Моя кузина Рейчел

Дафна дю Морье (1951)

Роман Дафны Дюморье (1907–1989) «Моя кузина Рейчел», по мнению многих критиков, не уступает прославленной «Ребекке», а в чем-то и превосходит ее. Это прекрасный образец развития традиции «готического» и «сенсационного» романа: детективная интрига сочетается с необычной любовной драмой, разворачивающейся на фоне лирических пейзажей Корнуолла и живописных картин Италии в сороковые годы XIX века. С каждым поворотом сюжета читатель все больше теряется в догадках, кто перед ним — жертва несправедливых подозрений или расчетливая интриганка; но к какой бы версии он ни склонялся, финал окажется неожиданным. Изданный в 1951 году роман мгновенно стал бестселлером, и всего через год на экраны вышел одноименный фильм с Оливией де Хэвиленд и молодым Ричардом Бартоном; в 1983 году по роману был снят телевизионный сериал.

Глава 7

Крестный отдал мне письмо. Не разворачивая бумаги, я взглянул на почерк. Не знаю, что я ожидал увидеть. Возможно, что-нибудь четкое, с завитками и росчерками, или, напротив, неразборчивое и убогое. Но это был почерк как почерк, похожий на многие другие, только окончания слов, будто истаивая, переходили в пунктир, отчего расшифровать слова было непросто.

— Очевидно, она не знает, что нам все известно, — сказал крестный. — Должно быть, уехала из Флоренции, прежде чем синьор Райнальди написал мне. Ну, посмотрим, что ты теперь скажешь. Свое мнение я выскажу позже.

Я развернул письмо. Оно было отправлено из Плимута тринадцатого сентября.

«Дорогой мистер Кендалл!

Когда Эмброз говорил о Вас, а это бывало весьма часто, я никак не думала, что впервые мне придется обратиться к Вам по столь печальному поводу. Сегодня утром я прибыла из Генуи в Плимут в большом горе и, увы, одна. Мой дорогой супруг умер двадцатого июля во Флоренции после короткой, но мучительной болезни. Я сделала все, что могла, пригласила лучших врачей, но они были не в силах спасти его. Возобновилась лихорадка, которую он уже перенес весной, но конец наступил вследствие давления в мозгу, которое, по мнению врачей, в течение нескольких месяцев не давало о себе знать, а затем быстро развилось. Он лежит на протестантском кладбище во Флоренции — место я выбрала сама, — невдалеке от могил других англичан, среди деревьев. Он был бы доволен. Не буду говорить о моем горе и душевной опустошенности, Вы не знаете меня, и я ни в коей мере не хочу обременять Вас своими переживаниями.

Я сразу подумала о Филипе, которого Эмброз нежно любил и чье горе будет не меньше моего. Мой добрый друг и советчик синьор Райнальди из Флоренции заверил меня, что напишет Вам и сообщит горестную весть, чтобы Вы в свою очередь известили Филипа. Но я не очень доверяю почтовому сообщению между Италией и Англией и боялась, что либо Вы узнаете все с чужих слов, либо не узнаете вовсе. Этим и объясняется мой приезд в Англию.

Я привезла с собой все вещи Эмброза: его книги, его одежду, все, что Филип пожелал бы сохранить и что теперь по праву принадлежит ему. Буду глубоко признательна Вам, если Вы сообщите мне, что с ними делать, как переслать и следует ли мне самой написать Филипу.

Я покинула Флоренцию сразу и без сожаления в минуту порыва. После смерти Эмброза оставаться там было выше моих сил. Что касается моих дальнейших планов, то их нет. После столь ужасного потрясения необходимо время для того, чтобы прийти в себя. Я надеялась быть в Англии раньше, но задержалась в Генуе, поскольку доставившее меня судно не было готово к отплытию. По-видимому, где-то в Корнуолле у меня есть родственники из семейства Коринов, но, не зная их, я не хотела бы навязывать им свое общество. Возможно, немного отдохнув здесь, я поеду в Лондон и подумаю, как мне быть дальше.

Буду ждать Ваших указаний относительно того, как мне поступить с вещами мужа.

Искренне ВашаРейчел Эшли».

Я прочитал письмо один, два, может быть, три раза, затем вернул его крестному. Он ждал, что я заговорю первым. Я не сказал ни слова.

— Видишь, — наконец проговорил он, — она все же ничего себе не оставила. Даже такой мелочи, как книга или пара перчаток. Все достанется тебе.

Я не ответил.

— Она даже не просит разрешения взглянуть на дом, — продолжил крестный, — который был бы ее домом, если бы Эмброз не умер. А это путешествие… ты, конечно, понимаешь, что при других обстоятельствах они совершили бы его вместе. Она бы приехала к себе домой. Чувствуешь разницу, а? В имении стар и млад радуются ее приезду, слуги вне себя от волнения, соседи спешат с визитами, и вместо всего этого — одиночество в плимутской гостинице. Быть может, она весьма мила, быть может — крайне неприятна; мне трудно судить, ведь я никогда с ней не встречался. Но суть в том, что она ничего не просит, ничего не требует. И она — миссис Эшли. Мне очень жаль, Филип. Я знаю твое мнение, тебя ничто не заставит изменить его. Но как друг и душеприказчик Эмброза я не могу спокойно сидеть здесь, когда его вдова совершенно одна приехала в Англию, где у нее нет ни друзей, ни близких. В нашем доме есть комната для гостей. Твоя кузина может пользоваться ею до тех пор, пока не примет определенного решения относительно планов на будущее.

Я подошел к окну. Луиза, оказывается, вовсе не уезжала. С корзиной в руке, она срезала увядшие головки цветов по бордюру клумбы. Она подняла голову и, увидев меня, помахала рукой. Интересно, подумал я, прочел ей крестный письмо или нет?

— Так вот, Филип, — сказал он, — можешь написать ей, можешь не писать — это уж как тебе угодно. Не думаю, что ты хочешь видеть ее, и, если она примет мое приглашение, не стану звать тебя к нам, пока она здесь. Но приличия ради ты, по крайней мере, должен передать ей благодарность за привезенные вещи. Когда я буду писать ей, можно вставить в постскриптуме несколько слов от тебя.

Я отвернулся от окна и взглянул на крестного.

— Почему вы решили, будто я не хочу ее видеть? — спросил я. — Напротив, я хочу увидеть ее, очень хочу. Если она действительно импульсивная женщина, что следует из ее письма, — припоминаю: Райнальди говорил мне о том же, — то ведь и я могу поддаться порыву, что и намерен сделать. Разве не порыв привел меня во Флоренцию?

— Ну? — Крестный нахмурил брови и подозрительно посмотрел на меня.

— Когда будете писать в Плимут, — сказал я, — передайте, что Филип Эшли уже слышал о смерти Эмброза. Что по получении двух писем он отправился во Флоренцию, побывал на вилле Сангаллетти, видел ее слуг, видел ее друга и советчика синьора Райнальди и успел вернуться. Что он простой человек и ведет простой образ жизни. Что он не отличается изысканными манерами, не мастер говорить и не привык к женскому обществу. Однако, если она желает увидеть его и родные места своего покойного мужа, дом Филипа Эшли к услугам кузины Рейчел, когда бы она ни пожелала посетить его.

Я поднес руку к сердцу и поклонился.

— Никогда не ожидал от тебя такого ожесточения, — медленно проговорил крестный. — Что с тобой случилось?

— Со мной ничего не случилось, — ответил я, — просто я, как молодой боевой конь, почуял запах крови. Вы не забыли, что мой отец был солдатом?

И я вышел в сад к Луизе. Новость, которую я сообщил ей, взволновала ее еще больше меня. Я взял Луизу за руку и повел к беседке возле лужайки, где мы и уселись, как два заговорщика.

— В твоем доме не годится принимать гостей, — сразу сказала Луиза, — тем более такую женщину, как графиня… как миссис Эшли. Вот видишь, я тоже волей-неволей называю ее графиней. Это выходит само собой. Ну да, Филип, ведь целых двадцать лет в доме не было женщины. Какую комнату ты отведешь ей? А пыль! Не только наверху, но и в гостиной тоже. Я заметила на прошлой неделе.

— Все это неважно, — нетерпеливо сказал я. — Если ей так неприятна пыль, может вытирать ее по всему дому. Чем меньше он ей понравится, тем лучше. Пусть наконец узнает, как счастливо и беззаботно мы жили, Эмброз и я. Не то что на вилле…

— Ах, ты не прав! — воскликнула Луиза. — Ты же не хочешь показаться невежей и грубияном, точно какой-нибудь работник с фермы. Ты выставишь себя в невыгодном свете, прежде чем она заговорит с тобой. Ты должен помнить, что она всю жизнь прожила на континенте, привыкла к удобствам, множеству слуг — говорят, заграничные слуги лучше наших, — и, конечно же, кроме вещей мистера Эшли, она привезла массу нарядов и драгоценностей. Она столько слышала от него про этот дом; она ожидает увидеть нечто не менее прекрасное, чем ее вилла. И вдруг — беспорядок, пыль и запах, как в собачьей конуре. Подумай, Филип, ведь ты не хочешь, чтобы она увидела дом именно таким, ради мистера Эшли — не хочешь?

Проклятие! Я рассердился:

— Что ты имеешь в виду, говоря, что в моем доме пахнет, как в собачьей конуре? Это дом мужчины — простой, скромный и, слава богу, всегда будет таким. Ни Эмброз, ни я никогда не увлекались модной обстановкой и безделушками, которые летят со стола на пол и вдребезги разбиваются, стоит задеть их коленом.

У Луизы хватило воспитанности изобразить если не стыд, то, по крайней мере, раскаяние.

— Извини, — сказала она, — я не хотела тебя обидеть. Ты знаешь, как я люблю ваш дом, я очень привязана к нему и всегда буду привязана. Но я не могу не сказать тебе, что́ думаю о том, как его содержат. За много лет в доме не появилось ни одной новой вещи, в нем нет настоящего тепла, и прости меня, но в нем недостает уюта.

Я подумал о ярко освещенной, аккуратно прибранной гостиной, в которой Луиза заставляла крестного сидеть по вечерам, и понял, чему я — да и он, по всей вероятности, тоже — отдал бы предпочтение, доведись мне выбирать между их гостиной и моей библиотекой.

— Ладно, — сказал я, — бог с ним, с уютом. Эмброза это устраивало, устраивает и меня, а какие-то несколько дней — сколь долго она ни оказывала бы мне честь своим пребыванием — потерпит и моя кузина Рейчел.

Луиза тряхнула головой.

— Ты неисправим, — сказала она. — Если миссис Эшли именно такая, какой я ее себе представляю, то, едва взглянув на твой дом, она отправится искать приюта в Сент-Остелле или у нас.

— Милости прошу ко мне, — сказал я, — после того, как я отделаюсь от нее.

Луиза с любопытством взглянула на меня:

— И ты действительно посмеешь задавать ей вопросы? С чего ты начнешь?

Я пожал плечами:

— Не знаю, пока не увижу ее. Не сомневаюсь, что она попробует вывернуться с помощью угроз или сыграть на чувствах, устроить истерику. Но меня она не запугает и не разжалобит. Я буду смотреть на нее и наслаждаться.

— Не думаю, чтобы она стала угрожать или устраивать истерику. Просто она величаво войдет в дом и будет в нем распоряжаться. Не забудь, что она привыкла приказывать.

— В моем доме она не будет приказывать.

— Бедный Сиком! Я бы многое дала, чтобы видеть его лицо. Она будет швырять в него всем, что подвернется под руку. Итальянцы очень вспыльчивы, ты же знаешь, очень горячи. Я много об этом слышала.

— Она только наполовину итальянка, — напомнил я Луизе, — и думаю, Сиком вполне сумеет постоять за себя. Может быть, все три дня будет идти дождь, и она сляжет с ревматизмом.

Мы рассмеялись, как дети, но на сердце у меня было вовсе не легко. Приглашение, скорее похожее на вызов, сорвалось у меня с языка, и, кажется, я уже жалел о нем, однако Луизе об этом не сказал. Сожаления мои усилились, когда я приехал домой и огляделся. Боже мой, до чего же безрассудно я поступил; и если бы не гордость, то, думаю, я вернулся бы к крестному и попросил его не делать никакой приписки от меня в письме в Плимут.

Ума не приложу: зачем мне понадобилось приглашать эту женщину в мой дом? Что сказать ей, как вести себя? Уж если Райнальди сумел придать убедительность своей версии, то в ее устах она прозвучит еще более правдоподобно. Прямая атака не приведет к успеху. Что имел в виду итальянец, говоря о женской цепкости, о том, как ожесточенно они борются за себя? Если она окажется вульгарной крикуньей — я знаю, как заставить ее замолчать. Один из наших арендаторов связался с подобной особой; она пригрозила подать на него иск за нарушение обязательства жениться, и я быстро отправил ее в Девон, откуда она явилась. Но сумею ли я дать достойный отпор хитрой интриганке с медоточивым языком, высокой грудью и овечьими глазами? Я верил, что сумею. В Оксфорде мне такие встречались, я всегда находил для них резкие, даже грубые слова и без церемоний прогонял обратно в грязные норы, из которых они выползли. Нет, принимая во внимание все «за» и «против», я был твердо уверен, что, когда придет время разговаривать с моей кузиной Рейчел, я не проглочу язык. Но подготовка к ее визиту — это уравнение счета, возведение фасада учтивости, салют перед началом военных действий.

К моему немалому удивлению, Сиком встретил новость спокойно, будто ожидал ее. Я в нескольких словах объяснил ему, что миссис Эшли в Англии, она привезла с собой вещи мистера Эмброза и, возможно, прибудет к нам с кратким визитом — не позже чем через неделю. Сиком слушал меня с важным видом, и его нижняя губа не выпячивалась вперед, что обычно случалось, когда перед ним стояла трудная задача.

— Да, сэр, — сказал он, — очень правильно, так и положено. Мы все будем рады приветствовать миссис Эшли.

Я взглянул на старика поверх трубки, удивленный его напыщенностью.

— Я думал, — заметил я, — что вы, как и я, не слишком-то жалуете женщин в доме. Когда я сообщил вам, что мистер Эмброз женился и что скоро здесь появится хозяйка, вы пели по-другому.

Казалось, мои слова потрясли Сикома. На этот раз его нижняя губа выпятилась вперед.

— Это не одно и то же, сэр, — сказал он. — С тех пор произошла трагедия. Бедная женщина овдовела. Мистер Эмброз желал бы, чтобы мы сделали для нее все возможное, тем более, — он осторожно кашлянул, — что она, похоже, не получила никакого наследства от покойного.

Что за черт, подумал я, откуда он знает?

— В имении все говорят об этом, сэр, — объяснил Сиком, — все оставлено вам, мистер Филип, и ничего вдове. Видите ли, это не совсем обычно. В каждой семье, большой или маленькой, всегда выделяют определенное содержание.

— Меня удивляет, Сиком, — сказал я, — что вы слушаете разные сплетни.

— Не сплетни, сэр, — с достоинством возразил Сиком. — То, что касается семейства Эшли, касается всех нас. О нас, слугах, не забыли.

Я представил себе Сикома в его комнате, комнате дворецкого, как ее всегда называли; к нему заходят поболтать и выпить пива Веллингтон, старый кучер, Тамлин, главный садовник и лесничий, — никто из молодых слуг, конечно, не допускается, — и они, поджав губы и покачивая головой, вновь и вновь обсуждают завещание — озадаченные, смущенные.

— Забывчивость здесь ни при чем, — отрывисто проговорил я. — Мистер Эмброз был за границей, не дома, и не имел возможности заняться делами. Он не собирался умирать там. Если бы он вернулся, все было бы иначе.

— Да, сэр, — сказал Сиком, — так мы и думали.

Ну ладно, пусть себе чешут языком о завещании. Но я вдруг с горечью подумал о том, как бы они стали относиться ко мне, если бы я не унаследовал имение. Почтительно? Терпимо? Или смотрели бы на меня как на молодого мистера Филипа, бедного родственника, который живет в комнате на задворках? Сколько людей, размышлял я, любили меня и служили мне ради меня самого?

— Пока все, Сиком, — сказал я. — Если миссис Эшли решит посетить нас, я сообщу вам. Вот только не знаю, какую комнату ей отвести.

— Но, мастер Филип, сэр, — сказал удивленный Сиком, — конечно, правильнее всего будет предоставить ей комнату мистера Эшли.

Я онемел от неожиданности и молча уставился на Сикома. Затем, из опасения выдать свои чувства, отвернулся.

— Нет, — сказал я, — это невозможно. Я сам перейду в комнату мистера Эшли. Я решил сменить комнату несколько дней назад.

— Очень хорошо, сэр, — сказал он, — в таком случае больше всего миссис Эшли подойдут голубая комната и гостиная.

И он вышел.

Боже мой, подумал я, пустить эту женщину в комнату Эмброза!.. Какое кощунство!.. Кусая черенок трубки, я бросился в кресло. Я был сердит, раздражен, меня буквально тошнило от всего этого. Просить крестного приписать в письме к ней несколько слов от меня было безумием; еще большее безумие — принимать ее в своем доме. Во что я впутался, черт возьми?! А этот идиот Сиком с его представлениями о том, что правильно, что нет!

Приглашение было принято. Она написала крестному, не мне. Сиком, несомненно, счел бы это вполне правильным и приличным. Приглашение пришло не лично от меня, следовательно, и ответ на него надлежало отправить по соответствующему каналу. Она писала, что будет готова, как только мы сочтем удобным прислать за ней; если же нам это неудобно, то она приедет в почтовой карете. Я ответил, опять-таки через крестного, что пришлю за ней экипаж в пятницу. Вот и все.

Пятница наступила слишком быстро. Унылый, пасмурный день со шквальным ветром. В третью неделю сентября, когда прилив особенно высок, у нас часто выдаются такие дни. С юго-запада по небу стремительно неслись низкие тучи, угрожая еще до наступления вечера разразиться дождем. Один из наших ливней, может быть с градом, который был бы очень кстати. Приветствие западного края. И никакого неба Италии. Веллингтона с лошадьми я послал еще накануне. Он должен был переночевать в Плимуте и вернуться с ней. С тех пор как я сказал слугам, что ожидаю приезда миссис Эшли, весь дом охватило волнение. Даже собаки почувствовали это и ходили за мной по пятам из комнаты в комнату. Сиком напоминал старого жреца, который после многих лет отлучения от какой бы то ни было религиозной службы вдруг вновь приспосабливается к отправлению забытого ритуала. Таинственный, торжественный, едва слышными шагами ходил Сиком по дому — он специально купил себе туфли на мягкой подошве, — и в столовой, на столе, на буфете, появилось серебро, которого я не видел ни разу в жизни. Должно быть, реликвии времен моего дяди Филипа. Огромные канделябры, сахарницы, кубки и — Господи Иисусе! — посреди них серебряная ваза с розами.

— С каких пор, — спросил я, — вы заделались псаломщиком, Сиком? Как насчет ладана и святой воды?

На лице Сикома не дрогнул ни один мускул. Он отошел на шаг и осмотрел свои реликвии.

— Я просил Тамлина принести срезанных цветов из цветника, — сказал он, — ребята сейчас разбирают их. Цветы нам понадобятся. Для гостиной, голубой спальни, туалетной и будуара.

И он нахмурился, глядя на юного Джона, поваренка, который поскользнулся и едва не упал под тяжестью еще одной пары канделябров.

Собаки, понурые и притихшие, не сводили с меня глаз. Одна из них заползла под скамью в холле и притаилась там. Бог знает когда в последний раз я переступал порог голубой комнаты. Гости у нас не останавливались, и она была связана для меня с воспоминаниями об игре в прятки, когда крестный много лет назад привез к нам на Рождество Луизу. Я помнил, как прокрался в окутанную тишиной комнату и спрятался под кроватью. Эмброз однажды сказал, что в голубой комнате в свое время жила тетушка Феба, а потом она переехала в Кент и вскоре умерла.

От прежней обитательницы в комнате не осталось и следа. Молодые слуги под руководством Сикома поработали на славу и смели тетушку Фебу вместе с пылью десятилетней давности. Окна, выходившие в поле, были распахнуты, и солнечные зайчики играли на тщательно выбитых ковровых дорожках. Кровать застелили бельем такого качества, какое мне и не снилось. Неужели этот умывальник с кувшином, подумал я, всегда стоял в смежной с голубой комнатой туалетной? А это кресло, разве оно отсюда? Я не помнил ни того, ни другого, но ведь я не помнил и саму тетушку Фебу, которая переехала в Кент еще до моего появления на свет. Впрочем, что годилось для нее, сойдет и для моей кузины Рейчел.

Анфиладу из трех комнат завершал будуар тетушки Фебы со сводчатым потолком. Там тоже вытерли пыль и открыли окна. Пожалуй, я не ошибусь, если скажу, что и туда я не заходил со времен той самой игры в прятки. Над камином висел портрет Эмброза в молодости. Я даже не подозревал о его существовании, да и сам Эмброз, вероятно, забыл о нем. Если бы портрет принадлежал кисти знаменитого художника, его поместили бы внизу, рядом с другими семейными портретами, но его отправили сюда, в эту заброшенную комнату, и, значит, никто не видел в нем особой ценности. Портрет был поясной. Художник изобразил Эмброза с ружьем под мышкой и с убитой куропаткой в левой руке. Глаза Эмброза смотрели прямо в мои глаза, губы слегка улыбались. Волосы были длиннее, чем мне помнилось. Ни в самом портрете, ни в лице изображенного не было ничего особенного. Кроме одного. Поразительного сходства со мной. Я посмотрел в зеркало и снова перевел взгляд на портрет; единственное различие заключалось в разрезе глаз — у него они были чуть у́же — и в более темном цвете волос. Мы могли быть братьями-близнецами — молодой человек на портрете и я. Неожиданно открыв для себя наше сходство, я пережил неведомое прежде душевное волнение. Казалось, молодой Эмброз улыбается мне и говорит: «Я с тобой». Но и другой, старший, Эмброз был рядом. Я всем существом ощущал его близость. Я вышел из будуара, закрыл за собой дверь и, пройдя через голубую комнату и туалетную, спустился вниз.

У подъезда послышался шум колес. Это был догкарт^[3] Луизы; на сиденье рядом с ней лежали огромные охапки сентябрьских маргариток и делий.

— Для гостиной! — крикнула она, увидев меня. — Я подумала, что Сиком будет рад им.

Сиком, который в эту минуту с ватагой своих фаворитов проходил через холл, счел себя оскорбленным и не стал этого скрывать. Он застыл на месте и, когда Луиза с цветами вошла в дом, обратился к ней:

— Вам не следовало беспокоиться, мисс Луиза. Я обо всем договорился с Тамлином. Первым делом из цветника принесли достаточно цветов.

— В таком случае я могу их расставить, — сказала Луиза, — вы, мужчины, только вазы перебьете. Полагаю, у вас есть вазы? Или цветы распихали в банки для варенья?

По лицу Сикома можно было изучать все оттенки выражения уязвленного достоинства. Я поспешно втолкнул Луизу в библиотеку и захлопнул дверь.

— Я подумала, — сказала Луиза вполголоса, — не захочешь ли ты, чтобы я осталась присмотреть за порядком и была здесь, когда приедет миссис Эшли. Папа тоже приехал бы со мной, но он все еще нездоров, а того и гляди начнется дождь, поэтому я решила, что ему лучше остаться дома. Ну так как? Мне остаться? Цветы — только предлог.

Я почувствовал легкое раздражение оттого, что она и крестный считают таким недотепой меня, да и бедного старика Сикома, который последних три дня работал, как надсмотрщик на плантации.

— Очень мило с твоей стороны, — сказал я. — Но в этом нет никакой необходимости. Мы прекрасно справимся сами.

По лицу Луизы было видно, что она разочарована. Она, разумеется, горела любопытством увидеть мою гостью. Я не сказал ей, что и сам не намерен быть дома, когда та приедет.

Луиза придирчиво оглядела комнату, но удержалась от комментариев. Конечно, она заметила много огрехов, но у нее хватило такта не давать воли языку.

— Если хочешь, сходи наверх и посмотри голубую комнату, — предложил я подачку за причиненное разочарование.

— Голубую комнату? — переспросила Луиза. — Ту, что выходит на восток, над гостиной? Значит, ты не отвел ей комнату мистера Эшли?

— Нет, — ответил я. — Комнату Эмброза я заберу себе. Я не успел сказать вам об этом. Вот уже несколько дней, как я решил переехать туда. Если ты действительно хочешь расставить цветы, попроси у Сикома вазы, — сказал я, направляясь к дверям. — У меня полно дел в имении, и почти весь день меня не будет дома.

Не сводя с меня глаз, она собрала цветы.

— Кажется, ты расстроен, — сказала она.

— Я не расстроен, — ответил я. — Просто мне надо побыть одному.

Луиза покраснела и отвернулась, а я почувствовал угрызения совести, которые сразу просыпаются, стоит мне кого-нибудь обидеть.

— Извини, Луиза, — сказал я, гладя ее по плечу. — Не обращай на меня внимания. Я благодарю тебя за то, что приехала, за цветы, за предложение остаться.

— Когда я теперь увижу тебя и услышу что-нибудь о миссис Эшли? — спросила она. — Ты же знаешь, как мне не терпится обо всем узнать. Если папе станет лучше, мы, конечно, приедем в воскресенье в церковь, но весь завтрашний день я только и буду думать… мне будет интересно…

— Что — интересно? — спросил я. — Не швырнул ли я мою кузину Рейчел через мыс? Очень возможно, если она уж слишком доведет меня. Послушай, ради того, чтобы удовлетворить твое любопытство, я приеду завтра в Пелин и все изображу тебе в лицах. Ты довольна?

— Это будет замечательно, — улыбаясь, сказала Луиза и вышла искать Сикома и вазы.

Я отсутствовал все утро и вернулся около двух пополудни. После нескольких часов, проведенных в седле, меня мучили голод и жажда, и я утолил их куском холодного мяса и кружкой эля. Луиза уже уехала. Сиком и слуги обедали на своей половине. Я стоял один в библиотеке и жевал хлеб с мясом. В последний раз один, подумалось мне. Вечером она будет здесь, в этой комнате, или в гостиной — неведомый, враждебный призрак — и наложит свой отпечаток на мои комнаты, на мой дом. Она бесцеремонно вторглась в мою жизнь. Я не хотел ее приезда. Не хотел, чтобы она или любая другая женщина с въедливыми глазами и цепкими пальцами нарушала атмосферу, интимную и сугубо личную, близкую и понятную одному лишь мне. Дом притих, все молчало, и я был его частичкой, был связан с ним, как некогда Эмброз, а теперь его тень. Мы не хотели, чтобы кто-то чужой нарушал здесь тишину.

Я обвел взглядом комнату, как будто на прощание, затем вышел из дома и углубился в лес.

Рассудив, что Веллингтон с экипажем будет дома не ранее пяти часов, я решил возвратиться в начале седьмого. С обедом могут и подождать. Сиком имел распоряжение на сей счет. Если она проголодается, ей придется потерпеть до возвращения хозяина дома. Я не без удовольствия представил себе, как она в полном одиночестве сидит в гостиной, расфуфыренная в пух и прах, надутая от важности, и никто не приходит к ней с поклоном.

Дул сильный ветер, лил дождь, но я шел все дальше и дальше. Вверх по аллее до перепутья Четырех Дорог, на восток, к границе наших земель, затем снова через лес и на север, к дальним фермам, где я еще немного потянул время в разговоре с арендаторами. Через парк, западные холмы и, когда уже начали сгущаться сумерки, наконец к дому по Бартонским акрам. Я промок до костей, но мне было все равно.

Я открыл дверь и вошел в холл, ожидая увидеть следы приезда — коробки, чемоданы, дорожные пледы, корзины, но все было как обычно, ничего лишнего.

В библиотеке ярко пылал камин, но она была пуста. В столовой на столе стоял один прибор. Я позвонил. Появился Сиком.

— Ну? — спросил я.

На лице старика отражалось вновь обретенное сознание собственной значительности, голос звучал приглушенно.

— Госпожа приехала, — сказал он.

— Я так и полагал, — ответил я, — сейчас, должно быть, около семи. Она привезла какой-нибудь багаж? Куда вы его дели?

— Госпожа привезла совсем немного своих вещей, — сказал он. — Все коробки и чемоданы принадлежали мистеру Эмброзу. Их отнесли в вашу прежнюю комнату, сэр.

— Вот как!

Я подошел к камину и пнул ногой полено. Ни за что на свете я не мог допустить, чтобы он заметил, как у меня дрожат руки.

— А где сейчас миссис Эшли? — спросил я.

— Госпожа удалилась в свою комнату, — ответил он. — Госпожа устала и просит вас извинить ее за то, что она не спустится к обеду. Около часа назад я распорядился отнести поднос в ее комнату.

Я вздохнул с облегчением.

— Как она доехала? — спросил я.

— Веллингтон сказал, что после Лискерда дорога была очень скверная, сэр, — ответил он. — Дул сильный ветер. Одна лошадь потеряла подкову, и, не доезжая до Лостуитиела, им пришлось завернуть в кузницу.

— Хм-м…

Я повернулся спиной к огню и стал греть ноги.

— Вы совсем промокли, сэр, — сказал Сиком. — Неплохо бы вам переодеться, а то простудитесь.

— Да-да, сейчас, — ответил я, оглядывая комнату. — А где собаки?

— По-моему, они отправились с госпожой наверх, — сказал он. — Во всяком случае, старик Дон; правда, за остальных я не ручаюсь.

Я продолжал греть ноги у огня. Сиком топтался перед дверью, словно ожидал, что я продолжу разговор.

— Прекрасно, — сказал я. — Я приму ванну и переоденусь. Скажите, чтобы принесли горячей воды. Через полчаса я сяду обедать.

В тот вечер я сел обедать один — напротив до блеска начищенных канделябров и серебряной вазы с розами. Сиком стоял за моим стулом, но мы не разговаривали. Именно в тот вечер молчание, наверное, было для него истинной пыткой — я ведь знал, как он жаждет высказать свое мнение о гостье. Ничего, он сможет потом наверстать упущенное и всласть излить душу со слугами.

Едва я кончил обедать, как в столовую вошел Джон и что-то шепнул Сикому. Старик склонился над моим плечом.

— Госпожа прислала сказать, что, если вы пожелаете увидеть ее, когда отобедаете, она с удовольствием примет вас, — сказал он.

— Благодарю вас, Сиком.

Когда они вышли, я сделал нечто такое, что делал очень редко. Разве что в крайнем изнеможении, пожалуй, после изнурительной поездки верхом, долгой, утомительной охоты или схватки с волнами, когда мы с Эмброзом ходили на лодке под парусами. Я подошел к буфету и налил себе коньяка. Затем поднялся наверх и постучал в дверь будуара.

Примечания

3

Высокий двухколесный экипаж с местом для собак под сиденьем (англ.). От dog (собака) и cart (повозка).