Изоляция. История болезни

Дарья Яскеляйнен, 2022

Певица из Италии, медсестра из Финляндии и девушка-милитаристка из России связаны странной цепочкой событий. Они наблюдают, как меняется привычный мир: изоляция во время пандемии обнажает социальные и психические проблемы, нарушается гармония в семье, нет возможности поддержать заболевшего в другой стране ребёнка, вскрывается вечное недопонимание между детьми и родителями. Приходится бороться за жизни любимых. Никто не знает, что будет завтра, нас уже ничем не удивить.Мироустройство меняется, и не все выдерживают такие испытания. Материальная и духовная реальность начинают расслаиваться. Чтобы справиться с возникшими трудностями, героиням придётся вернуться в прошлое, заглянуть внутрь и отыскать самих себя. Ведь на кону самое важное – семья. Есть события, на которые мы не можем повлиять, но всегда можно сделать правильный выбор и остаться человеком.Удастся ли найти верный путь? И есть ли в целом у человечества шанс услышать тревожный сигнал планеты и выйти в новый мир обновлённым?

Бабкин дом

Март 2020. Котка, Финляндия

Музей закрыли на карантин.

В Финляндии, конечно, спокойнее, чем в других странах. Социальная дистанция у финнов в крови, это вам не итальянцы с их бесконечными поцелуями и объятиями. Как рассказывал в письмах Amore, для итальянцев было невыносимо трудно отказаться от привычных приветствий и прощаний, когда даже малознакомые люди обнимаются и обмениваются поцелуями, и это привело к ужасным последствиям. В некоторых регионах Италии погибших от вируса было уже так много, что тела вывозили в военных грузовиках, а крематории не справлялись с работой.

Для Клэр сложнее всего было не пожимать руку. Рукопожатие — это способ показать отношение к человеку и свой характер. Тот, кто протягивает руку, — сжимает ладонь сильно, уверенно и хорошенько встряхивает пару раз. Получив ответное и равное по силе действие, понимает — перед ним достойный собеседник, всё на равных. Клэр долго училась выдерживать рукопожатие, особенно мужчин. Ей была далека такая особенность финского менталитета, как tasoarvo — равноправие полов. Эта странность редко встречалась среди финок. Они не феминистки, не считают себя лучше мужчин. Равноправие предполагает отсутствие разницы между полами. Финки во всём демонстрируют самостоятельность. У них даже есть остров, куда мужчинам вход воспрещён. Финляндия стала одной из первых стран в мире, где президентский пост заняла женщина. Для структур и ведомств, принимающих значимые для страны решения, определена квота, согласно которой число женщин и мужчин должно быть равно. Женщина — президент, священник или строитель — таковы финские реалии. Равенство полов закреплено в Конституции и прослеживается во всех жизненных аспектах. Его подчёркивают даже языковые особенности: финский язык не делает различий между местоимениями «он» и «она» — в обоих случаях это hän.

Возможно, в том, что Клэр отличалась от других, была вина отца. Нико жадно любил соседнюю Россию, зачитывался русскими классиками и принёс в семью иноземную манеру поведения. Папа относился к женщинам семьи как галантный дворянин-аристократ. Он воспевал их красоту, женственность, музыкальные способности, страсть к рукоделию. Такой Клэр и выросла. И сейчас чувствовала себя белой вороной.

Всех рабочих распустили по домам. Вместе с музеями закрылись библиотеки, спортивные комплексы, бассейн, салоны красоты, туристические фирмы. Только торговые центры смотрели зарешеченными витринами друг на друга в отсутствие посетителей.

Клэр последний раз натёрла до блеска покрытые лаком лодки в выставочном зале, смахнула пыль с коллекции маяков, задержалась у стенда с открытками — многие семьи сдали в музей семейные реликвии: открытки от отцов, братьев, мужей и сыновей, которые те присылали из морских путешествий по миру. В них мало писали о чувствах — картонные прямоугольники сами по себе говорили о любви. Затем девушка переоделась, попрощалась с коллегами и вышла из здания музея. Снаружи оно напоминало гигантскую волну из стекла и металлических пластин, передающих оттенки моря в разную погоду. Таким придумал здание молодой архитектор Илмари Лахделма. И каждый раз, когда Клэр покидала музей, ей казалось, что огромная волна накроет её с головой.

***

Клэр смогла высидеть дома всего пару дней. Из телевизора успокаивали — всё под контролем. Из интернета кричали — мы все умрём! Кому верить? Девушка не волновалась, у неё со здоровьем всё было хорошо. Но коллективная паника не проходила бесследно: у Клэр появились кошмары, после которых становилось вдруг страшно за свою жизнь.

В 5 утра её разбудила газета, шлёпнувшаяся прямо на пол в коридоре. Раздались торопливые шаги почтальона, спешащего доставить читателям прессу до утреннего пробуждения. В Финляндии чаще всего нет почтовых ящиков, живущим в многоквартирном доме корреспонденцию бросают в щель на двери. Стоит куда-то уехать на неделю, рискуешь пробираться в квартиру через ворох наваленных газет, открыток и писем из разных организаций.

Клэр обычно не реагировала на это грубое вмешательство в её частные владения. Но сегодня девушка спала беспокойно, ей снился поезд, ожидающий отправки. Клэр сидела в вагоне, равнодушно глядя в окно. На перроне было много людей, они были в лохмотьях, грязные, худые и обессиленные. Многие падали и умирали прямо у неё на глазах. Она ничем не могла им помочь. Даже не пыталась. Просто смотрела на протянутые руки, умоляющие глаза и разбитые детские коленки. Поезд тронулся, унося с собой Клэр. Толпа устремилась за вагоном, одна женщина бросила на землю грудного ребёнка, постаравшись зацепиться за кусок железа, и упала на рельсы. Клэр явственно слышала хруст костей, или ей показалось? Ребёнка никто не поднял. Он так и остался у неё перед глазами. Шлепок газеты стал спасением.

Клэр сползла с кровати, направилась в душ, чтобы смыть отвратительный сон. После закуталась в плед — живя одна, домашней одеждой девушка пренебрегала, предпочитая полотенца и мягкие акриловые одеяльца, — подняла с пола газету и отправилась на кухню. Пока готовился кофе, она уже совсем пришла в себя. Налила огромную кружку бодрящего напитка, щедро добавила молока и открыла газету.

Ровно в 8:00 позвонил Ирмо, директор музея. Клэр уже закончила уборку, остался только пылесос. Она не могла шуметь, оберегая сон соседей.

— Знаю, ты живёшь одна, Клаара.

— Зовите меня Клэр, пожалуйста.

— Как тебе будет угодно. Так вот, государство предлагает работникам культуры, оставшимся без занятия и зарплаты, потрудиться в больницах или домах престарелых. Я помню, ты училась на медсестру, но не закончила. Возможно, твои знания пригодятся. Оплату будешь получать по музейным ставкам. Работать — куда поставят. Что скажешь? — несмотря на этот вопрос, было ясно: он уже заранее уверен в положительном ответе.

— Согласна. Спасибо, — поблагодарила Клэр. Из утренней газеты она уже знала, что в больницах нужны дополнительные рабочие руки. Столичный регион закрыли на карантин, мест в госпиталях тоже не хватало. Больных стали доставлять в другие, менее населённые города. Ещё до звонка Ирмо девушка решила пойти добровольцем и помочь тем, кого равнодушно оставила умирать в своём ночном виде́нии.

Короткий инструктаж и обучение-практика на новом рабочем месте заняли всего два дня. Её взяли помощником санитарки. В обязанности входило быть на подхвате: подносить чашки и утки, выносить мусор и экскременты, переворачивать стариков, помогать с мытьём и кормлением. Всех с медицинским образованием отправили в больницу, к тяжёлым больным. Старики остались без ассистентов и заботливых рук.

Клэр училась в медицинском только два года. В довирусное время для того, чтобы быть сиделкой, требовалось четыре, на медсестру ей следовало учиться шесть лет. Но некоторые знания остались, это было ценно сейчас. Девушке пообещали, что переведут чуть позже на должность повыше, но уже сегодня нужно было с чего-то начинать.

Клэр не жаловалась на тяжёлый труд. Ей было сложно морально. Каждая смена начиналась с получасовой передачи дел — обсуждений, кто сегодня сколько таблеток принял, сколько раз сходил под себя и сколько плакал. Некоторые старички были уже совсем выжившими из ума, путались, не помнили имени, места. Зато были активны физически. Других старость и болезни приковали к кроватям и креслам-каталкам. Но злая шутка судьбы — они оставались в полном рассудке и с грустью старались принять положение дел.

Основные жалобы в бабкином доме, как прозвала его Клэр, были простыми и понятными каждому, а ещё неизбежными и оттого более страшными: боль, недомогание, ломота в костях, несварение желудка, давление, мигрени. Случались ссоры между стариками. Зависть к молодым и злость на весь мир, что поселилась в людях вместе с осознанием старости, беспомощности и бесполезности, делали их склочными, сварливыми и вечно недовольными. Неудобная резинка на носках, до которых без помощи постороннего уже не дотянуться, книги, в которых не разглядеть букв, разбитая статуэтка — подарок покойного мужа, что выпала из скрюченных дрожащих пальцев. Даже неспособность пользоваться телефоном выводила их из себя: они просто не попадали в кнопки и не видели надписи на экране. Одна старушка, её называли Люли, всё время звонила дочке по пульту от телевизора и плакала, что та не отвечает.

О, от этого многие плакали. Завидовали счастливцам, которых до карантина посещали дети и внуки. Объявляли таким «семейным» бойкот и развозили грязные сплетни. Почтальонов караулили у ящиков, одаривали имбирным печеньем и мятными карамельками, даже старались дать взятку деньгами — чтобы только донёс письмо или открытку, не потерял, не забыл.

Бабули не бедствовали, хорошая пенсия переводилась на счёт организации, и обитателям дома престарелых обеспечивали достойную жизнь. У них были двухкомнатные квартирки с собственной кухней, сюда они забирали из бывших домов любимые вещи, привычную мебель, одежду, бигуди и фотографии. Фотоальбомы как резервуары памяти скрывали под обложкой самых близких, детство, молодость — всю жизнь.

Карантин внёс коррективы: родных к старичкам больше не пускали и выходить запрещали — они были в группе риска. Самой молодой бабушке Пяйви было 78 лет. От этого они стали плакать больше и чаще, а расход успокоительных увеличился почти вдвое.

Каждое утро Клэр начинала с подъёма подопечных. Нужно было разбудить, убедить в том, что начался новый день и нужно жить. Это было самое сложное. Многие отказывались просыпаться, расставаться с близкими, которых видели во сне. Другие спросонья не могли вспомнить даже своего имени. После подъёма — смена простыней, часто описанных. Утренний туалет, подмывание, вылавливание челюстей из стаканов и водворение их на место. Расчёсывание и укладка волос, стрижка ногтей — бабули страшно себя царапали, нанесение жирного крема на всё тело — без этого ни одна не желала одеваться, старая кожа была сухой и чесалась от одежды. Выбор наряда, колготки, платья, иногда даже помада и румяна — женщины оставались женщинами. С мужчинами было проще: они как-то по-солдатски приноровились к новой жизни, были послушны и скромны в требованиях. На деле многие из них действительно прошли несколько войн и видели времена похуже.

Старичков кормили от души в общей столовой. Трижды в день Клэр привозила тех, кто был на креслах-каталках, и устраивала их за столиками. Затем помогала спуститься тем, кто ещё передвигался сам на роллах — удобной каталке на колёсах, напоминающей устойчивый самокат. Многие уже не могли обойтись без помощи. Некоторые бабули просыпались не в духе и заказывали еду к себе в квартиры. А те, кто собрались, начинали галдеть, словно первоклассники в школьной столовой.

Клэр и её коллеги разносили еду, терпели капризы и выполняли просьбы. Одна пила только пиво, другая не переносила горбушки хлеба, третья ненавидела куриный бульон. Стоило ошибиться — тарелка горячего супа летела на пол, обдавая ароматными брызгами всё вокруг. Чем старше становятся люди, тем больше они возвращаются в детство, к истокам. Так, рассердившийся за столом годовалый малыш швыряет первые «взрослые» блюда на пол. Клэр быстро изучила вкусы каждого из подопечных, даже завела особую тетрадочку. Кроме пищевых пристрастий, она вносила туда воспоминания, факты из жизни, имена детей, внуков и котов. Каждая из бабуль была уверена, что Клэр здесь только для неё, и потому часто они рассказывали о личном, ведя негласную борьбу за внимание персонала.

У них оставались деньги на регулярные посещения парикмахера, доставку продуктов и подарки внукам. До карантина их вывозили на прогулки, по четвергам устраивали хор, просмотр фильмов или даже танцы. Кто танцевать не мог — глядел из колясок и аплодировал. Дедов, как водится, было намного меньше.

— Как на войне, — вздыхала роува Мирка. Это почтительное обращение к дамам пришло в Финляндию из протогерманского языка — от «фроува», превратившегося в знакомое немецкое «фрау».

А в воскресенье была сауна.

Клэр уже почти привыкла к новой жизни, успела проникнуться симпатией к некоторым своим подопечным и яркой антипатией к другим: встречались невыносимо вредные бабки, ежедневно испытывающие терпение и силу воли девушки.

Нелегко было и мужчинам. Дед Тойво всегда просил надеть ему пиджак. Всю жизнь проработав директором крупной фабрики, имея три сотни человек в подчинении, основатель благотворительного фонда для детей, он привык быть на виду и не терпел треников и свитеров. Дед Тойво носил катетер для мочи, который был пристёгнут к спинке инвалидного кресла и противно булькал при движении. Как ему было стыдно! Однажды Клэр неуклюже потянула мешок, чтобы отстегнуть, и мутное пенистое содержимое расплескалось прямо на пиджак дедушки Тойво. Старик беззвучно заплакал. Клэр разревелась вместе с ним.

— Не переживай, милая, — тут же принялся утешать девушку её старый друг.

Дед Пекка играл на гармони. Он был завидный кавалер, бабули охотились на него, занимали очередь на танцы. У Пекки вместо ноги была палка, а на глазу бельмо. Зато в другом — молодецкий задор и любовь к жизни.

Роува Синника изводила Клэр на обедах.

— Киселя принеси. Нет, кваса.

— Я просила кисель, ты глупая, что ли?

— Уже расхотела, принеси хлеба ещё, чёрного, верхнюю горбушку.

— Что это за помои? В меню написано «подлива».

— За что я вам деньги плачу?!

Клэр старалась обходить её столик стороной.

Каждый выживал как мог. Роува Эва выбрала другую тактику. На все свободные деньги она заказывала маленькие шоколадки в тёмно-синих обёртках с разными вкусами и раздавала их тем, кто ей помогал. Клэр было неудобно брать шоколадки от бабули, но она брала. И ела тут же, в подсобке, заедала стресс.

Большинство старушек старались задержать сотрудников у себя в комнате разговорами, им было очень скучно и одиноко. Но Клэр убегала под предлогом работы. К Эве она ходила бы и без шоколадок. Эта старушка получала наслаждение от жизни даже в свои 90 лет. Она рассказывала так красиво, что только записывать за ней успевай. Про любовь и войну, про жизнь и смерть.

— Знаешь, kultaseni¹², когда я была самой счастливой? — спросила как-то бабуля Клэр и, не дожидаясь ответа, продолжила. — Я прожила долгую жизнь, но самые счастливые годы были во время войны.

— Как такое может быть? — девушка непонимающе присмотрелась к старушке, в своём ли та уме.

— Когда ежедневно видишь смерть, начинаешь ценить жизнь. Как мы радовались после войны! Но ещё больше — во время. Когда ещё один день прошёл без обстрела. Когда с девками стирать на берег идём, а по пути солдатик — мужчина, живой, красивый, осталось только подрасти чуть. Когда кусок хлеба, серого, с песком внутри, подарила булочница. Все голодают, а она раздаёт даром, просто оттого, что счастлива, что жива. Каждый раз, когда рушится что-то глобальное, человек снова становится человеком. Очищение случается. Давно такого не было, вам и не понять. Ты вот молоденькая совсем, 30 лет, ничего ещё не видела.

— Надеюсь, так и будет… — ответила поражённая такими простыми откровениями Клэр.

Смерть и без участия вируса регулярно приходила в бабкин дом. То и дело за обедом недоставало одной из седых голов. Двери дома престарелых были крепко закрыты для эпидемии, случись она тут — за неделю не осталось бы ни одного в живых. Стариков болезнь не щадила.

Клэр было невыносимо смотреть на многоликую старость. Живущие здесь были уже словно мертвы, на них поставили крест. Девушка знала, что в других странах не так. Она слишком много читала и путешествовала, чтобы быть до конца финкой и увериться в правильности такого добровольного ухода из своего дома, от семьи.

За два месяца работы смены Клэр ни разу не выпадали на воскресенье. Но двое из её коллег слегли с инфекцией, и девушке пришлось выйти на работу внеурочно.

— Ну что, сегодня сауна, будет жарко, — пошутил Ярри, напарник.

После завтрака они начали.

— Первыми везём всех с пятого этажа, — скомандовал опытный санитар.

Когда все бабули, прижимающие к себе пакеты с мочалками и полотенцами, были доставлены в сауну — кто под руку, кто на креслах, кто на роллах, — процедура началась.

— Мы вместе будем их мыть? — спросила Клэр.

— А как иначе? — удивился Ярри.

— Ну, может, я женщин начну, а ты пока дедушек привезёшь.

— Шутишь? Какая разница? Кого привезли — того и моем, дедов не досталось. Ишь, скромница. Скажи ещё, что с мужиками в баню не ходила! — засмеялся Ярри.

Клэр ещё раз обругала про себя финское tasoarvo. Придумали на свою голову равноправие полов! А с сауной как оно связано? На утренние обходы ей достались женщины и двое старичков. Те были в состоянии следить за гигиеной сами. Так что Клэр впервые столкнулась с этим.

Девушка закатила двух бабуль, помогла раздеться. Эти были ещё в состоянии шутить с рыжеволосым конопатым санитаром. Тот принялся намыливать мочалки.

Клэр старалась не смотреть на ужасную работу времени, которое скрючило, сморщило некогда прекрасные человеческие тела.

Униформа прилипла к коже, резиновые галоши на ногах, казалось, дымились, от жара в голове трещало. Клэр задыхалась. Она смотрела, как механично напарник намыливает и поливает душем старушек, и видела себя словно в плохом кино.

Когда 30 бабушек высушили, намазали жирным кремом для тела, замотали в халаты и развезли по комнатам, Клэр уже валилась с ног от усталости. Пообедать не смогла. Тошнило. Перед глазами стояли сгорбленные спины, провисшая на костях кожа, сморщенные мешочки на месте грудей, растительность, ногти. Ногтей она подстригала немерено.

После обеда пришла очередь дедов. Ужинать Клэр тоже не стала.

***

На следующий день, в понедельник, в 8 утра она уже звонила в центральный госпиталь и настаивала на переводе туда, в горячую точку. Ссылалась на опыт в медучилище и прабабушку-врача, которая научила её тайнам профессии. В бабкин дом она больше не вернулась. Даже за резиновыми тапочками, которые забыла в раздевалке.

Через два месяца эпидемия добралась до дома престарелых, не пощадив ни дедушку Тойво с катетером, ни ворчливую Синнику, ни жизнерадостную Эву.

Работа в больнице была совсем другой. Сложной, нервной, но жизнь здесь не была похожа на смерть, а смерть не выглядела избавлением.

Клэр воспрянула духом и быстро стала получать удовлетворение от своей миссии, от помощи больным. Девушка уже не боялась заразиться — умереть в глубокой старости казалось ей куда более страшным. Скоро Клэр доверили помогать медсёстрам, делать простые уколы, следить за капельницами и даже быть ассистентом на простых операциях. Она попала в травматологическое отделение.

Примечания

12

Kultaseni (фин.) — «моя золотая».