Мона Ли. Часть вторая

Дарья Гребенщикова

Мона Ли окажется в центре странных событий, и она победит. Мона Ли взрослеет, и быстрее, чем ей хотелось бы самой. Всему найдется объяснение, но что ждет саму Мону Ли? В конце второй части – точка, но продолжение – следует.

Глава 3

Дом спал. Пока Мона Ли шла к калитке, видела, что окно в Таниной комнате освещено, а подошла — свет погас. Мона поскреблась в дверь — тихо.

Мона давно стала одеваться, как пацан — джинсы, ковбойка. После «Волшебной лампы» она возненавидела свою красоту, у нее скулы сводило от этого постоянного «Ах! до чего же красивая девочка», ей хотелось стать обычной, как все — она была даже рада синяку, полученному в Артеке — неделю все обращали внимание только на него. Платья, кружавчики, заколочки, все эти девчачьи ухищрения она отвергла тогда раз — и навсегда. Связи с фарцовкой были, джинсы ей доставали или привозили, с джинсами она носила футболки, клетчатые рубашки, джинсовые куртки — и все это, если честно, делало ее еще привлекательнее. Ты бы юбку надела пышную, и к ней обтягушку-лиф, — негодовала Марченко — женщина должна быть так упакована в одежду, чтобы мужчина мечтал все это с нее содрать, чтобы добраться до сути! А что эти джинсы? Ты что — портовый грузчик? Где тут попа? Где ноги? Женщина не должна забывать — каблук, шляпка, и талия! Нет, ты безнадежна… Мона смеялась, и потихоньку тащила новый комбинезон Wrangler из шуршащего пакета, и гладила клепочки, медные пуговки, и двигала взад-вперед зипер, и зубчики молнии сцеплялись один с другим с нежным металлическим шорохом. Лара Борисовна, но ведь красиво-то как? Не зли меня, — Марченко втягивала живот, пока костюмер затягивала на ней корсет, — вот — что красиво! грудь! Да не дави ты так! глаза на лоб лезут, — говорила она своей любимице, костюмеру Лёлечке.

Мона зашла за угол дома, подтащила деревянную лестницу, и легко вскарабкалась по ней на балкончик. Открыть щеколду через форточку было минутным делом. Умываться не хотелось, но страшно хотелось пить после острых приправ, и Мона тихо-тихо спустилась по лестнице. Отвернув кран до упора, она жадно пила ледяную, отдающую ржавчиной воду. Икнув, она оглянулась по сторонам, и заметила полоску света под дверью в кабинет Пал Палыча. Мона приоткрыла дверь, чтобы сказать отчиму, что она дома, и увидела, что Пал Палыч держит в руках письмо, которое Мона считала потерянным. Это было письмо её отца — к её матери.

Пал Палыч рассеянно вертел в руках серебряную ложечку с вензелями, сняв очки, щурил глаза, стараясь зачем-то разглядеть, какие буквы сплелись на ней еще в прошлом веке. Валентина Федоровна, в домашнем платье, аккуратно причесанная и даже с припудренным носиком, бестолково сновала из кухни в комнату, и все выставляла на стол новые и новые вазочки с вареньем, роняла вилочку для лимона, ахала, что «тембали сгорели!», и действительно, несло чем-то сладким, подгорелым, но уютно-домашним.

— Да сядьте, Валечка, — взмолился Пал Палыч, — ей-Богу, мне неловко самому, что я нарушил ваш покой!

— Ах, что вы, Павел Павлович, — Валентина Федоровна выговаривала отчество правильно, не сглатывая слога, — я так рада! Вы не представляете себе — как я рада! Давайте к чаю ликера? У меня очень приличный, Бехеровка?!

— О, нет, увольте, без обид, — Пал Палыч замахал руками, — это же желудочный какой-то, нет-нет, я не любитель, знаете ли, этих настоек и дамских радостей, простите! Я предпочел бы водки, если это не покажется вам слишком вульгарным.

— Да что вы, что вы! — Валентина Федоровна забегала, как перепуганная курица. Наконец, графинчик с водкою был найден, в дребезжащем «Саратове» нашлась колбаса из заказа, и были порезаны яблоки, и запах рассола, шедший от тарелочки с солеными огурчиками перебил аромат вишневого варенья и остывающих «тембалей по-неапольски».

— Ну что, Валентина Федоровна, — Пал Палыч поднял тяжелую граненую рюмку, — давайте-ка, брудершафт, а?

— А давайте! — расхрабрилась Валентина Федоровна, и Пал Палыч налил ей водки, и они чокнулись весело, и, соединив руки, согнутые в локте, выпили и троекратно расцеловались.

— Валя, — начал Пал Палыч, споткнулся, замялся, но, преодолев себя, продолжил, — Валя. Я рад, что наша с ва… с тобой дружба перерастет в нечто большее.

— А я, я, Пашенька, — Валентина Федоровна промокнула выступившие в уголках глаз слезы, — я так ждала этого момента, мне было так неловко, мне казалось, я навязываю тебе свое общество… — и они выпили по второй, и беседа потекла плавно, и Пал Палыч расслабился, словно ослабил узел галстука, душившего шею.

Валентина Федоровна была немолода и была она старой девой, синим чулком и всем тем, что так обидно прилипает к школьной учительнице, которая некрасива, близорука, застенчива, обожает детей и предмет, который она читает вот уже почти двадцать лет. Географичка — кто любил вас в школе? Кому нужны были ваши контурные карты, Кузбасские угольные бассейны и действующие вулканы? Валентина Федоровна, водя по карте мира указкой, протирала дыры в местах, куда стремилась сама, а ученики, тоскуя и ненавидя ее за слово «геосинклиналь», пририсовывали Магеллану рога и длинную сигару, на которой было написано неверной мальчишеской рукой « Валька-дура». Романтическая, тонкая натура билась под белой блузкой, скрепленной у ворота янтарной брошкой. А тут Пал Палыч…

— Паша, скажи мне, но как ты-то тут очутился? — Валентина Федоровна заваривала чай, переливая заварку из чашки в чайник, и обратно, пока чай не заварился густой и терпкий, — я была просто потрясена, увидев тебя в школе! — Ну, мою историю знают, по-моему, все, — Пал Палыч смотрел на фотографию, висевшую в простенке, между окнами. Черно-белая, любительская — на ней средняя школа Орска, и Валентина, в меховой шапке и драповом пальто, держит за руку девочку, а девочка смотрит в небо, будто видит там что-то. Эта девочка — Мона Ли. Снимок, сделанный Эдиком Аграновским. Валентина Федоровна и оказалась той самой учительницей, которая помогла Эдику сделать фотографии Моны Ли для проб на киностудию.

— Да-да, — торопливо согласилась Валентина Федоровна, — там ведь что-то ужасное было, я помню. Монину маму убили, потом твоя мама умерла, и у тебя какие-то крупные были неприятности, чуть ли не суд, да?

— Не хочу вспоминать, знаешь, — Пал Палыч щипчиками взял кусок сахара, и отчего-то ему было так приятно касаться серебряных этих щипчиков, и пить чай из кобальтовых Ленинградских чашек, и все в этом доме — было такое, «своё», будто и он жил здесь — когда-то прежде. — Но ты, Валя, ты?

— Ты знаешь, мама была парализована почти восемь лет, я бедствовала ужасно, и муж меня бросил, и Орск для меня был чужим городом — мама туда уехала за отцом в войну, так и остались. А когда мамочка отмучилась, — Валя сглотнула слезы, помолчала, — ее сестра приехала на похороны, и вот — позвала меня с собой, в Одинцово. Она старенькая уже, я за ней ухаживаю — дом большой, и Орск я бросила, не жалея. А работать куда? В школу. Ставка была только на учительницу географии, ну, посидела, что-то вспомнила, что-то нагнала — вот, и вся история моя. Теперь только и сказать, что, мол, судьба связала, но людей и не так жизнь сталкивает, но знаешь, я так обрадовалась!

Они сидели в уютной комнате, и вечер угасал за окном, и радио тихо бубнило в соседней комнате, и вышла полосатая кошка, потерлась о ноги Пал Палыча, запрыгнула на колени к Валентине, свернулась клубком. Было так хорошо, что не хотелось уходить. Пал Палыч понимал, что она ждет от него каких-то важных слов, но сейчас, в эту минуту — что он мог ей сказать?

— Разреши, я закурю? — она кивнула.

— Я и сама иногда, когда доведут на уроках, позволяю себе нервы успокоить, гадость, но ведь помогает? — Он закурил, разогнал дым,

— Валя… — помедлил. — Я как-то должен, наверное, объяснить свое положение? Пойми, я хотел бы — и это правда, разделить с тобою оставшиеся годы… черт, говорю, как в кино! Валя, я немолод, и, сама понимаешь, учитель — какие у меня заработки? Но нет, дело, конечно не в этом. Дело в моей дочери, которая после родов что-то окончательно испортила свой характер, и теперь младший внук почти полностью на мне. Но и это не главное. Главное — Мона. Падчерица, я ненавижу это слово! Я ведь воспитал ее, или нет — пытался воспитать, но я бессилен! Понимаешь? Я нахожусь в каком-то замкнутом круге, из которого нет выхода. Я совсем запутался…

— Паша, я же ничего тебя не прошу! — воскликнула Валентина, — мне радостно ложиться и вставать с мыслью — что ты есть. А что-то другое, да я и не думаю об этом! Пал Палыч подошел к ней, обнял за плечи, потерся щекой о её щеку: — У нас все будет. Дай время, Валечка!