Улица Яффо

Даниэль Шпек, 2021

Третий роман автора больших бестселлеров «Bella Германия» и «Piccolа Сицилия». «Улица Яффо» продолжает историю, которая началась в романе «Piccolа Сицилия». 1948 год. Маленькая Жоэль обретает новый дом на улице Яффо в портовом городе Хайфа. В это же время для палестинки Амаль апельсиновые рощи ее отца в пригороде Яффы стали лишь воспоминанием о потерянной родине. Обе девочки понятия не имеют о секрете, что не только связывает их, но и определит судьбу каждой. Их пути сойдутся в одном человеке, который сыграет определяющую роль в жизни обеих – бывшем немецком солдате Морице, который отказался от войны, своей страны, от семьи в Германии, от своего имени, от самого себя. И всю жизнь Мориц, ставший Морисом, проведет в поисках одного человека – себя настоящего. Его немецкая семья, его еврейская семья, его арабская семья – с какой из них он истинный, где главная его привязанность и есть ли у него вообще корни. Три семьи, три поколения, три культуры – и одна общая драматичная судьба. Даниэль Шпек снова предлагает погрузиться в удивительную жизнь Средиземноморья, но полифоничность и панорамность в его новом романе стали еще шире, а драматизм истории Морица-Мориса и его близких не может оставить равнодушным никого.

Глава

7

Палермо

— Отец рассказал мне все только позже, — говорит Жоэль. — Кем он был на самом деле, знала только мама. А она умела хранить секреты. Я и понятия не имела, что он не был мне родным отцом.

Смотрю на часы. Уже половина третьего. Я могла бы слушать Жоэль до утра, но она устала. Ей надо выговориться о прошлом, и все же это слишком волнует ее. Она судорожно ищет сигареты, но пачка пуста. Лицо ее выглядит прозрачным. Я понимаю, что надо закругляться с беседами. Отправляюсь на поиски одеял. Ни Жоэль, ни я не решаемся устроиться в его постели. Я заглядываю в спальню, там пахнет им, как будто он все еще там. Странный запах, приятный, но незнакомый. В старом шкафу в прихожей нахожу шерстяные одеяла. От них тянет затхлостью, но выглядят они чистыми. Мы ложимся на диван.

Днем дом был тих, а ночью ожил. Уличный шум стих, зато теперь оглушают цикады, слышно, как поскрипывают деревянные перекрытия и единственная ставня, которая то открывается, то закрывается на верхнем этаже. В саду шелестят пальмы. Словно мой дед уехал в спешке, не подготовив дом для зимы. Словно забыл закрыть дверь за собой. С подоконника на нас таращится круглыми глазами кошка. Что кажется важным человеку перед самоубийством? Думает ли он, что надо навести порядок в своем наследстве? Или ему безразлично все, что случится потом?

— Это на него похоже, — говорит Жоэль. — Он как вор тихо выскользнул из этой жизни, как выскользнул из двух предыдущих. Не прощаясь.

* * *

Не могу заснуть, несмотря на усталость, чувствую себя как при джетлаге — перенеслась в чужой мир, будучи к этому совсем не готовой. Защитный слой, отделяющий нужные мысли от нежелательных, истончился, сделался проницаем. Теряя привычный мир, я снова становлюсь ребенком. И неожиданно дают о себе знать старые раны.

Непроизвольно представляю бабушку: как она пеленает ребенка в маленькой и сырой берлинской квартире, ждет его возвращения. Что бы она почувствовала, если бы увидела, как ее Мориц сходит с корабля в Хайфе с новой семьей? Ее дом лежал в руинах, уцелел только подвал. Но не уцелело главное — ее внутренний дом. Старый порядок: отец, мать, ребенок. Она даже не получила вдовью пенсию, потому что была только помолвлена с дедушкой. Все, что определило ее жизнь, произошло в последний отпуск Морица осенью 1942 года: помолвка в Ванзее, его обещание пережить войну, ночь, когда была зачата моя мама. Она расплачивалась за это всю оставшуюся жизнь. Выбивалась из сил, работая в гладильне, чтобы в одиночку растить дочь, никогда не ездила в отпуск, угодив в ловушку своей несовременной протестантской твердости. Не хотела никакого второго шанса. Сколько я себя помню, в ее квартире всегда было на несколько градусов прохладнее, чем у нас, а когда мама жаловалась, то слышала в ответ, мол, надо радоваться, что есть крыша над головой.

Я рано вышла замуж, и в моем доме всегда должно быть тепло. Безопасно. И красиво. Я декоратор-фетишист. Часами выискиваю мебель на блошиных рынках и в интернете. У каждой картины, каждой вазы, каждой лампы есть своя история и свое место. Но я никогда не трачу деньги зря. Я очень жестко копила, чтобы купить квартиру на паях с моим бывшим. Эта постоянная боязнь, что из съемной квартиры могут выселить. Нет, земля под ногами должна принадлежать мне. Мой бывший муж думал так же, хотя его семья была весьма состоятельной. Никакой аренды, только покупка. Так что, объединив наши неврозы и наши деньги, мы переехали в старинный дом в Шарлоттенбурге. Оттуда уже никто не мог нас выгнать. Кроме нас самих. Когда брак распался, я сидела одна в больших комнатах, и не было никакой пользы от того, что половина стен принадлежит мне. Я снова чувствовала себя перепуганной, беззащитной и беспомощной. Совсем как та маленькая девочка, которой снова приходится переезжать, потому что мама в очередной раз рассталась с мужчиной. Но моя мать и мужчины — это уже другая, возможно, еще более занимательная история.

* * *

Солнце встает раньше, чем я засыпаю. В саду взволнованно щебечут птицы. Позже, в ванной, опять охватывает это чувство — словно я вторглась сюда без спроса. Я стою голая перед его зеркалом, уже тронутым временем по краям, и ищу следы Морица на своем лице. Мои глаза светлее, чем у него, но взгляд — как у него на фотографиях. Внимательный, чуть скептичный, но не безучастный. Мне хотелось бы стать невидимой, не оставлять следов, но вдруг я ловлю себя на том, что нюхаю его полотенце, прежде чем вытереться. Теперь мой запах ложится поверх его запаха, который скоро и вовсе пропадет. Внутреннее беспокойство побуждает меня поторопиться: я должна собрать воедино его образ во мне, пока время не стерло все следы.

* * *

Палермо, город куполов и пальм. Когда мы выходим из автобуса в центре, я узнаю́ все, что так люблю в этом городе. Изобильная красота, отданная во власть разрушения. Если Нью-Йорк — это город, который никогда не спит, то Палермо — город, который никогда не пробуждается полностью от своего сна. Потому что он знает, что за видимым миром скрывается другой. Старше, благороднее — возможно, лучше. В Палермо не бывает «или — или», здесь все существует одновременно, как во сне, и повсюду знаки. Здесь нет совпадений, только связи. Ты видишь настоящее и прошлое в одно мгновение, но никогда — будущее. Палермо, город финикийцев, римлян, арабов и норманнов. Палермо, никогда не бывший полностью итальянским, но всегда — сицилийский, находится на краю Европы, но в центре Средиземноморья. Палермо, мэр которого заявил: «В этом городе нет иммигрантов. Мы все палермитанцы». Пустые карманы и открытые объятия. Однажды я приехала сюда и поняла, что хочу стать археологом. Этот город подправляет твою перспективу; он всегда старше и многоопытнее своих жителей. У него щедрое сердце, но он открывает свои секреты только тем, кто окажется достоин этого.

* * *

— Хочу быть с вами честен, — говорит Каталано.

Когда кто-то начинает разговор подобным образом, это обычно ничего хорошего не сулит. Или же человек лжет. Мы с Жоэль сидим перед его столом, таким же старым и массивным, как и все в комнате. В нескольких шагах от шумной улицы Виа Рома с ее обувными магазинами мы попали в другой мир: палаццо эпохи Отточенто ^[10] с высокими, украшенными фресками потолками, тяжелыми дверями и рубиново-красными стенами. Старые деньги. Юридические фирмы, финансовые услуги и нотариальная контора Бруно Каталано. Он берет поднос из рук секретарши, дожидается, пока она закроет дверь, и сам подает нам кофе. Мы с Жоэль стараемся скрыть напряжение. Странно, думаю я, она мне как сестра или мать, я открывала ей мои самые сокровенные чувства, но в момент, когда делится наследство, ни одной не приходит в голову сказать: неважно, что написано в этом завещании, мы поделим все по справедливости. В любви нет справедливости, а ведь именно в этом вся суть: мы сейчас узнаем, кого он любил больше. Материальное как выражение того, кто оказался для него более ценным в ретроспективе его жизни.

Каталано нервно поглядывает на часы. Пять минут десятого.

— Вообще-то он сам хотел сказать вам…

— Кто?

— Элиас Бишара. Вы с ним вчера познакомились.

Каталано набирает что-то на телефоне. Кожаный чехол с инициалами.

— Вчера возникло… некоторое осложнение.

Каталано читает поступившее сообщение и нервно потирает бритый подбородок. Синьор Бишара вот-вот придет, пять минут, вам кофе с сахаром?

— Какое осложнение?

— Мы с вами можем пока заняться формальностями… даже если это…

Он пытается выиграть время. Ему не важны наши паспорта, протокол встречи, проверка дат рождения. Он лишь пытается нас отвлечь. Жоэль произносит то, о чем я думаю:

— Он что-то оставил своему врачу?

Каталано листает документы, затем поднимает глаза и поправляет очки в коричневой оправе.

— Да, — сухо отвечает он и быстро добавляет: — Если позволите, то как друг семьи я бы сказал, что Элиас — больше чем просто врач. Он всегда был рядом с ним, днем и ночью.

Что-то в манере, в том, как он это произносит, мне не нравится.

— Хорошо, не проблема, — говорит Жоэль.

— Я рад, что вы так считаете. По закону я обязан зачитать вам его завещание. Но я также обязан сказать вам… — Он делает паузу, оценивая нашу реакцию. — Он оставил не одно завещание.

— Как это?

— Синьор Райнке оставил мне так называемое testamento segreto ^[11]. Это означает, что содержание было известно только ему. На следующий день после его смерти я, как и полагается, вскрыл этот документ. — Он смотрит на меня. — Там содержался изначальный текст завещания, в котором, помимо синьоры Сарфати, в качестве наследницы указана и ваша мать. Госпожа Анита Циммерманн, верно?

— Да.

— И также… дополнение, которое постановляет, что доля наследства вашей матери в случае ее смерти переходит к вам, его внучке.

Он ожидает, что я обрадуюсь. Но я чувствую укол в сердце. Слишком поздно, думаю я. Ничто не осчастливило бы маму сильнее, чем известие о том, что отец думал о ней. И дело не в наследстве. А в том, что этим он признавал ее своей дочерью. Хотя они никогда не встречались, у нее была история, которая их связывала. И если бы мама узнала, что и у него имелась история, связывающая их, — она обрела бы покой, которого у нее никогда не было. Жоэль чувствует, что мне не по себе.

— Я рада, что он вписал тебя.

Слова Жоэль не успокаивают, дело не во мне, а в маминой тоске по своему отцу. В ее вере, что он жив, вопреки всему, вопреки собственной матери, объявившей его мертвым. Может быть, она всю жизнь искала его во всех мужчинах, что приходили и уходили, но это уже другая история.

— После смерти матери Нина в любом случае стала бы ее наследницей, — говорит Жоэль. — Все это вообще не проблема.

В этот момент открывается дверь и входит Элиас Бишара. Льняной пиджак поверх мятой рубашки. Воротник перекошен, словно он одевался наспех. Он явно нервничает и здоровается с нами вежливо, но скованно.

— Что ж, перейдем к оглашению приговора, — пытается разрядить обстановку Жоэль.

Бишара садится с краю, как незваный гость. У него странная манера не-смотреть на меня. Сначала он избегает встречаться со мной глазами, а затем, на краткий миг, его взгляд неожиданно словно пронзает меня. Я все время представляю, как он разговаривал с моим дедушкой, щупал его пульс; вернее, я пытаюсь это представить, но не могу уместить их обоих в одной картинке. О Морице он говорит с уважением, почти с нежностью, но в то же время в его тоне есть странная суровость, неприятие, которое я объясняю тем, что между ними что-то произошло. Такие обиды бывают только у людей, близких друг другу. Откашлявшись, Каталано взглядывает на Бишару, который нервно кивает.

— Вчера, — говорит Каталано, — обнаружилось еще одно завещание.

Я изумлена.

— Это завещание написано от руки. Мы нашли его в письменном столе.

Похоже, Каталано чувствует себя не в своей тарелке. Он заставляет себя продолжить:

— По первоначальному завещанию вы трое являетесь равноправными наследниками…

Невероятно. Трое? Равноправные наследники? Бишаре, похоже, это уже известно.

— Но в рукописном завещании синьор Райнке распорядился, чтобы все его имущество досталось одному человеку.

Он делает эффектную паузу, как аукционист перед последним ударом молотка.

— Синьору Элиасу Бишаре.

У меня перехватывает дыхание. Бишара проводит рукой по лицу — очевидно, он вовсе не рад. Жоэль первой приходит в себя.

— Где документ?

Каталано передает нам небольшую сложенную бумагу. Вырванный из блокнота лист в линейку, на котором торопливо написано синими чернилами. Жоэль быстро пробегает глазами:

Моя последняя воля

Данным завещанием я отменяю все ранее составленные распоряжения. Я, Мориц Райнке, назначаю единственным наследником синьора Элиаса Бишару.

— И какое завещание теперь действительно?

— Согласно закону, самое последнее, — объясняет Каталано. — Видите дату? Семнадцатое апреля этого года. Это было за день до его смерти, которая, вероятно, наступила после полуночи.

— Это не его почерк, — возражает Жоэль.

— Почерк, синьора, меняется на протяжении всей жизни. Когда вы в последний раз видели рукописный документ вашего отца?

— Послушайте, месье. Я знаю моего отца! Он бы никогда не застрелился! И почему он меняет свое завещание прямо перед смертью? Лишает наследства своих дочерей и переписывает все на врача? C’est impossible!

— Как нотариус, я обязан только хранить документы, но у меня нет полномочий принимать решение о наследстве. Если вы хотите его оспорить, надо обращаться в суд по завещаниям.

— А где первое завещание? — спрашиваю я.

— Пожалуйста, можете ознакомиться.

Он протягивает мне папку с документами. Бишара рывком встает:

— Я еще даже не знаю, согласен ли я принять наследство.

Он выскальзывает из комнаты, не прощаясь, — как тень. Никто не успевает сказать ему ни слова, никто не останавливает его.

Затем я открываю папку. Похожий почерк, хотя более спокойный и аккуратный. Документ снова начинается с заголовка «Моя последняя воля», но далее следует подробный перечень имущества: портфель акций, три счета в Банке Сицилии, квартира во Франкфурте, дом в Палермо, три автомобиля и кошка по кличке Минуш.

— Читай вслух, — просит Жоэль.

Наследниками я назначаю в равных долях:

мою дочь Аниту Циммерманн, мою дочь Жоэль Сарфати и моего сына Элиаса Бишару.

Слова застревают в горле. Я передаю завещание Жоэль. Она тоже прочитывает вслух текст и это единственное слово, которое переворачивает все.

Он не похож на него, думаю я. У него другая фамилия. Он ничего не сказал нам. Жоэль потрясенно смотрит на меня. Каталано беспокойно ерзает на стуле.

— Бишара? — спрашиваю я. — Это имя его матери?

— Вам лучше спросить об этом у Элиаса.

— Морис снова женился? — напирает Жоэль. — Почему в завещании нет имени его матери? Она еще жива?

— Mi dispiace ^[12], синьора, не в моем праве давать такую информацию.

Я передаю ему папку. Каталано задумчиво взвешивает ее в руке, как бы прикидывая ценность наследства и духовный груз, который на нем лежит.

— Особенностью этого документа, если позволите мне комментарий, является отсутствие объяснения, как делится наследство на три части. Согласно итальянскому законодательству наследодатель должен указать, какое имущество переходит к какому наследнику. Чтобы избежать споров. Но он оставил этот вопрос открытым.

Старик хотел, чтобы мы встретились, думаю я. Но только после его смерти. Как умно. И как трусливо. Но тогда почему он изменил свое решение прямо перед смертью?

* * *

Ошеломленные, мы выходим на улицу. Солнечный свет ослепляет. Жоэль дрожащими руками прикуривает. Похоже, мы в очередной раз потеряли его; стоим как сироты, потерянные, изгои. Прохожие, скутеры, машины проносятся мимо — жизнь для всех продолжается, только нас время забыло.

— Если рассуждать трезво, Жоэль, то мы ничего не потеряли. У нас и раньше ничего не было.

— Неужели ты думаешь, что я так легко сдамся? Это возмутительно! Ты видела, как эти двое… да они в сговоре! Наверняка он дал нотариусу жирный куш за его помощь. Его сын? Он совсем на него не похож!

— Думаешь, почерк подделан?

— Да вся его жизнь — поддельная!

В этот момент я замечаю Бишару. Прислонившись к светофору на другой стороне перекрестка, он курит, опустив голову, он то ли в печали, то ли выжидает, как животное в засаде, я не могу понять. Над ним мигает желтым светофор, явно сломан, но регулировщика нигде не видно. Бишара ждет нас, думаю я, а потом мне кажется другое — он избегает нас. Я жестом предлагаю Жоэль подойти к нему, но она отворачивается. Что-то внутри подсказывает мне, что нужно подойти, и я перехожу улицу, даже не додумав эту мысль. Он позволяет мне приблизиться, с места не двигается, но и не смотрит на меня. Я останавливаюсь перед ним, и мы молчим среди уличного шума, избегая смотреть друг на друга. Он предлагает мне сигарету. Я отказываюсь.

— Германия, да? — говорит он. — А откуда?

— Берлин.

Можно спросить, откуда он, но интуиция советует мне сдержаться. От него не исходит враждебности; борьба творится внутри него.

— Почему вы не сказали, что вы его сын?

— Вы не спрашивали.

— Почему у вас разные фамилии?

— Фамилии не выбирают.

Бишара, по-моему, звучит не по-итальянски. Скорее по-арабски. По его внешности не понять. Он может быть родом откуда-нибудь из Средиземноморья.

— Мориц был с твоей матерью?

Он кивает и смотрит вниз по улице.

— Она из Палермо?

— Нет. Из Яффы.

— Яффы, что в Израиле?

Он затягивается сигаретой, бросая взгляд на Жоэль. Затем выбрасывает сигарету и косится на меня.

— Яффы, что в Палестине.

Примечания

10

Период в искусстве Италии первой половины XIX века.

11

Тайная воля (ит.).

12

Сожалею (ит.).