Береговая стража

Дарья Плещеева, 2013

В XVIII веке балетная труппа Большого Каменного театра в Санкт-Петербурге жила так же, как и в наше время: интриги, ссоры из-за ролей, любовные встречи молодых танцовщиков. Но в амурный треугольник вмешалась смерть. Красавица-дансерка Глафира, в которую был безнадежно влюблен фигурант Санька, была найдена мертвой за кулисами, среди декораций, а рядом с ней лежала маска, в которой накануне Санька изображал «адский призрак». На помощь ни в чем не повинному танцовщику приходит влюбленная в него молодая артистка, которую прозвали Федькой. Она видит только один способ помочь любимому: заплатить лжесвидетелям, чтобы отвести от него беду. Но на это нужны деньги. А тут еще Санька неожиданно влюбляется в одну из богатейших красавиц столицы…

Глава пятая

Молодая женщина, сидя у туалетного столика, готовилась отойти ко сну. На ней поверх вышитой ночной сорочки был алый бархатный шлафрок, и она смотрела в зеркало — наблюдала, как горничная девка надевает ей пышный, отделанный дорогим кружевом, батистовый чепчик, и улаживает под него густые русые волосы, накрученные на папильотки.

— Не так, назад сдвинь, — приказала она. — Вот дура… еще… Ну что за дура. Пошла вон. Ты, мамзель, бери книжку, читай. Так, глядишь, продержимся, пока мой не приедет.

В зеркале отражалось правильное лицо, почти идеальное — но идеал был рукотворным. Чуть-чуть румян в нужных местах, чуть-чуть сурьмы, а главное — мраморная неподвижность. Лицу не позволялись даже улыбки — а не то что гримасы. Оно было вышколенным, это удлиненное лицо, и женщина привыкла сдерживать те чувства, что чреваты морщинами.

Поэтому кавалеры, глядя на ее красоту, дали бы ей от силы двадцать пять, а дамы не пожалели и тридцати, даже тридцати двух.

Часы в гостиной пробили полночь.

Чтица, несмотря на поздний час, одетая, как для визитов, и зашнурованная, взяла две книжки — на выбор.

— Изволите русскую или французскую? — спросила она.

— Какая у нас русская?

— «Душеньку» в прошлый раз приказывали читать, сочинение Богдановича.

— Нет, сон нагонит. Нет ли чего новенького? Сказывали, ты днем сидела, в тетрадку что-то списывала.

— Новую стихотворную сказку господина Княжнина, сударыня, про попугая. Принесли на два часа.

— И что, долгая?

— Долгая, сударыня, и пресмешная. Войдет в большую моду.

— Неси тетрадку. Хоть повеселиться…

Девка, которая еще не убралась, помогла хозяйке лечь, подмостила ей под локоток и под шейку подушки, укрыла одеялом, и тогда только, поклонившись в пояс, ушла.

Чтица села на стул у постели и поднесла тетрадь близко к лицу.

— Не дура ль ты, мамзель? Ведь ослепнешь когда-нибудь. Возьми другую свечку.

Сказка была не совсем для дамского чтения — о том, как попугай, воспитанный богомольной старушкой, нахватался неудобь сказуемых словечек, и что из этого получилось. Но дама, лежавшая в постели, одобрительно кивала. Смеяться она не желала, а чтица уж привыкла к такой причуде.

Читала она внятно, выразительно, меняя голос всякий раз, когда говорила за старушку, ее дочку, ее сынка-повесу и самого главного героя — речистого Жако. Тут в дверь спальни поскреблись, и девка в щелку доложила, что прибыл барин.

— Ступай, мамзель, пройди через гардеробную, — приказала дама. — Завтра поедешь со мной по лавкам.

Это была награда — закупая себе лент, кружев, пряжек, пуговиц и чулок, дама обычно делала подарки той, которая была звана с собой. А прислуга в доме жила достойная: кроме чтицы учительница музыки и пения, француженка-куаферша, компаньонка Марья Дормидонтовна, знавшая чуть не сотню пасьянсов, компаньонка фрау Киссель, умевшая раскладывать карты на все случаи жизни, от пропажи до бракосочетаний. И все эти женщины имели горничных — хотя бы одну на двоих, и все должны были одеваться по моде, чтобы не позорить хозяйку. Что касается фрау Киссель, то от нее особого блеска не требовалось — фрау под шестьдесят, но чтице приходилось модничать не на шутку, а она была пухленькая и всякий раз, утягиваясь, маялась.

Сделав глубокий реверанс, чтица ушла, а ее хозяйка легла пособлазнительнее — выложила на подушку большую полуобнаженную грудь. Она прислушивалась, услышала шаги, немного подалась вперед — как если бы проснулась и затеяла вставать.

Дверь отворилась, вошел мужчина, стягивая на ходу фрак.

— Ну, наконец-то, душа моя, — сказала она. — Я заждалась, еще немного — и уснула бы. Ступай сюда…

— Погоди, Лизанька. У нас…

— Не могу. Ступай ко мне! Я весь вечер думала о тебе, беспокоилась, что обидела, и уж не знала, как вымолить прощение!

— Ты дурочка, — ответил мужчина. — Как я могу на тебя обижаться? Так вот…

— А что ты удивляешься? Когда кто кого любит, то всегда беспокоится, как бы не обидеть. Я за тебя по любви шла! И знаешь ли — я слыхала, что у всех, когда десять лет вместе проживут, любви не остается вовсе, муж на своей половине спит, жена — на своей, и в гости не ходят. У всех! А мне — так кажется, что в тот день, когда ты захочешь в другой постели ночевать, у меня сердце остановится! Право, право! Послушай, как бьется!

Рука легла на грудь и была еще для пущей надежности прижата.

— Да погоди ты, Лиза, не могу же я лезть в постель в туфлях! Выслушай же меня!

— Давай я тебе расстегну!

— Лежи, лежи… ты под одеялом угрелась…

— Я тебе местечко грела. Потуши свечку!

Минуту спустя мужчина был уже в постели, и началась та самая игра, которой хотела женщина. Однако была она недолгой.

— Как хорошо, — прошептала женщина. — Знаешь, душа моя, чего я боюсь? Что ты когда-нибудь соблазнишься молодой девкой. А я ей уж буду не соперница…

— Ты вздор городишь, Лиза. На что мне девки? Когда есть жена?

— Так годы не красят, а мужчины очень хорошо видят, когда женщина стареет. Поцелуй меня!

— Вот тебе — а теперь послушай меня наконец, я дело скажу.

— Говори, светик.

— Мы от дансерки избавились.

— Как? — воскликнула женщина. — Не может быть!

— Еще как может. Сегодня весь город о том только кричит, что ее нашли удавленной в театре.

— И кто удавил?

— Не твое дело. Каким-то непостижимым образом и формальный убийца у нас есть — фигурант, который за ней махал и от того умом повредился.

— Как славно! А что Ухтомский?

— Еще не давал о себе знать. Не удивлюсь, коли он еще не слыхал…

— Ох, Николенька, что будет…

— Пожалей его, пожалей…

— И пожалею. Каково это, когда любишь?..

— Так кто ж мешал любить-то? Люби, сделай милость! Хоть вовсе у нее поселись! У всех дансерок покровители имеются — эта, чем лучше? Так нет — душа у нее чувствительная! Вот ей эти сантименты господина Ухтомского и вышли боком.

— И я чувствительна, мой друг…

— От твоей чувствительности никому вреда нет, а она чуть большую беду не устроила.

— Душа моя, как это было?

— Тебе про то знать незачем. Спи, Лиза. Ты уж молилась на ночь?

— Да, конечно…

— Так и спи.

Сам он заснул скоро, а Лиза, отодвинувшись к самой стенке, смотрела на лицо с приоткрытым ртом — лицо много повидавшего пятидесятилетнего мужчины, уже не очень здорового, склонного и к выпивке, и к обжорству. Если он и был смолоду хорош собой, то теперь преждевременно сделался по-стариковски зауряден. Лиза хмурилась — уж который раз она не получила того, что было ей необходимо.

— Ничего, голубчик, ничего… — прошептала она. — Дай срок…

Выбравшись из постели, Лиза на ощупь подошла к двери гардеробной. Там обыкновенно спала девка, чтобы при первом зове поспешить в спальню. Ее войлочный тюфячок лежал у самой стены. Лиза от домоправительницы Настасьи Ивановны знала, кто из сенных девок дрыхнет без задних ног, тех на дежурство в гардеробной и велела ставить. Незачем им при каждом шорохе просыпаться и подслушивать, а коли понадобится — у кровати на столике, возле подсвечника стоит колокольчик — да и не просто колокольчик, а целая судовая рында — мертвого из гроба подымет.

Не первый раз в потемках через гардеробную было хожено — Лиза проскочила быстро и бесшумно.

Самое неприятное, что ей предстояло, — перебежать через двор. Зимней ночью, в одном шлафроке и комнатных туфлях на босу ногу, в батистовом чепчике — это было опасно, не свалиться бы наутро в жару. Лиза постояла на поварне у остывающей печи, словно набирая впрок тепла, отодвинула засов на двери, выскочила и понеслась по расчищенной дорожке.

Конюхи жили во флигеле. Николенька лошадей любил и холил, выписал для них англичанина берейтора, тот приехал с помощником, а для черной работы имелись свои люди — вчетвером справлялись.

Кучер Фролка был балованный — его наряжали, посылали ему угощенье с барского стола, поселили в отдельной комнатушке. Один был запрет — жениться, оговоренный между ним и хозяйкой втихомолку. К нему-то Лиза и спешила.

Зная причуды барыни, он дверь не запирал. Как обыкновенно бывало, она ворвалась и сразу полезла под одеяло. Ни единого слова не сказала — да и какие слова, когда все ясно. И ласк не требовала — и без них была горяча.

Фролка, детина здоровенный, экипирован был знатно и силу имел великую — Лизе, пожалуй, так много и не требовалось. Ее раздражение после амурной возни с супругом кучер устранил без затруднений — и теперь она была совершенно довольна. Потом молча отдыхала — говорить тут было не о чем, да Фролка и побаивался: сморозишь чушь, рассердишь барыню, перестанет жаловать своей милостью.

Заговорил он, когда Лиза собралась уходить.

— Матушка-барыня, что тебе по снегу ножки морозить. Прикажи — в охапке до двери донесу.

— Донеси, — позволила она.

И когда ехала, обхватив Фролку за шею, тихонько засмеялась, что делала она редко. А потом запела.

Это была странная песня, кучеру неизвестная, однако не задавать же барыне вопросы.

— Лиха беда начало, лиха беда начало, — пела Лиза на мотив модной песенки. — Лиха беда начало.

Фролка поставил ее на крыльцо, она похлопала его по плечу, как верховую лошадь по шее после хорошей прогулки. И кучер, премного довольный, побежал обратно, а Лиза вошла в поварню и задвинула дверной засов.

Там опять постояла у печки, собралась с духом и пошла в спальню.

По дороге Лиза, видать, вела какие-то умственные подсчеты, потому что, оказавшись у постели и поглядев на супруга (он с головой забрался под одеяло и свернулся, так что виден был какой-то смутный неровный сугроб), сказала:

— А тебе, батюшка мой, быть четвертым.

Если бы Лиза в тот миг не стала карабкаться на постель, а подошла к окошку и отворила его, да еще имела нечеловечески острое зрение, то увидела бы летящую стрелу, что наискосок пересекла по воздуху курдоннер перед парадным входом и по рассчитанной пологой дуге ушла за высокий забор, к Фонтанке.

Рано утром по ту сторону забора появился человек в светлом тулупе, такой же шапке и с потайным фонарем, закутанным в полотенце. Этот человек медленно шел по пустынному пространству между участком, который занимал особняк Лисицыных, и рекой.

Он старательно изучал великолепные сугробы напротив забора. Каждое сомнительное пятно освещалось на краткий миг. Так была найдена веревочка. Потянув за нее, человек вытащил из снега стрелу. За углом его ждали санки, и он укатил.

Утром Лиза и ее супруг занялись каждый своим делом. Обсуждать при слугах историю с дансеркой они не стали — да и незачем. Супруг, Николай Петрович Лисицын, позавтракав, пошел в кабинет отвечать на письма и ждать поверенного — он впутался в заковыристый судебный процесс, отнимавший прорву времени и денег, из-за сомнительных прав на две деревеньки под Саратовом. Лиза приказала закладывать сани, чтобы, как было договорено, ехать по лавкам и к мужниной родне.

Идя к сеням, Лиза увидела склонившегося в поклоне Матвеича и улыбнулась. То, что Матвеич в доме, — хороший знак. Значит, дело, к которому наконец удалось приступить, продвигается, и он мужу принес новые сведения. Матвеич, правда, бескорыстием не мается, в его годы оно и смешно, однако лучше заплатить ему сто, двести, триста рублей — и потом получить многие тысячи. Если бы только можно было отдавать ему приказы напрямую, минуя тугодумную голову супруга… он догадлив, одна беда — слишком высоко ценит некую давнюю услугу…

Матвеич выпрямился, взоры встретились.

— Я к тебе благосклонна, — без слов сказала Лиза. — Ценю твое усердие. Потрудись — и я тебя не забуду…

— Уж не ты ли, добрая барыня, все это затеяла? — столь же безмолвно отвечал Матвеич. — Давно пора…

И пошел прочь — невысокий, коренастый, плешивый. Эта откровенная плешь, которую он даже не старался прикрыть, Лизу отчего-то беспокоила. Человек, пренебрегающий париком, в ее богатом доме был явно не ко двору. Да и держался уж больно по-хозяйски. С этим во благовременье придется что-то делать…

Чтица, небогатая и немолодая особа, лет двадцати восьми, из семьи вконец обрусевших французских дворян, взятая за знание языков, ждала Лизу в сенях, уже одетая, чтобы не получить выговора за нерасторопность. Третьей взяли с собой горничную девку Палашку — для услуг. Если бы ехали летом — то и болонку Колетту бы прихватили, и левретку Зизи. Но морозить собачек на петербуржском ветру хозяйка не пожелала.

Особняк Лисицыных стоял в хорошем месте, за Троицким храмом. Зимой оттуда было очень удобно добираться до Невского. А там и в мороз — гулянье, прекрасные экипажи, встречи и веселье в модных лавках, хоть весь день блистай и радуйся.

— А обедать поедем к сестрице Катерине Петровне, — сказала Лиза, выходя в сени. — Что, мамзель, не замерзнешь?

— Нельзя, сударыня, — отвечала чтица.

На крыльце Лиза встала, запрокинула голову, вдохнула полной грудью. Ей было хорошо. Все, чего она желала, давалось в руки — и новости были удачными, и ночь сложилась хорошо.

— Едем, мамзель!

Лиза любила эти зимние поездки — по прямой, не хуже Невского, Загородной улице можно было отлично разогнать санки. Именно с этой целью Лиза настояла, чтобы Николай Петрович самолично выбрал на конном заводе графа Орлова двух крупных рысаков отменной крови, по отцовской линии — от самого славного жеребца Сметанки, по материнской — от датских кобыл. Один из жеребцов светло-серый, другой — темно-серый в яблоках. Сейчас в санки заложили светлого, Желанного. Фролка сидел на облучке вполоборота, Лиза поймала его восхищенный взгляд, который сказал ей, что она сегодня дивно хороша и отменно одета.

До Невского было около трех верст, и Желанный пробежал это расстояние минут за десять. А там уж не побегаешь — то у Гостиного стой, то у всех модных лавок поочередно. Тем более что чуть ли не каждый день в Гостином новые прибавляются — он совсем недавно достроен.

Наконец, умаявшись и нагрузив Палашку свертками, Лиза велела ехать к Васильевым.

Екатерина Петровна, младшая сестра мужа, жила на Итальянской, нанимала там хорошую квартиру. Она загодя была предупреждена записочкой и ждала родственницу в малой гостиной. При ней была единственная дочка Марфинька, над которой мать прямо-таки трепетала. Марфиньке недавно исполнилось шестнадцать, и первые женихи уже появились в доме. Екатерина Петровна их привечала — она хотела успеть отдать дочку замуж.

Это была печальная история. И брат ее, муж Лизы, и старшая сестрица Марья Петровна, княгиня Ухтомская, были крепкого здоровья, а Екатерина Петровна уродилась хворенькой. Она рано и по любви вышла замуж за красавца офицера, но трое мальчиков, один за другим, умерли во младенчестве. Наконец доктор-немец, яростно махая у нее перед носом длинным перстом, запретил ей рожать. Она несколько месяцев сторонилась мужа, спала даже отдельно, и не выдержала — жалость ее одолела.

Так появилась на свет маленькая Марфинька. И ей-то удалось выжить.

Потом было много разных событий. Умер батюшка Петр Васильевич, по завещанию Екатерина Петровна получила куда менее старших братца и сестрицы, но довольно для безбедного жилья. Пять лет спустя приказала долго жить бабка ее мужа — и наследство оказалось неожиданно хорошим, так что Марфинька вмиг стала богатой невестой. Тут бы жить да жить — но муж поехал с приятелями зимой на охоту и там провалился под лед лесной реки. К Екатерине Петровне многие сватались, но она всем отвечала, что милый Ипполитушка ждет ее на том свете, обмануть его никак нельзя. И сама с удивительной регулярностью собиралась помирать — вот только дочка удерживала ее.

— Ну, недолго мне вас собой обременять, — сказала она Лизе, усадив невестку в гостиной. — Марфиньку замуж отдам — и в дорожку.

— Побойся Бога, — отвечала Лиза. — А внуков понянчить?

— Это уж без меня. Ночью сердце так билось, так билось, думала за попом посылать…

— За доктором Фалькенбергом тебе надо посылать и за лавровишневыми каплями! — сердито ответила Лиза. — Ты, Марфинька, будь умна и сразу шли за доктором, без промедления.

— Да, тетенька Лизавета Васильевна, — ответила тихая и застенчивая, подлинная девица на выданье, Марфинька.

Лиза глядела на нее с тайным неудовольствием — этой бы девчонке, по всем признакам, в колыбели помереть, а она, вишь, выросла и стала хороша, как святая у итальянских живописцев, — тонкая, белокожая, с длинной нежной шейкой, с круглым личиком, с нежным румянцем и губками бантиком. Ни белил, ни румян — все свое, не покупное.

Решив сегодня же вечером поговорить о Марфиньке с супругом, а он уж что-нибудь придумает, Лиза велела чтице развернуть свертки, показать покупки.

— А для тебя, голубушка, я конфектов накупила, и пастилы, и бисквитов, — сказала она Марфиньке. — Помню, в девках только ими и утешалась. Подружек назовешь, повеселишься.

— Не умеет она, — заметила Катерина Петровна. — И на Святках не гадала. Я уж ей говорю — одевайся потеплее, ступай ночью с девками снег полоть, женихов окликать, Кузьма с Данилой присмотрят, чтобы вас не обидели. Нет, какое там — сидела в комнате за книжкой. То ли в наше время!

Лиза не подала виду, что обижена. Катерина Петровна считала ее ровесницей на том основании, что Лиза — жена ее брата. А Катерине-то Петровне — все сорок пять! Хороша ровесница!

— А вот новинка, — сказала она. — Такое впервые вижу. Мамзель, где баночка?

На столик явилась коробка продолговатой формы, обтянутая голубым шелковым лоскутком, с ленточным бантиком.

— Бонбоньерка, а в ней — карамель! — объяснила Лиза. — Новомодное лакомство. Вы бы почаще выезжали, светики мои, на Невском каждый день что-то неслыханное.

— Да Марфиньке одно лишь малиновое варенье подавай! — Катерина Петровна засмеялась. — Для нее одной держим! И пирог печем, и в стакане с водой непременно ложка-другая размешана, и на калач или булку мажет. Так и сидит — в одной руке книжка, в другой булка с вареньем.

— А что женихи? Кто сватался?

— Не приведи Господь кто. Красовецкий!

— Матерь Божья! — Лиза ужаснулась неподдельно. — И у него достало наглости?! К благородной девице? Погоди — разве ж он не женат?

— Божится, что овдовел.

— Когда, как?.. Дожили — прощелыга, приказчик бывший, лезет из грязи в князи!

— Кто его знает, как. Приехал, цветы привез, еле в креслах поместился. Ступай прочь, Марфинька, — велела Катерина Петровна дочке. — Поди, поди! Потом спустишься в столовую!

Дочь встала, присела перед Лизой и с самым скромным видом, даже не подумав возражать, удалилась.

— Ангела мне Бог послал, — сказала Катерина Петровна. — Ну вот, ушла. Я его, старого черта, спрашиваю — уж не от своей ли дансерки он ко мне жаловать изволит? Весь Петербург знает — он Платову содержит. А он мне — дансерку брошу и от прежних шалостей отстану, коли отдадите девицу.

— Сие даже забавно! Ничего, сестрица, дурак сватается — умному путь кажет! А нет ли у Марфиньки кого на примете?

— Да она не посмеет!

— Ты, матушка сестрица, разведай-ка получше про ту дансерку, — подсказала Лиза. — Театральные девки умеют деньги вытягивать. Трудно будет уговорить ее расстаться с Красовецким. Не стала бы пакостить.

— Так ведь и не придется уговаривать — я ему отказала.

— Помяни мое слово — он вдругорядь свататься приедет.

— Спаси и сохрани! — Катерина Петровна перекрестилась. — Да как же про нее разведать, я и не знаю… Мы с Марфинькой только раза три в месяц в театре бываем, слушаем оперы. Кого спрашивать — понятия не имею.

— Ну так я имею! У меня есть компаньонка, Марья Дормидонтовна, а у нее кумов сын, она сказывала, служит в театре. Я ей велю, чтобы ко мне позвала, а потом я его с докладом к тебе отправлю. Такое дело нельзя пускать на самотек. Мамзель, запомни — не забыть позвать того сына, как бишь его…

Чтица кивнула.

— Ты и Марию Дормидонтовну ко мне пришли — мне старые пасьянсы надоели, пусть поучит новые раскладывать.

— Пришлю, сестрица. А что Ухтомские? — спросила Лиза про семейство другой сестры супруга, Марьи Петровны. И Катерина Петровна принялась рассказывать про женские хворобы, про неприятности от сыновей, Ореста и Платона, которые советов не слушают, играют по крупной, и уже столько денег промотали, что пару деревенек купить бы можно. И их гвардейская служба недешево обходится — вон осенью покупали дорогих лошадей, до сих пор Марья Петровна ругается, как вспомнит.

— Женить их надобно, — сказала Лиза. — Уже не мальчики.

— Да не хотят!

Катерина Петровна пустилась перебирать знатных и богатых невест. Лиза слушала вполуха — ей нужно было обдумать новость о сватовстве откупщика Красовецкого, да так обдумать, чтобы явиться к супругу с готовой диспозицией.

Но ее следовало преподнести так, чтобы Николаю Петровичу показалось: он сам все сопоставил, осмыслил и изобрел. Ибо от жены он должен получать любовь, нежность и милую болтовню, а никак не умные мысли. Впрочем, супруг не дурак — если вовремя ему подсказать главное, подробности он придумает сам. На это он мастер. А чего недодумает — Матвеич наверняка осторожно подскажет. Вот и история с дансеркой — тому пример… И не дай Господь, чтобы он усомнился в превосходстве своего ума.

После обеда Лиза велела посылать за санками. Прекрасный жеребец был отправлен обратно на конюшню — его берегли, не допускали, чтобы он часами стоял на морозе, и казачок Катерины Петровны отправился на извозчике в особняк Лисиныных. Сама Катерина Петровна конюшни, где приютить чужих лошадей, не имела — а нанимала поблизости для своей запряжки. Через полчаса санки явились, Лиза расцеловалась с сестрицей супруга и с Марфинькой, условилась о следующих визитах и покатила домой.

— А я думал, что ты подольше у сестры останешься, — сказал муж, выйдя из кабинета. — Что тебе за радость дома сидеть?

— Не понимаю я женщин, которые с утра — хвост трубой и в поход по чужим гостиным, — отвечала, обнимая мужа, Лиза. — Уж коли в собственном доме радости нет и скука, так на что тогда и замуж выходить? Я понакупила всяких вещиц, сейчас с женщинами сядем их разбирать, потом завтрашний обед заказывать, потом рукоделье, а мамзель на клавесине играть станет, а чтица — сказки читать, скучать некогда. Я еще хотела сама пойти на поварню и для тебя бульон изготовить, как доктор велел. А за ужином новости скажу.

— Какие новости, душенька? Говори уж сразу!

— Ох, ты и вообразить не можешь, кто сватается за Марфиньку! Откупщик Красовецкий! Он ее вчетверо старше! А это уж чересчур. Я всегда была того мнения, что мужу надлежит быть в возрасте отца, чтобы жена и уважала, и слушала, и ласками его была довольна, — весело сказала Лиза. — Вот как я. Но этот уж в деды Марфиньке годится. Хотя богат, сам знаешь, как Крез. Да там и другая беда…

— Что из низкого звания?

— Нет, это беда третья. Другая — что у него на содержании дансерка.

— Ну и что? — спросил удивленный Николай Петрович. Он был убежден, что его жена таким вещам не придает значения: это та мужская жизнь, к которой светской женщине следует относиться спокойно и без возмущения.

— Да хоть бы десять дансерок — когда б он их так не разбаловал и мог дешево от них откупиться. А этой, сказывали, алмазные уборы дарил. Пойдем, душа моя, я купила тебе табак, как ты просил, и перчатки, вели своему Юшке их забрать. Да скажи — еще раз увижу, что он твой фрак в комнатах чистит, высечь велю. Пыль только вздымает — а надо на заднем крыльце, на морозце.

Николай Петрович пошел следом за женой в малую гостиную, где она в отсутствии гостей занималась обычно рукодельем и развлекалась.

— Так он разбаловал свою дансерку? — спросил супруг, садясь на канапе.

— Прямо беда. Сестрица твоя боится — что, как дансерка про сватовство пронюхает? Они ведь все шалые, без царя в голове, на всякие пакости способны ради денег. Не было бы от нее вреда.

— Так Катя ведь отказала ему?

— Отказала, а он не унимается. Так прямо и сказал — все равно девица за мной будет. А денег у него куры не клюют — а в доме хозяина нет, одни женщины. Я уж думала — позвать Катерину Петровну с Марфинькой к нам пожить…

— Настолько они перепугались?

— Что они — я, мой друг, перепугалась. Дансерка может и в дом забраться, переодевшись, и гадостей наделать. Они же у себя в театре вечно гадости творят друг дружке — помнишь, ты рассказывал, что одна девка другой в глаза уксус выплеснула?

— Ты, пожалуй, права. Надо им предложить к нам перебраться, — рассеянно сказал Николай Петрович.

Лиза эту рассеянность знала — началось мыслительное действо, первое шевеление идеи будущего плана. Теперь главное было — не помешать. Она села за рукодельный столик, тихонько велела подать корзинки с нитками и прикладом, подвинуть пяльцы. Супруг принялся ходить по гостиной — это хороший знак.

— А отчего бы и не отдать за него Марфиньку? — вдруг спросил он. — Он не молодой вертопрах, будет ее холить и лелеять, а потом она все его добро унаследует.

— Да уж больно собой нехорош.

— Ну и я нехорош, а ты меня любишь. Ты скажи сестре — пусть подумает хорошенько, пусть его понемногу привечает, — велел Николай Петрович. — Ежели он у нее бывать станет, подарки делать, то Марфинька к нему привыкнет.

Лиза отменно владела лицом — и уголки губ не дрогнули, когда она услышала мужнины слова, а следовало бы улыбнуться: рыбка клюнула.

— Скажу, душа моя.

Больше о том, чтобы пригласить к себе на жительство Катерину Петровну с Марфинькой, речи уже не было.

Лиза собрала вокруг себя компаньонок, велела чтице взять «Повесть об аглицком милорде Георге», и приятный домашний вечер начался. Сама хозяйка работала аграмант для отделки каминного экрана, девки шили постельное белье, и она присматривала, ровны ли швы и нет ли морщин на заложенном рубце. Француженка куаферша мадам Боннет мастерила себе ночную сорочку.

Чтица передавала голосом все ужасы повести и всю галантность ее героев — мало беспокоясь о несообразностях сюжета. Лиза слушала и не слышала — она мысленно была на Итальянской улице. Квартиру Катерины Петровны она знала, слуг ее тоже — и думала, как возможно туда проникнуть незаметно и кто из слуг может быть подкуплен.

Она догадывалась, что те же мысли бродят в голове у супруга, и что он через час-другой будет нуждаться в помощи.

Помощь была оказана за ужином.

— Ты, душа моя, варенья бери побольше, — сказала Лиза. — Для тебя ж варила, старалась. Надо бы, кстати, послать хоть полдюжины горшочков сестрице твоей — Марфинька жить не может без малинового варенья. Никому другому его и не дают, разве что гостям, а все — ей. Так у них уж кончается.

Николай Петрович, набиравший ложкой именно этого варенья, резко поднял голову, взгляды встретились.

— Ты полагаешь, теперь очередь Марфиньки? — спрашивал один.

— О чем это ты, светик? — отвечал другой.