Тени старой квартиры

Дарья Дезомбре (2016)

Виолончелистка с мировым именем Ксения Аверинцева покупает квартиру с видом на канал Грибоедова. Узнав об этом, ее бабка умирает от сердечного приступа. По роковому совпадению, она жила в той старой квартире и была подозреваемой по так и не раскрытому делу. Но Ксения не может поверить, что ее бабушка — убийца. Она просит Марию Каравай о помощи, и та соглашается. Постепенно разгадывая секреты жителей коммуналки, Маша с Ксенией приближаются к главной тайне, смертельно опасной и для ныне живущих. История, начавшаяся как любительское архивное расследование, превращается в остросюжетный триллер. Скрываясь в лабиринтах питерских дворов и на старых фортах близ Кронштадта от преследующего ее убийцы, Мария Каравай пытается по крупицам отыскать затерянную во времени информацию…

Колька. 1959 г.

Царь уехал за границу,

А царица в Ленинград.

Царь посеял там пшеницу,

А царица виноград.

Детская считалка

Брату повезло. Раньше школа была раздельная. Пацаны — с пацанами. Девчонки — с девчонками. А сейчас что? В школе — вместе. Во дворе — тоже. Это я чего возмущаюсь-то? Слабину дал. Еще летом. Один в городе из мальчишек остался. Попрыгал с крыши сараев, поиграл сам с собой в разведчика — немцами были и бабки на скамейке, и девчонки на качелях. А потом девчонки предложили играть с ними.

— В секретики? — усмехнулся я свысока. Мы с пацанами часто на них натыкаемся: прикрытые стеклышком картинки из завядших лепестков и линялых фантиков. И уничтожаем, как вражеские объекты.

— В дочки-матери, — переглянулись девочки. И добавили для меня: — И в отцы.

— А как играть-то?

— Ты приходишь с работы, а я тут готовлю обед, — с готовностью начала рассказывать Люська из восьмой квартиры. — Ты, значит, садишься, газету читаешь, а я пока постираю…

— Скукота, — я присел рядом с качелями и взял в руки целлулоидного пупса. Мальчик — девочка? Не понять. — Давайте так: я разведчик, пришел навестить свою семью и спрятать донесение. А тут вдруг в дверь стучат фрицы. Что делать?

Глаза Люськи и Тоньки становятся круглыми, как пятаки.

— А я донесение ррраз! — и прячу в кастрюлю с борщом. А ты — ты же настоящий товарищ — уже закрываешь за мной дверь на черную лестницу. Фрицы тебе: признавайся, иначе мы тебя, как Зою Космодемьянскую!

— А я? — Тонька испуганно прижала к груди пупса.

— А ты — смотрите, мол, мне скрывать нечего, и борщ помешиваешь, поняла?

Девчонки кивнули. Одним словом, мы так целый день играли — я их учил, как надо. Если в очередь играть — то уж и ругаться по-настоящему, если пеленаешь пупса, то уж заматываешь в пеленки секретное донесение. А потом отправляешься в кругосветное путешествие, высаживаешься на Кубе для поддержки кубинской революции… В общем, здорово все вышло.

Но с тех пор, только выйду во двор, — девчонки сразу: Коль, давай поиграем! Пацаны уже смеются: иди, раз зовут! Фантиками с бусинками пошурши. А мы тут рыбалить идем.

Рыбалить, как говорит дядя Леша Пирогов, «это громко сказано». Вода в канале в разводах мазута, одни уклейки и водятся. Мы спускаемся по гранитным ступеням, раскладываем удила. У Витьки в ведре уже кое-что плещется. Интересно, откуда они тут берутся, эти уклейки, — из Невы? А туда приплывают из залива, а в залив из моря… И так мне захотелось увидеть хоть одним глазком это море, что я клев пропустил. Витька — ему уже тринадцать, в ремесленном учится — смеется: о девчонках мечтаешь? Я мотаю головой, чувствую — покраснел: вспомнил о соседке новенькой почему-то. — Ладно, — Витька протягивает мне окурок. — Затянись пару раз.

Окурок грязный, мызганный. Но отказаться — не по-пацански. Я затягиваюсь, глядя на затянутую мутной пленкой гнилую воду и закашливаюсь так, что на глазах слезы.

— В первый раз, что ли? — недоверчиво глядит на меня Витька.

Я киваю, вытираю слезы.

— Давай еще раз. — В Витьке просыпается педагог. — Ты в глубину давай, вдыхай хорошенько…

Я вдохнул, как положено, и тут чувствую: в голове будто карусель закружилась, слабость такая в коленках, того и гляди упаду прямо в канал, к уклейкам.

— Э, ты чего? — доносится до меня, а я уже лечу куда-то вниз. Как через вату долетают голоса пацанов: «Голову, голову держите! Да не так, ложьте, ложьте его сюда!»

А потом и голоса пропадают. Очухиваюсь я уже у нас в комнате. Надо мной склонились три обеспокоенных лица: мамино, брата и папино. Увидев папу, я пытаюсь резко вскочить, но меня опять мутит, того и гляди вытошнит.

— Эк ты, брат, напугал нас, — говорит папа, гладит меня твердой рукой по обритой голове. Я пытаюсь улыбнуться, получается не очень — мама жалко всхлипывает. И уходит — наверное, на кухню. Мы остаемся втроем: я, брат и папка. Молчим. И хочется сказать какие-нибудь волшебные слова, чтобы они перестали себя так вести. Но я их не знаю и делаю вид, что разглядываю шарики на маминой кровати.

В прошлом году мы с Валеркой, соседом, во всей квартире эти шарики свинтили, чтобы ими играть. Набралось штук десять — такие кровати у всех стоят. Шуму поднялось, гаму — оказывается, без них постель начинает дребезжать и раскачиваться во все стороны. Нас поймали, шарики конфисковали и водрузили на место — я на них до сих пор кошусь со смущением. Отец тоже смотрит на меня виновато — но он всегда так на нас смотрит: Лешка как-то мне объяснил (ты уже взрослый парень, должен такие вещи понимать!), что папа нас бросил, ушел к другой женщине и живет с ней на Петроградке, оттого и виноватится. Лицо у Лешки было во время беседы крайне торжественное, но я мало что понял — в коммуналке на Петроградке мы никогда не были, отец приходил пару раз в месяц в неизменном военном кителе. Совал украдкой леденцы в карман, на день рождения подарил шахматную доску, рассказал про Ботвинника и Спасского, вызвался меня учить… Лешка тогда строго ему сказал, что доска у нас уже есть и что он сам будет меня учить, спасибо. Я расстроился, не только из-за шахмат — дались они мне! А из-за папы, и что Лешка вечно все портит. А сегодня папа с торжественным лицом вынимает из портфеля черную коробочку. Сбоку по-ненашему написано: Lubitel. Сверху: ЛОМО. Я не сразу понимаю, что это, а Леша уже темнеет лицом.

— Вот, сынок, — отец открывает черную крышечку, под ней обнаруживаются две линзы. — Фотоаппарат. Двойной объектив. Ты ведь хотел фотографировать?

Я поправляю очки на носу, киваю. Я хотел. И сейчас хочу. Но чувствую — ничего из папиной затеи не получится. Так оно и выходит.

— Не стоит, — Лешка с отцом объясняется почему-то всегда витиевато. Папа поднимает на него испуганные глаза. — Это дорогая игрушка. А вам деньги нужны на вторую семью. Так что, — Лешка забирает у меня из рук фотоаппарат и аккуратно застегивает футляр, — забирайте.

— Да что ты мне все «выкаешь»? — жалобно спрашивает отец.

— А мне так удобнее, — Леша встает, вроде как дает понять, что пора откланиваться. А тут как раз распахивается дверь — входит мама с подносом: на подносе чайник, рафинад и вазочка. В вазочке — сухарики, мама сама их печет из белого хлеба: вымачивает в молоке, посыпает сахаром — и в духовку. Я их обожаю. А Лешка аж краснеет — то ли от злости, то ли от нашего «угощения».

— Зря старалась, — говорит он. — Отец уже уходит.

И папа и правда суетливо собирается, неуклюже сует руки в рукава старого пальто. Мама растерянно глядит на меня, тяжело ставит поднос на стол.

— Как же так? Уже?

— Уже, — Лешка выдвигает вперед подбородок. Когда он так делает — с ним лучше не спорить. — Его ждут.

Отец жалко кивает и идет к дверям. Я хочу хотя бы обнять его на прощанье. Но Лешка так на меня зыркает, что у меня все внутри опускается, и сам идет за отцом закрывать. Мать вздыхает, качает головой. И тут я не выдерживаю: в носу так защипало, так стало обидно — и что перед мальчишками оконфузился, и что с папкой не поговорил, — что я зарываюсь лицом в мамину подушку и реву.

Хлопает дверь — это вернулся Лешка.

— Зачем ты так, Лешенька? — негромко говорит мать.

Потом мама еще что-то говорит, но я, задыхаясь от рыданий, не отрываю горячего от слез лица от уже насквозь мокрой наволочки. Леша ничего маме не отвечает, а садится рядом со мной на постель, хлопает по плечу:

— Ну-ну, рева-корова, нюни-то не разводи. Купим мы тебе фотоаппарат, зуб даю.

Я хочу ему сказать, что наплевать мне на фотоаппарат — я же близорукий, куда очкарику фотографировать, но от слез ничего не могу произнести.

И тут слышу мамин голос, тихий, умоляющий:

— Лешенька, сынок, не надо. Не влезай в эти дела. Не для тебя это.