Время тишины. Как управлять своим вниманием в мире, полном хаоса

Дженни Оделл, 2019

Наше внимание – это самая перспективная валюта. И ею нужно грамотно распоряжаться: тратить, экономить, вкладывать, дарить. При этом наше свободное время тонет в информационном шуме, новостях, социальных сетях и бессмысленном шопинге для снятия стресса. И что же останется, если убрать из жизни все это? Художник и писатель Дженни Оделл делится своим главным открытием в жизни: как, отстраняясь от логики потребления и приближаясь друг к другу, мы получаем все, чего так хотели на самом деле. «Время тишины» меняет представление о мире, в котором время – это деньги и польза. Перед вами революционное руководство по освобождению от сверхзанятости, которое показывает, как быть не эффективным, а счастливым. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Глава 2

Невозможность отступления

Многие люди уходят из общества ради эксперимента… И я решила тоже уйти и посмотреть, насколько это будет поучительно. Но обнаружила, что это не так. Я думаю, нужно оставаться в гуще жизни.

АГНЕС МАРТИН

Если бездействие требует пространства и времени вдали от неумолимого ландшафта деятельности, можно было бы подумать, что в ответ нужно повернуться спиной к миру — ненадолго, для нашего же блага. Но такой ответ был бы недальновидным. Слишком часто такие вещи, как бегство от цифровой интоксикации, оказываются своего рода лайфхаком для повышения производительности после нашего возвращения на работу. Также желание навсегда со всем этим попрощаться не просто игнорирует нашу ответственность перед миром, в котором мы живем, но и в значительной мере невыполнимо и не случайно.

Прошлым летом я ненамеренно организовала собственное бегство от цифровой интоксикации. Я в одиночку отправилась в поездку в Сьерра-Неваду, чтобы работать над проектом о реке Мокелумне, а в забронированной мною хижине не было сотовой связи и Wi-Fi. Поскольку это стало для меня полной неожиданностью, я не предупредила никого, что буду офлайн следующие несколько дней, и не отвечала на важные электронные письма, не скачивала музыку. Когда я оказалась в одиночестве в своей хижине, мне потребовалось около двадцати минут, чтобы перестать волноваться по поводу всего этого.

После краткого приступа паники я была удивлена, обнаружив, как быстро это перестало меня волновать. Мало того, я была очарована тем, как выглядел мой бездействующий телефон; он больше не был порталом для тысячи других мест, устройством, потенциально являющимся источником беспокойства, или даже просто средством связи. Этот прямоугольный металлический предмет не нарушал тишины и казался обычным, как свитер или книга. Им можно было пользоваться только как фонариком и часами. С новообретенным душевным спокойствием я работала над своим проектом, не отвлекаясь на звонки и сигналы, которые иначе заставляли бы светиться этот крошечный экран каждые несколько минут. Безусловно, это дало мне неоценимый новый взгляд на то, как я использую технологии. Но хотя такое отшельничество с отказом от всего легко было романтизировать, я понимала, что в конце концов нужно будет вернуться домой, где меня ждал остальной мир, а настоящая работа еще предстояла.

Этот опыт заставил меня подумать о Леви Феликсе, одном из первых сторонников цифрового детокса. Повествование Феликса — архетипическая история не только о техническом выгорании, но и о том, что житель Запада как бы оказывается в условиях Востока. В 2008 году в возрасте двадцати трех лет Феликс, будучи вице-президентом стартапа в Лос-Анджелесе, работал по семьдесят часов в неделю, когда был госпитализирован из-за осложнений, вызванных стрессом. Осознав, что это тревожный сигнал, он отправился в Камбоджу с Брук Дин, своей девушкой, а позже женой; вместе они отключили свои гаджеты и погрузились в сосредоточение и медитацию с буддийским оттенком. На обратном пути Феликс и Дин обратили внимание, что «каждый ресторан, каждый бар, каждое кафе, автобус, метро были заполнены людьми, смотрящими на свои экраны». Стремясь поделиться состоянием сосредоточенности, открытым для себя за границей, они организовали Camp Grounded, летний лагерь цифровой детоксикации для взрослых в Мендосино, Калифорния.

Особую опасность Феликс видел в привычном использовании бытовой техники. Хотя он не отказывался от технологий полностью, утверждая, что «компьютерщик, а не луддит», но думал, что люди могут по меньшей мере научиться более здоровому отношению к ним. «Мне хотелось бы видеть больше людей, смотрящих в глаза друг другу, а не на экраны гаджетов», — говорил он. Прибывая в лагерь Camp Grounded, участники проходили через «культовую палатку для технической проверки Международного института цифровой детоксикации», где давали клятву, затем смотрели пятиминутное видео с участием марионеток в носках и отдавали свои телефоны сотрудникам лагеря в защитных костюмах, которые запечатывали их в пластиковые пакеты с надписью «биологическая опасность». Они соглашались с набором правил:

• нет цифровых технологий;

• нет сети;

• нет телефонов и интернета;

• нет переговорных устройств;

• нет часов;

• нет босса;

• нет стресса;

• нет беспокойства;

• нет FOMO (страха упущенной возможности).

Вместо этого участники могли выбрать любое из пятидесяти равноценных дел, например «приготовление трюфелей, терапия объятиями, маринование, прогулки на ходулях, йога смеха, резьба по солнечному свету, хор Pyjama Brunch, творческое письмо на пишущих машинках, стендап-комедия, стрельба из лука». Все это требовало тщательного планирования. Вспоминая о Феликсе, скончавшемся в 2017 году от рака мозга, Смайли Посволски пишет, что «по ночам Леви часами (в буквальном смысле) вместе с рабочим персоналом ходил по лагерю, заботясь о том, чтобы каждое дерево было идеально освещено и все могли почувствовать магическую силу бытия на природе».

Эстетика и философия проекта Леви Феликса, атмосфера веселья и сумасбродства, царящая в лагере, были особенно отмечены организаторами фестиваля Burning Man. И действительно, Феликса в буквальном смысле можно назвать «Горящим человеком». Посволски с теплотой вспоминает, как Феликса пригласили выступить вместе с Деннисом Кусиничем в IDEATE, лагере Burning Man. Феликс воспользовался возможностью проповедовать:

Леви, глотнув текилы, сделал себе «Кровавую Мэри» и в белом платье и розовом парике подошел и начал говорить. Сорок пять минут он рассказывал о важности отключения от технологий, в то время как на заднем фоне наш друг Бен Мэдден играл на синтезаторе Casio. Я не могу точно вспомнить, что говорил Леви тем утром, так как был с перепоя, но все, кто был там, утверждали, что это была одна из самых вдохновляющих речей, которые они когда-либо слышали.

В последнее время многие отмечали, что Burning Man уже не тот, что был раньше. Действительно, там нарушается большинство правил, установленных Леви для собственного эксперимента. Фестиваль, начинавшийся с разведения костра на пляже Бейкер в Сан-Франциско в 1986 году, еще до переезда в пустыню Блэк-Рок, стал аттракционом для либертарианской технической элиты, как хорошо выразила это Софи Моррис в названии своей статьи о фестивале: «Burning Man: от отвязного фрикфеста до корпоративной тусовки». В 2015 году Марк Цукерберг отличился тем, что прибыл на Burning Man на вертолете и раздавал тосты с сыром, поджаренные на гриле, в то время как прочие боссы Кремниевой долины наслаждались искусством поваров мирового класса и жили в юртах с кондиционерами. Моррис цитирует директора по бизнесу и коммуникациям фестиваля, который определенно характеризует Burning Man как «что-то вроде корпоративного пикника. Это мероприятие своего рода тигель, скороварка, место, где можно найти новые идеи или завязать знакомства».

Хотя Феликс с Посволски и были людьми старой закалки, презиравшими корпоративные юрты с кондиционерами, после смерти Леви направление развития Camp Grounded круто изменилось. Первоначально настаивая на том, что лагерь не является сетевым мероприятием, учредительная организация Digital Detox в какой-то момент стала предлагать корпоративные отступления для таких компаний, как Yelp, VMware и Airbnb. Представители Digital Detox связывались с компаниями сами, предлагая «перерыв», «детские игры» и «детский сад», частные варианты мероприятий, проводившихся в лагерях. Они предложили вид бессрочного размещения — представители могут приходить ежеквартально, ежемесячно или даже еженедельно, используя лагерь как корпоративный объект вроде спортзала или кафетерия. И хотя слово «продуктивный» нигде на веб-сайте Digital Detox не встречается, можно сделать вывод, какие преимущества получает компания:

Корпоративный отдых даст людям свободу и возможность по-настоящему расслабиться и отключиться, обеспечив им творческое вдохновение, новые перспективы и личный рост.

Мы поможем вашей команде разработать инструменты и стратегии, которые позволят сбалансировать их повседневную жизнь с помощью методов, направленных на то, чтобы постоянно держать их на связи даже в самые напряженные или тяжелые времена.

Но что вызывает особую иронию, так это использование базовых истин, с которых начинал Феликс как законченный трудоголик. Он нашел ответ — отпуск на выходные, позволяющий не только восстановить силы для будущей работы, но и полностью переосмыслить приоритеты; предположительно это и случилось с ним во время путешествия. Другими словами, цифровое безумие было отравой не потому, что делало людей менее продуктивными, но потому что уводило их от единственной жизни, которой они должны были жить. Посволски пишет об их первом открытии: «Я думаю, что универсальный ответ, найденный нами, был очень прост: просто проводить больше времени с друзьями».

Это может объяснить, почему Феликс в конце концов начал подумывать об уходе с проекта. В своем панегирике Посволски говорит, что Феликс «устал от стресса и суеты Camp Grounded и мечтал переехать на красивую ферму где-нибудь в лесу, где мог бы весь день с Брук просто слушать музыку». Он также вспоминает, как Феликс иногда говорил о покупке земли в Северной Калифорнии. Еще дальше от города, чем в старом Camp Grounded, это новое убежище позволило бы им делать все, что они хотели, в том числе и бездельничать: «Мы могли бы просто расслабиться и смотреть на деревья».

Мечта Феликса о бегстве напоминает известную с давних пор реакцию на неудавшееся начинание: уйти и найти нечто, что позволит начать все заново. В отличие от горных отшельников Восточной Азии или отцов-пустынников, забредших в пески Египта, эта мечта предполагает не только отказ от общества, но и попытку построить иное вместе с другими, хотя бы в миниатюре.

Одним из самых ранних примеров такого подхода является Сад Эпикура — школа, созданная в Греции в IV веке до нашей эры. Эпикур, сын школьного учителя, был философом, считавшим счастье и неторопливое созерцание самой высокой целью в жизни. Он также ненавидел город, называя его местом, где процветали оппортунизм, коррупция, политические махинации и военная бравада, — местом, где Деметрий Полиоркет, диктатор Афин, мог обложить многотысячным налогом сотни граждан только потому, что его любовнице понадобилось мыло. Вообще Эпикур заметил, что люди в современном обществе бегали по кругу, не подозревая о причине своего несчастья:

Всюду можно видеть мужчин, потворствующих пустым желаниям и не заинтересованных в хорошей жизни. Глупцы и дураки никогда не довольствуются тем, чем обладают, а только оплакивают то, чего не могут иметь.

Эпикур решил купить сад на сельской окраине Афин и основать там школу. Как и Феликс, он хотел создать место, которое было бы убежищем и лечебницей для людей, посетивших его, хотя в случае Эпикура посетителями были его ученики, которые жили там постоянно. Определяя счастье как атараксию (говоря просто, «отсутствие проблем»), Эпикур обнаружил, что «беда» обеспокоенного ума возникала из-за лишнего умственного багажа в виде безудержных желаний, амбиций, страха. Для избавления от них он предложил простое средство: расслабленное созерцание в кругу сообщества, отвернувшегося от большого города. «Живите незаметно», — предписывал Эпикур своим ученикам, которые предпочли занятию гражданскими делами выращивание плодов в саду себе в пищу, разговоры и размышления посреди огорода. Фактически учение Эпикура, как и его школа, на протяжении почти всей жизни философа оставалось малоизвестным в Афинах. И это было благом, так как Эпикур считал, что «полную безопасность дает только тихая и уединенная жизнь».

Это совершенно противоположно современной трактовке смысла слова «эпикурейство», что часто ассоциируется с удовольствиями и обильной едой, тогда как Эпикур учил, что человеку на самом деле нужно очень мало, чтобы быть счастливым, — прибегать к разумному ограничению своих желаний. Не случайно это напоминает идеи отвлеченности или непривязанности в восточной философии. До основания своей школы Эпикур читал Демокрита и Пиррона, про которых известно, что они оба тяготели к гимнософистам или «обнаженным мудрецам» Индии. Конечно, можно услышать отголоски буддизма в предписании Эпикура для души: «Ни беспокойство души не может быть прекращено, ни истинная радость не может быть создана ни владением величайшим богатством или честью и уважением в глазах толпы или чем-либо еще, что является причиной неограниченного желания».

Школа Эпикура стремилась освободить своих учеников не только от желаний, но и от страха, связанного с суевериями и мифами. Учение включало эмпирическую науку для быстрого снятия беспокойства по поводу мифических богов и монстров, которые, как считалось, управляют погодой или, что особенно важно, удачей в жизни. В этом смысле школа напоминала не только Camp Grounded, но и любой центр лечения от наркозависимости. В школе Эпикура ученики «лечились» от безудержных желаний, ненужного беспокойства и иррациональных верований.

Сад Эпикура отличался от других школ важными особенностями. Поскольку только сам человек мог решить, «излечился» он или нет, атмосфера была неконкурентной, и студенты оценивали себя сами. И школа Эпикура активно создавала сообщество иного типа: Сад был единственной школой, куда принимали не греков, рабов и женщин (в том числе гетер, или профессиональных куртизанок). Вход был свободный. Отмечая, что на протяжении большей части истории человечества образование было привилегией, разграничиваемой по классам, Ричард В. Хиблер пишет:

В Саду не было ничего традиционного для большинства школ того времени. Например, приветствовался любой человек, проявивший рвение к тому, чтобы научиться жить в атмосфере утонченных удовольствий. Братство было открыто для всех полов, национальностей и рас; богатые и бедные сидели бок о бок с «варварами», к которым относились рабы и не греки. Женщины, открыто щеголявшие тем, что когда-то были проститутками, приходили и присоединялись к мужчинам всех возрастов в поисках эпикурейского счастья.

Это тем более важно, если учесть, что ученики школы не были в изоляции. Они сбежали из города, но не от других людей — сама дружба была предметом изучения, требованием для того вида счастья, которому учили в школе.

Эпикур не был ни первым, ни последним, кто искал убежище в деревне. Действительно, эпикурейская программа — когда группа людей выращивает овощи и сосредоточена на отдыхе, наводящем на мысли о Востоке, — многим из нас покажется знакомой. Хотя подобные эксперименты повторялись не раз на протяжении истории, Сад Эпикура больше всего напоминает мне коммуны 1960-х годов, когда тысячи людей решили отказаться от современного стиля жизни и попытаться быть свободными. Конечно, пламя этого движения вспыхнуло ярче и горело не так долго, если сравнивать со школой Эпикура. Но в те дни, когда я была охвачена желанием перебраться в горы Санта-Круз и выбросить телефон в океан в Сан-Грегорио, — не особенно задумываясь о реальности этого, — я считала разные судьбы коммун 1960-х особенно поучительными.

Во-первых, если обратиться к относительно недавней версии этого эксперимента, коммуны иллюстрируют проблемы с любым воображаемым побегом от СМИ и влияния капиталистического общества, включая роль привилегий. Во-вторых, они показывают, как легко воображаемый аполитичный «чистый лист» приводит к технократическому решению, в котором дизайн заменил политику, по иронии предвещая либертарианские мечты магнатов технологий Кремниевой долины. Наконец, их желание порвать с обществом и СМИ — исходя из чувств, которым я могу симпатизировать, — в конечном счете напоминает не только о невозможности такого разрыва, но и об ответственности перед тем же обществом. Это напоминание открывает путь к форме политического отказа, уходящего не в пространство, а в сознание.

Сейчас многое кажется никуда не годным, но некоторые скажут, что ушедшие 1960-е были еще хуже: Никсон был президентом, война во Вьетнаме была в разгаре, Мартин Лютер Кинг-младший и Роберт Кеннеди убиты, а невооруженные протестующие студенты расстреляны в штате Кент. Признаки экологического разрушения накапливались, и крупномасштабные городские проекты редевелопмента и автострады разрушали структуру «испорченных» этнических кварталов. В то же время успешной считалась жизнь в белом пригороде, в доме с гаражом на две машины. Для молодых людей это выглядело притворством, и они были готовы пуститься в бегство.

В период с 1965 по 1970 год по всей стране сформировалось более тысячи общинных групп. Писатель Роберт Урие, посетивший пятьдесят американских «экспериментальных коммун» между 1968 и 1970 годами, описал это движение как «инстинктивную реакцию поколения», которое не видело другого способа сопротивляться:

Стране, которая, казалось бы, укоренилась в своих интересах, была неспособна к изменениям и не замечала опасности внутри себя, они сказали: «Пошла ты на…» — и ушли. Если бы города были необитаемыми, а пригороды — пластиковыми, им все равно пришлось бы где-то жить. Если дух человеческого сообщества и культура умерли в городской Америке, им пришлось бы создавать свои собственные.

Бежавшие в коммуны приняли антиисторический взгляд на время; согласно Урие, коммуны относительно мало знали об истории утопических экспериментов — возможно, даже о Саде Эпикура. Но этого, пожалуй, и следовало ожидать от тех, кто отчаянно ищет полного разрыва со всем окружением. Урие пишет, что беглецы «не успели оценить исторические параллели или тщательно построить планы на будущее… Их бегство было безрассудным». В конце концов, это были не 1960-е; это была эпоха Водолея, выход из времени и шанс начать все с нуля:

Где-то на исторической линии цивилизация сделала ошибочный поворот, который привел в тупик. Единственный путь, который открылся им, подсказывал, что нужно бросить учебу и вернуться к началу, к первоисточнику сознания, истинной основе культуры: земле.

В своем описании коммуны Дроп-Сити в книге с таким же названием резидент Дроп-Сити Питер Рэббит приводит общий план: «Приготовь немного хлеба, купи участок земли, сделай землю свободной и начни восстановление экономической, социальной и духовной структуры снизу вверх». Однако он добавляет, что «никто из них не догадывался, что они этим занимаются… Мы просто думали, что бросаем учебу».

Некоторые коммуны, которые посетил Урие во время своего тура, сохраняли жизнеспособность на протяжении нескольких лет и более; другие, о которых он слышал, развалились к тому времени, когда он прибыл. В старом курортном отеле в Катскилл Урие нашел всего двух человек, и те собирались уходить. В одной из спален он обнаружил матрас, ящик, огрызок свечи и несколько тараканов в пепельнице. «Они сожгли всю свою мебель и выкурили остатки травы. На стене послание маркером — эпитафия несуществующего сообщества: ПЕРЕМЕНЫ НАВСЕГДА».

Общим для коммун был поиск «хорошей жизни», опыт сообщества, противопоставленного конкурентной и эксплуататорской системе, которую они отвергли. Вначале некоторые были вдохновлены идеями современного анархизма, изложенными в книге Пола Гудмана «Взросление абсурда: проблемы молодежи в организованной системе». В ней Гудман предложил заменить капиталистические структуры децентрализованной сетью индивидуальных сообществ, разумно использующих новые технологии и поддерживающих себя плодами надомного производства.

Понятно, что в Америке 1960-х это оказалось гораздо легче сказать, чем сделать, и у большинства общин сложились неприятные отношения с капиталистическим окружением. В конце концов, надо было выплачивать ипотеку и растить детей, а большинство коммун не могло и себя пропитанием обеспечить. Даже если они были за чертой города, то все еще находились в Америке. Чтобы справиться, многим участникам пришлось продолжать работать на прежнем месте, а некоторые коммуны полагались на социальное обеспечение. Эклектичное меню в High Ridge Farm в Орегоне иллюстрировало эту разнообразную потребительскую корзину. Среди множества банок с домашними заготовками, по словам Урие, встречались дорогие продукты из магазинов органической еды и товары, подаренные Министерством сельского хозяйства США (например, сыры). Наряду с «экзотическими салатами с брюссельской капустой и кольраби у них был фарш или карри из индейки, пожертвованные в последний День благодарения Департаментом социального обеспечения».

Как бы ни хотелось им порвать с капиталистическим обществом, ускользнув от него, они ощущали на себе его влияние как неизлечимую болезнь. Описывая в 1971 году дом-коммуну в Филадельфии, Майкл Вайс говорит, что все восемь членов группы были «более или менее антикапиталистами» и надеялись, что коммуна предложит альтернативу в виде равного распределения богатства. Но поскольку вклад некоторых членов намного превосходил вклад остальных, они согласились на компромисс: каждый человек должен был вносить в домовой фонд только половину своих доходов. Но даже с учетом этого, пишет Вайс, для всех разговоров о деньгах характерны «самозащита, самоуправство, неопытность в дележе и страх поступиться привычными удобствами и удовольствиями ради групповых интересов». В общине первый же «денежный кризис» заканчивается не дефицитом, а обидой, когда один из более богатых членов возвращается домой в пальто за шестьдесят долларов. Пальто становится причиной продолжительного митинга на тему классового сознания, который, как и многие другие, случавшиеся в Living Together, не приводит ни к какому решению.

Конец ознакомительного фрагмента.