость и духовную теплоту, не мог отыскать ответов на терзающие его вопросы и отныне потерял покой.

Жарким летом Гави любил сидеть в тени на крыльце вольерного отделения. Бетонное крыльцо всегда было холодным и влажным и отлично спасало Гави от зноя. Он плохо переносил жару и обычно избегал солнца, пряча лицо под кепкой с длинным козырьком, а тело под лёгкими, светлыми рубахами. Целыми днями коротая время в ожидании спасительных сумерек, он постоянно пил холодную воду и прикладывал к щекам влажные, студёные бутылки из холодильника.

Его собаки, вывалив языки и тяжело дыша, валялись на полу в вольерах, где царил полумрак и прохлада. Иногда в перерывах между занятиями он и сам сидел с ними в вольере, чтобы развлечь приятелей беседой и охладить свою взмокшую голову.

Жара нарастала. На улице не было ни дуновения, зной стоял плотной стеной как в духовке, и Гави, сидя в вольере, испытывал невероятное облегчение, но и раздражение от того, что вскоре ему придётся выйти и провести занятие под палящим солнцем. Площадка походила на раскалённую сковородку. Собаки много пили и вяло исполняли команды, хозяева их маялись и плохо соображали, поэтому в такие дни Гави обычно отпускал всех пораньше.

Сегодня же стояла такая жара, что даже в вольерном отделении было невыносимо душно. Гави лежал в вольере прямо на полу, подперев голову рукой, и сочувственно глядел на Кецаля. Пёс развалился чуть поодаль и, прикрыв глаза, учащённо дышал, дёргая влажным языком.

— Представляю, дружище, представляю. Если б я имел такую шубу, я страдал бы не меньше.

Кецаль вздохнул и шевельнул лохматым хвостом.

Гави тряхнул головой и помотал своим хвостом, туго связанным на затылке.

— Ничего… ничего, Кецаль, — пробормотал он. — Однажды мы купим климатический контроллер. Вот увидишь. Я обязательно накоплю. Я установлю его прямо здесь. И знаешь, мы станем повелевать климатом — зимой здесь будет тепло и уютно, летом всегда прохладно и свежо. Я думаю, ребятам это понравится. Верно, ребята?

В ответ ему раздался восторженный лай нескольких щенков в соседнем вольере и ленивое ворчание взрослых псов где-то в дальнем углу отделения.

Кецаль вдруг дёрнул ухом и поднял осоловелую голову, Гави тоже услыхал за окном тихое постукивание и привстал с пола, встревоженно уставившись в темноту коридора. Скрипнула входная дверь, и в гулкой тишине отделения отчётливо послышались неспешные шаги. К изумлению Гави, в вольерную вошёл Вессаль в сопровождении Каштана.

— Вы?!

— А, мэтр Фрельзи! Мне сказали, что вы здесь, — улыбаясь, проговорил слепой.

— Что случилось? Что-то с Каштаном?

— О нет! С ним всё замечательно. Каштан великолепен, впрочем, и я стараюсь соответствовать ему. Теперь мы не разлей вода.

Старик усмехнулся и потрепал пса по макушке. Гави озадаченно разглядывал обоих, пытаясь угадать причину внезапного визита. Он уже почти не вспоминал Вессаля, который выпустился из школы взаимодействия с собакой-проводником много недель назад.

— Но что, в таком случае, вам…

— Вы что, сидите в клетке? — перебил его старик, постукивая тростью по металлическим прутьям.

— Здесь прохладно, — буркнул Гави.

— Вылезайте, Гавестон, не могу же я беседовать с вами словно с попугаем.

«Беседовать?! Да о чём нам беседовать!»

Гави неохотно поднялся на ноги и подошёл к решётке, насуплено глядя на незваного гостя.

— Чем я, собственно, могу вам помочь? — пробормотал он.

Вессаль покачал головой.

— Вылезайте, вылезайте оттуда, друг мой. Где здесь можно присесть?

Он принялся ощупывать тростью пространство вокруг себя и обнаружил рядом стул.

«Да он издевается».

Гави раздражённо вздохнул, лязгнул дверцей и покинул вольер. Выставив перед тяжко дышавшим Каштаном миску воды и расстегнув его шлейку, он опустился рядом с Вессалем на лавку, заваленную собачьим инвентарём.

— Так и чем я…

— Чудесный день, не правда ли? — радостно выпалил старик.

«Чудесный? Жарища столь дикая, что хочется сдохнуть, вообще никогда больше не дышать!»

— Да, погода что надо.

Он оглядел слепого. Тот был одет в плотную льняную рубаху тёмно-синего цвета и серые брюки, в руках мял белую хлопковую кепку-берет. По колену его ползал какой-то большой усатый жук и Гави, не сдержавшись, осторожно убрал его, схватив за усы.

— Вот и я говорю. Самое то для прогулок! Я шёл мимо и решил заглянуть, навестить, так сказать, местное население. Я уже побывал у Нурии, мы чудесно побеседовали, выпили чайку. Очень душевно!

— Мимо? — недоверчиво произнёс Гави. — Да ведь вы живёте в пяти станциях отсюда.

— С Каштаном я стал намного мобильнее, Гавестон, — старик весело крякнул и закивал головой. — И всё благодаря вам. Я, собственно, зашёл к вам ещё раз поблагодарить за всё, что вы сделали.

— Что я там сделал-то… На здоровье. Да и ладно, — проворчал Гави, сосредоточенно ковыряя ремешок от какого-то ошейника.

— Моя жизнь за это время совершенно изменилась, Гавестон, — серьёзно сказал Вессаль. — И мне очень хотелось бы узнать — ну а ваша? Изменилась ли как-то ваша жизнь?

Гави вспыхнул и не сразу нашёлся с ответом.

— Почему моя жизнь должна меняться? Что вы хотите этим сказать?

— Ну, я обнаружил вас сидящим в клетке, Гавестон. И знаете, — слепой покачал головой, — это очень грустно.

— Там прохладно!

— Здесь не хуже.

— Хуже!

«Чего тебе от меня надо?!» — мысленно возопил Гави, еле сдерживаясь, чтобы не ринуться вон из вольерной. Слепой улыбнулся и пожал плечами.

— А ведь завтра столь радостный, чудесный день, — заметил он, — Двухсотлетие Мира. Великолепный праздник! Сколько цветов и музыки будет на улицах! А уж в сквере Миротворцев, где состоится представление… А каким величественным будет шествие! Вечером грянет фантастический салют. Говорят, это будет нечто грандиозное, Гавестон. Вы обязательно должны всё это увидеть.

Гави слушал его с каменным выражением лица.

— Я не люблю праздники.

— Праздники это одно, но этот — совсем другое! Это не просто праздник, это настоящий восторг. Вы непременно должны поехать.

Конец ознакомительного фрагмента.