Мона Ли. Часть вторая

Дарья Гребенщикова

Мона Ли окажется в центре странных событий, и она победит. Мона Ли взрослеет, и быстрее, чем ей хотелось бы самой. Всему найдется объяснение, но что ждет саму Мону Ли? В конце второй части – точка, но продолжение – следует.

Глава 6

В просмотровом зале студии «Гурзуф-фильм» повисла тишина. Нехорошая такая — тишина. Юрий Давидович был мрачен.

— Мона, могу я попросить тебя выйти? — Мона выскользнула из зала. — Ну, что? Провал полный? — режиссер щелкнул зажигалкой, и все с облегчением закурили.

— Странно получается, — сказал исполнитель роли отца, грузный мужчина с баками, похожий на ходячий памятник Островскому, народный артист СССР Чижов, — она уж на романтическую девочку — никак. А на крупном плане так и вовсе — прости, какая-то Медея-Горгона.

— Медуза, — поправил Юрий Давидович, — Медуза. Да-с. А время потратили. И никто нам финансирование пересматривать не будет… надо доснимать как есть.

— Но концепция? — сценарист обмахивался папкой, — где тут вера в чудо, если она больше похожа на соблазнительницу, чем на невинное дитя? Зритель нас не поймет! И потом — это же сказка, и вспомните, когда Аркадий Гримт писал ее? Кругом ужас, тиф, война, смерть… это же борьба за революционные идеалы!

— Да бросьте вы, — Юрий Давидович отмахнулся, — еще будем из нее лейтенанта Шмидта делать! Оставим, как есть. А вот, пожалуй, заменим не Мону, а заменим Астраханского! Вместо нашего героя-красавчика с бархатным голосом и прилизанными волосиками дадим такого, пирата… с хриплым голосом, со шрамом, такого… короче, зверский тип, эдакий даже пламенный боец революции, переставим акценты, и выйдет очень даже современно.

— Юра, а что? — Чижов выпятил губу, — в этом что-то есть! Верховского, нет? И пусть плывет на крейсере, и играет на гитаре!

— На крейсере парусов нет, — заметил сценарист, — придется крейсер в красный цвет красить. Как огнетушитель.

— И покрасим, — заключил Юрий Давидович, — скажем-ка новое слово в кино, кордебалет добавим, стрельбу…

— Ага, и будет штурм Перекопа, — зло сказал сценарист, — делайте, что хотите. Но я свою фамилию снимаю.

Кстати, фильм вышел, но не вызвал зрительского интереса, хотя споры были горячие. В провале винили режиссера, режиссер винил сценариста, сценарист — он вообще молчал, потому как попал в больницу с инфарктом. Впрочем, Моне и такая слава, скандальная, пошла на пользу. Из нежной девушки с глазами испуганного оленёнка она превращалась в молодую женщину, с сильным характером, и во взгляде ее уже не было ни робости, ни трепета, ни ожидания чуда. Было такое ощущение, будто она, подобно ручейнику, строит вокруг себя — крепость, в которой, вместо камней — горький опыт одиночества и предательства.

5 апреля Моне Ли исполнилось четырнадцать лет. Было ясно и светло. Такой странный, воздушный день. Мона вышла на набережную Гурзуфа — море было тихим, гладким, вокруг все цвело, и мир казался таким — играющим всеми красками — от кипенно-белого до густо-багрового, и все было напоено ароматами цветов, и все было не таким, как в это время года в Москве. Мона села на лавочку, подставила лицо солнцу, и дышала, наслаждаясь удивительной гармонией мира. Кто-то сел на скамейку рядом с ней. Мона привыкла к тому, что ее узнавали, поэтому даже не повернула головы. Мона, — севший рядом был мужчина, — Мона, посмотри сюда. Этот голос она узнавала сразу. Ли Чхен Хе разложил на своих коленях что-то вроде столика — фанерку, покрытую чистою тканью. На фанерке лежали странные предметы — чашечка с рисом, ручка, нитка, горстка монеток, книжечка, иголка и кусочки хлеба. Мона спросила:

— Что это? — Темненький человечек сузил глаза — видимо, улыбнулся.

— Каждый год, каждый год мы должны были следовать обычаям предков. Но раньше не было позволения на это. Закрой глаза и выбери что-то одно.

Мона Ли зажмурилась, а человечек несколько раз поменял предметы местами, Мона Ли протянула руку — и не взяла ничего. Открыла глаза:

— Почему?

— Все правильно, все правильно, — закивал головой человечек, — мы не ошиблись в тебе. И исчез. Что он имел в виду? И почему он появляется тогда, когда мне плохо, — Мона шла по Набережной, — что же было в том письме? Я толком и не помню, и зачем отец его прячет от меня? У меня все время какое-то странное чувство, будто я, это вовсе не я. Будто я — какая-то кукла, и кукла красивая, но не живая, а внутри куклы — я, маленькая и испуганная, и я совсем не такая. Я не хочу никому зла, но стоит мне подумать о ком-то плохо, с человеком случается несчастье, почему? Со мной никто не хочет дружить, а мне хочется быть обычной, совсем обычной! Мона шла медленно, потом остановилась у парапета и стала смотреть на море. В апреле еще никто не купался, но загорали — ловили крымское солнце. Сидели на лежаках, играли в карты, читали газеты, дети гоняли мяч у самой полосы прибоя. Мона купила эскимо, и шоколад плавился, пачкая ей пальцы, а она вдруг вспомнила, как мама купила ей на станции мороженого — набрала полную фуражку! Маша выпила, и улыбалась глупо, высыпав мороженое прямо на полку, и Мона ела, одно за другим, и объелась, и уснула — а проснулась, вся в сладком, липком, и мама ругала её, забыв, что сама принесла пломбир со станции. От мамы мысль перескочила к деньгам, и Мона сразу подумала — а не найдет ли кто ее тайник? Вдруг Танечка откроет ее комнату? Или Кирюша? Моне стало жарко и заломило в затылке. Она развернулась и пошла к гостинице.

Утром, перед началом съемок, Юрий Давидович собрал группу, объявил, что теперь Капитана сыграет Верховский, и попросил Мону пройти с ним сцену знакомства. Имя Верховского Моне почти ничего не говорило, актер был театральный, хотя и пел под гитару, и в компаниях часто крутили его записи. Верховский прилетел еще вечером, но никак не мог добраться до Гурзуфа — его буквально окружали поклонники, чуть ли не на руках несли. С его приездом на студии все перевернулось, началась какая-то суета, приходили новые, незнакомые люди, не имеющие никакого отношения к кино — от председателей местных совхозов до директоров домов отдыха, были и какие-то партийные чины, и военные, и много женщин, нарядных, хорошеньких, щебечущих, и почему-то с цветами. Верховский оказался почти одного роста с Моной — что разочаровало её страшно.

— Мона, не переживай, снимем в лучшем виде, — шептал ей оператор, — а в финале он вообще на катере приплывет.

— А катер зачем? — глупо спросила Мона, — в сценарии же парусник, так красиво — я видела в Ялте такие.

— Парусник — это анахронизм, хотели на «Ракете», но очень шумно и волна большая. А катер хорошо. Тарахтит себе, и Верховский — в белом кителе. А ты будешь тоже в белом.

— С ума сойти, — сказала Мона, просто Снеговик и Снегурочка…

Верховский обласкал Мону опытным взглядом, картинно сдернул с плеча гитару, встал на одно колено, и запел, хрипло и страстно, как будто рвал связки — «милая! а ты услышь меня!» Мона всегда легко подхватывала игру, прошлась лебедушкой, сорвала резинку с хвостика, распустила волосы, тряхнула плечами, завела что-то «цыганское», и все, стоящие рядом, стали хлопать, создавая ритм, и вдруг явно послышался звон монист, звяканье браслетов, перестук каблучков, и Верховский все пел, уже что-то свое, а Мона Ли кружилась, и кто-то крикнул, — Мона! А у тебя же день рожденья сегодня! И веселье перешло в банкет, и весь вечер Верховский, не спуская с Моны глаз, пел, пел и пел. Целуя ее запястье, глядел в глаза, и у Моны все плыло перед глазами, и она видела только гриф гитары и пальцы, разговаривающие со струнами.

— Я влюбилась, — сказала себе Мона. — Ужас какой.