Освобождаясь от оков

Дара Преображенская

Главная героиня попала в санаторий, однако её болезнь главным образом связана с одиночеством и неустроенностью в жизни. Она – воспитанница интерната, не знала свою мать. В больнице она знакомится с Сашей, становящейся её подругой. История Саши необычна в том, что она, узнав о том, что её сводный брат болен онкологией, очень долго молилась и просила о его выздоровлении. Осознав всю ответственность такого шага, она понимает, что цена выздоровления – её собственная болезнь.

….

Утро здесь очень холодное, и я сжимаюсь, словно жалкий сурок, который вот-вот заляжет в спячку, потому что ему совсем не хочется выходить их своей жалкой норки. Я лежу так ещё с пол часа, прежде чем начинают звать на завтрак. Это обычный загородный санаторий, куда врачи спихивают надоедливых или безнадёжных больных, чтобы они на время отстали от них и просто отвлеклись. Здесь неуютно, обшарпанные стены, раз в пять лет проводят ремонт, на подоконниках в стандартных вазах с мутной водой всегда увядшие золотые шары. До сих пор не могу понять, почему они такие увядшие, будто вот-вот опадут и облезут, и от них ничего не останется. Наверное, такие специально срывают уборщицы, ведь зарплата у них небольшая, а от этих серых стен вообще тянет скукой.

Здесь всё казённое ещё с советских времён: кровати со скрипучими огрубевшими сетками, старые шкафы, которые почему-то до сих пор не развалились по частям, и непонятно, на чём они держатся, раковина, полотенце с наляпанным чуть ли не посередине инвентарным номером. Казёнщина вызывает некоторую напряжённость, скованность, быть может, только у меня, так как мой диагноз — маниакально-депрессивный психоз. Нет, это не сумасшедший дом, хотя и там я уже побывала, это обычный санаторий.

До сих пор не пойму, почему я согласилась жить здесь ровно месяц, ведь я не люблю людных мест, я панически боюсь людей и общества в целом. Мой врач утверждает, что корни моего состояния лежат где-то глубоко в детстве, потому что я всегда чувствовала себя нелюбимым ребёнком и пыталась забиться в угол. Многие жалеют время и бесценно прожитые годы, у меня же это бывает временами, когда я выхожу из депрессии. Тогда я начинаю оглядываться назад, и мне становится жутко. Вот почему я так люблю депрессию, в этом состоянии я абсолютно равнодушно отношусь к жизни и её призрачным достижениям.

Соседки по комнате уже встали, умылись струёй холодной воды, так как горячая бывает только по выходным, и, шурша казёнными продырявленными тапками, спустились в столовую, которая находится на первом этаже. Оттуда уже давно доносятся аппетитные ароматы, хотя в последнее время у меня всё чаще и чаще возникает желание сесть за хорошо сервированный стол и насладиться изысканными блюдами, какие могут вкусить разве что «новые русские», если они ещё сами себя не перебили. Когда я понимаю, что это лишь фантазии загнанного на самое дно жизни зверька, проходят положенные пол часа, и я начинаю вставать, стаскивать с себя казённую непонятно какого цвета ночную сорочку, одевать фланелевый халат такого же покроя и медленно плестись вниз по лестнице к притягательным запахам местной кухни.

Стены выкрашены неизменной голубой краской, как и во всех лечебно-профилактических учреждениях для обычного жителя маленького провинциального городка, каких по всей России множество, что и не пересчитать. Вот так начинается один из многочисленных дней, теперь я их фиксирую, делая отметки в карманном календарике, хотя желания возвращаться обратно домой не испытываю.

Четырёхместные столы расставлены в шахматном порядке, когда-то давно в старые добрые времена на каждом из них стояло по столовому прибору: соль, горчица и перец, а ещё два кусочка свежего хлеба, но теперь этого нет, говорят, что люди стали воровать столовые приборы из-за отсутствия собственных.

Я подхожу, как всегда к самому крайнему столику у окна ближе к моечной, куда обычно никто не заглядывает из-за шума посуды и котлов, просто мне хочется побыть одной даже ценой своих неудобств. Иногда ко мне подсаживаются, но почему-то быстро уходят, наверное, потому что у меня всегда унылое лицо.

Смотрю с удовольствием на подрумяненный жёлтоватый омлет, бездумно тыкаю в него вилкой, не зная с чего начать свою скромную трапезу, я очень люблю омлет и вообще вкусно поесть, хотя эта привычка в обществе считается постыдной. Быть может, так оно и есть, но когда ты не видишь радостей в жизни единственная радость — сладко поспать и вкусно поесть. В детстве мне постоянно говорили: «Хватит тебе есть! Пора бы уж остановиться». И вот это «хватит» всегда заставляло меня добавлять лишнюю порцию в тарелку вопреки недовольным взглядам. В санатории тоже можно попросить добавки, но, как правило, на завтрак дают постные каши почти без соли и без сахара с малюсеньким кусочком масла, плавающем в жидкой лужице.

Врачи считают, когда человек привязывается к удовольствиям, он труднее воспитывает свою волю и не в состоянии бороться с жизненными трудностями. Вот почему душевнобольным рекомендуют жёсткий режим и полное отсутствие мыслей. Твой вопрос: «А если не получается?» Ответ, сказанный вполне спокойно и без эмоций: «Заставь себя успокоиться». Подцепляю вилкой небольшой кусочек омлета и медленно несу его в рот, затем так же медленно разжёвываю и глотаю. Всё находится под моим контролем. Это я должна внушать себе непрерывно, как посоветовала Светлана Савельевна — мой лечащий доктор. Да, кстати, здесь можно пользоваться вилками в отличие от сумасшедшего дома, так я привыкла называть психоневрологический диспансер. Это радует, значит, ты уже почти можешь считать себя нормальным, раз общество решило дать тебе в руки такое опасное оружие. У меня немного повышается настроение, потому что омлет очень вкусен, возможно, поэтому я часто люблю засиживаться в столовых одна, когда тебя совершенно никто не беспокоит. И так до следующего чувства голода, жизнь проходит незаметно, и какая разница, нравится тебе она или нет, ты живёшь.

Сама не знаю, почему на этот раз не прошу добавки, быть может, тётя Клава — буфетчица в последнее время часто говорит мне: «Ешь норму». Далее идёт чай, он сладкий, а когда ты запиваешь его кусочком сыра, щедро выделенным тебе государством, удовольствие хочется продлить. Ты ешь, невзирая на свои растущие объёмы, невзирая на то, что общество признаёт лишь стройных блондинок, вроде Барби, всегда улыбающихся и всем довольных.

Даже на вечерних дискотеках ты всегда сидишь в углу и с завистью наблюдаешь за тем, как миниатюрные девушки танцуют с крутыми кавалерами. Ты тоже хочешь так же танцевать и желаешь нравиться кому-либо, но тебе приходится мириться молча со своей участью бесформенной толстушки. Тебе говорят, люби себя такой, какая ты есть, чтобы только успокоить тебя, но у тебя сложились совсем другие идеалы, и ты хочешь быть совсем как одна из героинь твоих романтических грёз хрупкой и неповторимой. И ты уже вполне готова к своему новому образу, но он уплывает от тебя всё дальше и дальше за облако невыплаканных слёз и бесполезных мечтаний. Ты знаешь, что снова должна будешь столкнуться с обыденной реальностью, и вновь попадаешь в свой замкнутый круг.

Во сне ты часто борешься со своим отчаянием и всегда остаёшься побеждённой, ты не знаешь, где выход. Борьба происходит только внутри тебя, окружающим это кажется слишком мелочным и надуманным, но ведь они не могут влезть в твою шкуру и прожить жизнь твоими переживаниями и впечатлениями. Нет, мне не следует вдаваться в подробности своей душевной борьбы и мыслей, в конце концов, это слишком скучно.

Я допиваю чай и вижу, как мимо меня проходит Витя-трясучка, так его прозвали, потому что он постоянно кивает головой и ещё без повода улыбается. Его все считают здесь ненормальным, однако, я не думаю так. Я люблю наблюдать за поведением людей, присматриваюсь к ним, а уже затем делаю свои выводы, часто отличающиеся от мнения остальных. Витька-трясучка обитает на третьем этаже и раньше часто заглядывал к нам в комнату, чтобы только увидеть мою соседку Наташу Ремизову.

Она приехала сюда по путёвке ровно четыре недели назад по поводу радикулита, скоро она уедет домой в маленький городок Верховск. Говорят, его назвали так, потому что он находится в верховьях Волги, хотя даже не на всех картах он обозначен из-за малочисленности. Витька всегда приносил свежий шоколад и что-то говорил ей, затем они уходили. Наташа возвращалась одна. Я часто слышала, как она подсмеивалась над Витькой, над его стихами, которые он писал ей в простой ученической тетради по три рубля.

Не знаю, возможно, Витька понял, что превратился в посмешище благодаря сплетням, но он больше не заглядывает к нам, хотя Наташина путёвка ещё не истекла. Он даже не смотрит в её сторону, но мне он всегда улыбается и как обычно кивает своей стриженой головой. Иногда даже мне хочется поговорить с ним, несмотря на мою замкнутость, но он только кивает. На этот раз он неожиданно садится за мой стол, молчит и снова кивает. Мне становится неловко, ведь по сравнению с Наташей я выгляжу довольно невзрачно и не знаю, чем могла заслужить внимание Витьки, но чтобы как-то поддержать разговор я монотонно говорю: «Наташа завтра уезжает». Витька по-прежнему молчит, кто бы мог подумать, что в такой обычный день он будет так непонятен для меня.

Я прошу дополнительную порцию омлета, выслушивая небольшой наскучивший мне монолог тёти Клавы по поводу лишних калорий и дополнительных занятий по аэробике, ставлю напротив Витьки и так же монотонно говорю: «Угощайся. Это — моя вторая порция». Витька упорно молчит, затем вдруг произносит, и я впервые слышу его голос так близко от себя: «Хочешь почитать стихи?» Я оживляюсь, потому что предложение Витьки более чем неожиданно, слегка смущаюсь, говорю: «Но ты же писал их для Наташи».

«Она не понимает», — слышу в ответ. «Я тоже могу не понять, и тебе от этого будет ещё больнее». Витька трясёт головой и одновременно мотает ею, а затем, чуть заикаясь, произносит: «Я тебе доверяю». Я смотрю на Витьку недоумённо. Худой, с серым, почти безжизненным лицом и серыми глазами, неужели его может интересовать ещё что-то кроме этих казённых стен и скучной обыденности, от которой ты безрезультатно рвёшься, как из плена? Витька-трясучка болен шизофренией, но он не боится людей, как я, он просто давно отделился от жестокости своей непроницаемой стеной, которую сам создал для себя. Я не знала, что сказать в ответ, я путалась в догадках, что его заставило сесть ко мне и первому начать открываться, ведь никто в санатории не воспринимал его всерьёз. Машинально я кивнула, но в этот момент к столу подошла медсестра Нина Петровна и сказала, что доктор ждёт меня в своём кабинете. Эта новость была мне привычна, так как через день Светлана Савельевна — мой лечащий врач проводит со мной профилактические беседы, где я рассказываю о своём состоянии. Порой эти беседы носят лишь формальный характер, но они мне не мешают за исключением того, что я не привыкла доверяться людям, только лишь занимающим соответствующую должность. «После ужина», — бросила я и заметила, как Витька усиленно закивал в знак согласия.

…В кабинете Светланы Савельевны тихо, мирно тикают часы, и это навевает сон и успокоение, на время снимается внутреннее напряжение, и если бы я была одна, я давно бы легла и уснула блаженным сном. Хотя сплю я очень редко, мешают посторонние мысли, думаю о своей жизни, обо всех несправедливостях, которым я подверглась и о многом другом и только под самое утро засыпаю.

Светлана Савельевна — строгая дама в выглаженном белом халате с чёрными большими пуговицами, что совсем не к месту. Ей больше бы подошли белые, но она не обращает внимания на такие несущественные пустяки. У неё серо-голубые глаза, узкие ниточки губ, бесцветное лицо, чуть суховатое и всегда с холодным выражением. Сидит она прямо за обшарпанным столом с кипой бумаг и каких-то тетрадей. На столе бардовый телефон, она вызывает по нему медсестёр с постов, приглашая нарочито вежливо зайти в кабинет, всё расписано до мельчайшей подробности, и невольно ты начинаешь думать, неужели это общество хочет сделать из тебя такое же подобие психически здорового человека. Оно просто считает, что любое отклонение от этой стандартной нормы уже является болезнью. Светлана Савельевна соответствует этому стандарту полностью, хотя быть может и у неё иногда возникают страхи оказаться чуть-чуть другой.

Так я сижу ещё минут пять, пока она заканчивает свои записи в истории болезни очередного отдыхающего «пациента». Затем Светлана Савельевна кладёт ручку в сторону и внимательно смотрит на меня из-под своих очков. Я начинаю напрягаться, сосредотачиваюсь, отвлекаюсь от мерного тиканья настенных часов с кукушкой. Кстати, такие часы давно считаются редкостью, они уступили место упрощённым моделям с современным дизайном на кварцевых кристаллах. Она находит в бумагах историю моей болезни и начинает вслух читать:

— Снегирёва Вера Николаевна. Маниакально-депрессивный психоз. Состояние удовлетворительное, тонус мышечной системы несколько снижен, расслаблена. Жалобы на симуляцию головной боли и боязнь людей. Бурно реагирует на сильных властных личностей. Любит уединение, чтение книг. Есть странности в поведении.

Всё это время я сижу, как мумия, мне становится даже неловко, неужели всё это обо мне, неужели это я такая плохая, и о моих «странностях» уже говорят во всеуслышание, ковыряю пальцем по твёрдой поверхности деревянного стула.

— Сейчас у Вас ремиссия, поэтому мы поместили Вас в одну комнату с соматическими больными, — продолжает Светлана Савельевна, — Вера, как Вы сами оцениваете своё состояние?

— Неважно.

— Почему?

— Меня замучили проблемы, связанные с моим прошлым, с семьёй, бытовой неустроенностью, одиночеством.

— Но Вы же любите одиночество.

Я в течение некоторого времени молчу, не знаю, что сказать. Неужели я и в самом деле люблю одиночество? Пытаюсь ответить, правильно подбирая слова, чтобы доктор меня понял и не перебивал на полуслове.

— Каждый человек мечтает о том, чтобы его понимали, невзирая на странности его поведения. Я хотела бы вернуться к нормальной жизни.

— Что Вам мешает?

Выражение лица Светланы Савельевны по прежнему не меняется, меня это пугает, чувствую, что разговор возвращается на круги своя, ведь её задача доказать мне, что общество всегда и во всём право, и не нужно быть его изгоем. К горлу подступает ком, у меня начинается истерика, впрочем, давно знакомая картина. Неужели у меня действительно ремиссия?

— Ничего. Я хочу, чтобы Вы скорее выписали меня отсюда.

— Это невозможно, потому что у Вас осталось ровно три недели, по их истечению Вы можете забрать свои вещи и уезжать, Вас никто здесь не задержит.

— Вы хотите показать, что заботитесь обо мне? Вы же сами знаете, что это не так. Вы хотите знать, что мне мешает? Боль.

— Где у Вас болит?

Я окончательно отчаиваюсь объяснить ей всё, что у меня на душе. Бывают люди, которые слушают, но не слышат, до них невозможно достучаться. Светлана Савельевна принадлежит именно к такой категории. Тем более что бы я ни сказала, это не будет воспринято должным образом, так как я считаюсь психически больным человеком, а значит, меня нужно пичкать таблетками, чтобы я перестала молоть всякую чепуху. Я упорно молчу, чувствую, как моё лицо покрылось краснотой, глаза наполняются слезами.

Светлана Савельевна без следа эмоций задаёт всё тот же самый вопрос:

— Так где у Вас болит?

Я показываю на область сердца, имея в виду своё нутро.

— Сердце? Когда возникли боли?

Машинально отвечаю:

— Три года назад, когда ушла с последней работы.

— Какие таблетки принимали?

— Никакие.

— Хорошо, я выпишу Вам пока настой пустырника, если будет хуже, придётся подключить сердечные гликозиды.

Размазываю слёзы по лицу.

— Вы же сами говорили, что мои проблемы идут из глубокого детства и связаны с детскими страхами и психическими травмами. Почему Вы не можете выслушать меня до конца?

Светлана Савельевна берёт свою шариковую ручку и продолжает что-то писать в моей истории болезни.

— Идите к себе. Я к Вам ещё подойду, и мы обо всём поговорим, — бросает она как бы между прочим, — Если увидите Наташу Скрябину, скажите, чтобы она зашла ко мне.

Так же машинально встаю, вытираю слёзы платком и плетусь к выходу. Теперь я уже не замечаю ни мирно тикающих часов с кукушкой, ни кремовых стен кабинета, ни всего того, что успокаивало меня. Мне становится всё равно, так как всё это превратилось для меня в олицетворение равнодушия, и ты ощущаешь себя винтиком в огромной машине жизни. Она перемалывает тебя, делая с каждым разом больнее и больнее, возможно, тому, кто создал эту машину, нравится получать удовольствия от страданий других.

…Витька сегодня немного задумчив, немного смешлив, хотя я не очень-то реагирую на его штучки, он говорит, что в школе он был таким же и любил подразнить учителей, а девчонок частенько дёргал за косицы. Свет в коридоре потушен, все разбрелись по своим комнатам, кто-то даже играет на старом рояле, выставленном в актовом зале для красоты или для галочки. Скорее всего, это Лида из консерватории, ей надо репетировать, потому что она готовится к сдаче важного экзамена по музицированию. Кто-то орёт на неё из другого конца коридора, где специально поставлен телевизор, правда нецветной, чтобы отдыхающие могли провести вечер, уставившись тупо в голубой экран, где практически каждый час канал ОРТ передавал жуткие новости и деяния коварных политиков. Кто-то удобно устраивается за столами в фойе и играет в шахматы, шашки или домино, находятся и те, кто гадает на картах, пытаясь узнать свою дальнейшую судьбу. Ни то, ни другое меня не интересует, Светлана Савельевна правильно отметила в истории моей болезни, что я люблю читать книги, но не все подряд, как она считает, а те, где разрешаются пусть хоть и на бумаге основные проблемы жизни. Ещё люблю Цветаеву, Есенина и Пастернака, несмотря на то, что не все понимают их поэзию, обожаю Достоевского, Бальзака и Оскара Уальда. Ну да ладно, всё это я держу в себе.

На четвёртом этаже идёт ремонт, но двери там не закрываются, поэтому Витька привёл меня сюда.

— Здесь нам никто не помешает, — говорит он, — Я часто провожу здесь время, и никто не знает о моём укромном месте.

— Здесь темно, — я оглядываюсь, смотрю на висящие выключенные люстры, но мне совсем не страшно, несмотря на вкрадчивый голос Витьки. Немного помедлив, спрашиваю, — Интересно, чем можно заниматься в такой темноте?

— Я сочиняю свои стихи.

— Но ведь ты же ничего не видишь, чтобы записать их.

В темноте замечаю, как Витька кивает, и мне вновь почему-то кажется, что он как обычно начал трясти своей головой, но движения его головы вполне согласованны.

— Здесь я их только сочиняю, а записываю у себя в свою тетрадь.

Он достаёт знакомую зелёную тетрадь, но не открывает её, и это немного удивляет меня.

— Ты хотел почитать мне свои стихи.

— Я знаю их на память.

— Но… Неужели ты все запомнил?

Витька вновь кивает.

— А о чём ты пишешь?

— О жизни, о любви, о Солнце, о небе.

Я вновь замолкаю, становится неловко. Витька шепчет совсем нежным голосом:

— Закрой глаза.

— Для чего?

— Так лучше для восприятия.

Закрываю глаза, повинуясь его просьбе, становится действительно интересно, интересно открыть для себя незнакомый мир этого человека, такого обычного и простого с виду. Он кладёт ладони на мои закрытые глаза и ставит меня спиной к окну. Становится ещё темнее. Я погружаюсь в далёкое туманное облако и сквозь расстояние слышу живой голос.

Ты отвори своё окно

Навстречу радостному дню,

Луч Света звал тебя давно

В том неизведанном краю.

Но ты не видишь Солнца Свет,

И боль сжимаешь изнутри.

Почувствуй же его привет,

Открой глаза и посмотри.

Открой глаза во имя жизни

Такой большой и необычной,

Слезами их своими сбрызни,

Тебе рыдать уже привычно.

Открыто улыбнись ты ветру,

Дыши свободно полной грудью,

Отныне на себя не сетуй,

Нет для тебя отныне судий.

Ты поклянись себе в Свободе

И дай зарок остаться сильной.

Звезду увидь на небосводе

И белый млечный Путь обильный.

Ты поклянись себе в удаче,

Имея право на успех,

Реши, как можно жить иначе,

Ведь думать не такой уж грех.

Ты поклянись, что станешь мудрой,

Люби себя, хоть это глупо.

Смотри на город изумрудный

Глазами детскими, не скупо.

Не бойся быть смешной, игривой,

Не отрекайся от дурачеств,

Увидь себя на златогривом,

Проникни в сказку, тихо плача.

Тебя обнимет нежность Света,

Ты ей лишь можешь доверяться

И попросить в душе совета,

Чтобы в миру не растеряться.

Не бойся странных впечатлений,

Они ещё тебе помогут,

Подсказку бросят без сомнений

Для выбора своей дороги.

Я не дослушала до конца, меня обуял плач, дикий плач навзрыд. Я тряслась на Витькиных ладонях, а он просто спокойно обнял меня, как родного близкого человека.

— Это словно про меня, — наконец вырвалось у меня.

— Я посвятил его тебе.

Пытаюсь всмотреться в Витькины глаза, но из-за темноты вижу лишь, как блестят белки.

— Мне?

— А что в этом такого? Поэтам дано право выбирать.

— Обычно стихи посвящают красивым женщинам или выдающимся личностям.

Витька смотрит на меня внимательно.

— Ты отличаешься от всех них.

— Отличаюсь?

— У тебя доброе сердце, и ты не считаешь меня шизофреником.

Его тон кажется мне странным, но я не подаю вида, меня настораживает его поведение, но не могу понять, что кажется необычным. Мне просто по-дружески хочется быть с ним рядом, не оставлять на краю пропасти, не позволять, чтобы над ним кто-то смеялся, окружить его стеной своего понимания, а может быть и любви. Но секундное впечатление заканчивается, я отсекаю от себя эту мысль. Слышу свой тихий голос, обращающийся к Витьке:

— Почитай ещё что-нибудь.

Витька достаёт потрёпанную тетрадь, пытается открыть её на первой попавшейся странице, но в этот момент в тёмном коридоре раздаются шаги, кто-то проник сюда без нашего ведома и уже движется по направлению к нам. Издалека вижу силуэт толстой уборщицы в спецодежде, она кричит на весь коридор:

— Ишь чего задумали, по углам прятаться! Завтра живо всё Светлане Савельевне доложу. Будите знать, как стыд разводить.

Витька-трясучка цепляется за мою руку, тащит меня вниз, уже на ходу бросая:

— Бежим!

Нам удаётся скрыться из виду, в одно мгновение мы оказываемся на лестничном марше между третьим и четвёртым этажами, тоже практически неосвещёнными из-за экономии света. От быстрого бега я тяжело дышу, делаю несколько глубоких вдохов, всё ещё думая, что уборщица с четвёртого этажа вот-вот появится, но её нет, словно она растворилась в воздухе. И только в этот момент чувствую на своём плече тёплые руки Витьки. Я обескуражена, но уже совсем не контролирую того, что происходит. Я будто наблюдаю за собой со стороны и вижу себя, неуклюжую и некрасивую, в объятиях Витьки. Я вижу, как руки Витьки быстро расстёгивают пуговицы на моём санаторном халате, и мне уже совсем не до шуток. Вырываюсь, бегу вниз, невзирая на свою одышку, и только когда оказываюсь рядом со своей комнатой, понимаю, что могло последовать дальше.

В голове всё спутывается, я не обращаю внимания на улыбающиеся лица Наташи и Вари — моих соседок, не слышу, что они говорят мне, камнем бросаюсь на кровать и с головой зарываюсь в подушки, как страус. Ему почему-то кажется, что никто не видит его, хотя со стороны он выглядит довольно глупо и смешно.

Осознаю себя уже в рамках совсем другого пространства, где ничего не зависит от моего контроля и воли и обнаруживаю, что это сон.

Во сне я вижу, как стою рядом с огромным кубом льда, внутри которого замурован Витька. Он глядит на меня своими серыми глазами и не дышит. Рядом слышится смех Наташи весёлый и раскатистый, но почему-то меня раздражает этот смех. Я подхожу ко льду и начинаю усиленно ковырять его, чтобы освободить Витьку, но у меня ничего не получается, лёд слишком холодный, а вокруг нет никаких подручных инструментов.

— Помогите! — слышу я свой крик, меня никто не слышит, я кричу всё громче до хрипоты, а на меня смотрит равнодушная безликая толпа.

Вглядываюсь в толпу, различаю отдельные лица Светланы Савельевны, своих бывших подруг и приятелей, сослуживцев и одноклассников, их становится всё больше и больше. Затем перевожу взгляд на лёд, он стал намного толще.

— Помогите!

И тут слышу:

— Открой глаза!

Смотрю на толпу и не могу понять, кто сказал эти слова, потому что лица смешиваются в одну сплошную массу.

— Открой глаза!

Наконец открываю их. Утренние лучики Солнца успели пробиться сквозь тёмные синие стены, я осматриваюсь, чтобы только обнаружить, что нахожусь в своей комнате, на своей кровати, и уже раннее утро. Вижу склонённое надо мной строгое лицо Светланы Савельевны, вслушиваюсь, что она говорит мне:

— Вера Снегирёва, Вы на ночь забыли выпить успокоительное. Сегодня я назначила Вам физиопроцедуры. Думаю, они пойдут Вам на пользу при условии, если Вы перестанете внушать себе, что больны. Вы просто воспринимаете всё иначе по сравнению с другими, Вам следует взять себя в руки. Некоторые люди специально занимаются симуляцией, чтобы вызвать к себе внимание.

Я поднимаю голову с подушки, мысленно решив, что должна непременно увидеть Витьку и рассказать ему о своём сне. Наташа и Варя застёгивают дорожные сумки, прихорашиваются, постельное бельё с их кроватей уже убрано, и сейчас вместо него красуются голые заляпанные жиром матрасы.

— Мы уезжаем, — поясняет Наташа. У неё голубые глаза, длинные белокурые волосы и красиво очерченные брови. Такой же я видела её в своём сне.

— Куда? — машинально спрашиваю я, даже не подумав о смысле своего вопроса.

— Домой, в Верховск. Мы из одного города, — поясняет Варя.

Только сейчас до меня доходит, как долго я спала и как всегда опоздала на завтрак, теперь получу ещё один нагоняй от тёти Клавы, хотя аппетита у меня совсем нет. За всё время это впервые со мной, знакомлюсь со своими новыми ощущениями. «Теперь в комнате я останусь одна, и никто не помешает мне быть собой», — думаю я, сразу же найдя преимущество своего будущего одиночества. Впрочем, это ненадолго, до прибытия следующего пациента. Но одиночество я люблю, несмотря на то, что Светлана Савельевна считает эту мою склонность проявлением болезни.

Попрощавшись, она уходит, а я молча иду за девушками вплоть до выхода из здания санатория в одном халате, несмотря на начинающиеся холода. Они идут сквозь сад к автобусной остановке, я же останавливаюсь метрах в десяти от здания. К своему удивлению в окне третьего этажа вижу грустное Витькино лицо, он следит за удаляющимися девушками, словно губка, впитывающая последние мгновения. Машу ему рукой снизу, но он не замечает меня. Последние мгновения. Жуткая мысль. Я отгоняю её подальше, корчусь от холода и возвращаюсь обратно в здание. Слышу голос дневной уборщицы:

— Ну что, проводила?

Киваю, иду к лестнице, но вдогонку слышу всё тот же голос:

— Не боишься простудиться-то? На улице уж декабрь.

Отмахиваюсь и иду своей дорогой.

…

…В процедурной хорошо, спокойно, тихо. Мне нравится, когда тихо, и тебе никто не мешает. Здесь проводятся физиопроцедуры, есть ещё кабинет для инъекций, но там я была всего два раза, когда мне кололи «реланиум». Мне нравится спокойная, всегда обходительная медсестра Антонина Михайловна, недавно ей исполнилось сорок лет, накрывали стол, где собирались только одни сотрудники санатория, но Антонина Михайловна звала также отдыхающих. Я не пошла, хотя искренне желала ей всего самого лучшего, что обычно желают в дни рождения. В тот день она угостила меня тортом, когда я пришла вечером на лечение.

Мне даже кажется, что тебе помогают не столько физиопроцедуры, назначаемые врачом, сколько дружелюбное отношение медсестры, её тепло, уют, спокойствие и тишина кабинета. С физиопроцедур я возвращаюсь всегда умиротворённой и редко впадаю в плач. Увы, в мире таких людей значительно меньше, чем агрессивных и корыстных, иначе все псих лечебницы давно бы оставались пустыми. Я никому не высказываю своих мыслей, просто думаю, что не поймут.

Антонина Михайловна, как обычно, приветливо улыбается мне:

— Здравствуй, Вера! Давно я жду тебя. Как сегодня спалось?

— Хорошо.

— Ложись, — она готовит для меня кушетку, обрабатывает её разведённым раствором хлорки, от которого исходит крепкий запах, так положено.

Я охотно подчиняюсь, ощущая, что теперь заботу обо мне возьмут на себя её мягкие тёплые руки. Возможно, такие же руки должны были быть у моей мамы, если бы она не отказалась от меня после родов. И вообще, я люблю всё тёплое и нежное, даже засыпая, я представляю себе махровое полотенце, совершенно новенькое, в которое я укутываюсь, чтобы насладиться своим состоянием.

Антонина Михайловна просит меня закрыть глаза, затем одевает на моё лицо специальное приспособление в виде очков с толстыми тёмными стёклами, далее она уходит куда-то, и некоторое время я лежу одна. Вот тут-то и начинается глубокое успокоение, потому что я проваливаюсь в состояние блаженства. Затем она возвращается и говорит:

— Верочка, сосредоточься, сейчас будет твой любимый электросон.

Включает прибор, и я уже больше ничего не чувствую. Я давно играю в такую игру. Я вообразила себе, что электросон — это нечто вроде кино, только показывают его не на внешнем экране и не для всех, на внутреннем и только исключительно для тебя. Антонина Михайловна с охотой приняла правила этой игры, потому что после очередного сеанса я рассказываю ей о своём «сновидении», хотя обе мы прекрасно понимаем, что всё это — игра воображения.

На этот раз я тоже должна увидеть свой сон, поэтому я закрываю глаза и мысленно сосредотачиваюсь на внутреннем экране, отражающем лишь картины моего воображения. Далее я действительно сплю, не замечая, что происходит вокруг и в частности то, что в физиокабинет приходят другие больные (отдыхающие) за получением своей порции спокойствия и приветливости Антонины Михайловны. Я конечно же не слышу того, как они шаркают своей обувью по деревянным доскам пола, давно истёршимся и частично лишённым краски.

Наконец раздаётся пиканье часов, которые завели на определённое время, и ты открываешь глаза почти автоматически. Антонина Михайловна подходит к тебе, помогает подняться с места и всё так же приветливо спрашивает:

— Ну что на этот раз?

И я начинаю рассказывать очередную картину.

— Я видела большое поле, полное жёлтых одуванчиков. Ещё было много пчёл и три яблони. Я видела себя маленькой девочкой абсолютно счастливой и беззаботной, она срывала яблоки и пела какую-то песенку. Вы даже представить себе не можете, но я действительно слышала её песенку.

Антонина Михайловна кивает, и только сейчас я замечаю, как в нижнем углу её глаза появляется слеза. Всматриваюсь, она быстро смахивает её, чтобы я не успела заметить, но я вполне серьёзно говорю:

— Мой сон вызвал у Вас какие-то воспоминания?

— Это пройдёт, не обращай внимания, — она вновь по—прежнему улыбается и чуть слышно добавляет, — Это давно забытая история и не такая интересная, как твой сон.

— Вы хотите, чтобы Вас кто-то выслушал, но никому не можете довериться.

Она удивлённо смотрит на меня, вздыхает:

— Возможно. У каждого человека свои проблемы.

Я доверительно в первый раз глажу её по плечу, впервые поняв, что кто-то может опереться и на меня.

— Если Вам будет очень плохо, приходите в мою палату, я Вас всегда выслушаю, точно так же, как выслушивали Вы меня.

Антонина Михайловна не успевает ответить, потому что в этот момент раздаётся очередное пиканье часов, это значит закончилась чья-то лечебная процедура. Она быстро встаёт, говорит, чтобы я забыла обо всём, сохранив только приятные впечатления, и уходит.

Ей сорок лет, она ещё неплохо выглядит, но тоже боится лишиться работы, если вдруг начальство узнает, что она входит в доверительные отношения с отдыхающими. Светлана Савельевна не раз устраивала пятиминутки, где недвусмысленно давала понять, что в её коллективе не может быть фамильярности и панибратства. Я сама слышала это, когда очередной раз проходила мимо её кабинета на втором этаже, я часто гуляю вдоль коридоров, так дурные мысли меньше лезут в голову.

Мне жаль покидать эту приятную светлую комнату, и Антонина Михайловна представляется мне Солнцем, изливающим в мир доброту и любовь, но я вынужденно делаю это, чтобы не бросать подозрения на медсестру, иначе я осталась бы и выслушала её до конца, чтобы помочь ей освободиться от неприятных эмоций, ведь должен же кто-то периодически очищать Солнце, чтобы оно могло сиять всегда, даря своё спокойствие и улыбки окружающим.

Я прощаюсь с Солнцем и ухожу к себе в абсолютно пустую и одинокую комнату, хотя меня вовсе не пугает это одиночество. Наоборот, я даже рада. В голове быстро вырастает план того, чем же я займусь в своём одиночестве, у меня повышается настроение.

Достаю свой измятый календарик с какой-то красивой девушкой на лицевой стороне и отмечаю свой шестой день, проведённый в санатории. Осталось ещё двадцать четыре. Двадцать четыре дня «тюремного заключения», и я вновь соединюсь с серой обыденной жизнью, от которой всегда хотела убежать, скрыться в неизвестном направлении. Кто знает, быть может, в одиночестве время пролетит значительно быстрее. Я очень хотела бы прочесть Витькину тетрадь, я чувствовала, что найду там что-то важное для себя, но мне не давал покоя мой сон и его удручающее поведение со мной в тот день в тёмном коридоре. Он словно прощался со мной…. Прощался?

…

В столовой за ужином тихо, даже подозрительно тихо. Степанов Артём по кличке Соловей ведёт себя спокойно, не кричит, голоса не повышает. Обычно он всегда требовал большой кусок омлета или самые лучшие отбивные, и тётя Клава с ним зубоскалила. Это зубоскальство конечно же ни к чему не приводило, Соловей оставался при своей маленькой отбивной, которую одним махом клал в рот и смачно пережёвывал, не желая принимать доводы буфетчицы относительно положенных и выделенных государством норм питания на каждого отдыхающего. «А я голодный!» — орал Соловей.

«Попей водички, авось твоя ненасытная утроба успокоится», — не унималась тётя Клава.

Сегодня всё по-другому, непривычно как-то. И Соловей сидит в сторонке и молчит, каша не кажется ему переполненной солью, чай, лишённый сахара, а котлеты имеют вполне подходящие размеры. Я исподтишка смотрю на Соловья, неся свою порцию ужина на старом засаленном подносе. Соловей понурился, голову опустил, медленно жуёт хлеб, не всегда донося его до рта.

Сажусь за свой крайний облюбованный столик у окна, где никто меня не может потревожить, перекладываю тарелки с подноса на стол. Сегодня на ужин пшённая каша, два маленьких тефтеля в аппетитной подливке и кисель. Начинаю поглощать своё скромное блюдо. После дополнительной порции мне хочется быстрее разыскать Витьку, чтобы попросить у него тетрадь со стихами, несмотря на свой конфуз.

Но всё же что-то настораживает меня, внутренние сигналы души давно сигнализируют: «Что-то не так в сегодняшнем вечере». Что не так? Не могу понять. Ещё раз прохожу глазами по всей обстановке, вроде бы всё то же, что и обычно, но все какие-то придавленные, будто на них только что сбросили целую груду кирпичей. Где же Витька?

Я прерываю свою трапезу, хотя не имею такой привычки, встаю из-за стола и подхожу к буфету. Оттуда слышно, как журчит вода из крана, я догадываюсь, что тётя Клава моет посуду. Заглядываю в маленькое окошко и вижу её, склонённую над грудой тарелок. Она ловко очищает их от остатков каши, хотя в последнее время отдыхающие всё реже и реже оставляют недоеденными свои порции, говорили раньше это случалось намного чаще. Меня настораживает то, что тётя Клава поглощена своей работой и совсем не выходит в зал, чтобы пожурить отдыхающих и пошутить с некоторыми из них. Если бы она поступала так каждый день, я бы без задних мыслей просила у неё дополнительную порцию для «своей ненасытной утробы». Наверное, сегодня особый случай.

— Тётя, Клава, — чуть ли не кричу я в окошко, стараясь перекричать шум воды, — Что случилось?

Она хмурится как-то мрачно, и это тоже не совсем естественно для неё, что-то бормочет себе под нос. Я вслушиваюсь:

— Молодёжь, тоже мне…. Делать что ли больше нечего.

Ещё раз ненавязчиво повторяю свой вопрос:

— Что случилось?

Только сейчас она замечает меня, как-то недоумённо глядит в окошко, оставляет на время свою работу.

— А, это ты, Вера, — говорит она вполне обычно, но почему-то мне кажется, что в её тоне сквозит печаль. Да, это моя дурная привычка, я всегда анализирую и делаю выводы раньше времени, а уж потом начинаю касаться реальности. Я встряхиваю головой. Видно, мне показалось.

— Что случилось? — ещё раз спрашиваю я.

— Витька-трясучка повесился.

Гляжу на свой стол с едва начатой порцией ужина, сегодня я могла бы поделить её с Витькой, но его почему-то нет. Однако последние слова тёти Клавы пригвождают меня к месту. Я мотаю головой.

— Нет, этого не может быть, он же писал стихи и мечтал о другой жизни.

Я говорю это так, чтобы только что-то сказать, совсем не замечая, что тётя Клава прислушивается к моим словам.

— Вот и пойми вас, молодых, — продолжает она бурчать, затем вновь обращается к груде брошенных тарелок, на столике возле буфета эта груда уже выросла раза в два, но только многие так и оставили кашу нетронутой….

У себя в комнате я впервые ощущаю, что начинаю замерзать, меня трясёт, наверное, это от холодов, ведь сегодня обещали минус двадцать шесть, а отопление в санатории слабенькое, батареи едва тёплые. Набрасываю на себя ворох одеял, среди которых два ватных, выпросила у кладовщицы, сворачиваюсь комочком и чувствую, как меня ещё сильнее начинает трясти.

В голове почему-то одна и та же картина: удаляющаяся фигура Наташи с огромной сумкой, набитой вещами и грустное лицо Витьки в окне, глядящее ей вслед. Совсем не замечаю, как почти что вслух начинаю разговаривать сама с собой:

— Теперь я понимаю, почему он был таким в коридоре, я знаю, почему он решил прочесть мне свои стихи. Я знаю, почему он хотел меня поцеловать…. Он прощался со мной. Наверное, он что-то хотел мне сказать ещё, что-то очень важное, но я не смогла выслушать его там, на лестничном пролёте. Он хотел со мной попрощаться….

Мои глаза наполняются слезами, нет, они не просто наполняются, они буквально затапливаются ими, будто кто-то невидимый в моей душе открыл шлюз, и вода устремилась наружу бурным потоком. Говорят, слёзы приносят облегчение, но мои слёзы не могли дать мне освобождение от мучивших меня тогда угрызений совести. Я боялась оставаться в этой комнате, но и выйти мне было некуда. Антонина Михайловна, закончив рабочий день, пошла домой, сидеть в буфете мне не хотелось. Скорее всего, я выскочила в коридор и уснула, плотно прижавшись к батарее, так как утром меня нашла уборщица и в полусонном состоянии отвела в комнату, чтобы уложить на кровать. Этого я сейчас не могу вспомнить, помню только, что у меня была тяжёлая голова, и я очень боялась одиночества.

На следующий день в моём дневнике появилась новая запись.

«Я взяла на себя ещё один грех, не смогла выслушать до конца человека. Он хотел сказать мне что-то очень важное, и возможно, я помогла бы ему, но теперь уже поздно. Слишком поздно…. Его не вернуть к жизни. Я не должна была оставлять его одного в тот день. Я должна была довериться своим ощущениям и чувствам, а не отбрасывать их. Нет, я — такая же, как и вся эта серая масса, безликая и равнодушная. Я ничем не отличаюсь от них.

…Я боюсь спать, потому что мне кажется, что лёд станет ещё толще, и Витька так и задохнётся в нём…»

…

Светлана Савельевна молчит. На этот раз она отбросила свои записи, хотя шариковую ручку держит наготове, но она всё же внимательно смотрит на меня.

Я вытираю со щеки слезу, размазываю её по лицу, меня больше не интересует её кабинет, не интересуют настенные часы с кукушкой, кремовые стены и телефон, который почему-то сегодня совсем не трещит. Я смотрю в одну точку на стене, краем глаза вижу прямую фигуру врача.

— Успокойтесь, — говорит Светлана Савельевна, но её слова оказывают на меня обратный эффект, — Что ещё Вы можете мне сказать?

— Он не должен был умирать, — навзрыд говорю я, — Он не был болен шизофренией, он просто очень сильно страдал.

— Страдал? Вы что-то знаете об этом?

У меня чуть не вырвалось: «Он писал стихи!», но я вовремя замолчала, их могли изъять. Всё, что мне оставалось, это вновь промолчать, вернее, вытереть бурные потоки слёз.

— Успокойтесь, — даже сейчас Светлана Савельевна не берётся за свои записи, значит, я всё ещё вызываю у неё интерес, — Каждый находится на своём месте и должен выполнять свою работу, как я.

— Вы считаете себя образцовым человеком, всегда живёте по накатанной колее, приходите на работу, уходите с неё, Вам платят за это деньги. Больше Вас ничего не касается. Вас не касается то, что человек — это очень хрупкое создание, его легко сломать, морально сломать! Выпишите меня отсюда, иначе я пешком уйду из вашего чёртового санатория!

Я совсем не замечаю, как в этот момент Светлана Савельевна делает движение, в её руке оказывается телефонная трубка, она набирает внутренний код и быстро что-то говорит. Я не слышу её голоса, потому что и так изрядно истощена и вымотана. Через минуту-две в кабинете врача появляется медсестра со шприцем в правой руке.

— Давай быстро, — раздаётся знакомый голос Светланы Савельевны, медсестра подходит ко мне, но я тоже почему-то не слышу её шагов, я сосредоточена на своём.

Я только ощущаю, как она протирает спиртом мою кожу на плече, как она закатывает рукав на моём халате, я тоже не вижу. Это случается, когда у человека истерика, так, во всяком случае, рассказывали больные с подобным диагнозом. Я только чувствую боль от укола и то, как меня подхватывают за руки люди в белых халатах и отводят в мою комнату или в процедурную под наблюдение медперсонала. Нет, скорее всего, в комнату, потому что мне бросаются в глаза три кровати, а в процедурной лишь две кушетки, слегка накрытые простынями, и пахнет там постоянно йодом и лекарствами.

На меня смотрит чьё-то лицо. Конечно же, это Антонина Михайловна, правда, я вижу её довольно смутно и расплывчато. Хотя нет, это кто-то другой. Антонина Михайловна улыбнулась бы мне, обязательно бы улыбнулась, но она как будто не делает этого. Это вовсе не она. Далее проваливаюсь куда-то, словно в бездну, в пропасть, не имеющую никаких граней, ни входов, ни выходов, всё пусто. Кругом пусто….

Когда ты долго хохочешь, тебе это нравится, и ты приходишь к выводу, что провёл бы в этом хохоте оставшуюся жизнь, и только правила приличия мешают тебе. Ты должен ходить всегда с серьёзным лицом, чуточку циничным, чуточку заинтересованным, но лишь чуточку, не больше, иначе тебя могут просто не понять. Идёшь, улыбаясь всему свету, значит, ты не вполне здоров и начинаешь вызывать интерес, подошёл к одиноко стоящему деревцу, обнял его, погладил по уже облезшей коре, и тебя готовы записать «в странные». Ты должен всегда оглядываться, чтобы не дай бог расслабиться при ком-то и довериться незнакомому человеку, иначе твоими слабостями непременно воспользуются.

Я хохочу громко, громко, теперь мне уже всё равно, они уже записали меня «в больные», именно это мешает жить мне среди людей. Общество привыкло выталкивать из своего нутра всё непонятное. И ты вытолкнут из жизни, выставлен за дверь и всегда ожидаешь одного, в один прекрасный день тебе укажут на порог вполне прилично и цивилизованно. У тебя разовьётся депрессия, в итоге ты возненавидишь себя за свои странности и непохожесть на мир двуногих. Тебе бы гордиться этим, да, гордиться, но ты убиваешься, потому что не можешь найти опору, все отворачиваются от тебя.

Впереди мелькают какие-то незнакомые силуэты, они тебя не любят, и ты хочешь вырваться от них, но не можешь. Руки твои в оковах. Ты хочешь освободиться от них, но не можешь. Постепенно эти оковы стягиваются на твоих руках, ногах и шее. Тебе больно, очень больно. Ты кричишь, но тебя никто не слышит. Нет, ты не один, эти силуэты всё время здесь. Ты понимаешь, лучше бы их вообще не было рядом, тогда ты почувствовал бы себя свободным, и оковы спали бы сами.

На уровне интуиции ты прекрасно понимаешь, что это всего лишь твой сон, причём насильственный, вызванный уколом, вот почему тебе так жутко в этом сне. Вот почему тебе так хочется кричать, но ты хохочешь, потому что просто обессилен.

Сквозь сон прорезаются серые внимательные умные глаза Витьки, ты ещё больше хочешь вырваться из замкнутого пространства, но глаза всегда с тобой, будто они в тебе.

— Не хочу! — кричишь ты, — Я не хочу!

Слышишь спокойный шёпот, исходящий от этих серых живых глаз:

— Не поддавайся им.

Бубнишь это про себя, как заученную молитву, надеясь, что она спасёт тебя, и ужасы развеются. Они становятся ещё ярче, ещё конкретнее, ведь теперь в силуэтах, сначала таких бесформенных, ты различаешь глаза. Они мёртвые, эти глаза по сравнению с Витькиными. А твои? Ты не видишь в них ничего кроме чёрной Бездны, как у покойника, который решил добровольно лечь в могилу. Твои глаза похожи на куски мглы.

Да, только теперь слышишь ты вновь этот хохот, но исходит он не от тебя, а от силуэтов. Ты затыкаешь уши. Всё стихает, однако затем возобновляется с ещё большей силой, как испорченная пластинка.

— Не хочу! Не хочу! Оставьте меня в покое! Вы все давно мертвецы и убиваете живых, калечите их души своими рамками, которые установили сами себе.

Не поддавайся им!

…Пробуждение оказывается таким же болезненным, как и сам сон, болят мышцы, болит голова и даже глаза кажутся напряжёнными. Ты не можешь с собой ничего поделать, потому что единственным твоим желанием является, чтобы эта дикая боль исчезла. А ещё тебе хочется кричать, просто выть, как дикий зверь, и ты не делаешь этого только потому, что тебе могут вколоть вторую порцию аминазина или каких-нибудь антидепрессантов, к которым ты жуть как боишься привыкнуть. Твоя личность медленно разрушается, и ты ничего не в силах изменить.

Я проверяю свои ощущения. Во рту сухость, немного тошнит и ещё слабость. Кажется, что ноги и руки вовсе не твои, и ты просто вынуждена их носить, словно они приставлены к тебе. Ты уже надумала, что твоё «лечение» в санатории давно закончилось, но когда ты вновь открываешь глаза, возвращаясь из далёких неведомых тебе закоулков твоих видений, перед тобой открывается всё тот же мир казённых стен.

Я тяжело вздыхаю, понимаю, что отныне придётся начинать сначала привыкать ко всему этому, а жаль. Я успела отвыкнуть хоть и слишком рано.

Дверь в комнату Витьки открывает Антон — его сосед. У него тоже шизофрения в стадии ремиссии, правда, Антон — совсем другой человек. У него тёмные волосы, немного мечтательные зелёные глаза такие же, как у Витьки, но не грустные. Увидев меня на пороге, Антон пожимает плечами, но мне кажется, что он понимает, почему я пришла.

Опередив его домыслы, я говорю:

— Мне нужно забрать тетрадь, которую оставил мне Виталий.

Антон молча показывает пальцем в угол на старую деревянную тумбочку.

— Там его вещи, — односложно отвечает он, — Светлана Савельевна запретила что-либо брать.

— Не беспокойся, я возьму только тетрадь. Он мне разрешил.

Последняя фраза была сказана как-то естественно, и мы оба понимали, что умерший человек отныне ничего не решает, но нам было важно согласие Витьки. Она оказалась внизу поверх каких-то книг. Я достала книги, чтобы лучше рассмотреть. Это были Нитше, Кант, Соловьёв, я не могла даже раньше предположить, что Витька зачитывается такой серьёзной литературой, ведь все три относились к философским трактатам.

— Забери их тоже, — услышала я голос Антона.

— Но у Виталия могут быть родственники, — разумно возразила я.

Он махнул рукой:

— Никого у него нет. Во всяком случае, он никому не нужен. На исчезновение этих книг никто не обратит внимание.

— Ты уверен?

— Да.

— Антон, а ты не скажешь, что я была здесь?

— Не скажу.

Я улыбнулась, несмотря на то, что улыбка была не совсем уместна, села без приглашения за стол с маленькой розовой вазочкой из пластика. В вазе были сухие кленовые листья красные и жёлтые.

— Это Витька придумал, — пояснил Антон, — Он говорил, что это здорово успокаивает, — Я заметила, как Антон вытер слезу, точнее быстро смахнул её, ведь мужчине считается неприличным плакать в присутствии женщины. Дурацкий этикет. Иногда мужчина хочет всё высказать, что у него наболело на душе, но от него отворачиваются, если он делает это с помощью слёз.

Антон продолжал:

— Витька сюда уже во второй раз приезжает. Первый был в прошлом году в конце сентября, когда им разрешали гулять в саду. Он набрал охапку листьев, засушил их и вот недавно разложил. Действительно успокаивает.

Я взяла листья, видя, как Антон не возражает.

— Почему ты утверждаешь, что у него никого не было? — вдруг неожиданно для себя спросила я.

— У него есть мачеха, которая его не любила и двое сводных братьев. Витька помогал им, если находил какую-то халтуру, ну он же — столяр. Но, по-моему, никому до него нет дела. Я ведь с ним из одного города.

— Как ты думаешь, почему он это сделал?

Антон вновь пожал плечами:

— Не знаю, наверное, устал от жизни, устал быть одиноким.

— Он был не одинок, — прошептала я. Антон удивлённо посмотрел на меня, затем на листья в моей руке, затем вновь на меня.

— Витька был хорошим, он никогда никого не осуждал и не обижал, мне жаль…

…

В актовом зале столпотворение. На маленькой сцене на двух стульях стоит красный гроб с телом Витьки. Сегодня объявлен день траура и прощания, затем гроб должны перевезти в его родной город Поляны, где и захоронят. Толпа гуськом приближается к сцене. Я тоже стою в очереди на прощание. У многих любопытные лица, чтобы только посмотреть поближе на разворачивающуюся картину скорби, она немного изменила давно намеченные планы, внеся хоть какое-то разнообразие в обыденную серость и мрачность казённой жизни. Я знала, что почти ни у кого из них ничего не всколыхнулось в душе, точно так же, как не всколыхнулось бы у Наташи, хотя я уверена, что это из-за неё повесился Виталий. Возможно, она была лишь последней каплей его невысказанных страданий, и он уже не видел смысла жить дальше.

Витька лежит с закрытыми глазами, на его лице написана торжественность, словно он оставлял всех с какой-то радостью и ни за что не желал возвращаться сюда. Я смотрю на него, а меня прошибает поток рыданий, но вместо этого я только кладу два засохших кленовых листа в его гроб. Это вместо цветов, которых у меня нет, и он понял бы меня.

Возле гроба стоит полная женщина в тёмной кофте и юбке с двумя юношами, которым едва исполнилось по четырнадцать лет. Нет, они тоже не скорбят, так кажется мне, и я прекрасно осознаю, что обмануться не могу. Это — его мачеха и два сводных брата. Светлана Савельевна подходит к ним, что-то говорит, наверное, выражает сухие, давно выученные слова соболезнования, женщина кивает, как положено по этикету. Я не хочу вслушиваться в их разговор, хотя нахожусь практически рядом с ними. Я внимательно смотрю на торжественное лицо Витьки. Конечно же, он знает, что я здесь и наверняка видит меня из своего запредельного пространства. Я уверена в этом. Более чем. Потусторонний мир никогда не был загадкой для меня, но вряд ли я когда-нибудь доверю живым свою тайну. Да, мне хочется расплакаться, но только не при этих людях, глаза мои по-прежнему остаются сухими. Я не постеснялась бы сделать это при Антоне, но не при них.

Я заглушаю желающий вырваться наружу крик души, ибо боюсь, что его услышит кто-то кроме Витьки:

— Помоги мне!