Miséricorde

Джанні Цюрупа

В сборник вошли стихотворные повести «Захария», «Зверьгород», поэма «Джек Грэсс» и цикл стихов «Милосердие». Книга содержит сцены секса и насилия. 18+ Книга содержит нецензурную брань.

МИЛОСЕРДИЕ

цикл стихотворений

***

Врач почему-то не в белом халате, а в хламиде драной.

Моложе меня, с усталым и просветленным взглядом.

Говорит: «Я не работаю без запроса,

и не обещаю, что будет просто».

Да мне бы просто пластинку «Любви к ближнему», доктор,

Ну и «Смирения», если можно, коробку,

В дозировке ноль-пять, сублингвально,

Чтобы действовало моментально.

«Ну знаешь, — говорит доктор, — так не бывает,

Чтобы любовь с покаянием сублингвально.

Для этого есть методики, наработанные тысячелетиями,

Они вот помогут, а таблетки — так. Ближе к ереси».

Доктор, но я ощущаю себя никому не нужной,

Болит душа, может, хоть помазать снаружи?

Я и пришла для того, чтобы уменьшить боль…

«Это просто, — говорит врач, — помни, что я с тобой.

Боль отступит, — отвечает доктор, поверь мне, милая,

Только несколько раз в день называй меня моим именем».

***

Рожает молча, будто ей не шестнадцать лет,

Будто не первенец разрывает чрево ее,

Терпит — пришел мой час — словно вокруг не хлев,

А современный роддом с акушерками и бельем.

Зажмуривается (ревет осел, блеет овца),

Переносится духом через десятки годов —

Махом через отчаяние и надежду креста,

Через свою жизнь, через ее итог.

Муж ее нежно гладит по голове:

Ну не терпи, милая, покричи —

Дева молчит, она рожает за всех,

Кто рожал и кому еще предстоит.

Дева вытуживает из себя больше, чем мир,

Больше, чем вся вселенная, смерть и ад.

Муж, думая, что она погибает, рыдает над ней —

И в это время над хлевом встает звезда,

И миг тишины разрывается криком дитя.

Мария стонет, пытаясь вернуться в себя.

***

Один чудак выносил под луну холсты,

Смотрел, как причудливо падают на листы

Тени от веток, пробегающих облаков —

Район еще не видал эдаких чудаков.

Чудак считал себя художником, а не психом,

В единстве с луной замирал он тихо,

Часами смотрел, как меняется лунный пейзаж,

Но пейзаж, нарисованный тенью, хрена продашь.

Поэтому он работал сторожем в детском саду,

Поварихи выдавали ему на кухне еду,

Выпивал — как без этого в наши-то времена,

И ждал, когда станет полной луна.

От месяца, понимаете, не та насыщенность линий,

Где бы еще лунных картин увидеть смогли вы?

Но, конечно, никто не смотрел, крутили пальцами у виска.

Вроде, мирный. Ну, что возьмешь с чудака.

И однажды, когда луна скрылась за крышей дома,

Чудак увидел, что картина готова.

Что линии замерли на его холсте.

Чудак расправил крылья и куда-то там улетел.

Картина осталась лежать под дождем и снегом,

Но линии не тускнели, вечные, словно небо.

О НЕБЕСНЫХ СОЗДАНИЯХ

АНГЕЛ ЗАБЛУДИВШИХСЯ

Я помогаю тем, кто попал в беду.

Кто заблудился в себе, горах и лесу.

Я стою над хануриком в сивушном бреду —

Неусыпную вахту свою несу.

Я баюкаю девочку, едущую в детдом.

Обрубаю жадные лапы мечом своим огненным.

Люди чувствуют, что я стою за плечом.

И называют меня — каждый по-своему.

Чаще всего — мамой. Иногда — «Кто-нибудь»,

«Кто-нибудь, помогите! Защити же меня, хоть кто-то!»

Я наклоняюсь и шепчу на ухо: «Забудь».

Все плохое закончилось, лето — за поворотом.

Я поворачиваю ханурика на левый бок.

Обогреваю замерзших и утираю слезы.

Иногда меня зовут Богом — но я не Бог.

Я лишь помогаю, если страшное происходит.

Над мужиком в луже собственной блевотни,

В душной комнате отчима, на морозе.

Я лишь прошу: «Теперь помоги им Ты.

Кто-нибудь, помоги им». И он приходит.

АНГЕЛ КОТОВ

У меня работа — ну такая себе, конечно,

Остальные в мои годы рангом повыше,

Сын подруги родителей — вообще топ-менеджер,

А я снимаю котов, застрявших на крыше.

А я — на перекрестке, в костюме зеленом, ярком,

Перевожу через дорогу хромую собаку,

Кормлю бездомных щенков и пристраиваю в добрые руки,

Мама говорит, я какой-то у них долбанутый.

Будто есть разница, человек пред тобой, котик ли,

Если никто его не целовал в животик…

Я живу с родителями, мечтаю о волшебной палочке.

Дед говорит: ум свое возьмет, он еще нам покажет.

А мне бы — чтобы для всех голодных хватило каши,

Но засмеют ведь, если кому расскажешь.

Если дрогнет рука мелкого живодера,

Если щенков не утопят, а найдут для них миску корма,

Если полосатая шпротина обретет свой дом —

Значит, я рядом, я за углом.

Неприметный, нелепый — смешное творю добро.

Да, такая себе работа. Но кто-то должен делать ее.

АНГЕЛ УБЛЮДКОВ

Кто опекает убогих, а кто — котов,

Мне достался больной ублюдок с бейсбольной битой.

Я прохожу меж оскалившихся домов

И окликаю его: «Эй, Бритый!»

Бритый курит, добавляя толику дыма в туман,

Голоса моего слышать не хочет.

Тот, кто следил за ним раньше, ушел по делам

Или просто ушел — и теперь моя очередь.

Мне непросто любить его, как и всех других —

В тюрьмах, автозаках, на следственном эксперименте.

Но я, конечно, справляюсь, я защищаю их,

Если они способны меня услышать.

Бритый еще ничего не сделал, он курит и ждет,

Он плюет сквозь зубы и высмаркивается в пальцы,

Я бы хотел остановить его, но он — свободен, и вот

Жертва выходит во двор, видит Бритого — и теряется.

Я не могу вмешаться, остановить удар,

Подставить свою руку, закрывая девушки голову.

Ее охранник — прозрачные два крыла —

Кричит и мечется, как синица, залетевшая в комнату.

Я отворачиваюсь. Говорю крылатому: «Эй!

Давай покурим, мы здесь бессильны, братишка,

Ты новенький, что ли? Погоди еще сотню лет —

И привыкнешь. Да не смотри ты, тут страшно слишком».

Крылатый рыдает, припав на мое плечо,

Бритый матерится и бьет, и удар каждый

Приходится на его душу. Ей больно и горячо

От крови жертвы, брызнувшей на рубашку.

Когда охранник убитой поднимет огонь ее ввысь,

Когда отвоют сирены, отголосит соседка,

Я снова окликну Бритого: «Эй, ты, слышь?

Я — единственный, кто будет с тобою еще полвека».

Мне так хочется сдаться, уйти пасти голубей,

Не знаю, бабочкам летние расправлять крылья.

Но даже тем, кто нарушил заповедь «Не убей»

Нужен тот, кто в слезы души их верит.

ЧЕЛОВЕК В БЕЛОМ

И опять приходит человек в белом —

Говорит о любви ко всему, под небом.

Говорит поститься, говорит — молиться…

Но я буду плевать извращенцам в лица.

Если кто-то спит со своим полом —

Буду бить камнями и жечь глаголом,

Если кто посмеет молиться иначе —

Отрекаться. Это язычник, значит.

Что ты хочешь от меня, человек в белом?

Я своим занимаюсь праведным делом.

Если встречу сектанта — пинаю смело.

Что тебе еще, человек в белом?!

А слова о любви ко всему живому

Ты втирай, человече, кому другому.

Я не стану каяться, человек в белом.

Буду жить, как наши живали деды.

Поступать по канону — а что такого?

Удалять аморальности пиздецому.

Отвечает в веночке своем терновом,

Что неверно я понимаю Слово.

Что любовь к себе мне затмила очи,

И не отстает, и чего-то хочет.

И стоит, как живой, у меня пред глазами,

Хотя точно помню — его мы распяли,

Хотя точно знаю — он умер, паскуда.

Но все лезет со словом своим оттуда.

Он и сам подозрителен, я не скрою.

Он дружил с рыбаками, ел колосья в поле,

Привечал проституток и сборщиков подати.

И никак, почему-то, не упокоится.

Ночь за ночью является, втирает: Ханна!

Есть на свете вещи важнее Храма.

МАРИЯ ЕГИПЕТСКАЯ

Мария отдыхает в Египте.

Мария захлопывает окно,

Запирает номер, всходит на лайнер

Идущий в Иерусалим.

Марии едва восемнадцать,

Мужики слетаются мухами на говно.

Мария никому не отказывается.

Хочет? Да хрен бы с ним.

Она ничего не чувствует,

Изображает страсть.

Ей нравится обстановка —

Роскошь, сладости, алкоголь.

Мария играет развратницу,

Мария любит играть.

Лайнер плывет, волны плещутся за кормой.

С небес на Марию смотрит тезка,

Молится, хочет ее спасти.

Обнять, защитить от жадных взглядов

И потных лап.

Дать той любви, которую ищет Мария —

В разврате и похоти.

Дать дар покаяния, дар молитвы

И жизни дар.

***

Малыш, замечают соседки, совсем не похож на мать.

У него что-то не то с зубами, и вообще, как бы это сказать,

Как бы сформулировать, чтоб не обидеть нечаянно…

Но.

Вы его видели?

Ах, бедная его мама, ну, иногда такое случается.

Никто, оправдывают ее, в этом не виноват.

Вы посмотрите вокруг — пришли последние времена.

Небо затянуто пеплом, холодно, постоянно трясет.

Странный малыш, конечно, пух еще этот, глаза круглые,

Нос костяной. Ну, пусть растет.

Мама-ящер ложится рядом, дышит на малыша.

Эй, маленький, ты не похож на меня и отца.

Ты появился на границе между жизнью и забытьем.

Все рушится, маленький, а мы размножаемся, дети растут.

Мы скоро вымрем, ничего не останется после нас.

Малыш жмется к ней. На маму смотрит немигающий желтый глаз.

Крылья малыша крепнут, кровь не остывает ночами.

И холодное небо зовет:

Прыгай в меня, прыгай, птица.

Давай полетаем.

***

Как всегда в апреле, все взорвалось зеленым.

Непрозрачными стали в сквере круглые клены.

Осыпалась снегом буйная алыча.

Старуха Маркова ждет врача.

Но длинные выходные — не едет Скорая.

У Марковой сердце бьется скоро так.

Она сосет валидол и ждет молодого брюнета —

Как покойный дед. Но врача почему-то нету.

И сирены не слыхать за окном.

Легкий тюль вздымается ветерком,

Задевая листья герани и уши кота Василия.

Танцует пыль на клинке света. Встать, закрыть бы окно —

Но Маркова не осиливает.

Лежит на пружинных подушках, на перине, на пружинном матрасе

старой кровати. Смотрит на портрет деда — его тоже, кстати, звали Васей.

Как кота, который останется неизвестно с кем.

Маркова ждет врача, он не едет совсем.

Прошло много времени, часы в другой комнате.

Старуха Маркова ждет Скорую, ничего не происходит,

Только сердце все сильнее считает секунды.

«Вот умру, с кем Васька останется? — думает Маркова. — Дура я, дура.

Зачем поругалась с дочерью, зачем отвадила внучку?

На что мне эта квартира, помирай теперь в одиночку.

А если Скорая не приедет, а если не придет доктор?

Что ждет меня там? Неужто Петр и Царства ворота?»

Слезы, переполнив Маркову, бегут из глаз по морщинам.

Глянь! Над старухой склонился молодой и красивый мужчина.

Брюнет, как покойный Вася, с глазами зелеными, как у кота.

Он в белом… наверно, халате, он спокоен, и где-то там

Далеко, у истоков солнечного луча

Бьют колокола.

Маркова, ты дождалась врача.

***

Я не танцую — со школы даже не пробую.

На танцполе выгляжу дура дурою.

Из тех, что с грацией робота топчутся у стены.

Я не танцую в реальности — но есть же сны.

Если завтра закончится этот мир или эта жизнь,

Если по краю пропасти мы скользим,

Если аккорды последние звучат с небес —

Почему бы не станцевать? Перед кем робеть?

Сны про последний шаг, про последний взгляд.

Сны, в которых ты выбираешь — остаться или сбежать.

Сны, в которых репетируешь свой переход.

Уходить отсюда, дрожа, или вальсировать — смерть ведет?

Тяжелая длань на талии, в руке рука.

Я боюсь только страха, боюсь потерять Тебя,

Боюсь оступиться перед самой последней чертой.

Станцуем, Господи? Пожалуйста, будь со мной.

ТВОЙ ОРГАНИЗМ РАБОТАЕТ КАК ЧАСЫ

Твой организм работает как часы.

— тик —

Ты ближе до смерти, чем минуту назад,

— так —

Ты не знаешь, придет она тихо как тать в ночи

Или с воплем «А сиги есть?!» выскочит из-за угла.

Можешь бухать и прожить девяносто лет.

Можешь сесть не в тот самолет и не в тот вагон.

Просто есть вещи, что не нам выбирать:

Дата рождения, продолжительность жизни, рост или пол.

Ты не о том думаешь, принимая таблеток горсть,

Пытаясь продлить эти земные дни

Питанием правильным, спортом, а где-нибудь,

Скорее, нигде, время делает

— тик —

И теплой осени надрывная красота,

И строки в книгах, которые не забыть —

Лишь тонкая ниточка, на которой висит душа.

Очень тонкая, и не в твоих руках нить.

И не важно, готов ли ты взглянуть Судие в глаза

Или хочешь мгновение остановить.

Механизм работает, и время делает

— так —

И ровно за этим и начинается жизнь.