Тени старой квартиры

Дарья Дезомбре (2016)

Виолончелистка с мировым именем Ксения Аверинцева покупает квартиру с видом на канал Грибоедова. Узнав об этом, ее бабка умирает от сердечного приступа. По роковому совпадению, она жила в той старой квартире и была подозреваемой по так и не раскрытому делу. Но Ксения не может поверить, что ее бабушка — убийца. Она просит Марию Каравай о помощи, и та соглашается. Постепенно разгадывая секреты жителей коммуналки, Маша с Ксенией приближаются к главной тайне, смертельно опасной и для ныне живущих. История, начавшаяся как любительское архивное расследование, превращается в остросюжетный триллер. Скрываясь в лабиринтах питерских дворов и на старых фортах близ Кронштадта от преследующего ее убийцы, Мария Каравай пытается по крупицам отыскать затерянную во времени информацию…

Тамара. 1959 г.

Дорогой, куда поехал?

Дорогая, в Ленинград.

Дорогой, и я с тобою.

Дорогая, очень рад.

Ленинградский фольклор

Мамочка заметно нервничает. Поцеловав ее с утра, я почувствовала аромат персикового масла. Значит, намазалась кремом «Огни Москвы», которым пользуется только в особенных случаях — на выход, больше для создания настроения, чем для красоты. Подождала, пока он впитается в кожу, слегка похлопывая кончиками пальцев. Встряхнула флакончик духов. Дотронулась хрустальной пробкой до запястья, оставив тонкий нежный след — никаких «Красных Московей», как она их называла, настоящие французские духи (заветная бутылочка с бантом выменяна папой у счастливчиков, оттанцевавших в Будапеште). Сложила узел тяжелых волос на голове. Надела платье — не из парадных, но ей очень шло, подчеркивая талию в «рюмочку». На шею — косыночка из крепдешина: красные цветы по белому полю. Шляпка из панбархата с вуалькой. Из того же черного панбархата — воротник широкого пальто с накладными карманами и — завершающий удар, туфельки на небольшом каблучке — холодновато, но не влезать же в боты!

— Решила сразить новых соседей наповал? — усмехается папа, усаживая нас в такси.

— Второго шанса произвести первое впечатление не будет, — оглядывает нас критическим взглядом мама. Мы с папой недотягиваем до ее элегантности, но мамиными усилиями составляем достойный второй план. Папа называет это «галерка». Или «семейные галеры» — по обстоятельствам.

Сегодня мы переезжаем в новую комнату, в новую квартиру — на Грибоедова, совсем недалеко от папиного места работы — Кировского театра. Новую школу мама мне тоже уже присмотрела.

Войдя в парадное, мама благосклонно оглядывает лифт, чуть менее благосклонно — поцарапанные стены.

— Раньше такого на лестницах не было.

— Раньше и небо было посинее, — примирительно говорит отец.

— Раньше дворники закрывали парадные на ключ и дежурили ночами, а теперь все распустились. Никакого контроля.

Мы с папой переглядываемся, он подмигивает: за мамой всегда должно оставаться последнее слово. В любом случае — мне наплевать на лифт.

— А девочки в квартире есть моего возраста? — не выдерживаю я.

Мама поводит плечом:

— Мало тебе будет школьных подружек?

Я опускаю глаза: еще неизвестно, какие они окажутся — эти подружки из новой школы. И будут ли?

Дверь открывает полная женщина с темными усами над верхней губой, в папильотках и халате. Мама с незнакомкой внимательно оглядывают друг друга, и по тому, как мама выпрямляет и без того прямую спину, я понимаю: счет 1–0 в мамину пользу. Стратегия удалась. Перевожу взгляд на папино лицо — очень серьезное, а глаза — смеются.

— Лали Звиадовна, а это — мой муж, Заза Отарович. Дочь, Тамара, — мама умеет представляться так, как будто за ее именем-отчеством следует королевский титул. Я чувствую себя неуютно, исподтишка оглядывая квартиру: большая прихожая с камином, дальше — уходящий в полутьму коридор с множеством дверей. У дверей стоят тумбочки, калошницы. Справа висит телефон, над ним — велосипед. Где-то в глубине бубнит мужским голосом радио: «…а к 1965 году увеличение общего объема выпуска продукции. За семилетие на предприятиях города предстоит выпустить только паровых, газовых и гидравлических турбин…»

— Вытирайте ноги хорошенько. Пока ваши грузчики едут, покажу вам тут… Меня Галина Егоровна зовут. Пирогова. — И проходит вперед, перебирая толстыми ногами в тапках на лосевой подошве. Указывает на телефон: — Плата — по числу проживающих, независимо от количества переговоров.

Мама кивает — мол, в курсе. Одобрительно оглядывает просторную прихожую — сейчас часто даже из коридора умудряются комнатушку выгадать.

— Это, — показывает Пирогова на первую дверь направо, — комната Ксении Лазаревны. Там же — Иришина, проходная. Здесь мы живем, — она распахивает двойные створки следующей двери.

За столом у окна сидят упитанный рыжеватый мальчик лет десяти и девочка — светлые крысиные косички уложены жидкой корзиночкой, по виду первоклашка — и едят суп.

— Ленка, Валерка, поздоровайтесь, — приказывает Галина Егоровна.

— Здрасте, — гнусаво говорит мальчик.

— Добрый день, — мама вежливо улыбается, но улыбка застывает, наткнувшись на ковер с оленями. Мама их ненавидит.

— Телевизор, — неправильно истолковав ее взгляд, с гордостью поясняет Пирогова. — Мы в квартире единственные с ним… — она поднимает вопросительный взгляд на маму, и мама вскидывает голову.

— А мы решили пока не брать. Времени вечерами мало — поговорить, журнал почитать, вот уже и спать пора.

Счет, похоже, сравнялся: 1–1.

— Ясно, — усмехается Пирогова, поправив халат на большой груди. — Ну, если найдете время, приходите.

А мама вдруг вздрагивает — девочка с жидкими косичками оказывается рядом, хватает ее за руку. Кончик тоненького носика чуть дергается, как у лисички, глазки с бесцветными ресницами блаженно прикрыты:

— Вкусно.

Мама испуганно дергает рукой. Пирогова краснеет:

— Ленка, а ну иди уроки делай!

И на вопросительный взгляд мамы поясняет:

— Больно она у меня до запахов охочая. А у вас духи редкие, наверное?

Мама сдержанно кивает.

— Грез, «Кабошар». Новый парижский аромат.

Это момент маминого торжества — она даже благосклонно смотрит на девочку, отошедшую на пару шагов, но продолжавшую буравить ее серыми глазками. Это уже даже не 2–1, а окончательная победа. Не зря папа на них всю зарплату ухнул!

А Пирогова, кивнув с деланой небрежностью — мол, подумаешь, французские духи, — закрывает дверь и показывает квартиру дальше.

— Здесь комната Анатолия Сергеича с Зиной, познакомитесь. Славные люди.

Мы идем полутемным коридором, завешанным тазами, стиральными досками, цинковыми ванночками, лыжами и велосипедами. За комнатой неизвестных Аршининых оказывается кухня, где стоит — курит в форточку спиной к нам — крупный мужчина в пижаме х/б в полоску. Это он слушает радио. Внимательно, как сводку с фронтов.

— Муж мой, — с гордой нежностью указывает на него Пирогова, — Алексей Ермолаич. Кухню потом покажу. Тут, — она нажимает кнопку выключателя в конце коридора, — наша ванная комната. Стирать можно, но не в ванне. На кухне — в порядке исключения, только когда ванная занята, и по мелочи.

Папа присвистывает — ванная комната облицована красивым белым кафелем.

— Супруг мой, золотые руки, печку на кухне разобрал. Чего зря место-то занимает? А кафель использовал. Теперь у нас тут дворец. Мелким ремонтом в местах общего пользования тоже он занимается. На общественных началах, — Пирогова и не подозревает, что наносит сейчас удар по моему папе. Я боязливо гляжу на маму — но она будто не услышала. — Но тогда я пропускаю свою очередь на уборку. В туалете соблюдаем гигиену — там у нас памятка есть. Собаки-кошки у вас имеются?

Мама качает головой.

— Вот и отлично. Не люблю животину в доме. Дальше, слева по коридору — Лоскудовых комнатка и Коняевых. Ваша, значит, первая, сразу за прихожей.

— А девочки моего возраста есть? — не выдерживаю я.

— Нет. Кроме Лешки, все помладше тебя будут. У меня вот двое, у Аршининых — Аллочка, совсем малышка. Да у Лоскудовой — два пацана. Младший, Колька, с моим Леркой погодка.

— Много народу, — улыбается мой папа. Когда папа улыбается, все улыбаются в ответ. Вот и эта, Галина Егоровна, не выдерживает: впервые расплывается в улыбке — заиграли сдобные ямочки на щеках, блеснула в глубине рта железная коронка.

— Тю! Разве ж то много? Нонче, бывает, и по сорок человек в одну жилплощадь набито. До войны-то да, людей так не вселяли. Да и контингент (она произнесла «континхент», мамины губы дрогнули) совсем другой был. Сейчас-то все с деревень своих понаехали, — и она махнула большой рукой.

Отец серьезно кивает. Мать же, чтобы спрятать улыбку, опускает глаза и вдруг садится на корточки, подметя широким подолом пол. Смотрит снизу вверх на изумленную Пирогову:

— Это же дуб?

— А леший его знает! — пожимает та плечами.

— Это дуб, — мама поднимается, брезгливо отряхнув пальцы. Галина Егоровна застывает лицом. Мы с папой переглядываемся: не станет же она с ходу критиковать чистоту квартиры?

— Благородное дерево, — вежливо улыбается папа.

— Вот именно, — мама вздыхает. — А его тут моют по-деревенски — с водой и мылом.

Пирогова краснеет, но ответить ничего не успевает, в дверь звонят: громко, требовательно.

— А вот и грузчики, — облегченно вздохнув, говорит папа. И правда.

Грузчики заносят буфет, книжный шкаф и письменный стол, из кухни на звук выходит Пирогов — бритый налысо, но с рыжеватыми усами щеточкой. Предлагает сразу быть на «ты», хлопает папу огромной лапищей по плечу: прости, друг, но отчеств ваших без пол-литры не произнесть! Папа улыбается в ответ — обещает на новоселье как следует выпить на брудершафт, чтобы, значит, больше с отчествами не мудрить.

Мама открывает дверь в комнату, и мы все трое ахаем, такой она кажется просторной и светлой после общежития. Прямо бальная зала. Но потом грузчики вносят мебель, и начинается. Мама без конца заставляет грузчиков с папой и Пироговым все переставлять, чтобы кровать была прикрыта от дверей буфетом, но тогда я с трудом могу протиснуться к письменному столу, а Пирогов покрикивает:

— Права твоя хозяйка, пусть хоть закуток останется, будет чем заняться! — и подмигивает маме, отчего она одновременно напускает на себя серьезный вид и розовеет. Так они двигают тяжелый буфет туда-сюда, пока мама не остается довольна. Пирогов уходит, пожав руку папе, а папа поворачивается к маме и встречается со взглядом Снежной королевы.

— Что? — сразу пугается папа.

— Зачем было его звать перетаскивать мебель? — шипит мама, оттеснив папу в только что с таким трудом отвоеванный закуток. Я вздыхаю: началось. Мама нанервничалась со сборами и переездом. А отдуваемся всегда мы. Сегодня — папа.

— Так он сам свою помощь предложил — неудобно как-то отказывать, — разводит руками папа. Наивный — он еще надеется на мир.

— Думаешь, этот вахлак не успел всего разглядеть?!

— Господи, да кто там смотрит на твои вензеля! — Когда папа нервничает, акцент его становится еще сильнее, чем обычно.

Выходить из комнаты в чужой коридор не хочется. Я смотрю в огромное окно без занавесок: стекла давно не мыты, отчего вид на крыши и двор кажется старой запыленной картиной. Грустной картиной.

— А мы теперь всегда будем его звать — переезд же! Много чего придется приколачивать, вешать! Как противно быть всегда обязанной!

— Да я сам все прибью, — хорохорится папа.

— Знаю я, как ты прибьешь! — мамин шепот становится похож на змеиное шипение, но мне кажется, она кричит. Теперь уже — по-грузински: думают, я не понимаю. — Себе по пальцам! Не мужик, смех один!

Я дергаю за раму — хочется высунуться в окно, чтобы не слышать, не дышать этой ненавистью. Но створки давно не открывали, старая рама ссохлась.

— Я, Амилахвари, — раздается из-за буфета, — вынуждена терпеть…

На этой фамилии, звучащей у нас как заклинание злого волшебника, я не выдерживаю — быстро пересекаю комнату, толкаю дверь в коридор. Там темно. Я делаю шаг вправо и прислоняюсь к стене. Закрываю глаза. Теперь можно сосчитать до двухсот и вернуться обратно. Должно хватить.

Дзи-и-и-нь! Резко зазвонил телефон, я вздрагиваю. Дверь в комнате в глубине коридора открывается: мальчик в клетчатой рубашке, чуть постарше меня, не включая света, делает пару шагов вперед и берет трубку.

— Алло, — говорит он. — Это он и есть. Нет. Не буду я этим заниматься. И не проси.