Когда гаснут фонари

Дарья Зэта

Ожидала ли она, что всё может так обернуться? Ещё в юношестве её жизнь превратилась в ад, который заставил её существовать в совершенно другой вселенной. Вселенной, которую она ненавидела всем сердцем. Но встреча с Ним перевернула всю её жизнь. Возможно ли увидеть сущность человека застланными ненавистью глазами? Возможно ли принять новую себя, которую ты ненавидишь? Что если всё вокруг совсем не то, чем кажется?

Глава I

Стреляй

Одним из главных вопросов в моей жизни навсегда останется вот этот: как всё это со мной случилось?

История моей жизни — одно большое невозможное клише, существование которого настолько странно, что усомниться в его реальности крайне легко. Даже я иногда удивляюсь, как вообще что-то подобное могло произойти. Однако, я реальна, могу дышать, да и вроде как пока ещё живая.

Всё началось пятнадцатого мая, тысяча девятьсот девяносто второго года. В четыре часа утра, в центре здоровья Святого Иосифа, тот, что находится в западной части Торонто, родилась я — Мираж Сэлис (с ударением на последний слог, ибо при наличии отца, француза, переехавшего в Канаду десяток лет назад, иначе и быть не может. Но даже не смотря на то, что живу я во франкоговорящей стране, кто-нибудь обязательно, да ошибётся). Климент и Каролина — так звали моих родителей, которые считали, что детей они иметь не смогут. И вспоминая слова моей матери о том, что я — настоящий подарок божий, я лишь нахожу ещё одно подтверждение тому, насколько же моё существование — сопливое кинцо, наполненное банальностями разных сортов.

Климент Сэлис переехал в Торонто за десять лет до моего рождения чтобы открыть свой ресторанный бизнес. Первые две попытки оказались неудачными, но на третий раз он наконец выучил тот роковой трюк, который продал ему билет в светлое процветание его дела. Да и в конце концов всё оказалось крайне просто: подчиняйся правилам альфа-самца стаи — и он не загрызёт тебя. Даже не смотря на то, что отдавать мафии приходилось почти пятьдесят процентов дохода, бизнес заработал, и дело пошло на ура. И уже через три года Климент встретил Каролину, обаятельную молодую девушку, которая в то время заканчивала университет Райерсона, факультет интернациональной экономики и финансов.

Именно из-за долгих и мучительных попыток забеременеть, которые в итоге становились провальными все до единой, я всё своё детство была окружена заботой и любовью, хоть и работали мои родители много и упорно. Мне же оставалось только с превеликим удовольствием принимать всю эту любовь и быть хорошей маленькой девочкой. Сложностей в данной задаче я не находила, поэтому моим отношениям с родителями можно было только молча завидовать. Большую часть своего времени я проводила с отцом, мама почти целый день горбатилась в офисе, ибо работа финансового аналитика громадной кампании нудная, трудная и неисправимо долгая. Папа искал мне кружки с направленностью, которая была мне интересна в тот или иной момент, ходил на родительские собрания, на которых регулярно наслаждался похвалами в мою сторону от учителей, возил меня, куда только мог, дабы разнообразить мой досуг, устраивал семейные поездки за границу, да и просто всегда забирал меня из школы, попутно занимаясь своим бизнесом. Он научил меня всему, что знал сам, от базового «как не умереть в первые десять дней самостоятельной жизни» до тонкостей маркетинга и договоров, что, на удивление моей мамы, мне было безумно интересно.

Но увы, семейная идиллия продлилась недолго. Ровно через семнадцать лет мой отец потерял всё до последней копейки. В один день к нему просто пришли, наставили на лоб пушку и заставили отдать всё, что он имел. Кто конкретно это сделал, папа мне так и не сказал. Намекнул лишь на то, что в деле была замешана всё та же мафия.

Нам пришлось переехать в небольшую квартиру довольно далеко от центра, папа стал панически искать работу, но найти что-то стабильное так и не успел.

Через год отец попал в больницу с тяжёлым туберкулёзом. Мы слишком долго пытались заставить его посетить врача, ибо его «простуда» задерживалась уже на пару месяцев, но он отказывался слушать нас с мамой. Папа так и не смог смириться с тем, что он больше не мог в полной мере обеспечить мне хорошее беззаботное будущее, а им с мамой спокойную старость. И это непринятие в итоге и не дало ему до неё дожить. Те месяцы стали для меня самыми тяжёлыми в моей жизни; месяцы, в которые я наблюдала, как мой отец медленно и мучительно умирает. Первым в бездну уплыла его нежная, слегка детская улыбка, которая оставалась на своём посту даже в самые тёмные времена. Затем медленно, но верно начал уплывать огненный рыжий цвет его волос — та его маленькая физическая частичка, которая досталась мне по наследству и всегда будет напоминать мне хорошего человека, которым был мой папа.

Мама очень долго пыталась убедить себя, что с отцом всё будет в порядке, но я и он прекрасно понимали, что все эти надежды — лишь дар самоубеждения, который барахлил, ведь в глубине маминых глаз скрывалось осознание того, чем всё это закончится. Я старалась не плакать, а если и плакать, то только наедине с собой и монстрами в темноте. Понимая, как сейчас тяжело родителям, мне хотелось быть той сильной дочкой, которая может помочь хотя бы тем, что не ревёт во всё горло. Но я ошиблась, когда недооценила отцовскую проницательность или же просто его шестое чувство (а может, меня сдали те самые монстры из темноты), ибо за месяц до своей смерти он сказал мне:

— Прятки ещё никому не помогали спастись от собственных демонов. Они лишь продолжают бесконечную отсрочку неизбежного краха. Ведь ты прячешься не от меня и не от мамы, а в первую очередь от себя. Мы с тобой прекрасно знаем, что осталось мне недолго. Поэтому прошу тебя, дай мне увидеть твои искренние детские слёзы, не скрывай от меня свои эмоции, ведь я прожил всю жизнь только благодаря им; будь честна со мной.

Тогда я не выдержала. Слёзы не переставали литься, а мой плачь очень быстро перерос в истерику, которой я так боялась, ведь в тех редких случаях, когда у меня случались истерические приступы, я переставала полностью себя контролировать. Врачи угробили около получаса и двадцать грамм валерьянки на то, чтобы я пришла в себя. А папа всё это время молча сжимал мою руку и гладил мои пушистые, блещущие количеством и непослушностью рыжие волосы. Это был единственный за всё время его болезни и последний в моей жизни раз, когда на лицо папы вернулась та самая улыбка. Слабая, колеблющаяся на грани полного исчезновения, но та самая улыбка, хоть и вперемешку со слезами. Когда я успокоилась, стало намного легче и мне, и отцу.

Ровно через месяц, зимней ночью одиннадцатого декабря, папы не стало. Его жизнь закрылась, как бутон водной лилии, через пару секунд после его последних слов:

— Я всегда буду рядом с тобой, Мираж. Позаботься о маме, но самое главное — продолжай жить. Живи так, будто каждый день — последний. Не повторяй моих ошибок, никогда не упускай шансы, которые благосклонно подкидывает тебе судьба, и помни: удачи не существует. Существует лишь момент, когда талант встречает возможность. Всё будет хорошо, солнышко.

И папа в последний раз закрыл глаза. В этот раз — навсегда.

***

Похороны стали испытанием для всех, но, как оказалось позже, не самым сложным, что нам придётся пройти. Из работящей, уверенной в себе, солнечной, нежной женщины мама превратилась в серое, подавленное, мёртвое внутри нечто. Мне пришлось взять на себя все обязанности по дому, ибо мама просто днями не выходила из своей комнаты, ничего не ела и не издавала ни единого звука, не смотря на то, что поначалу она вела себя удивительно, почти нереально спокойно, из нового были только две-три пачки сигарет в день. Но, видимо, она попала в ту же ловушку, в которую рисковала попасть я, и из которой меня вытащил тогда отец: она заперла все свои эмоции на титановый замок, и это в итоге утащило её в пучину психического расстройства, которое ей диагностировали в день, когда мне всё-таки удалось притащить её в больницу. Глубокая депрессия стала тем самым приговором, но ещё не самым страшным.

Мама отказывалась ходить к психотерапевту и принимать таблетки, которые ей выписали, и лишь продолжала курить. Её состояние ухудшалось с каждым днём, она стала всё чаще убегать из дома и бродить по городу, не обращая никакого внимания ни на проезжающие машины, ни на места, в которые из-за невнимательности заходила. Приходилось искать её по всему городу, ибо очень часто она просто садилась на первый попавшийся поезд в метро и выходила на первой попавшейся станции. После пары месяцев игра в отделение розыска стала невыносимой, и я стала просить всех друзей семьи о помощи. Отозвался только Якоб Кларк, чей сын согласился приглядывать за мамой, пока я пыталась с горем пополам закончить школу и достать деньги на еду, ибо мама уволилась с работы почти сразу после похорон. Удивительно, но вместе с его отцом нам даже удалось убедить маму ходить к психиатру, что через немалое количество времени, но дало свои результаты. Но главный сюрприз жизни меня ждал впереди.

Не смотря на то, что психическое состояние мамы стало постепенно улучшаться, она стала пугающе терять в весе. Я не знала, как это объяснить, и наблюдать за этим было ещё страшнее, чем за тем, как до этого мама рыдала на протяжении многих часов без остановки, пока просто не отключалась от усталости. Ещё через некоторое время я нашла кровь в раковине. Я потратила мучительно много времени на то, чтобы заставить мать говорить, но в конце концов она раскололась.

Я немедленно вызвала скорую. Врачи диагностировали рак правого легкого. Так вот почему от валяющихся повсюду в квартире пустых пачек сигарет у меня было такое плохое предчувствие.

Я понимала, что больше не могу. Матери я помочь не могла, цена на медикаменты и операцию была поднебесная. В момент оглашения диагноза я просто упала в обморок. Я так устала. В голове вертелась лишь одна мысль: «Это конец». Я понимала, что маме нужна была моя помощь, но ещё я понимала, насколько эта помощь нужна была мне. Я была совершенно одна, вымотанная жизнью, которой во мне почти не осталось. Последнее, что было во мне, так это готовность ко всему этому. Всему этому, что порой казалось мне бредом сумасшедшего.

В том обмороке я увидела отца. Он сказал мне то, что произнёс перед своей смертью: «Позаботься о маме, но самое главное — продолжай жить».

Я проснулась с ещё одним пониманием, которое чётко сформировалось в моей голове: «Я заставлю свою жизнь перевернуться, даже если мне придётся отдать душу дьяволу».

И хоть с самим дьяволом связаться мне так и не удалось, но в ад я попала. И именно он тогда помог мне выбраться на поверхность. Я знала, что случилось с отцовским бизнесом, и знала, как он зарождался, поэтому пароль в огненное королевство мафии мне пришлось искать совсем недолго. У папы в кабинете сохранились имена, адреса и вся нужная мне информация, и, хоть я и знала, что связываю себя с людьми, которые разрушили отцовские мечты, крайне крепкой связью, выхода у меня не было. Точнее, в начале я пыталась его найти, работав на трёх работах (баристой, продавщицей и курьером), но до меня очень быстро дошло, что таким образом деньги на операцию появятся в следующем веке, а время было крайне ограничено — и очертания этих границ уже виднелись на горизонте. После этого выход закрылся, и мне оставалось только идти вперёд по неминуемой тропинке в совершенно новую и непонятную мне вселенную.

Самой безопасной опцией для меня было стать курьером, да и к тому же опыт у меня уже имелся. Меня «официально» зарегистрировали в так называемой «системе», после чего тот, кому нужна была перевозка или доставка чего-либо, мог очень просто со мной связаться. Дабы не создавать подозрений, не знаю чьих, но всё же, я осталась работать в кафе, в то время как ночью я перевозила грузовики с наркотиками, спрятанными каждый раз по-разному, и оружием. Иногда заказы были чуть меньше, и мне давали мотоцикл, на котором пришлось молниеносно учиться ездить. Курьеров трогали крайне редко, на них действовал местный закон неприкосновенности, исключая те случаи, когда курьер привязан к кому-то конкретно. Я же просто выполняла заказы по звонку, так что моя безопасность была мне гарантирована, насколько в этом всём она вообще может быть таковой. Идентичный гарант был и на большую прибыль, поэтому вскоре деньги на операцию и таблетки были уже у меня в кармане, причём буквально. Хотя несколько заказов в карман было не положить, ибо плата была в маленьком пуленепробиваемом чемоданчике.

Операцию проводил сам Якоб, что меня неплохо успокоило, ведь она была сложной и рискованной. Я до сих пор помню, как почти в предистеричном состоянии сидела возле двери операционной неимоверно большое количество часов, понимая, что на кону стоит всё, за что я боролась тогда, когда фактически потеряла способность идти дальше, за что мне пришлось убить ту Мираж, которая так любила жизнь, дабы дать новой Мираж занять её место. Новой Мираж, для которой краски из мира исчезли и всё застлала только одна мысль: «Выжить».

Пирсинг на языке в виде креста, на краю губы, на носу и абсолютно везде проколотое ухо; милые яркие платья сменились клетчатыми рубашками, рваными джинсами и армейскими ботинками; на предплечье образовалась татуировка, представляющая из себя треугольник, нарисованный поверх трёх роз, часть которых, что находилась внутри геометрической фигуры, являлась цветной, а та, что вне её, чёрно-белой; в моих рыжих волосах появилась ярко-зелёная прядь, под цвет моих глаз. Вот такой была новая Мираж, в которой не осталось даже частички того ребёнка, которым она была.

Когда маму выписали из больницы, на дворе стоял две тысячи четырнадцатый год. И мне было ни больше ни меньше чем двадцать два года. Жизнь начала возвращать всё на свои места. Но только один кусок паззла я больше никогда не найду. Это папа. И хотя жизненные проблемы заглушили боль, в один момент мне пришлось окончательно смириться с тем, что его больше нет и никогда не будет. Но хочу я того или нет, а жизнь идёт вперёд, машины едут, города строятся, годы проходят. Я продолжала работать подпольным курьером, и в последствии проблема денег исчезла раз и навсегда. Зато теперь нужно было понять, каким образом рассказать обо всем маме, либо как ей объяснить мои внезапные ночные исчезновения и очень странные звонки.

Временных и кратких отговорок хватило на пару-тройку месяцев, хотя я надеялась продержаться дольше. Мама начала подозревать неладное, стала всё больше и глубже интересоваться, каким образом я заработала ей на лечение за такой короткий срок при помощи одной лишь работы в маленьком кафе в бизнес-центре города.

У меня были причины скрывать от мамы мои тайные подпольные похождения, хотя бы потому что я не хотела подвергать её опасности и трепать её нервы. Но врать ей было невыносимо трудно. И в один день я сдалась. Просто выложила маме всё, как есть, не утаив ни единой детали. Конечно же, слово «шок» не описывает даже минимально то, что она испытала после моего долгого душеизлияния. Но, к моему великому удивлению, она просто приняла это.

— А что ещё мне с тобой делать? Отказаться от тебя? Ты же мне жизнь спасала, а не просто от нечего делать решила взорвать сама себе все мосты в альтернативное будущее. Я могу лишь быть тебе безмерно благодарна и дать тебе самой разбираться в том, чьё название я даже произносить боюсь, если тебе так проще. Но знай, что если тебе понадобится помощь в любой её форме, я сделаю всё, что в моих силах. Даже там, где сил у меня ровным счётом никаких.

После этого разговора мы больше ни разу не обсуждали то, чем я занимаюсь.

Мама всё ещё ходила к психиатру, но при этом ей постоянно не сиделось на месте. Посоветовавшись с её доктором, я всё-таки разрешила ей найти себе работу на неполный рабочий день. Мама очень быстро устроилась в какой-то маленький офис секретаршей, и, хоть это был не совсем «неполный рабочий день», после долгих рассказов о комфортабельности работы и лояльности босса к её психо-эмоциональному состоянию маме всё же удалось убедить меня позволить ей работать там. Как мы и договорились, она заканчивала строго в рамках её рабочих часов, не задерживалась, брала с собой приготовленный мной обед, и спустя ещё пару месяцев её психиатр официально закончил терапию. Мама начала заниматься волонтёрством, что казалось мне небольшим сарказмом жизни. Но я наконец-то видела мою маму, жизнерадостную, женственную, одетую в свои любимые винтажные платья и туфли, выглядящую, как персонаж из американских фильмов девяностых годов, ту маму, которая была до смерти отца. Во всяком случае, так мне нравилось думать, хоть и отпечаток этого события виднелся на ней невооруженным взглядом. И всё дело было в её глазах, из которых пропала беззаботность. Теперь ей придётся справляться со мной самостоятельно, и она знала, что мы — единственные люди, которые остались друг у друга.

Через год после того, как всё более или менее встало на ровные рельсы, у меня появились первые в моей жизни серьёзные отношения. Это было событие, которое я сама от себя не ожидала, ибо как только я вошла в мафиозную стезю, отношения для меня стали сопливой бесполезной несуразицей. Но, как оказалось, именно они мне и были нужны для полного баланса души и тела.

Годы продолжали идти, жизнь продолжала кипеть, но это была бы не моя жизнь, если бы спокойствие вновь не надломилось.

***

Теперь я вспомнила, когда же всё это началось. Это было двадцать девятое мая две тысячи семнадцатого года, на дворе стоял самый обычный понедельник, и у меня была дневная смена, поэтому уже в двенадцать я была в кафе, где меня ожидали двое моих коллег. Работала я за стойкой и на кассе, так что ходить мне приходилось чуть меньше, чем двум парням в зале, но тем не менее под конец дня устала я зверски. Мои коллеги, быстро прибравшись в зале после закрытия, тут же сбежали, и убирать витрину с едой и чистить кофемашину пришлось мне одной. Расправившись с рутинными задачами, я уже было направилась в раздевалку, как вдруг услышала звук колокольчика над входом, который каждый раз оповещал о новых клиентах. Наверное, если бы я знала, что тогда он оповестил меня о начале хаоса, я бы без оглядки убежала. Но увы, я обернулась.

— Извините сэр, мы закрыты.

Ещё тогда я почувствовала холодок, который прошёлся по моей коже паучьими лапками. Не знаю, откуда именно он шёл: от его глаз, голоса или же просто от его невероятно жуткой ауры. Но факт остаётся фактом — именно в тот момент, когда наши взгляды впервые встретились, я подписала сделку с дьяволом. Жёлтые, нет, золотые, глубокие, до боли проницательные и острые глаза, которые видят тебя насквозь. От этих столь ярко выделяющихся тёмно-чёрных зрачков нельзя ни укрыться, ни спрятаться, можно либо всю жизнь убегать, либо встретиться с ними лицом к лицу в битве, которую заведомо проиграешь, на смертном одре даже не вспомнив, за что ты боролся.

— Знаю, поэтому прошу меня простить. Но мне так нравится именно ваш кофе, что я никогда бы не простил себя, если бы не попытал удачи и не зашёл, — не услышав от меня чёткого моментального ответа, он продолжил, — я заплачу вдвое больше.

Дорогой костюм, дорогие часы, дорогие тёмные очки, висящие на воротнике чистейше-белой рубашки; он явно не из бедных, подумалось мне. Вспоминая тот день сейчас, я задаюсь вопросом: а душа его такая же дорогая?

Окинув его взглядом, снаружи просто вежливым, но оценивающим внутри, я улыбнулась.

— Не стоит, всё в порядке. Присаживайтесь, — сказала я, быстро завязывая фартук вокруг талии и включая кофемашину, — что конкретно желаете?

— Американо. Безмерно вам благодарен, — его голос был под стать его глазам и внешности — холодный, колючий, но опасно располагающий к себе. Один из тех, которые предупреждают об опасности и дают понять, что слишком поздно рыпаться.

Как только кофе был готов, я поставила чашку перед мужчиной, который сел за барную стойку, вновь вежливо ему улыбнулась со словами «ваш кофе» и вернулась к машинке, чтобы выключить её.

— А ещё мне было бы очень приятно пообщаться с мисс Сэлис.

Прозвучало, как шум волн в пустыне. Но может быть, он просто очередной клиент. И всё бы ничего, если не тот факт, что он знал мою фамилию и встретиться со мной решил без предупреждения, да ещё и именно там, где я работаю. Всё это дело воняло за миль пять, и пахло оно точно не орхидеями.

Я замерла. Быстро переваривая его слова, я глубоко вздохнула, но оборачиваться не стала.

— Откуда мою фамилию знаешь?

До меня донёсся слабый, но крайне раздражающий смешок.

— У меня в наличии списки всех курьеров страны, от лучших до худших, с именами, фамилиями, адресами, — это заставило напрячься ещё больше. Работа курьером была строго анонимная, всё, что о тебе было известно, это твоё имя (многие и его подделывали) и номер телефона, который тебе выдавали при так называемой «регистрации» в системе. Телефон допотопный, никаких звонков, только СМС, никаких сохранённых номеров, шанс локализации по нему — минимальный. Тогда откуда именно эти списки? От информаторов? Или у него свои агенты? А может, он просто блефует и набивает себе цену?

— Я беру много, — цены я стала повышать после маминой операции, чтобы было меньше заказов, да и в конце концов раз уж я гроблю свою жизнь вот так, то хотя бы делать это буду за хорошие деньги. Но сейчас этот факт был нужен мне больше как причина слить этого господина как можно скорее.

— Не переживай, я не скуплюсь на плату. Но я не ищу курьера на одну ночь. Мне нужен… постоянный помощник, правая рука, скажем так.

— Так найди себе протезиста, я-то тут причём? — таких предложений на своём пока что коротком веку мне слышать ещё не приходилось.

— Ну зачем же ты так? Я очень неплохо плачу, но раз ты такая дорогая, то и стандартную плату могу повысить, — в его голосе слышалась невероятная уверенность в себе и в том, что он делал, и на этом тортике лежала ярко-розовая вишенка эго, которая потихоньку начала выводить меня из себя, ведь он изначально не сомневался, что в итоге я соглашусь.

Развернувшись на сто восемьдесят, я скрестила руки на груди и постаралась принять самый грозный вид, на который была способна.

— Я числюсь в списках курьеров, а не правых конечностей по очень конкретным причинам. Поэтому катись к чёрту, и чтобы глазки мои твоих больше не видели.

Бесполезно. Ухмылка даже не собиралась исчезать с его лица, а самодовольство только выросло в габаритах. Но я просто вернулась к кофемашине, дабы поставить очень жирную точку в конце моего предложения.

— Нехорошо отказывать Марку Сталински, — тихо, но нарочито чётко проговорил он.

Сердце тут же ушло в пятки, а последние капли моей храбрости испарились.

Марк Сталински, известный так же под прозвищем Синистер, которое ему привило общество, являлся самым крупным и опасным мафиози Канады. Только от его имени дрожал каждый поголовно, а кому доводилось увидеть, редко возвращался целым и невредимым и всегда без единого гроша в кармане. Его боялись все, даже полиция, но был он для всех недосягаемой и неосязаемой легендой.

— Ну-ка повтори, — я обернулась, опираясь обеими руками о барную стойку, сокращая расстояние между нами. Я должна была понять, врёт он или нет. Я должна была смотреть ему в глаза, когда он повторит это.

— Я сказал: нехорошо отказывать Марку Сталински, — ни капли сомнений. Не было даже тени лжи. Я попала, — всем известно, чем это кончается.

Перед глазами вдруг возникла чёрная дыра. Дуло изысканного кольта, плода тончайшей великолепной работы истории его самого первого владельца, смотрел прямо мне в глаза и намекал, что теперь я точно попала.

— Быть того не может, — уже пролепетала я, сглатывая и делая шаг назад.

— Извини, подтвердить ничем не могу, придётся поверить мне на слово, паспорт я с собой не ношу, — он даже не встал со стула, просто спокойно наблюдал за тем, как я с ужасом осознавала, что капкан с ноги я снять не смогу.

— Бред. Этим именем назваться может любой, лишь бы страху нагнать, — эта сцена действительно больше смахивала на бред или просто страшный сон, но ещё большим бредом были мои только что произнесённые слова.

— Назваться может и любой… вот только посмеет ли, — из его голоса тут же пропали нотки издевательски-ироничной, самодовольной вежливости и сменились холодным, как дно океана, тоном, — хотя, смотря на твоё лицо, можно сделать вывод, что такой ход вполне себе может сработать, — вытащив из кожаной папки стопку бумаг, он положил её на стойку, рядом примостив шариковую ручку, — давай, не будем усложнять жизнь ни мне, ни тебе.

Свой план я менять не собиралась. На его предложение я бы не согласилась даже под неистовыми пытками. На то было множество причин. От личности, стоящей передо мной, до моей ненависти к собственной работе. Я ненавидела то, чем занималась, с самого начала, ненавидела людей, с которыми мне приходилось иметь дело. Кучка чёрствых, мерзких, хладнокровных тварей, которых интересует лишь собственная выгода, размер своего эго и кошелька. От их рук полегло больше людей, чем я видела за все мои смены в кафе, вместе взятые, и меня тошнило от того, насколько для всех в той вселенной это было обыденно и буднично.

— Это ничего не меняет, — сказала я, молниеносно выхватывая свой маленький Глок 26 из кармана джинсов, который всё это время был прикрыт большеразмерной чёрной майкой, и наставляя его на Сталински (в этом у меня больше не было сомнений), — ты можешь в любом случае катиться к чёрту, если ни куда поглубже.

Раздался звонкий саркастичный смех. Стандартный киношный приём, чтобы доминировать над ситуацией, или ему действительно смешно? Ведь, если второй вариант правдивый, запасного плана у меня нет.

— Каким интересным боком всё это повернулось. Но ведь мы с тобой оба знаем, что ты не выстрелишь.

— Откуда такая уверенность?

— Просто знаю. Но если хочешь, можем проверить, — опустив кольт, Марк слегка наклонил голову влево, провокационно усмехнувшись, — стреляй.

Он был прав, я бы никогда не выстрелила. Делать это я с горем пополам умела, практиковалась на всякий случай (с моей работой навык стрельбы — полезная штука), но случай так и не наступил. И даже если бы наступил, сомневаюсь, что я смогла бы когда-нибудь запустить пулю в человека, кем бы этот человек ни был. Это просто находилось вне поля моего понимания.

Мне оставалось лишь обездвижено стоять и подтверждать слова Сталински.

— Я никогда до такого не опущусь, — сказала я спустя секунд десять голосом, который показался мне всё ещё более или менее твёрдым.

— Господи, сколько раз я уже слышал это за всю свою жизнь? — он закатил глаза, а затем жалостливо улыбнулся, — вам, благородным рыцарям, стоит придумать новую отговорку, эта приелась уже.

— Будто ты решишься выстрелить.

«Зря я это сказала,» — эта мысль возникла у меня в голове с той же скоростью, с какой пролетела пуля мимо моего лица. На мгновение, всё вокруг меня остановилось. Время застыло вместе с моим сердцем, и мне удалось разглядеть каждую деталь этого маленького смертоносного куска свинца, что остановился возле моей щеки. По ней медленно, но стремительно побежала вниз тёплая капля рубиновой крови, а пуля вонзилась в стену позади меня, оставив после себя неплохую такую дыру. Выстрелил. И метил в голову. Но я была нужна ему живой.

Я моментально потеряла способность двигаться, в то время как мои внутренности начали неистово танцевать канкан. Сердце решило внезапно переехать в квартирку по соседству с мозгом и билось оно так сильно, что на секунду мне показалось, будто бы оно сейчас взорвётся.

— Папочка бы не одобрил такие игрушки. Он ведь не для этого выращивал свою фрезию в окружении тепличной любви и заботы, — эта ухмылка. Она невероятно выводила из себя, но ещё больше меня вывела из себя тема, что он затронул. Никто не смел говорить о моём отце, кроме меня и мамы.

Шок от выстрела не собирался уходить, но на сцену ворвалась ярость, и спектакль моих эмоций начал набирать обороты, которые даже для меня, режиссёра сия действа, были в новинку.

— Не смей говорить о нём, ты ничего о нём не знаешь! — я перешла на почти истеричный крик, на глаза навернулись слёзы и тут же стремительным ручьём потекли по моим щекам вперемешку с кровью. Не думала, что тема отца до сих пор оставалась для меня настолько больной. Руки тряслись, вместе с ними трясся и пистолет. Мне было страшно, больно и злобно, и смесь этих эмоций забрала у меня последние намёки на рассудок и рациональное мышление.

— Да неужели?

И тут я поняла. Поняла, почему именно он вовлёк сюда моего отца, почему был так уверен в своём изначальном успехе. Его план Б действительно был хорош. Он мог знать папу только при одних обстоятельствах — в тот день, угрожая, на его голову наставил пушку именно он. Именно Марк забрал у него всё, как он делал с каждым, кто встречался ему на пути. Осознание того, кто на самом деле стоял передо мной, буквально сбило меня с ног. Теперь тряслось всё тело. Пистолет выпал у меня из рук, которые прижались ко рту, дабы не дать крику боли, ненависти и отказа принимать факты вылететь наружу. Попятившись назад, я ударилась спиной о всё ту же злосчастную кофемашину, но боли почти не почувствовала, ибо боль внутри была намного сильнее. Настолько сильнее, что мне стало трудно дышать. Я изо всех сил пыталась прийти в себя, заставить себя собраться и просто сделать глубокий вдох, но ненависть застлала мне глаза.

— Нет… Не может быть… Ты блефуешь, это всё враньё…

— Увы, — сказал он после короткой паузы.

Спокойствие Сталински убивало меня ещё больше. Убивало, и в тоже время давало мне новые силы, которые подпитывались яростью и полным отчаянием.

— Из-за тебя умер мой отец! Всё покатилось к чёрту именно из-за тебя! И ты смеешь после этого показываться мне на глаза, да ещё и с такими предложениями?! Как тебя, тварь, земля носит?!

В правое ухо маленький красный дьяволёнок нашёптывал мне: «Стреляй, стреляй, стреляй,» — и я не могла избавиться от него, словно от назойливого комара в летний вечер. И только сейчас я понимаю, какую ошибку могла совершить, если бы тогда послушала его. Но больше к счастью, нежели чем к сожалению, истерика оказалась сильнее.

Слов злости у меня больше не было, был только плач и гробовая тишина вокруг. Бумаги всё ещё лежали передо мной, и я знала, что выбора у меня нет. Я могла рыдать, умалять, орать и гневаться, сколько моей душе было угодно, но это бы поменяло меньше, чем ничего. Да и был ли смысл? В тот момент точно нет.

Взяв ручку и добравшись до последней страницы контракта со строчкой для подписи, я подняла взгляд на Марка. Пусть подавится. Пусть горит синим пламенем. Я быстро нарисовала свою корявую подпись, а затем с громким звуком опустила ручку на стопку бумаг.

На лице Сталински не было ни единой эмоции, даже фирменная усмешка пропала. Затем он молча взял контракт, положил его обратно в папку, спрятав кольт под пиджаком, и удалился, оставив на столе стодолларовую банкноту.

Как только колокольчик прозвенел в последний раз за тот день, я упала на колени и просто дала волю слезам на полную. А как только прорыдала всё, что могла, так же молча встала, закрыла кафе и ушла, разорвав лежащую на барной стойке банкноту на части.