Посреди жизни

Дженнифер Уорф, 2010

С начала 1950-х годов и в течение 20 следующих лет Дженнифер Уорф (1935–2011) работала медсестрой в Лондоне. На исходе жизни она написала мемуары о самоотверженных коллегах и простых жителях Лондона. Ее книги стали важными документами эпохи и покорили читателей своей глубиной и искренностью. «Посреди жизни» – воспоминания Уорф о работе с пациентами, чье время неумолимо подходит к концу. Это невероятные по силе эмоций, полные любви, сострадания и жажды жизни истории о самой Дженнифер, о людях, за которыми она ухаживала, и об их близких. Многолетний опыт и точные наблюдения Уорф – ценный источник знаний о медицине того времени и удивительная возможность задуматься о самом важном в своей жизни и жизни близких людей. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Не получается умереть

В начале 1950-х годов больница была замкнутым мирком, особенно для медсестер. Мы жили все вместе в доме для персонала, обедали тоже вместе. Естественно, мы постоянно обменивались больничными новостями. Так что, хотя после первых пяти-шести недель сама я уже не ухаживала за миссис Ратцки, я все-таки могла узнавать об ее состоянии и старалась это делать.

В какой-то момент миссис Ратцки достаточно поправилась, чтобы можно было перевести ее в пансионат для выздоравливающих, пристроенный к больнице. Это был прелестный дом с садом, спускавшимся к Темзе. И там ей было вроде бы хорошо.

Медсестры пытались научить ее, как управляться с колостомой, но она ничего не понимала и, казалось, не могла ничему научиться. Она просто бурчала что-то себе под нос, изредка тыча пальцем в свою кишку — в кишечнике нет нервных окончаний, так что боли она не испытывала. Ей было явно интересно, но совершенно непонятно, что делать с этой штукой. После трех недель в пансионате было решено, что она может вернуться домой, а там за ней будет присматривать патронажная медсестра.

Больничная машина привезла миссис Ратцки прямо к дому. Ее невестка Карен с тревогой наблюдала, как водитель помог старушке выйти из машины, пройти по садовой дорожке и затем в гостиную. Миссис Ратцки направилась прямо к дивану, бормоча что-то себе под нос и кутаясь в шаль.

Приехала патронажная сестра, добрая и услужливая женщина.

— А где она будет спать? — поинтересовалась сестра.

— Даже не знаю, раньше она спала на диване.

— Но сейчас ей этот диван не подходит. Я похлопочу, чтобы социальная служба прислала вам специальную кровать. Это же замечательно, сколько помощи можно получить от новой службы здравоохранения! Сейчас мне нужно уйти, но я вернусь после обеда, не переживайте.

Карен испуганно наблюдала, как мужчины внесли в дом кровать, а диван вынесли в садовый сарай. Она закусила губу: весь уют ее гостиной был разрушен.

Медсестра вернулась во второй половине дня.

— Я принесла простыни, наволочки и байковые одеяла, которые можно очень легко стирать. Это все тоже от Национальной службы здравоохранения, бесплатно. Разве это не чудесно?

Однако Карен не испытывала такого восторга. Стирки одеял она не ожидала.

Миссис Ратцки сидела на краю кровати. Она явно чувствовала себя не в своей тарелке и что-то бормотала. Медсестра ласково обратилась к ней:

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, дорогая, но давай снимем с тебя эту одежду и ляжем в постель, хорошо? — она повернулась к Карен. — Давайте я покажу вам, как ухаживать за колостомой.

— Коло… Что это?

— Надо же! Никто не сказал вам, что у нее колостома? Ну, если вкратце, дело вот в чем: пришлось закрыть прямую кишку, так что сейчас ее толстая кишка выведена на поверхность, а отходы попадают в мешок. Я захватила с собой запас мешков для колостомы, чтобы оставить их вам.

Карен все равно плохо понимала, что ей говорят, пока не увидела живот свекрови. Два огромных жутких шрама пересекали морщинистую старую кожу, а с левой стороны торчала непонятная розовая штука. Она была покрыта пластиковым мешком с коричневой жидкостью и смазана чем-то липким по краям. Миссис Ратцки посмотрела на свой живот, ткнула пальцем мешок и попыталась его стянуть.

— Э, нет, не надо тут ничего трогать, — медсестра решительно отвела ее руку и продолжила разговаривать с Карен. — Говорят, она все время так делала в больнице. Сколько ей ни объясняли, она не понимает, что этот мешок должен оставаться на месте. Вы когда-нибудь видели такую штуку?

— Никогда, и я этого не вынесу! Просто не смогу! Меня стошнит сейчас!

— Вы привыкнете, милая. С первого взгляда все кажется хуже, чем потом. В общем, мешок нужно менять, когда он наполняется. Это не так уж трудно, когда привыкаешь. В любом случае я буду приходить утром и вечером, чтобы помогать вам.

Медсестра аккуратно сняла мешок и завернула его вместе с содержимым в ватно-марлевое полотенце. Огромный розовый вырост, поднимавшийся над кожей, казался Карен похожим на актинию, растущую на скале. Она глядела с ужасом и отвращением.

— После того как снимете мешок, важно тщательно очистить кожу, а то будет раздражение. Смотрите! — и медсестра ловко помыла кожу вокруг колостомы стерилизованной водой, а потом нанесла цинковую мазь.

— Я оставлю вам средства для обработки.

— Нет-нет, я никогда не смогу сделать этого! — Карен была в ужасе.

— Боюсь, что придется. Обычно пациенты сами справляются. Но, судя по записям в истории болезни, тут это вряд ли произойдет.

— Но я все равно не смогу, я не справлюсь, — жалобно причитала девушка.

— Возможно, в первые несколько недель я иногда смогу приходить в обед и помогать вам.

— Несколько недель?! — Карен встревожилась еще сильнее. — Сколько вообще все это продлится?

— Кто ж знает, милая. Могу только сказать, что колостома останется с ней на всю жизнь. Теперь нам нужно поговорить о другом. Если ей захочется пописать, что она будет делать? Вверх по ступенькам она просто не поднимется… Куда она ходила раньше?

— В сад.

— Значит, у вас есть отдельный туалет снаружи! Это неплохо.

— Вообще-то туалета там нет. Она мочилась за кустами смородины.

Тут уже медсестра была поражена. Карен объяснила: она с самого начала не понимала, где же справляет нужду ее свекровь, а потом, увидев ее на корточках в саду, пришла в ужас. Даже пыталась поговорить со Славеком, но он не хотел обсуждать с мамой такую тему.

— В любом случае, — сказала сестра, — так продолжаться не может. Ей будет нужен ночной горшок. У вас есть? — Карен покачала головой. — Ладно, принесу из запасов службы здравоохранения.

С этими словами медсестра быстро собрала свою сумку. Она была доброй, внимательной женщиной и, заметив страдальческое выражение лица Карен, постаралась ее успокоить.

— Не волнуйтесь, дорогая, первые несколько дней всегда самые сложные, но я буду забегать к вам каждый день. Вы скоро привыкнете.

Карен поднялась к себе в спальню, бросилась на кровать и зарыдала так горько, как никогда прежде.

Дни сливались в недели, но Карен так и не привыкла. Она не смогла заставить себя даже прикоснуться к колостоме — это делал Славек, и ему это не было ни трудно, ни противно. В юности он ухаживал за животными на ферме, присутствовал при рождении их детенышей, доил скотину, вскрывал нарывы, накладывал припарки, и колостома для него была вещью из того же разряда. Кроме того, он просто жалел Карен. Патронажная сестра была верна своему слову и приходила два, а то и три раза в день.

Карен старалась держать детей подальше от миссис Ратцки. После школы они сразу же поднимались в спальню и играли там, а Карен шла к ним. Перестали они играть и в саду: чтоб выйти туда, нужно было пройти через кухню и гостиную, а Карен этого не одобряла. Так что девочки ходили с ней гулять в парк. Славек был недоволен: он считал, что нехорошо изолировать внучек от бабушки. И в конце концов он завел об этом разговор. Карен ответила:

— Не хочу, чтобы мои девочки видели такое. Они еще слишком маленькие.

— Ты неправа. Дети должны видеть все в жизни. Старость, болезни, рождение, смерть — вообще все.

— Они расстраиваются.

— Только потому, что ты говоришь им не расстраиваться. Ведь так ты сама внушаешь им, что тут есть повод огорчаться. Если бы ты ничего не говорила, они бы приняли все как есть. У детей всегда так.

Карен сменила тактику.

— Ладно, но они даже не могут разговаривать с ней!

— Так позволь им выучить несколько слов по-латышски.

Но Карен не хотела ничего слышать. И Славек с грустью наблюдал, как она осторожно повела девочек вдоль противоположной стены гостиной, как можно дальше от его матери, и сразу поднялась с ними наверх, в спальню.

Однажды Карен сказала, что будет просить медсестру принести ширму.

— Зачем?

— Поставить у ее кровати. Тогда мне не придется смотреть, как она пользуется горшком. Думаю, и девочкам не стоит этого видеть.

Славек вздохнул.

— Ты хоть понимаешь, что, когда ты их так защищаешь, от этого больше вреда, чем пользы?

Вернувшись после работы домой, он обнаружил маму за загородкой из ширм. Теперь она была полностью отрезана от окружающей жизни. Девочки, как и положено любопытным детям, иногда тихонько заглядывали за ширмы и смотрели на бабушку, как на животное в клетке. Потом хихикали и убегали.

Славек видел, что Карен все сильнее раздражается, и даже пробовал советоваться по этому поводу с медсестрой. Он ощущал вину — и растерянность от этого чувства вины. Хотя заботы о колостоме лежали на Славеке и медсестре, у Карен тоже прибавилось хлопот: бесконечная стирка, смена постельного белья, вынос ночного горшка, приготовление еды. Славек был человеком вполне деловым и смотрел на мир с практической точки зрения. Но одного он не видел и не понимал: главная обида Карен заключалась в том, что дом больше не принадлежал ей. Сам Славек вырос в большой семье, и все они жили, спали, готовили, ели в одной и той же большой комнате. В этой комнате рождались дети, в ней же ухаживали за больными, и Славек помнил, как давным-давно в этой комнате умирал его дед — отец его матери. И вот теперь его собственная мать умирает в его комнате, но только она отрезана от своей семьи. Отсюда и чувство вины, которое, казалось, накатывало на него со всех сторон: Карен, мама, девочки. Он подвел их всех. Но как это произошло? Что он сделал не так? Сестра сочувственно вздыхала, но помочь не могла.

А что же миссис Ратцки? Вот ее было жальче всех. За три месяца энергичная, решительная женщина превратилась в беспомощного инвалида. Славек заметил, что ее ум и характер тоже изменились. Раньше она была мудрой и сильной, ее мнение было законом для родственников, а теперь место прежней главы семьи заняла ворчливая, вечно причитающая старуха, которую он не узнавал.

С каждым днем миссис Ратцки все больше замыкалась в себе. Казалось, ее мысли были полностью сосредоточены на колостоме. Она могла часами что-то бормотать себе под нос, ковыряя мешок для колостомы. Женщина, которая была опорой своей семьи десятки лет, которая пережила войну и концлагерь, лишения и оккупацию, которой хватило сил добраться пешком до Англии, которая выжила в больнице после всех перенесенных операций, теперь была полностью сосредоточена на одном — на своей колостоме.

Не было никаких сомнений, что разум покидает ее. Она перестала понимать, где и почему она находится. Может быть, это было следствием опасной болезни, наркоза, лекарств. Может быть, сыграла роль и культурная изоляция: ведь язык, на котором говорили все вокруг, был ей совсем непонятен. А возможно — и даже скорее всего, — происходило неизбежное: клетки ее мозга день ото дня, неделю за неделей старели вместе со всеми остальными клетками тела и умирали, как все живое и должно умирать.

Хочется верить, что она потихоньку сходила с ума, потому что это было бы милосердным избавлением от одиночества. Она потеряла все, что было ей родным: свой дом, дочь Ольгу и внуков, друзей, свою страну и ритм жизни, свой язык и даже свою церковь. Здесь все что-то делали с ней, а она этого не понимала. Никто, кроме Славека, не любил ее здесь, и она тоже никого не любила. Так что было бы даже хорошо, если бы старческое слабоумие затемнило ее сознание и даровало забвение. Ясное сознание и память об утратах были бы куда тяжелее.

Год подходил к концу, и однажды, пока медсестра за ширмами помогала миссис Ратцки с колостомой, между Славеком и Карен вспыхнула ссора.

— Я решила отвезти девочек к маме на Рождество, — вдруг заявила Карен.

— Почему? — осторожно спросил Славек, хотя уже знал ответ.

— Я не могу позволить детям встретить Рождество здесь, когда в этой комнате твоя мама. Как я могу тут поставить рождественскую елку и повесить гирлянды? У нас не может быть подарков под елкой и веселого рождественского ужина, я не могу пригласить никого в гости. Нет, в этом году мы поедем к маме. Я уже сказала девочкам, и они ждут с нетерпением. Можешь поехать с нами, если хочешь.

— Твои родители меня недолюбливают. Вряд ли их обрадует мой приезд на Рождество.

— Как хочешь. Мама сказала, что если ты захочешь тоже приехать, то приезжай.

— Но не могу же я бросить маму здесь одну?

— Это меня не касается. Я делаю то, что считаю лучшим для девочек. И хочу, чтобы в Рождество у них был праздник.

Славек рассердился.

— И это ты называешь праздником? Увезти детей от родного отца? Это не забота, это чистый эгоизм!

— Да как ты смеешь называть меня эгоисткой! Я хочу…

Однако он перебил ее прежде, чем она успела закончить фразу.

— Я помню, как умер мой дедушка. У нас дома. Я был мальчишкой, мы готовились к Рождеству, в доме была вся семья. Мы были детьми и просто приняли это как должное. Мы там вместе играли, и это было действительно хорошее, доброе Рождество.

— Даже не напоминай мне, как тебя воспитывали! Крестьяне, вот кем вы были. Понятно, почему ты не нравишься моей матери! И вот что я тебе скажу — я-то, слава богу, не крестьянка. Меня правильно воспитали, и я позабочусь о том, чтобы мои девочки были воспитаны не хуже.

— Я не знаю, что такое «правильное воспитание», если оно требует отказать девочкам в общении с бабушкой. А она вообще-то их бабушка. И это не только твои девочки. Они и мои девочки тоже.

— И что, она похожа на настоящую бабушку? Она делает для них что-нибудь? Играет с ними? Гуляет? Да она целыми днями сидит, бормочет что-то себе под нос и ковыряется в этой своей штуке. Сколько можно стирать, а потом пытаться высушить белье в такую погоду. А запах! Я больше не могу его выносить. Сколько бы я ни стирала, у нас воняет. Даже медсестра говорит, что если бы твоя мать не продолжала ковырять свой мешок с дерьмом, то он не протекал бы и кровать не пачкалась. Но она же продолжает! Она все ковыряет и теребит эту мерзость, и я этого не вынесу, говорю тебе, не вынесу!

Доведя себя до истерики, Карен зарыдала. Славек обнял ее, и она немного успокоилась.

— Почему она не умирает, Слав? Почему она не может просто умереть? Она же так этого хотела! Она же за этим сюда ехала!

— Я тоже много об этом думал. Она чуть не умерла в то утро в августе. Но мы вызвали врачей, и теперь она жива и вроде не умирает.

— Если бы я только не пошла звонить врачам…

— Ты сделала то, что считала правильным. Я-то поступил хуже. Я подписал согласие на операцию.

— Но зачем, зачем?

— На самом деле не было времени подумать. Казалось, иначе нельзя. Никто ничего не говорил, но от меня этого явно ждали, и я подписал.

Он мрачно задумался. Оба молчали. Карен видела, как он расстроен, и пожалела, что вспылила. Она сжала его руку и увидела, как у него, несмотря на всю его мужественность, проступают слезы, которые он раньше скрывал.

— Если бы я знал, что произойдет, — продолжал он, — я бы никогда не позволил им. Но я не знал. Откуда мне было знать?

— Как ты думаешь: если бы ты отказался дать согласие на операцию, это бы что-то изменило?

Он немного подумал, вытер глаза и высморкался.

— Вряд ли. Наверное, они бы все равно сделали операцию.

— Тогда ты не должен винить себя.

— Знаю. Но я все время, все время чувствую себя виноватым. Виноватым за то, что превратил ее жизнь в ад, за то, что я превратил твою жизнь в ад.

— Это очень плохо с моей стороны жалеть, что она не умерла еще тогда, в августе?

— Не думаю. Смерть естественна, рано или поздно она приходит ко всем нам.

— Она может вернуться домой, в Латвию?

— Как ты это представляешь себе? Как мы доставим ее туда?

— Значит, ей придется переехать в дом престарелых или что-то в этом роде.

— Вот и я начинаю так думать. Я этого не хотел, но не вижу другого выхода.

Славек и Карен обсудили это с патронажной сестрой, и та навела справки. В округе было два дома престарелых, управляемых местным советом. Но оба были переполнены, можно было только внести миссис Ратцки в список очередников — Славика и Карен предупредили, что, возможно, пройдет год или два, прежде чем место освободится. Они попытались выяснить, нельзя ли ее поместить в частный интернат, но им объяснили, что присутствие миссис Ратцки не понравится остальным жильцам.

Наступило Рождество. Как только начались школьные каникулы, Карен отвезла девочек к своей матери, а Славек остался один на один со своей. Он честно ухаживал за ней, да и патронажная сестра заходила к ним, как и прежде. Но потом Карен сообщила, что она решила остаться у своих родных вместе с девочками.

Славек был буквально раздавлен. Ему было одиноко, и больше всего он скучал по детям. В сочельник он напился и проспал двое суток, а у его кровати стояла пара бутылок водки.

Его разбудил настойчивый стук в парадную дверь. Он спустился по лестнице — небритый, нечесаный, закутанный в одеяло. На пороге стояла патронажная сестра.

— Что случилось? Я пыталась попасть к вам сегодня утром. Видела, что ваш велосипед здесь, но вы не отвечали, а я стучала и стучала.

— Который час? — произнес он, еле ворочая языком.

— Сейчас уже четыре часа дня. Я уже несколько дней не видела вашу маму. Она уезжала с вами?

— Нет. Она все время была здесь.

— Ну что ж, я должна осмотреть ее сейчас.

И они отправились в гостиную.

— Боже, здесь ужасно холодно. Вы что, не топили в гостиной? И этот запах… За ней вообще кто-то ухаживал в эти дни? Где ваша жена?

— Моя жена уехала к своей матери и больше не вернется.

— Не вернется? Так не пойдет! Мне придется доложить об этом своей начальнице. Вашу маму нельзя оставлять одну на весь день, пока вы на работе. Но я уверена, что кое-что можно устроить: доставку питания, помощь по дому. Мы вполне можем оказать вам поддержку.

— Я не хочу вашей чертовой поддержки! Я хочу, чтобы здесь была моя жена с дочками. А они не вернутся, я же сказал, они не вернутся!

— Не надо кричать, молодой человек. Я прекрасно вас слышу. Не грубите мне!

— Ее нужно отправить в дом престарелых.

— Вы хорошо знаете, что это не так просто. Местный дом престарелых переполнен, и ваша мама в списке ожидания. Вы пробовали связаться с частными домами?

— Никто не берет ее. Все говорят, что от нее будет слишком много хлопот, а ее вид расстроит других постояльцев.

— Ясно. Ну тогда я организую для нее максимум домашней поддержки. А теперь надо промыть ее колостому. Она в ужасном состоянии, все покрыто калом. Когда вы в последний раз ее обрабатывали?

— Не помню. Возможно, несколько дней назад…

Медсестра пробормотала что-то неодобрительное и приступила к работе.

— Так, но если вашей жены нет, то что же миссис Ратцки ела в последнее время?

— Даже не знаю — наверное, кашу? Она любит овсянку…

— Этого недостаточно. Мы не можем позволить ей жить на овсянке. Срочно организуем доставку питания прямо с завтрашнего дня. И я советую вам разжечь огонь в камине, молодой человек. Здесь очень холодно.

Недовольно хмыкнув, медсестра удалилась.

Разводить огонь в тот вечер он не стал. Он пошел в паб и напился до бесчувствия.

Пустые дни тянулись один за другим. Славек был совершенно одинок. Ненависть и раздражение нарастали в нем, и он едва мог заставить себя подойти к матери — глупой, бесполезной старухе. Почему она не умерла, когда сказала, что умрет, почему он должен торчать сейчас с ней, с жалким старым мешком костей, лишенным разума? Почему она не может просто умереть? Каждый день, возвращаясь домой с работы, он тщетно надеялся найти ее мертвой — но она была жива. Она всегда была здесь, в уютной гостиной Карен, где дети должны были бы играть у камина, печь лепешки на горячих углях и слушать сказки перед сном. Каждый вечер он шел в паб и пил до самого закрытия.

Людей в положении Славека — в одночасье потерявших жену и детей, убитых горем, одиноких, озлобленных, пьющих все больше и больше — может быстро затянуть в воронку, из которой потом уже не выбраться. Он перестал следить за собой, постоянно опаздывал на работу из-за похмелья, на него нельзя было полагаться. Сперва начальство ограничивалось предупреждениями, на которые он обращал мало внимания, а затем и вовсе стал пропускать мимо ушей. И Славека уволили. Ему было слишком стыдно признаться Карен, что его выгнали с работы, поэтому он половину своего пособия по безработице отослал ей, а остальное пропил.

Семейным бюджетом всегда занималась Карен: Славек никогда не был в этом силен и вообще плохо ладил с финансами. Может быть, он считал, что делает достаточно, посылая ей деньги каждую неделю, а может быть, его мозг, одурманенный алкоголем, не понимал, к чему приведет отсутствие денежных поступлений на его банковский счет.

В марте он получил из банка письмо о том, что на его счету недостаточно денег для оплаты ежемесячного взноса в строительное общество. Славек не обратил на него внимания. В апреле принесли такое же письмо, но он даже не открыл его. Потом письма приходили раз в месяц и так же игнорировались.

Карен ничего об этом не знала. Если бы знала, она бы приняла какие-то меры. Но к августу Славек задолжал по закладной за полгода, и сумма долга была так велика, что исправить ситуацию было уже невозможно.

В сентябре был наложен арест на имущество Славека. Это означало, что его дом должен быть изъят и продан, чтобы вернуть ссуду, выданную обществом. Славек толком даже не понимал, что произошло, пока не прибыли судебные приставы и не приказали ему и матери покинуть помещение. Как раз тогда приехала и патронажная медсестра, которая объяснила приставам, что несчастную старушку нельзя просто так выбросить на улицу, и выторговала неделю времени.

Карен узнала о финансовой катастрофе их семьи только из постановления суда. В полной растерянности она бросилась к Славеку.

— Как это случилось? Это же не могло произойти внезапно! Должны были прийти письма с предупреждениями, где же они?

Славек порылся в куче нераспечатанных писем и протянул ей пару конвертов.

— Ты идиот!? — закричала Карен. — Почему ты ничего мне не сказал? Как можно было не обращать внимания на эти письма? Посмотри, что произошло! Мы останемся без дома! Они заберут наш дом и продадут его! Мы теперь бездомные!

Вот тут Славек понял, что случилось. Но было уже поздно. Оба они ничего не могли поделать. Карен вернулась к своей матери и осталась там. Славек переехал в мужское общежитие и продолжил спиваться, теперь уже окончательно.

Как только медсестра сообщила о принудительном выселении местным властям, они взяли на себя ответственность за миссис Ратцки. Ее отвезли в дом кратковременного пребывания для престарелых, но новая обстановка повергла ее в такой ужас, что с ней невозможно было справиться — пришлось выселить. Эта история повторялась несколько раз. Ей казалось, что ее хотят отравить, и она отказывалась есть и пить. Изо всех своих оставшихся сил она дралась с персоналом и другими обитателями дома, так что ее приходилось утихомиривать силой.

В конце концов миссис Ратцки попала в психогериатрическую палату, где ее можно было держать под присмотром медсестер и практически все время под успокоительными. Здесь все ее страхи, подозрения и агрессия исчезли, и она стала тихой и послушной. Она больше не сопротивлялась медсестрам, покорно глотала транквилизаторы и все остальные лекарства. Время от времени у нее появлялась инфекция легких или почек, и она послушно глотала антибиотики. Она прожила так три года, не понимая, где находится и как сюда попала, — может быть, даже не понимая уже, кто она такая. Она не могла ни с кем говорить и не понимала ни слова из того, что ей говорили. К ней никто не приходил. Больничный капеллан нашел и пригласил священника-латыша, но она посмотрела на него непонимающим взглядом и ничего не сказала. Даже на далекой планете, населенной инопланетянами, она вряд ли была бы в таком полном и ужасном одиночестве.

Все кончилось в 1957 году, когда она упала с кровати и сломала кости таза. Ее нельзя было обездвижить, и поэтому кость практически не срасталась. Была сделана операция, чтобы зафиксировать кость с помощью спицы, но рана не зажила. Развилась стафилококковая инфекция, устойчивая к антибиотикам. Начался сепсис. От него и умерла миссис Ратцки — совсем одна, в белоснежной палате английской больницы.

Конец ознакомительного фрагмента.