Похитители тел

Джек Финней, 1955

«Похитители тел» – знаменитая книга, оказавшая влияние на творчество многих писателей и кинематографистов. Тема вторжения недружественного разума из иных миров всегда волновала людей, и в литературе представлена очень щедро: «Кукушата Мидвича» Джона Уиндема, «Кукловоды» Роберта Хайнлайна, «Томминокеры» Стивена Кинга… Последний даже посвятил этому роману целую главу в своем, повествующем о развитии англо-американского хоррора, сборнике «Пляска смерти». Однако в романе Финнея было что-то особенное, что-то такое, что подвигло голливудских кинематографистов к экранизации – и, начиная с 1956 года, экранизации эти продолжаются до сих пор, причем с каждым новым фильмом сюжет приобретает все более мрачные, сюрреалистические краски.

Глава пятая

Опыт по части женских слез у меня небогатый, но в книгах пишут, что женщину надо просто обнять и дать ей выплакаться. Это мне представлялось наиболее мудрым решением: я нигде не читал, что женщину надо развлекать карточными фокусами или пятки ей щекотать. Итак, я поступил мудро, обнял Бекки и дал ей выплакаться. Если после всего виденного в подвале Белайсеков Бекки считала своего отца самозванцем, которого от папы не отличить, что я мог возразить ей? Кроме того, мне нравилось ее обнимать. Бекки не слишком крупная, но и не миниатюрная и сконструирована по высшему классу. Она прекрасно помещалась в моих объятиях здесь, в машине, на пустой ночной улице. Ее щека прижималась к моему лацкану. Я очень боялся и даже паниковал, но это не мешало мне наслаждаться.

Когда плач перешел в редкие всхлипывания, я спросил:

— Может, ко мне поедем? — Эта мысль явилась внезапно и очень взволновала меня.

— Нет. — Бекки нагнула голову и принялась рыться в сумочке. — Я не боюсь, Майлс, мне просто тревожно. — Она достала платочек, промокнула глаза. — Папа, наверно, болен… на себя не похож. Не могу я его бросить в такое время. — Она улыбнулась мне, неожиданно поцеловала в губы и тут же вышла. — Спокойной ночи, Майлс, позвони мне утром.

Я смотрел, как она идет по кирпичной дорожке к темному дому. Вот она поднялась на крыльцо, вот открылась и снова закрылась входная дверь. Я сидел и крутил головой, вспоминая, что о ней думал в начале вечера. Вот тебе и добрый приятель в юбке. Подержи красивую женщину в объятиях, дай ей поплакать, и пожалуйста: ты уже рвешься ее защищать и таешь от нежности. Потом к нежным чувствам примешивается секс, и начинается то самое, чего я на какое-то время надеялся избежать. Нет уж, сказал я себе, заводя машину. Буду держать ухо востро. Не хватало еще впутаться во что-то серьезное так скоро после крушения брака. В конце квартала я оглянулся на белый дом Бекки, понял, что могу без особых усилий не думать о ней, хотя она мне очень нравится, и стал думать о Белайсеках там, на холме.

Джек наверняка уже спит, а Теодора смотрит из окна гостиной на город. Может, в этот самый момент она видит фары моей машины, не зная, что это я. Я воображал, как она пьет кофе, перебарывая ужас перед тем, что лежит в бильярдной. Как набирается смелости спуститься туда, нашаривает впотьмах выключатель, смотрит на белую фигуру на зеленом сукне…

Когда часа два спустя зазвонил телефон, лампа у моей кровати еще горела. Я читал, не думая, что усну, но уснул почти сразу. Взяв трубку, я машинально посмотрел на часы: было три.

— Алло, — сказал я. На другом конце повесили трубку, хотя я ответил с первого же звонка. Я всегда отвечаю на звонки сразу, каким бы усталым ни был. — Алло! — повторил я и даже потряс аппарат, но трубка молчала. Во времена моего отца ночная телефонистка — он их всех по именам знал — сказала бы ему, кто звонил. В такой час это был бы единственный огонек на ее коммутаторе, и она запомнила бы, кто вызывает доктора. Теперь у нас на всех телефонах диски, экономящие целую секунду при каждом наборе, сверхчеловечески точные и совершенно безмозглые. Диск не подскажет, где найти доктора ночью, когда тот срочно требуется больному ребенку. Иногда мне кажется, что мы вылущили из жизни всё человеческое.

Я сидел на краю кровати и тихо ругался. Меня достало всё в целом: ночные звонки, таинственные события, недосып, женщины, не желающие оставить меня в покое, собственные мысли. Может, встать, раз такое дело? Нет уж. Я погасил свет, улегся снова и стал уже засыпать, когда на крыльце послышались чьи-то шаги, а за этим последовал звонок в дверь и отчаянный стук в стекло.

Это были Белайсеки: белая, онемевшая от ужаса Теодора и смертельно спокойный Джек. Перекинувшись с ним всего несколькими словами, мы подняли Теодору по лестнице, уложили в гостевой комнате, и я ввел ей амобарбитал внутривенно.

Джек сидел с ней минут двадцать, держа ее руку в своих. Я, как был в пижаме, пристроился тут же в кресле. Когда Джек наконец взглянул на меня, я сказал бодрым докторским голосом:

— Она теперь проспит часов до восьми-девяти, проснется голодная, и всё с ней будет в порядке.

Джек кивнул, и мы вышли.

Стены у меня в гостиной белые, на полу простой серый ковер от стены до стены. Обставлена она плетеной голубой мебелью, купленной когда-то родителями. Здесь, на мой взгляд, сохранилась простая мирная аура прежних времен. Мы с Джеком отпили каждый из своего стакана, и он заговорил, глядя в пол:

— Среди ночи Теодора стала трясти меня за грудки — я лег не раздеваясь — и закатила мне такую пощечину, что зубы задребезжали. Она… — Джек всегда старается подбирать слова поточнее, — она не то что звала меня, просто повторяла со стоном: Джек, Джек… — Он выпил еще и продолжил: — Прихожу в себя и вижу — она в полной истерике. Кинулась к телефону, набрала твой номер, швырнула трубку и стала требовать — тихо, как будто кто-то мог ее слышать, — чтобы я поскорее ее увез. — Джек дернул щекой и стал рассказывать дальше. — Я, не подумав, повел ее вниз, в гараж, а она упирается — чуть лицо мне не расцарапала. В итоге мы вышли через парадную дверь, но она к гаражу и близко не подошла, ждала меня на дороге. — Он посмотрел в черное ночное окно. — Не знаю, что она такое увидела, но догадаться могу, как и ты. Сам я смотреть не пошел — знал, что надо быстро уносить ноги. За всю дорогу она не сказала ни слова, только тряслась, прижималась ко мне — я ее обнимал за плечи — и бормотала: Джек, Джек. Мы получили свое доказательство, Майлс: эксперимент удался. И что теперь?

Я не знал, что. Даже не притворялся, что знаю. Сказал только, что хотел бы взглянуть.

— Я тоже, но Теодору я одну не оставлю. Она с ума сойдет, если проснется одна в пустом доме.

У меня в уме сложился целый сценарий — с вами, думаю, это тоже случается. Как я еду к Джеку один, как выхожу из машины. Вслушиваюсь в тишину, иду в гараж, ищу в темноте выключатель. Захожу в бильярдную, добираюсь ощупью до стола в надежде, что коснусь сначала дерева, а не холодной неживой кожи. Натыкаюсь на стол, дергаю за цепочку, лампа над ним зажигается, и я смотрю на то, что вогнало Теодору в истерический шок.

На этом месте мне стало стыдно. Я не хотел делать то, на что уговорил Теодору, не хотел ехать туда ночью один. И злился на себя за то, что подыскиваю предлоги не ехать. Свой гнев и стыд я излил на Джека.

— Начинать надо прямо сейчас! — заорал я. — Может, у тебя есть какие-то мысли? — Я сам был в легкой истерике и сознавал это.

— Надо действовать осторожно… увериться, что мы поступаем правильно.

— Ты уже говорил это вечером. Я согласен, но нельзя же просто сидеть и ждать, когда придет верное решение! — Тут я заставил себя успокоиться, подмигнул Джеку, показывая, что перестал психовать, и набрал телефонный номер (в гостиной тоже есть аппарат).

Конец ознакомительного фрагмента.