От меня до тебя – два шага и целая жизнь. Сборник рассказов

Дарья Гребенщикова

В жизни человека всегда есть место любви. Часто мы ее не замечаем, часто – ошибаемся и проходим мимо. Не все получается так, как мы хотим. И все же любовь – есть. И смешная, и грустная, и нелепая, но это и есть – счастье.

Крыса

Дед Иван Лукич был почтенных лет, но все еще бодр, сложения суховатого, жилистый, упрямый — лоб, что сковородка чугунная, — сетовала бабка Настя Павловна, когда пыталась добиться своего. Дед при совхозе работал в кузне, оттого, видать и характером вышел несгибаемым. Бабка уж привыкла говорить сама с собой, под нос, все гомонила, нашептывала, переставляя горшки да гремя ведрами, а дед сидел у окна за верстаком и ладил какие-то свои железки, постукивая молоточком, потрескивая плоскогубцами, а то и паял что-то, и сладкий канифольный дым плыл по избе. Ну, что, Настена? спрашивал Лукич, — чисто ладан, — отвечала бабка, — до того дух приятный. Дед еще умел лудить кастрюли да самовары, да делать мелкую починку любому инвентарю.

Сыновья их, Василий да Петька, с армии еще ушли жить в город, обзавелись, и не по одному разу, семьями, и теперь наезжали изредка и неохотно. Из живности дед с бабкой держали кур да козу, с бельмом на правом глазу, своенравную и бодучую. В избе жил старый кот Снежок, такой густой черноты, что ясно было — так назвал его дед из чистой вредности. Бабка звала кота чертом, а кот все одно уж был глух — по старости лет. Раньше он исправно мышковал, сносил бабке добычу под печку и ждал за это молока, а сейчас мыши свадьбы справляли — кот и ухом не вел. Спал на сундуке, за печкой. А к зиме пришла в дом крыса, видать, из разоренного у соседей хлева, и принесла приплод в сенях, между сложенных к топке дров. И началась беда, так беда. Крысы портили картошку, грызли морковь, протыкали острыми, как гвозди, зубами мешки с мукой. Дед терпел, все ж тварь живая, аппетит имеет, ничего, не в убытке. Бабка ворчала, приносила от соседки кошку, но та никак не хотела жить в чужом доме. Старый черт, — ругалась она на деда, — хоть мышеловку т поставь, обреудят, спортят все! И только тогда, когда крыса перегрызла топливный шланг в дедовом «Урале», он состругал досочку, соорудил крысоловку — точнее, капкан на крысу, укрепил на острие приманку из хлебца с салом, сбрызнул постным маслом и поставил в чулан. У, сука! — уговаривал дед себя, поглаживая редкую бороду, — ну до чего хорошего человека т довела! На убивство пошел… утром приоткрыл дверь чулана — сработала! в капкан попал крысеныш, совсем еще небольшой, с ладонь. Живой, — ахнул дед. Взяв капкан, поставил на верстак. Крысенок смотрел на него черными глазенками и будто плакал — лапка была перебита. Ах ты, вот бяда, вот бяда, — дед осторожно ослабил рамку. Крысенок остался на месте. Лапка безжизненно висела веточкой. Дед взял сапожный нож, выстругал две щепки, примерил по лапке — ровно. Вздыхая и оглядываясь, залез в бабкину аптечку, нашарил пластырь, примотал щепки к лапке. Даже скрозь очки не видать, какой ты невзабольшной-то, — причитал Лукич. С перевязанной лапкой крысенок вроде как и повеселел. Лукич осторожно дотронулся до него указательным пальцем. Крысенок зашмыгал носом, повел ушками. Смешной, однако… что с тобой делать? отпустить нельзя, Снежок хоть и не чукавый, а догонит да сожрет. Я вроде тебя как от смерти лютой спас? Дед надул щеки, свел на переносице брови — думал. Долго гремел в чулане, наконец, вернулся с птичьей клеткой — как-то из города сын щегла привез, да тот сдох — с тоски, что ли? Разгородив клетку пополам, Лукич уложил ветошку, налил в поилку воды. Крысенок так и сидел — не убегал, следил за дедовыми манипуляциями — понимал. Дед аккуратно взял его за шкирочку и усадил в клетку. Тот завалился на бочок, держа на весу перебитую лапку. Ах, ты, ах ты, как же я… Лукич принес хлеба, скатал шарики и высыпал в клетку. Поверх накрыл тряпкой и унес в чулан.

Лукич от бабки крысенка прятал. Бабка бы и дня не потерпела такого сраму в доме, чтобы крысу поганую держать да еще ручки-ножки ей лечить. Дед, в отличие от Насти Палны, нрава был самого мирного, даже курам головы и то — бабка рубила. А дед вечно домой тащил всякую зверушку увечную. Хорошо еще, ты волка в дом не заволок, — кричала бабка, когда дед выхаживал кабанчика, взятого от застреленной охотниками кабанихи. Ты ж пойми, — миролюбиво говорил дед. — Ежели по-христиански взять, то в каждом душа то живая? Даже и в корове, хотя в Писании это не указано. Ты сама как убивалась, когда Дочу сдала? Лежала, — созналась бабка, — лежала лежмя, по сю пору в хлев войду, так и вижу ее, мою донюшку. Вот! — Дед поднимал палец к небу, — потому — пусть все имеют право на жисть. Как в Индии, я в телевизоре видел. Все живут, и индусы, и коровы, и собаки, и обезьяны с крокодилами. А чего жрут-то? — не поняла бабка. А сено, видать, — задумался дед.

Дед назвал крысенка Крыс, не мудрствуя. Либо малец, либо девка, тут не угадать. Крыс уже узнавал деда, подбегал к дверце, высовывал носик-шарик, нюхал — что принес? Лукич ему даже кружок колбасы просунул между прутьев. Держать двумя лапками Крыс не мог, пришлось кормить, зажав колбасу меж пальцев. Как-то дед оплошал, да не выкрутил лампочку в чулане, бабка и зайди, да такой скандал, орет-грохочет, аж банки с полок послетали. Убери гадость эту, ой я их до омморока боюсь, да удави ты яво, пожги где хошь — ну кака пакость! Живой он, — дед держал оборону, — и больной, увечнай. А ты у кота со рта будто таскал, когда он им бошки откусывал? А этот тебе глянувшись! Убери! А то в печку суну! Токо тронь, — сказал дед, — не зли, Настена, ты мой характер знаешь. Будет жить. Пока рука, или нога, как это, у них — живая не создоровеет. Все, — сказал. И водки выпил. Два стакана разом.

А уж Крыс подрос, тесно ему стало в клетке. Дед с города привез сетки железной, согнул ее — чисто домик вышел. Даже крышу приладил. Покрасил все веселенько, в домике том и спаленка Крысу вышла, и как турничок — палочки такие подвешены. Ты, брат, — наставлял Лукич крысенка, должон себе физическую нагрузку давать. А то как нога плохо срастется-то? Дед даже потихоньку, не обозначая пациента, спросил у зоотехника, чего скотине при переломах дают, и стал добавлять Крысу и скорлупку толченую, и рыбку, а то и сыру кусочек, домашнего. Ты ему еще молока дай, — ворчала бабка, — корову заведи, крысу свою обихаживать. Да ты его пуще меня любишь, то! А чего не любить? — Дед пропускал бороденку меж пальцев, — он характеру золотого прям таки. Крыс теперь не только узнавал деда, но и протягивал левую, здоровую лапку — приветствовал. Дальше — больше. Была у деда гармоника губная, отец с войны привез. Вот он и наигрывал на ней — «во саду ли, в огороде», а Крыса приучил на задние лапки вставать — вроде, как танцует. Бабка ворчала уже тише, а сама тайком, отодвинув занавеску, подглядывала, и ахала про себя. А как-то и дед застал ее перед домиком, Настена просовывала кусочки оладушков, и шептала — на-тко, поишь, бедолага, болезный, угораздило ж! Сразу бы башку-то долой, одно, а так — не приведи Бог!

Постепенно про Крыса разнеслось по всей деревне, стали мужики захаживать — дивились, вроде гадость, а когда, как в доме — так и зоопарк вроде. Чистай цирк, — говорили, — ты, Лукич, прям уголок Дурова! И уж время пришло «гипс» снимать. Тут и бабка вызвалась помогать. Вынул Лукич Крыса, а уж за шкирку тяжеловато — гля-ко, раскормился в больничке-то! Крыс смотрел, помаргивал, усиками шевелил, — волновался. Дед аж две пары очков надел, для верности. Лангетка уж давно была мала Крысу, но он терпел, не сгрызал. Лукич тихонечко завел лезвие ножниц под пластырь, разрезал его — не снять. К шерстке присохло. Крыс сидел на задних лапках, глядел на деда. Оп ты, а чем же яго отмочить? Настена, неси каросину с лампы. Ты старый, в уме ли, отравишь, это же кто удумал животную в карасине мыть? А, сказал Лукич, давно ли ты его в печке не пожгла-то? Да когда было, я же незнакомая с ним была… бабка пошла отливать керосин.

Намотав тряпицу на спичку, дед смочил ее керосином, провел по пластырю, тот отклеился. Крыс, бедный, чихать начал, глазки слезились — ну, чисто человек, — сказал Лукич. — Вот ведь, я тоже плачу, если карасину нанюхаюсь-то?! Крыс аккуратно встал на обе передние лапки. Ну? — дед с бабкой столкнулись лбами — как? заживши? Крыс неуверенно наступал на увечную лапку, видно было, что движение вызывает у него боль. Вдруг он сел опять на задние лапки, и стал тереть лапками хвост. Ах ты, шельмец! Навроде броется, что ли? — дед с изумлением смотрел, как крысенок зачищает свой славный, поросший светло-серыми волосками хвостик. Фу ты, фу… бабка даже отвернулась, вот это мне как не по нраву, этот хвост-то! Розовай буит, ой, так шарстистый красивше был. А ты яму свяжи с шерсти носок на хвост, — присоветовал дед, — я ему на ночь одевать буду… Скажешь, черт дурной, я еще какой крысе буду носки плести, от удумал, от учудил-то!

Крыс постепенно учился ходить на всех четырех лапках, и стало ему тесновато, хотя и двигался он еще с трудом, припадая на правую переднюю. Срослась-то она срослась, да видать, сильно раздробило костку, горевал дед. Для выгула дед соорудил Крысу сложную систему из водопроводной трубы, оторванной ночью от здания сельсовета. Крыс трубу полюбил, гонял по ней с жутким грохотом, и ржавчина осыпалась на серую шубку.

Зиму сзимовали без хлопот. Кот Снежок к Крысу отнесся равнодушно, даже иногда, сидя около его домика, подремывал, а Крыс принюхивался к коту, не ощущая в нем врага. К весне дед Крыса начал выпускать — но под надзором, на всякий случай, от бабки. Крыс ковылял по половичкам, спущенный на пол, и все шевелил усиками, разнюхивая что-то. Лапка так и не зажила окончательно, потому вверх ему дороги не было, но он обедал он уже уверенно — держа еду обеими лапками.

К маю на картошку приехали сыновья из города, с крикливыми городскими невестками и невоспитанными внуками. Внуки, пацаны-погодки, сыновья младшего сына, носились то с какими-то играми на телефоне, то напоили кур смоченным в водке зерне — такой возраст, чего вы, мамаша, хотите, — говорила Настене крашеная тощая невестка, — у них теперь развитие такое. Ремня бы им по попе, было б тебе развитие, — дед внуков этих не любил, а внучек на этот раз не привезли — школа.

Внуки, Ромка и Валерка, разпрознав про Крыса, жизни тому не дали совсем. Дед уж отменил гулянья по трубе, и Крыс печально сидел в тесноватом для него домике и на нервной почве, стал линять и отказываться даже от любимого сыра. Пацаны, в которых будто вселился злой дух, просовывали между сетки палки, а Валерка раз потащил раскаленную кочергу — хорошо, бабка заметила, отняла, дала ему подзатыльника, да еще сладкого на чай ничего не дала. Сыновья пили водку, Крыс их волновал мало, говорили про городские проблемы, дескать, дорожает все, спасу нет, какая жизнь пошла сложная. А что бы вам в деревню-то не вернуться? — спрашивал дед ехидно, — тут бы и сгодились, где родились-то. Земля пустеет, заплывает бурьяном, да осиной горькой. Да брось, бать, о чем ты, а свет, а асфальт? А у нас и машины, и летом (кивок в сторону невесток) им же заграницы всякие надо, чё им тут навоз месить? так и нету навоза, — встревала бабка, — какой навоз нонче, не укупишь ни за что… пока они так спорили, после картошки-то, насажали, почитай 12 соток, да под лопату — где лошадь взять? нету… пока взрослые вели свои нудные разговоры, пацаны тишком, из-за стола, вылезли, да — в чулан, куда Лукич перенес Крыса с домиком вместе. Навесной замок — тьфу, гвоздем откроешь, что они сделали. Открыв дверцу в домик, они стали ловить Крыса, а тот, чувствуя опасность, забился в дальний угол спаленки, откуда его и не достать было. Эх, сказал Ромка, давай крышу ломать, так мы его не достанем! А что сделаем с ним, — спросил Валерка, — домой возьмем? Да нужен он нам, — Ромка даже сплюнул, — мы сейчас коту отдадим! А он съест? — Валерка сделал большие глаза. Еще как! — ответил Ромка, — а лучше мы его на плотик и пустим по пруду плавать. А то и утопим — выплывет? Давай? Давай! А где у деда молоток? Клещи надо! Они тихонько, коридором, прошмыгнули к дедову верстаку. Пришлось свет зажечь, пока инструмент искали, грохоту наделали… Эт-то ктой-то тут в хозяевах объявился? — услышали они дедов голос, — чего ищем не потерявши? А ничего, — отводя глаза, — сказал Ромка, — мы хотели, дед, узнать, как чего мастерить, покажешь? Дед пьяненький, где ему понять… и стал пояснять, рубанок — ту-ту-ту, фуганок, а вот шерхебель, а это кондуктор, тут сверлышком… так и уснул, за верстаком. Пацаны в чулан — а домик пуст. Эх, все ты, — разозлился Ромка, — надо было его вытрясти оттуда, а ты! Подрались. Так и уехали — у обоих фингалы под глазами. Бабка на дорогу и того, и сего, и кур зарезала-ощипала, и варенья-соленья в машины уложила… платком махнула, деда обняла. Уехали… Ага, не все еще вывезли, — сказал дед, — вернутся. Ты им еще и козу б отдала, и Кры… ой, елки, а Крыс-то! Некормленый? И они, мешая друг другу, побежали до чулана. Дрожащей рукой дед ввинтил лампочку — сиротливо болталась дверка, и не было никого — ни в клетке, ни поодаль, в трубе.

Дед с бабкой бестолково ходили по избе, поднимая половички, заглядывая под кружевные подзоры на кровати, дед даже и в погреб слазил, и под кадушками в сенцах все обсмотрел — нет. Всё, баба, не сберегли. Куды он — хромый-то? Кошка любая съест — не подавится. Лови — не хочу. Бабка Настена с укоризной посмотрела на Снежка. Тот был подозрительно толстый в животе. Съел, — ахнул дед. Съел, — подтвердила бабка. Вечеряли тихо, дед отказался от каши, не стал и молоко пить, и даже шкалик вечерний, ровно на 33 грамма — отодвинул. Чегой-то мне худо, сказал бабке, прям щемит все. Да ты приляжь, приляжь, старый. Дед устроился на обитым материей диванчике с откидными валиками. Посиди со мной, Насть, — попросил он. Так и лежал два дня — борода кверху, хрипел, кашлял, вызвала баба врача с медпункта, та заскочила, давление смерила, заставила рот открыть, холодными пальцами живот общупала, выписала таблеток пить и сказала лежать, что по годам так и положено, еще странно, добавила, что он до сих пор бегал. Бабка загорюнилась совсем, едва себя заставляла кур кормить да козу навязывать — хорошо, травка пробилась.

К июню дед на ноги встал, перво-наперво пошел, домик Крысин разломал, сеточку только не выбросил — мало ли, в хозяйстве сгодится. Хотел и трубу снесть к сельсовету, а потом махнул рукой, все одно, советской власти нет. Так и зажили, неся общее горе внутри, боясь заговорить — вроде, как близкий кто умер. Даже кот грустил, дед хоть с него обвинения снял, а все одно — животному неловко.

Уже и сено убрали, и пора было на картошку опять сынов звать, и так дед умаялся с огородом, что приснул прям так — на полу. Зипун с печки стащил, да и уснул. И снилось ему поле чистое, все во ржи, да в васильках, да солнце такое жарит, яркое, но глаза не режет. И идет дед, зерна бросает, а зерна до земли не летят. Пропадают. Он опять, из сумы достал — бросит — исчезнут. Ну, дела, подивился Лукич, а шорох-то слыхать, и ладонь зерно чувствует… открыл глаза — уже рассветает. Шея со сна затекла, он сел, глядит — сидит Крыс его! Да какой большой! Да прям с кошку! А сидит, как любил сиживать — на задних лапах. А узнал-то — по той, сломанной. Как-то Крыс ее неловко держит, как человек — сухую руку. А поодаль — крысятки. Пищат, но кучкой эдак. Дед на карачках к Крысу — так ты баба, а я тебя за мальца-т держал! Все думал, где ж яйцы то у вашего брата? Не пропала, милая, а мы уж плакали, а ты жаниться ходила… ласковая моя. Крыс прихромал к деду, тот почесал ее за ушком, пощекотал спинку. Ну, приходи, как время будет. Детей поднять, такое дело… Захаживай, и дед заплакал.

Не было с той поры никакой порчи в доме, даже мышей не было. А Крыс часто заходила, только лапка у нее сильно на дождь да снег болела, хромала она…