Береговая стража

Дарья Плещеева, 2013

В XVIII веке балетная труппа Большого Каменного театра в Санкт-Петербурге жила так же, как и в наше время: интриги, ссоры из-за ролей, любовные встречи молодых танцовщиков. Но в амурный треугольник вмешалась смерть. Красавица-дансерка Глафира, в которую был безнадежно влюблен фигурант Санька, была найдена мертвой за кулисами, среди декораций, а рядом с ней лежала маска, в которой накануне Санька изображал «адский призрак». На помощь ни в чем не повинному танцовщику приходит влюбленная в него молодая артистка, которую прозвали Федькой. Она видит только один способ помочь любимому: заплатить лжесвидетелям, чтобы отвести от него беду. Но на это нужны деньги. А тут еще Санька неожиданно влюбляется в одну из богатейших красавиц столицы…

Глава четвертая

Федька обыскала чуть не весь театр, покамест поняла — любитель книжек попросту сбежал. Он не захотел объяснять балетной дурочке, что книжки ему вовсе не нужны, и сбежал. Весьма разумно — тем более, он мог неверно понять Федькину бойкость.

До чего же пугливы эти мужчины, подумала Федька, и как с ними трудно…

Надзиратель Вебер увидел ее, когда она уже выходила из зала, и нещадно изругал. Федька побежала наверх — заниматься, а там ее товарки давно уж проделали все батманы, простые и сложные, все плие, половинные и глубокие, все рондежамбы, партерные и воздушные, и вовсю скакали под присмотром господина Канциани, который недавно заменил в должности главного балетмейстера другого итальянца — Анжиолини.

Гаспаро Анжиолини уже успел немало пожить в России — он приехал в 1766 году, сменив учителя своего, Франца Гильфердинга, который не только вернулся в Вену, но и увлек за собой юного любимчика, Тимошу Бубликова. Это было впервые — не итальянец или француз покорял кабриолями российскую столицу, а русский парнишка (сказывали, что из малороссиян) привел танцами в восторг избалованную Вену.

При Анжиолини случилось немало хорошего — и костюмы он велел облегчать, чтобы способнее было делать прыжки, и юбки девицам укоротил, и высокие парики истребил — теперь дозволялась плясать и в своих волосах, причесанных на модный лад. Но вот Театральную школу он вниманием не баловал — и из последних выпусков разве что Вальберха можно было бы поставить вровень с иностранцами-гастролерами. Видимо, из-за этого более трех лет назад выписали Осипа Осиповича Канциани, чтобы навел в школе порядок. Тот оказался умен — и возглавил балетную труппу.

Федьке и тут влетело за опоздание. Она даже не обиделась — не тем был занят ум, он метался и перебирал возможности.

— Что с тобой, матушка? — тихонько спросила Малаша. — Ваперы в голове?

Федька подумала, что надо бы поделиться бедой с подружкой, но потом строго сказала себе: нет! Нравы береговой стражи ей отлично известны, дружба дружбой, а новость разнести — всего важнее.

На середине зала фигуранток выстраивали вокруг Дуни Петровой, заставляли держать на поднятых руках воображаемые гирлянды. Вот с Дуней бы посоветоваться не мешало. Но сперва нужно узнать, сколько запросит за помощь Бориска.

Пока господа из управы благочиния, как шепнула фигурантка Наталья, только тех основательно допросили, кто нашел тело и маску. До того, как Румянцев провел вечер, они еще толком не докапывались, — значит, было то, что французы называют «шанс».

Федька не чаяла дожить до конца репетиции. Она побежала на мужскую половину, надеясь подкараулить возвращавшихся фигурантов. Первым бежал Сенька-красавчик — его, поди, уже санки ждут на площади, у купчихи стол накрыт. За ним поспешал лентяй Петрушка. У самой двери его отпихнул Семен-питух — не иначе, с утра был трезв, а теперь душа выпивки просит. Это не понравилось Ваське-Бесу — так наступил Семену на ногу, что тот заорал. Но связываться с Васькой опасно — драчлив. Обменялись матерными комплиментами. Бориска шел последним — не желал никого пихать и толкать. Федька окликнула, и он подошел.

— Ты чего тут забыла?

Хождение женщин на мужскую половину начальством не одобрялось.

— Дельце есть, без тебя не справлюсь. Ты не бойся, я заплачу! — пообещала Федька, еще не имея понятия, где взять деньги, и кратко объяснила, что за дельце.

— Не выйдет, голубушка, — Бориска для выразительности даже руками развел. — Я вчерашний вечер был в гостях у Вебера.

— Как?!

— Хозяйка моя с его супружницей приятельствует, они и позвали на пирог. Так что врать не буду — это все белыми нитками шито.

— Как же быть? — спросила Федька в отчаянии. — Кому из ваших заплатить, чтобы грех на душу взял?

— А мне заплати! — раздался глумливый голос.

Это Бес беззвучно выбрался из уборной и подслушал разговор. Федька, обернувшись, увидела его ехидную образину и ахнула.

— К начальству пойдешь? Доносить? — в лоб спросила она.

— А пойду. Ишь, придумала, как своего дуралея выгородить! На чужом горбу в рай въехать решила! А ну — кыш отседова! Кыш! — Васька замахнулся.

Хотя драк между фигурантами и фигурантками обычно не бывало, но Васька мог отвесить изрядную оплеуху — как отвесил сгоряча Анисье, когда она в чаконе, идя с ним в паре, спутала шаги и сбила весь ряд. Хорошо еще, что за кулисами.

— А ну, сунься! — потребовала Федька. — Вот только сунься!

— Шел бы ты отсюда, Боренька, — очень ласково сказал на это Васька. — Ты без меня пропадешь, наплачешься… Ступай, говорю!

Он вдруг схватил Бориску за руку, загнул ее до адской боли в локте, подтащил обалдевшего фигуранта к двери и закинул его в уборную с легкостью необычайной.

— А теперь твой черед, дура! Додумалась!

Может, он пугал, может, и впрямь разозлился — Федька разбираться не стала. Вместо того чтобы увернуться и убежать под Васькин победный хохот, она схватила стоявшую у стены колченогую табуретку.

— Башку разобью.

Васька шагнул к ней, еще не веря в угрозу, и Федька со всей дури треснула его по плечу. Табуретка разлетелась, в руке осталась лишь ножка.

— Сука! — выкрикнул Васька. Но суетиться было поздно — он огреб второй удар по голове, с тем Федька и скрылась на лестнице, оружия своего не выпуская.

Васька покачнулся, выругался — и тут увидел, что из дверной щели глядят Трофим Шляпкин и Бориска.

— Ну что вытаращились! — закричал он. — Пошли отсюда!

— Ты на нее в дирекции пожалуйся, убить же могла, стерва, — посоветовал Шляпкин.

— Чтобы я, Бес, на кого в дирекцию просить ходил?! Сам разберусь! Тьфу, чертова девка, шишка вскочит…

Бориска промолчал — и точно, до внутренней политики береговой стражи начальству дела нет. Это повздоривших первых дансерок оно мирить еще станет, а береговую стражу — да пошла она лесом! Штраф из жалованья вычтут — вот и вся забота. Защитить Федьку он даже не попытался.

А она уже стояла внизу, не выпуская из руки оружия. Ярость накатила — вот пусть только спустится проклятый Бес!

И он действительно спустился на несколько ступенек, да еще и нагнулся, чтобы увидеть Федьку сверху. Фигурантка погрозила ножкой от табурета. Он спустился еще немного.

— Ишь ты, какая горячая. Кабы не рожа — цены бы тебе не было, Федора. Только зря стараешься — все равно он на тебе не женится. Поняла, дурища?

— Не твое собачье дело.

— Не женится, не женится! Как ты ни стелись! На черта ты ему сдалась!

— Вы чего тут разорались? — спросил, идя мимо, пожилой хорист Бахметов. — Напроситесь — Вебер прибежит…

Тогда Федька пошла прочь. Нужно было спешно найти деньги. Если не книги продать — то что же? И если не Бориску упросить — то кого же?

В уборной Федьку ждала новость — фигуранток спешно вызывали на репетицию «Ямщиков на подставе». Там в финале задуман был пышный и многолюдный русский танец. Ставить его доверили русскому же балетмейстеру, как оно обычно бывало в комических операх, написанных в народном духе. На сей раз танцы сочинял Иван Стакельберг — и злые языки толковали, что он, плясавший еще в премьерном спектакле Анжиолиниевых «Забав о Святках» двадцать лет назад, немало оттуда позаимствовал.

— Вот с ним станешь, — Стакельберг указал на Ваську-Беса. — Пойдете первой парой.

Федька подошла к фигуранту; руку ему протянула не глядя, и он — точно так же. Ей было не до танцев — нужно выручать из беды Саньку!

В том, что он был у Анюты, Федька почти не сомневалась… И в его неспособности убить человека тоже. Вот Дуня — та, пожалуй, могла бы. Озлобилась она. А в Саньке сильные страсти не бурлили — разве что безмолвную любовь к Глафире можно бы назвать страстью, так ведь и выплеснулась она лишь после Глафириной смерти.

Во время танца Бес, улучив миг, сильно толкнул Федьку — надеялся, что упадет. Она сбилась с шага, но выровнялась и даже сложила губы в умильную улыбку. При следующем соприкосновении рук она захватила Васькин палец и вдруг резко его вывернула. Фигурант вскрикнул и зашипел. Но репетировали не под скрипку, а сразу под оркестр — музыка заглушила, обошлось…

Федька хорошо знала, что в таких стычках нельзя отступать. Иначе сядут на шею. А у нее не стоит за спиной дородная купчиха с молодцами, как у Сеньки-красавчика. Вон ведь и Дуня — через что не прошла, лишь бы выбиться в дансерки, и никому спуску не давала. Сказывали, была на женской половине лет пять назад драка из-за роли с выдиранием волос и царапаньем рож, так она соперницу одолела, пинками прогнала чуть ли не через весь театр. Правда, где-то в начальственных постелях потеряла она обычную человеческую улыбку, теперь, когда на сцене нужно улыбаться, скалится.

Как только репетиция окончилась, Федька сразу побежала на женскую половину — мало ли что ударит в дурную башку разгневанному Бесу. Она уже сняла танцевальные юбки и надела обычные, когда вошла хористка Груня Петухова и поманила ее пальцем.

— Там Бес велел тебе сказать — хоть ты и дурища, да он зла не держит, — сообщила Груня. — Только, сказывал, чтоб ты никого из береговой стражи в свои шашни не путала. О чем это он?

— Да размолвка у нас вышла, — туманно ответила Федька.

— Слышь-ка, он тебя внизу ждет, — зашептала Груня. — Ты не дури, он ведь и жениться может…

— Кто, Васька?!

— А что? За ним не пропадешь.

— Так он что, тебя свахой прислал?

— А коли так? Да не пужайся, не пужайся, он еще только потолковать хочет. Ты, Федорушка, приглядись, он молодец исправный, ему тридцать всего — не смотри, что харя мятая… И Малашка ему не нужна, ты не думай, ничего у нее не выйдет. И Наташка не нужна — она же скупердяйка, лишней копейки на юбку не потратит, за Анюткой Платовой донашивает…

Замуж за Ваську-Беса Федьке не хотелось совершенно. И сейчас, после стычки, она что-то вовсе не верила в его благие намерения.

— Пойдем вместе, Грунь? — попросила она. — При тебе как-то лучше…

— А пойдем! — сразу согласилась хористка, предчувствуя событие, о котором можно всем рассказать.

Васька-Бес, еще в танцевальных штанах и рубахе, действительно ждал внизу.

— Ты вот что, сударыня, — строго сказал он. — Коли к нашим перестанешь приставать, я тебе скажу, кому надобно заплатить деньги, чтобы вышел прок.

Он вынужден был говорить загадочно, чтобы Груня ничего не поняла.

— И кому? — спросила Федька.

— Девкам. Я тебе покажу, где у Сенной сводня живет. Сперва — сводне, потом — девке, поняла?

— Поняла…

Груня смотрела то на Ваську, то на Федьку в полном недоумении. И впрямь — на что фигурантке Бянкиной сводня и девки?

— Но они дешево не возьмут. Дельце такое…

— Да уж ясно…

Федьке замысел понравился. Только денег-то все равно еще не было — а требовались срочно.

— И от Бориски-дурака отстань, не то ведь втравишь в свои затеи — добром не кончится…

Тут Груня совсем в изумление пришла. А Федька поняла, что именно Бориска ей сейчас и нужен. У него есть всякие знакомства — так, может, кому нужна в дом учительница танцев для девочек и мальчиков? Это — деньги, которые появятся не сразу, ну так было бы место, а до той поры, как жалованье получать, можно и в долг взять у той же Анюты… можно даже растолковать ей, на что деньги нужны…

Васька, ухмыляясь, глядел на озадаченную Груню и погруженную в размышления Федьку.

— Эх! — воскликнул он и вдруг запел скабрезный куплетец: — Не тешуся я так весной в садах цветами, Как тешусь я девиц под юбками…

— Пошел, пошел отсюда! — смеясь, закричала Груня.

Он, извернувшись, схватил хористку за грудь, быстро сжал — и тут же исчез, улетучился.

— Ну что ты с охальником станешь делать? — спросила Груня. — Федорушка, а ты подумай… Не я ж ему нужна — это он для тебя старается!

И Федька подумала — о том, что если их с Бесом поместить на ночь в одну комнату, то поутру там найдут два трупа.

Ей удалось подкараулить Бориску и задать свой вопрос о приработке.

— Да нет, ничего на примете не имеется… — задумчиво ответил Бориска. — Хотя… да ты ведь не согласишься…

— На что не соглашусь?

— Есть человек один, я с ним свел знакомство в типографии, когда узнавал, кто бы взял мой «Словарь». Он живописец и малюет греческих богинь. Сейчас у него есть хорошие заказы. Он спрашивал — не согласится ли кто из фигуранток позировать, да я сразу сказал — этих не уговоришь.

— Отчего не уговоришь?

— А оттого, что позировать надо нагишом.

— А дорого ли платит? — ни на миг не задумавшись, спросила Федька.

— Платит хорошо — два часа голая у него там посидишь, и рубль — твой. Он почему фигурантку взять хотел — ему тело красивое нужно, а не то что у девок с Сенной…

— Рубль за два часа? — это и впрямь была царская плата.

— Ну, за три, откуда я знаю…

— И что — только сидеть нагишом, ничего больше?

— Он кавалер видный, с ним всякая и без денег пойдет, — уверенно сказал Бориска. — Кабы какой пенек трухлявый вот так заманивал позировать, чтобы в постельку уложить, иное дело. А этому — я чай, незачем.

— Сведи меня к нему, — потребовала Федька, уже прикидывая — не даст ли живописец рублей пять аванса, и тогда уже можно будет вести переговоры со сводней.

Вечером назначена была опера «Мельник — колдун, обманщик и сват», которая также не обошлась без русской пляски. Бориска с Федькой условились сразу после представления ехать к художнику.

Фигурантка сильно волновалась, подмазывая лицо белилами. Надо понравиться, непременно надо понравиться… Жаль, что хорошее платье — дома, а это, зеленое, — обыденное.

— Наташенька, нет ли у тебя ленточки? — спросила Федька, помышляя хоть как-то освежить скромный наряд.

— Бери, душа моя. Постой, я тебе сама завяжу.

И простенькое платье украсилось бойкими розовыми бантиками. Чтобы их не помять, Федька не стала застегивать шубку и побежала вниз.

Бориска стоял у черного хода в плисовой старой шубе и улаживал какой-то груз за пазухой.

— В такое время он уже, поди, дома, — сказал Бориска. — У тебя пятак на извозчика будет?

— Будет.

Извозчики на Карусельной площади не переводились. И даже полчаса спустя после спектакля там околачивались — ждали господ артистов. Бориске даже не пришлось выбегать на видное место, махать руками.

— К Строгановскому дому, — велел Бориска. — Садись, сударыня.

Они катили по белоснежным улицам, по дороге разговаривая о «Ямщиках на подставе». Федька сама себя занимала разговорами, чтобы не бояться. Слыханное ли дело — сидеть голышом перед мужчиной два часа кряду.

— Стой, стой! — крикнул Бориска извозчику и помог Федьке выбраться из санок. Она оглядела окрестности. Место было незнакомое — да и неудивительно, Федька плохо знала столицу. Дорога от театра до жилья, квартиры товарок, дедово жилище на Васильевском, Невский, не бывать на котором было бы уж вовсе неприлично, Гостиный да Апраксин двор — вот каков был ее Санкт-Петербург. За Невским она знала разве что Зимний дворец да Деревянный театр, куда с товарками ходила смотреть комедии. Но она отметила красоту пейзажа — белые от инея деревья, белый лед внизу — то ли на Мойке, то ли на Фонтанке, Федька не поняла, куда их с Бориской доставил извозчик. Это был точно не Строгановский дворец, а двухэтажный домик во дворе. К нему вела расчищенная дорожка. Бориска пошел первым, Федька — за ним. На крыльце они отряхнули рыхлый снег, Бориска постучал.

Ему открыл служитель, сильно смахивавший на дом, — широкий, немолодой, одетый просто, но в кафтан из хорошего и плотного немаркого сукна, цвета вер-де-гри, и чулках свежих, плотно натянутых, хотя не шелковых, а шерстяных — здешний хозяин заботился о здоровье слуг.

— Барин дома, Григорий Фомич? — спросил Бориска. — Я ему гостью привез, так и скажи.

— Барин уже укладываться собрались, — строго отвечал служитель, — ну да для вашей милости выйдет. Давайте тулуп, я повешу.

Бориска помог Федьке снять шубку — ах, шубка-то старая, как бы живописец не понял, что этой особе можно и гроши заплатить, она к большим деньгам не приучена…

— Пожалуйте в гостиную.

Тут уж Бориска пропустил Федьку вперед, и она вошла, немного робея.

Гостиная была невелика, убрана опрятно, без роскоши — если не считать картины на стенах. Григорий Фомич зажег свечи, водрузил на стол подсвечник и пошел за барином, а Бориска ухватился за раскрытую книжку, горбом вверх лежавшую на диване.

— Гляди-ка, — сказал он Федьке. — Мармонтель, да в русском переводе! Роман «Инки» — ну, это не всякому любопытно. Знаешь, кто такие инки?

Федька не знала — литература у балетных была не в чести, недаром читатель Бориска слыл придурковатым, и чтением для самых образованных служил кургановский «Письмовник» с его краткими, чтобы не утомить читающих, рассказами и повестушками. И ей было безразлично, что где-то в Америке жили какие-то люди чуть ли не до Рождества Христова. Она даже не могла бы показать на глобусе эту самую Америку, хотя не так давно там какая-то страна воевала за свободу, и рассказывали, будто туда поехал драться даже какой-то молодой французский маркиз — дома ему не сиделось… Прозвание маркиза в Федькиной голове застряло, но где-то затерялось, и она пыталась припомнить — видела же и портрет остроносого красавчика с пронзительным взглядом, и имя под ним! — когда в гостиную вошел хозяин дома.

Взгляд у него, строгий и испытующий, был — ни дать ни взять, как у того маркиза.

— Здравствуйте, сударь, простите нам поздний визит, но спектакль совсем недавно окончился, — сказал Бориска. — Вот я привез девицу Бянкину. Сударыня, честь имею представить господина Шапошникова.

Это был мужчина старше тридцати, с простым округлым лицом, кабы отрастил бороду — ни дать ни взять оброчный мужик, пешком пришагавший в столицу на заработки откуда-нибудь из-под Порхова; ростом — выше среднего, сложения — крепкого, танцевать в балет его бы уж точно не взяли. Когда он заговорил, обнаружилась примета — некоторое расстояние между верхними резцами. Федька вспомнила — в уборной толковали о признаках мужской страстности, и эту зубную прореху тоже упоминали. Она посмотрела на живописца с тревогой — вот только его страстности недоставало… Но он ответил ей преспокойным, даже высокомерным взглядом, говорившим: такие, как ты, мне не надобны. Вот и слава богу, подумала Федька.

И тут раздался голос из угла.

— Спр-р-раведливость востор-р-ржествует! — возгласил он.

— Проснулся оратор. Накинь на клетку платок, — сказал господин Шапошников Григорию Фомичу. — Рад знакомству, сударыня.

— Ну, тихо, Цицеронушка, тихо, — забормотал Григорий Фомич, окутывая попугаеву клетку.

— Я также рада, — отвечала Федька и присела.

— Вам господин Надеждин все объяснил?

Федька не сразу вспомнила, что Надеждин — это Бориска.

— Да, сударь.

— Сегодняшний вечер… то, что от него осталось, сударыня, посвятим знакомству. Писать вас при таком освещении решительно невозможно, писать я буду утром. Для обнаженной натуры нужен утренний свет. У меня есть подходящая комната.

— Утром я не могу, репетиция, — печально сказала Федька.

— А ты скажись больной, — посоветовал Бориска. — У вас, у женщин, есть известная хворь — не побежит же Вебер к тебе домой проверять!

— Сегодня я могу вас посмотреть и сказать, подходите ли вы мне. Григорий, отведи ее милость в палевую комнатку, пусть приготовится.

— Как приготовится? — спросила ошарашенная Федька.

— Вам придется раздеться, сударыня. Я хочу быть благонадежен, что вы мне подходите.

— Я не смогу одна.

И это было чистой правдой — чтобы скоро управиться со шнурованьем, требовалась помощь.

— У меня в хозяйстве женщин нет. Господин Надеждин, вас не затруднит? — сохраняя высокомерное выражение лица, полюбопытствовал Шапошников. Федька поняла — Бориска, рассказывая, изобразил ее своей любовницей. Сперва стало неловко, а потом — наступило известное ей ледяное состояние: пропади все пропадом, мне от этого человека нужны деньги, и я их заработаю. Что он при этом обо мне будет думать — не моя печаль!

Именно в таком состоянии она разучивала антраша-сиз и пируэты — плевать, что не дадут выбиться в первые дансерки, плевать, что ее турдефорсы оценят лишь товарки в зале, заноски в антраша будут четкими и спина в пируэтах — как струна, прочее — неважно.

Палевая комнатка оправдывала название — обои в ней были соломенные, нежного цвета, со скромной вышивкой, и Федька подумала — без женщины не обошлось. Кроме обоев имелись кровать, стул, старый комод и туалетный столик. Видимо, здесь обитали гости.

— Повернись-ка, — сказал Бориска и поставил подсвечник на туалетный столик.

Господин Шапошников в гостиной меж тем приказывал Григорию Фомичу зажечь еще свечи.

Федька, расшнуровавшись, разделась быстро — театральное ремесло приучает к скорому обхождению с одежками, и когда за пять минут нужно преобразиться из вакханок в пейзанки — осваиваешь сие искусство, иначе все жалованье уйдет на штрафы.

Она осталась в одной сорочке и в чулках. Тут вдруг сделалось неловко.

— Хочешь, я отвернусь? — спросил Бориска. — Или ты ступай, а я тут останусь?

— Нет.

Она сдернула и сорочку, и чулки, босиком вышла в гостиную. Господин Шапошников ждал ее с подсвечником в руке. Несколько мгновений оба молчали.

— Благодарю, — холодно сказал господин Шапошников. — Повернитесь.

— Тут следы от подвязок… они пройдут!..

— Благодарю. Ваше тело мне подходит. У вас хорошая линия бедер и лядвей, талия весьма достойная, грудь охотницы Дианы, это прекрасно. Ступайте, одевайтесь, можете не шнуроваться.

— Отчего?

— Я предлагаю вам переночевать здесь, чтобы с утра вы были свежей и не беспокоились о подвязках. Все потребное у меня есть — Григорий принесет дамский шлафрок и большую шаль, утром я пошлю его в Гостиный двор, коли что понадобится.

Федьке было неловко глядеть в лицо господину Шапошникову, она смотрела на его туфли — новые, с модными стальными пряжками, и стоял господин Шапошников именно так, как учат балетных танцовщиков, — почти в третьей позиции, носками врозь.

Уж в чем, в чем, а в ногах Федька разбиралась. Если бы мужская часть труппы высунула из-за нарочно изготовленного занавеса голые ноги, она бы точно сказала: вот эти, с удлиненной узкой стопой и высоким подъемом, — румянцевские; эти, по-женски гладкие, с худеньким коленом, — Борискины; эти, слишком тонкие, но в колене красиво выгнутые, — Трофима Шляпкина. Господин Шапошников имел ноги крепкие, с отчетливо вылепленными икрами, и на вид — очень сильные.

Ладно, подумала Федька, ты на мои ноги таращишься, я на твои ноги таращусь, вот мы и квиты.

— Да ступайте же! — господин Шапошников несколько повысил голос. — Я живу без роскоши, но чай и пряники могу предложить. Насколько знаю, танцовщики ужинают поздно.

Федька, почему-то пятясь, вошла в палевую комнатку.

— Ну что? — спросил Бориска.

— Там мне шлафрок и большую шаль обещали, принеси, — ответила Федька, решив, что шнуроваться уже незачем. Накинув сорочку, она села к зеркалу. Свет двух сальных свечек был именно таков, как требовалось, — скрывал недостатки лица. А то, что грудь, как у Дианы-охотницы, она знала — видела картины, когда вызывалась для танцев в Эрмитажный театр. Только ей всегда казалось, что это не очень хорошо — грудь у красавицы должна быть пухленькая, пышная.

— Он доволен?

— Да. Только как бы вперед денег взять? Потолкуй с ним, Христа ради. Ты же знаешь, на что деньги нужны.

— Ты, матушка, дурью маешься.

— Не твоя печаль.

Бориска вышел и принес шлафрок — не шитый золотом, а просто теплый, темно-синий, очень широкий. Минуту спустя появился Григорий Фомич. К удивлению Федьки, он и маленький чепчик достал из комода. Видимо, какая-то молодая толстушка в этом доме бывала, отчего бы нет — господин Шапошников кавалер изрядный.

Когда сели за стол, выяснилось, что Бориска принес за пазухой. Это были исписанные листы, среди которых помещалась толстенькая книжица.

— Опять совета жаждешь? — спросил Шапошников, глядя на бумаги, выложенные между блюдом с нарезанным холодным мясом и другим блюдом с немецкими сосисками (пряники оказались выдумкой хорошего хозяина, у коего в любое время сыщется, чем гостей попотчевать).

— Жажду, Дмитрий Иванович.

— Замысел твой мне приятен, только проку от него будет мало. Ты ведь пишешь про тот нелепый балет, который у нас сейчас имеется, а надо бы написать про иной — который должен быть. В котором никто не выйдет на сцену плясать в маске. То бишь — исправлять нравы обращением к идеалу. Угощайтесь, сударыня, сейчас поспеет чай.

— Но есть персонажи, которые требуют масок — это фурии, тритоны, ветры, фавны. Какой же тритон с человеческим лицом? — спросил Бориска.

— А отчего бы нет? — вопросом же отвечал Шапошников. — Мир изображался в виде вставшей дыбом географической карты, и его одежды украшались большими надписями — на груди «Галлия», на животе — «Германия», на ноге — «Италия», и наше счастье, что в Парижской опере смутно представляли себе, что есть Россия, — страшно подумать, куда бы они ее поместили. Или вот Музыка — она являлась в кафтане, исчерченном нотными линейками, и со скрипичным ключом на голове. Это были аллегории, достойные того века, но для нас они грубы. Если выйдет красивая девушка с лирой в руках — мы поймем, что это Музыка, и без скрипичного ключа. Мы поумнели, сударь!

— Откуда вам все сие известно? — удивился Бориска.

— Я читал «Письма» господина Новерра.

— Вон оно что… И я из них куски беру… Но погодите! — воскликнул Бориска. — Маски в большом театре необходимы! Для тех, кто смотрит балет с галерей! И не знает его содержания! Когда танцовщики в масках зеленых или серебристых — то они тритоны. Когда в огненных — демоны! В коричневых — фавны! Маски нужны для ролей маловыразительных! Что выражает Ветер кроме силы стихии? Он же ничего не говорит пантомимически, он лишь крутится и проделывает турдефорсы! И он не может держать все время щеки надутыми — как же без этих щек публика догадается, что он — Ветер?

— Есть еще одна причина сохранить маски, сударь, — добавила Федька. — Вы не видали наших танцовщиков в зале на репетициях, а я видала и знаю, какие они корчат рожи, выполняя трудное движение. Уж лучше маски, чем эти страшные рожи, ей-богу!

— Я рож не корчу! — возразил Бориска.

Федька хотела ответить язвительно: ну так ты и турдефорсов не проделываешь. Но пожалела приятеля. Да и какие турдефорсы у береговой стражи? Ей блистать не приходится — это первый дансер должен проделать пируэт в семь оборотов или двойной кабриоль, да чтобы ноги после каждого удара икрой об икру раскрывались четко, внятно, а береговая стража, коли сделает разом и в лад антраша-катр, то и отлично.

— Это аргумент, — согласился Шапошников. — Возражать не смею. Но я заметил любопытную вещь — при турдефорсах корчат рожи мужчины, женщины же умудряются удерживать на устах улыбку. Выходит, сие возможно, и рожи — всего лишь от неумения и распущенности.

— Женские проще и легче мужских, сударь, — возразила Федька. — На сцене женщины делают антраша с четырьмя заносками (она показала руками, как обычно показывают танцмейстеры, скрещение в воздухе натянутых стоп), а у мужчин — шесть, у виртуозов — восемь. Женщины лишь недавно стали делать пируэты, у нас в труппе двойной делают только госпожи Казасси и Бонафини, но не очень хорошо. И еще я, недавно выучилась. А у мужчин — пируэт в шесть и в семь оборотов, того гляди, за кулисы улетишь или в декорацию уткнешься.

— А еще? — господин Шапошников, видимо, забавлялся Федькиным азартом.

— Еще кабриоль. Сделать простой кабриоль вперед нетрудно, это и вы, сударь, сможете. Главное — после удара четко раскрыть ноги. Кабриоль у нас все девицы делают, и вперед, и назад. А двойной — только мужчины, и не все.

Тут же память представила Саньку, который учился делать двойной кабриоль, но получалась какая-то мазня.

— Да что ты, сударыня, про такие скучные предметы заговорила! — не выдержал Бориска.

— Вы любите танцевать? — спросил Федьку господин Шапошников.

— Это мое ремесло.

— Ремеслом и из-под палки занимаются. Танцевать вы любите, сударыня?

— Да, — подумав, ответила Федька. В конце концов, что у нее в жизни было?

Стоило выходить на сцену хотя бы ради того, чтобы перед тобой там преклоняли колено, почтительно брали за руку, заглядывали в лицо умильно или страстно. Только на сцене Федька и ощущала себя женщиной…

— Но вы ведь в береговой страже состоите?

— У меня нет покровителя.

— Это плохо?

Федька вспомнила толстого откупщика, которого подцепила Анюта Платова.

— Нет, это не плохо, — ответила она строптиво. — Я на хорошем счету, а что будет дальше — ну… как Бог даст…

— Вы избрали своим покровителем Бога?

— Ну… Да.

На самом деле Федька не была великой молитвенницей — да и театр располагает не столько к истовой вере, сколько к тысяче суеверий. За попытку насвистеть танцевальный мотив могли и прибить — свист к большой беде, к провалу премьеры, к плохим сборам. Все крестились перед выходом на сцену — и почти все заводили интриги, мало беспокоясь о венчании.

— Это хорошо, — сказал господин Шапошников. — Этот не подведет.