Сегментация Жизни

Денис Игнашов, 2017

Три небольших рассказа о непредсказуемой мозаике Жизни и Смерти. "Майка" – зарисовка из студенческой жизни, в которой нет начала, но есть финал. "Телефон" – о Петровых начистоту, о закономерностях и случайностях, которые ткут полотно судьбы. "Точка" – это завершение, но любое завершение есть всего лишь начало нового пути…

Майка

Банальная, в общем-то, получилась история.

Была весна, месяц май. Запомнилось чувство теплоты, разливающееся в воздухе, проникающее через открытое окно в комнату; оно растворяло в своей юной свежести затхлую пыльность старого общежития. Плыл выходной день, и никуда не надо было спешить, а вчера была попойка, а сегодня лишь ленивое малоподвижное похмелье, когда мысль работает медленно, плавно, отрешённо, а не как обычно — рывками, агрессивно, с нервической обработкой содержания образов и слов, ожиданием действия и усталостью от понимания вынужденности этого действия.

В силу ли неспешной причинной инертности или лучистой мягкой погоды или чарующего вида нарождающейся бодрой зелени за окном, а может быть и всего вместе, мне было особенно хорошо и безмятежно в тот нарастающий день. Я расплющил своё тело в дырявом матерчатом кресле и вертел рукой полупустой широкий стакан, скребя гранями его дна по столу. Пиво — весёлая жидкость янтарного цвета — кидалось на стенки стакана, пузырилось, пробегая волной в зажатом стеклом объёме, и падало вниз, не имея сил преодолеть такой близкий, но всё же недоступный прозрачный край, и вырваться на волю.

Лёшка лежал на диване, курил и смотрел в окно, периодически складывая свои маленькие пухлые ручки с зажатой меж пальцев сигаретой на выдающемся своём животике.

— Всё замечательно, — Лёшка стряхнул пепел в пустой стакан, с блаженной улыбкой почесал себе пузо, затянутое в мятую фланелевую рубашку, и повторил, словно уверяя себя: — Всё замечательно.

— Совсем всё замечательно? — спросил я с ленивой безразличностью, прищурил глаз и посмотрел на солнце сквозь пузырящееся и бегающее по стенкам стакана пиво.

Лёшка не ответил, раздавил сигарету в стакане, растянулся на диване, закинув руки за голову, и так лежал некоторое время недвижимо.

— А ты знаешь, что Майка беременна? — вдруг совершенно неожиданно, словно походя открывая военную тайну, не то спросил, не то сообщил он.

Рука дёрнулась, пиво рванулось вверх, преодолев, наконец, стеклянные свои границы, и неаккуратной кляксой расплескалось на столе.

— Вчера сама сказала, — добавил Лёшка, разглядывая что-то за окном; повернулся ко мне лицом, он изменился, был сосредоточен и, мне показалось, расстроен. — Утром ко мне заходила за хлебом и сказала.

Я поставил стакан на стол, я молчал. Лёшка ещё раз почесал своё фланелевое пузо, хмыкнул что-то в нос и криво, уголком рта усмехнулся:

— А знаешь, кто отец?.. Юрыч отец, представляешь?

— Юрыч?.. — откликнулся я туповатым эхом.

— Да, представляешь, Ю-рыч, — разделяя звуки, раздражённо повторил он.

Определённо, Лёшка был чем-то обозлён.

— О чём они вообще думают? — бросил он в сторону. — Ни у него, ни у неё нет ни гроша за душой. И наркоши оба…

— Она тоже? — спросил я наивно.

Лёшка посмотрел на меня вполне так выразительно.

— Конечно!.. Раньше курила чуть ли не ежедневно.

— А месяц какой?

— Ты про что?

— Ну, беременность…

— Семь недель говорит.

— И что, продолжает курить?

А вот сейчас Лёшка мог и вспыхнуть, но мрачно лишь буркнул:

— А я почём знаю? Они оба ненормальные!

— А это точно?..

— Что точно?

— Ну, беременность…

Раздражение, бурлившее где-то в Лёшкиной голове и временно отступившее в его фланелевое пузо, вдруг снова рвануло к макушке.

— Ты что, не отошёл ещё от вчерашнего?

— Почему… Отошёл, — обиженно откликнулся я.

— А чего тупишь?

— Да, нет, всё понятно. — Я покивал головой для пущей убедительности и скинул себе в горло оставшиеся капли драгоценной янтарной жидкости.

— Ладно, пойду. — Лёшка шумно поднялся с продавленного, скрипящего дивана, вяло махнул рукой и вышел за дверь.

Я ещё посидел, повертел в руке пустой стакан, а потом посмотрел на календарь. «Может такое быть?» — спросил я себя и поскрёб подбородок. Сам себе с горечью и признался: «Может».

Стучать пришлось долго и громко, но Майка всё-таки открыла дверь своей комнаты. Вышла в халате, растрёпанная, сонная, но отчего-то счастливая, с обыкновенными своими смешливыми бесятами в глазах. Ох, любил я этих бесят в её глазах, любил и страшно боялся одновременно, потому что бесята эти не знали покоя и всегда были предвестниками озорства, а то и хуже…

— Заходи, заходи, — Майка неожиданно обрадовалась мне, улыбнулась и, схватив за руку, почти затянула в комнату.

«Пальцы всё-таки у неё короткие и толстоватые», — подумалось мне к чему-то, а вдогонку этой мысли как нежное и доброе оправдание полетела следующая: «Но милая она всё равно и смешная».

Я нелепо потоптался посреди комнаты, желая спросить её, но, не решаясь сделать это. Она о чём-то весело щебетала, походу старалась задёрнуть покрывалом неубранную постель, перекладывала подушки на кровати, а сердце моё всё учащало биение, неуверенность предательски росла, а я ждал момента, но понимал, что его, особого момента, не будет, и надо как-то выяснит всё быстро и безболезненно.

— Ты беременна? — оборвал я её пустое суетливое чирикание.

На секунду она замолчала, потом совершенно открыто и счастливо улыбнулась:

— Да.

Улыбка искренне радостная и откровенно бездумная — у большинства женщин она хорошо получается. Я чертыхнулся про себя, но надо было копать дальше, очень не хотелось оставлять это сомнительное удовольствие на потом.

— А кто отец?

Ответ был на удивление скор.

— Не знаю. — И всё та же безалаберная улыбочка на губах.

— А Лёшка сказал мне, что Юрыч… — Со стороны, вероятно, это было похоже на надежду. Но последовало молниеносное откровение, отрезавшее все пути отступления:

— Я соврала ему.

— Так ты не знаешь, кто отец… — Я пытался собраться с мыслями. — То есть, как это не знаешь? — скользнуло запоздалое удивление.

— Ну-у, у меня два варианта, — пожала она плечами. — И один из них ты.

Один из двух. Половина. Пятьдесят процентов. С твоим-то везением, ты попал, парень… И как-то сразу безответственно взгрустнулось, в голове чередой пронеслись самые грубые и нелестные выражения, которые обращены были и к себе, и к ней, но всё больше к ситуации. Моё лицо, вероятно, вытянулось и вмиг приобрело то деревянное нелепое выражение задумчивости и тревоги, которое всегда так сильно забавляло Майку. Майка громко рассмеялась.

— Не нервничай ты так, — по-дружески похлопала она меня по плечу. — Я уже давно бросила курить и пить. Всё будет хорошо. Я рожу красивую, умную, здоровую девочку… Мне почему-то кажется, что это будет девочка.

Фантасмагория, чистой воды фантасмагория! Совершенно не так представлял я в минуты мечтательной нежности к себе любимому этот вот момент обретения нового статуса будущего папы. Я надеялся, будут любовь, радость, цветы, счастливая и верная жена, а тут… Смешливое лицо с весенними конопушками девушки-студентки, не утруждающей себя моногамией или хотя бы определённой разборчивостью, и состязательная неопределённость в установлении «папашества».

— Но ты не рад за меня? — Милое озорное личико обиженно надуло губки.

Замечательный вопрос! Ну что тут скажешь? Мысленные ответы стали кардинально отличаться от ответов озвученных — ведь передо мной стояла будущая мама, возможно, моего ребёнка, а обычно не советуют нервировать беременную женщину.

— Ра-ад, конечно. — От волнения, злости и страха я даже стал немного заикаться. — А кто второй?

— Не скажу. — И опять улыбочка игривая.

Если это обыкновенное кокетство, и если внутри неё есть что-то уже и моё, то у моего ребёнка будет безмозглая маменька, подумалось некстати.

— Юрыч?

— Да, нет, что ты, — махнула она рукой. — Его же не было тогда. Он уезжал, не помнишь что ль?

Да, он уезжал. Это я вспомнил. Тогда кто же у меня конкурент на почётное звание отца?

— Не скажу, — прозвучал повторно ответ на мой ещё не заданный повторно вопрос.

Я по опыту знал, что Майка девка упрямая, и продолжение допроса к результату не привело бы. На всякий случай она уверенно — получилось так красиво-обиженно и отстранённо-горделиво! — заявила:

— В любом случае это тебя ни к чему не обязывает, но от ребёнка я отказываться не собираюсь.

Вот тут я уже не выдержал.

— Дура ты! — не очень-то осмотрительно бросил я в сердцах и вышел из комнаты, для порядка хлопнув дверью.

В коридоре я постоял, нервно переваливаясь с ноги на ногу. Надо было что-то решить, что-то важное и прямо сейчас, не откладывая на потом, но не мог… Эмоции, меня душили эмоции. Вот две минуты назад я был спокоен, вероятно, пытался осознать смысл услышанного, а теперь до меня, наконец, всё это дошло! Я отец?! Эта мысль прыгала и бренчала в моей черепной коробке, и я боялся её озвучить, так дико и чудовищна было даже думать об этом, а произнести вслух — просто невозможно. Надо было отступить, отвлечься, а потом вернуться и ещё раз всё взвесить и спокойно обдумать. За душевным порядком я отправился к палатке — выпить пива.

В кармане нелепо сложенные вчетверо нашлись две мятые бумажки с сине-зелёным Ярославлем — это было всё, что осталось от зарплаты. Мимоходом я подумал, что предстоящая неделя до следующей зарплаты будут очень экономной. В секунду перед окошком палатки одна из сине-зелёных бумажек превратилась в ворох бумажек другого цвета размером поменьше и номиналом пониже, а в руках появилась бутылка пива. Усевшись на скамейке под деревом, я стал размышлять, периодически поднося к губам холодное стеклянное горлышко бутылки и высасывая из неё успокаивающую жидкость.

Как только алкоголь начал растекаться по организму, трезвость мысли стала постепенно возвращаться ко мне. Что делать, если ребёнок в Майкином животике действительно мой? Если ты не сволочь, ты должен его признать, говорил я себе, а если ещё и претендуешь на звание приличного человека, то должен к тому же взять в жёны эту конопатую дурочку или, по крайней мере, попытаться обеспечить её поддержкой и всем необходимым. Это долг мужчины… Боже, кто придумал этот долг?! Ведь нет и не может быть никакого долга в природе! Брось мучиться, никто никому ничего не должен, упорно успокаивала своего хозяина беспечность, так получилось. Да, так получилось, но получилось, почему-то, именно с тобой, парировал здравый неугомонный рассудок, пытавшийся всё приземлить и найти логичный выход из нелогичной ситуации. Страх, сейчас мною двигал только страх, страх перед будущим, а точнее, страх отсутствия этого самого будущего, которое из рисовавшейся мне мечтательной идиллии превратилось во вполне осязаемый кошмар. Впрочем, это обыкновение и норма, когда мечта кардинально расходится с прозой жизни; будь она неладна эта самая реальность, что так пошло поступает с лучшим, что может быть в этом мире, с Мечтой! И как это глупо всегда происходит…

Пустая бутылка нырнула в траву, оставив на всеобщее обозрение только свой безобразный татуированный надписью коричневый зад.

Надо включить рассудок, поучал себя я, но вдруг проснувшаяся логичность лишь укоряла меня, давая понять, что"думать"надо было раньше! Спорить с этим было бесполезно, но что делать сейчас? А сейчас от моего решения слишком много зависело, и чем разумнее будет решение, тем лучше. А кто сказал, что разумное решение лучше?.. Я вернулся к палатке, и скоро рядом со стеклянным коричневым задом, брякнув, аккуратно примостился зелёный. После третьей бутылки я всё для себя решил. Пусть она выбирает, верю ей на слово, если моё (забавно, но как иначе Это пока неопределённое ещё назовёшь?) — женюсь. При прочем равном, Майка не есть хороший вариант, а как раз совсем наоборот, ныл придавленный моей пьяной решимостью разум. Курит травку, блудлива, слишком самоуверенна и упряма, и к тому же, — не сочтём это за гадливую меркантильность — пуста материально. Для объективности подкинем немного позитива. Есть что-нибудь привлекательное в будущей мамаше? Она мила, жизнелюбива, у неё решительный напористый характер, чёткий и хитрый ум… А потом всё должно измениться, ведь она станет матерью. Дай Бог, это убьёт в ней избыточную влюбчивость и тягу к куреву. Впрочем, женщины не меняются, они маскируются, иногда о-очень хорошо. Надеюсь, её маскировка будет самой лучшей из возможных. В конце концов, это опыт, решил я и, пошатываясь, встал со скамейки, а мой ребёнок без отца жить не будет. Это Судьба, ей надо подчиниться… Вот только знать, кто этот второй.

Я возвращался, когда уже стало темнеть. Шёл не спеша по аллее, иногда поднимал голову и смотрел на безоблачное сумеречное небо. А вокруг липким дурманом нарождалась зелень деревьев, она была так красива в своей первозданной активности, так притягательна в этот тихий тёплый майский вечер. Для меня всё вдруг поменялось, страхи, пусть на время, но ушли, я был практически счастлив. Жизнь была в тот момент так прекрасна…Ведь до осени ещё так далеко!

— Привет, — прошуршало сбоку гортанное.

Я остановился, немного разгорячённый пивом, погодой, природой и своими переживаниями, и потому совсем не готовый к этому глухому «привету».

— Привет, — эхом ответил я, с туповатой улыбкой рассматривая трёхголовую тень под деревом.

Мою отрешённо-счастливую улыбку кривым зеркалом спародировала хитроватая усмешка, обнажившая крепкие белые зубы.

— Не узнал?

Нет, почему же, теперь узнал. Это был Муса, который жил в соседней, напротив от моей, комнате. А с ним ещё двое, мне неизвестных. Говорили, что Муса опасен, и с ним лучше не иметь никаких дел, но я его знал уже полгода, и отношения с ним у меня были вполне добрососедские, даже хорошие… А ещё я помнил, что лиса не режет кур там, где живёт.

— Я тебе завтра отдам, — тихо говорил Муса, растягивая слова.

— Что? — не сразу вспомнил я.

Стеклянные, с набухшими красными капиллярами глаза Мусы нехорошо блестели. Алкоголь он не пил. Накурился что ли?

— Я у тебя брал тысячу рублей. — Муса горделиво повёл плечом, небрежно бросил: — Завтра пять отдам.

— Нет, нет, — замотал я головой. — Только тысячу. — Я продолжал открыто улыбаться, мне было совсем не до Мусы, денег и его долга.

В Мусе заполыхал внутренний злой огонёк — я это видел, и даже своим расслабленным рассудком понимал, что огонёк этот разжёг я, но совсем не понимал, чем я мог это спровоцировать.

— Ты мне не веришь? Ты меня, что, презираешь? — почти шептал Муса и бурил меня своим отяжелевшим взглядом; и чем тише становился его голос, тем он был страшнее и гортаннее.

Конец ознакомительного фрагмента.