Лжедимитрий

Даниил Мордовцев, 1879

Идёт на Москву лжецаревич Димитрий с большим войском. Царь Борис Годунов ждёт его и тревожится, ведь вещунья напророчила, что скоро не будет у Годунова венца и что такова Божья воля. На воре шапка горит, даже если это шапка Мономаха. Горят и без времени седеют волосы под такой шапкой. А если вор у другого вора шапку крадёт, то сам вором считается? Назовут его вором? Или назовут новым царём? А если сперва – царём, а затем – вором? На всё Божья воля… Роман Даниила Мордовцева, ставший классикой русской исторической прозы, ярко и образно показывает известные события Смутного времени.

V. На охоте

В Самборе шли пиры за пирами. Со всех сторон съезжалась шляхта, чтобы посмотреть на московское чудо и попировать. Как волны от брошенного в воду камня, расходились слухи от Самбора, и чем дальше проникал слух, тем фантастичнее становился он, тем таинственнее и привлекательнее делался образ того, около которого носились эти облака слухов, легенд, предположений и загадываний в далекое будущее.

Когда он еще был ребенком, то его переводили из монастыря в монастырь, чтобы скрыть от Годунова. Всю Московию прошел он, до Сибири дошел; но и там искали его шпионы Бориса. Он ушел к лопарям, оттуда на Ледовитый океан. Норвежские китоловы взяли его на льдинах северного моря… Из Швеции пробрался он к ливонским рыцарям, а оттуда с рыцарем Корелою пошел на Дон… Он отлично ездит на коне, превосходно владеет оружием, убивает ласточку на лету! Он не схизматик, а католик — принял католичество в Риме!.. Там его видели пилигримы, во власянице и в веригах. Он молился и плакал о своей холодной Московии, которую Бог покарал за схизму — посадил на московский престол татарина^[4], казанского мурзу… Царевич дал обет святому отцу вывести из Московии проклятую схизму и насадить католичество… Он сольет всю Московию и Сибирь с Польшею, как слилась с нею Литва, и тогда Польша раскинется от Одера и Вислы до Китая, до Ледовитого и Тихого океана… Оттуда польские удальцы переплывут в Америку — и золотая польская речь зазвучит на развалинах царства Монтесумы^[5], и останутся только два великих народа в мире — поляки и французы…

После одного из самых роскошных пиров Мнишек, провозгласив тост за здоровье московского царевича и за предстоящую дружескую связь Польши с Москвою, объявил гостям, что остальную часть дня они должны посвятить охоте и показать дорогому московскому гостю всю прелесть польского полкванья.

И мужчины и дамы приняли это известие с восторгом. Охота сама по себе — наслаждение для благородных сердец, а охота в присутствии постороннего наблюдателя — да при том не простого, а птицы самого высокого полета, — это уж акт национального торжества.

Вскоре было все готово к выступлению — и выступление началось. Рога трубят что-то необычайное, дворовые охотники давно на своих местах. Лошади ржут от нетерпения. Собаки прыгают и визжат от радости.

А что за прелесть эти пани и панны на красивых выхоленных конях! Все блестит золотом и серебром. Солнце играет на гладко полированном оружии, на серебряных уздечках, на рыцарских шпорах, на дамских ожерельях, на собачьих ошейниках…

Тут и сам Мнишек во главе поезда. На седле он кажется много выше, величественнее. Тут и Урсула и Марина. Последняя смотрит оживленнее: сквозь матовую белизну щек просвечивает нечто вроде румянца, такого нежного, едва уловимого глазом, но тем еще более чарующего; глаза ее кажутся еще чернее, еще больше… Да и как им не быть больше? Они, кажется, начинают прозревать ту темную бездну, из которой смотрели на нее другие глаза с непонятною для нее думою… Теперь она, кажется, что-то уловила там, в бездне: что-то блеснуло оттуда, словно из другого мира, и освещает путь в этот далекий, неведомый мир… Вместо пальмы там стоит одинокая сосна, вместо экваториального солнца — ледяное море; даже небо какое-то ледяное. Да что за дело до этого ледяного моря, когда внутри ее души что-то теплится?..

— Посмотри, Марыню, как он странно сидит на коне, — шепчет шаловливая Урсула. — Точно истукан на троне.

Марина смотрит и ничего не видит странного. Он сидит спокойно, ровно, твердо, не вертляво, как пан Стадницкий, не закручивает своих усов, как пан Тарло, не рисуется, как пан Домарацкий…

— А какой татко смешной! Точно сам пан круль, — болтает неугомонная Урсула.

Марина смотрит в сторону отца и улыбается. Тот торжественно шлет ей поцелуй по воздуху и, словно бес, вертится около царевича.

Под царевичем белый конь выступает грузно, солидно, выгибая свою лебединую шею. Сам Димитрий смотрит молодым шляхтичем: модный портной с головы до ног превратил его в поляка и только маленькой шапочке придал что-то неуловимое, что-то такое, что напоминало корону.

— Знаешь, Марина, кого он теперь напоминает? — говорит Урсула. — Помнишь московский герб, что нам татко показывал?

— Помню.

— Помнишь — там в середине герба кто-то скачет на белом коне и копьем бьет в пасть страшнаго змея с ногами.

— Да, это, отец говорит, Георгий-победоносец, он поражает дракона, чтобы спасти царскую дочь.

И, сказав это, Марина покраснела. Урсула заметила это.

— А, тихоня! Кто эта царская дочь? Ну, говори — кто?

— Не знаю…

— То-то, тихоня, не знаю!.. А знаешь, Марыню, в Москве на него вместо хорошенького кунтуша наденут зипун золотой, без рукавов.

Марина потупилась и ничего не отвечала, тем более что в это время к ней подъехала на красивом аргамаке полненькая блондинка в лиловом берете с страусовыми перьями. Белокурые волосы, выбиваясь из-под берета, развевались по ветру. Несмотря на свою полноту и, по-видимому, не первую молодость, блондинка ловко сидела в седле.

— А молодой «московский медведь», кажется, ранен, панна Марина? — сказала она, лукаво улыбаясь. — Панна замечает это?

— Ах, пани Тарлова! Марыня ничего не замечает! Она не заметила даже за обедом, как «московский медведь» чуть цыпленком не подавился, когда она на него взглянула, — говорит Урсула.

Пани Тарлова расхохоталась. Только Марина ехала молча.

— Ах, панна Марина! Не миновать вам московской кики и душегреи… Видите, как «медведь» косится на вас? — продолжала пани Тарлова. — Наденут на вас московский сарафан и кику.

— Кику, пани? Как смешно! Что это за кика такая, пани? — смеялась Урсула.

— Кика?.. Это — нечто московское: мода у них такая. Этакий берет с рогами…

— С рогами? Ах, какой ужас, пани! Ах, Езус-Мария!

— Не смейтесь, пани Вишневецка, — серьезно вдруг говорит пани Тарлова. — Может быть, через несколько месяцев вы сочтете за честь, пани, быть покоевой у московской царицы, у вашей младшей сестры.

А черная головка Марины думала, настойчиво думала — только не о короне. В голове ее и во всех нервах, словно горячечный бред, неумолчно звучали слова, брошенные ей сегодня в костеле отцом Помасским, когда она прикладывалась к иконе Святой Девы: «Помни, дочь моя, что Бог избрал орудием своего благого промысла для спасения рода человеческого Деву чистую… Способна ли и достойна ли ты стать орудием Бога для оказания нового промысла над слепотствующей половиною рода человеческого?.. Подумай об этом, любимая дочь моя в Боге… Подумай — перст Божий на тебя направляется…»

«Перст Божий! Как страшен этот перст… Господи! Что же это такое? Спаси меня. Дева Святая! Я не достойна… Я не вынесу страданий. Ох, страшно, до ужаса страшно стать над этой пропастью… А если эта пропасть меня ждет как жертвы?.. Но я — малая жертва, я пылинка в мире… А великие дела требуют великих жертв… Мамо! Мамо! Научи меня…»

— О чем мечтает черная головка под пунцовым беретом? — вдруг раздается мужественный голос над ухом Марины.

Девушка вздрогнула. Рядом с нею ехал пан Домарацкий, перегнувшись на седле и заглядывая ей в лицо.

— Как вы прелестны, панни Марина, и в особенности сегодня, — продолжал Домарацкий. Я не удивлюсь, если князь Корецкий, с отчаянья, пойдет один на медведя и найдет смерть в его объятиях вместо других объятий, о которых он мечтал.

Марина побледнела. Она как бы вспомнила что-то и, немного помолчав, сказала:

— Пан зло шутит, я этого не ожидала от пана.

Ей стало жаль почему-то молодого Корецкого. Они были давно дружны, он так непохож на всех остальных. И вдруг в последнее время он как-то ускользнул из ее глаз, из ее памяти… Бедный Дольцю! Марина чувствовала, что она не то жестока, не то несчастна… Ей плакать хотелось. А тут в сердце наболевает что-то острое: «Подумай, дочь моя, перст Божий на тебя направляется…» Дольцю! Дольцю!

В это время к ней подъехали еще два всадника, и взоры всех охотников обратились в ту сторону. Подъехавшие были сам Мнишек и царевич.

— Куда ты вдруг девала свой румянец, цуречка моя? — нежно обратился старик к Марине. — А за обедом была такая розовенькая. Не болит головка?

— Нет, татуню, это волнение перед битвой, — отвечала девушка, улыбаясь.

— А панна любит битву? — спросил царевич как-то загадочно.

— С зверями, князь? О нет, мне жаль бедных зверей.

— Панна права. Но битва — удел мужчины.

— И женщины… — добавила Марина тоже загадочно.

— О! Она у меня Иоанна д’Арк! — весело сказал Мнишек, взглядывая многозначительно на царевича.

Марина чувствовала, что она вновь краснеет. Она чего-то ждала и — боялась.

— О! Счастлив должен быть тот монарх, который найдет свою Иоанну, — медленно сказал Димитрий.

Затрубили рога. Поле охоты и лес были близко. Поле было ровное, открытое, с двух сторон окруженное лесом, который раскидывался с одной стороны по полугорью и кое-где открывал небольшие прогалины; с другой стороны синел сплошной бор, упиравшийся в извилистые берега Днестра.

В лесу тихо. Но это не мертвая тишина: это не северный бор, угрюмую тишину которого изредка нарушает треск сухих ветвей, ломающихся под тяжелою ступнею медведя-анахорега; южный лес говорлив столько же, сколько северный молчалив, задумчив. Тут говорит и дикий голубь, и пестрый сорокопудик, и задорливый кобчик. Особенно настойчиво выговаривает что-то голубь-припутень, речь которого напоминает речь гугнявого ребенка.

Слышны в лесу и человеческие голоса, но тихие, сдержанные. За опушкой леса, под темным развесистым грабом, сидят трое и изредка перекидываются словами. По одежде видно, что это «хлопы», местные крестьяне. Около каждого лежат мешки, и почти во всех мешках что-то вздрагивает, движется…

— А ты, дядьку Ничипоре, сам, кажешь, бачив его? — говорит молодой парень в белой рубахе и в соломенной шляпе.

— Та бачив, як возив лисицию на паньский двир, — отвечает другой, в теплом малахае.

Его, кажуть, маленького хотили заризати — так царское тило зализо не бере.

— От диво! — удивляется парень в соломенной шляпе. — Так вин и утик?

— И утик.

Парень засвистел. Ему очень понравилось, что царевич «утик»…

— Що ж вин теперь на москаля вдаре?

— Вдаре.

— Пропав же теперь москаль! А кажут, люди москалеви добре жиги… У Почаив^[6] приходили москали-богомольцы, так казали, що у их нема хлопив. Оце поживе чоловик у пана лито та зиму, а як приде святый Юрко^[7], так той чоловик и йде куды схоче.

— Овва! Дурни москали! — заметил третий, в полушубке. — А як же вин свою хату покине?

Этот вопрос, по-видимому, озадачил беседующих. Но вопрос так и остался вопросом, потому что в это время из-за кустов показалась фигура в темно-зеленом коротеньком казакине со множеством ремней, шнурков и огромным буйволовым рогом в медной оправе. Хлопы встали и сняли шапки, поглядывая то на пришедшего, то на свои мешки…

— А где же Марек? — спросил пришедший.

— Марко там, пид тройчатым грабом, — «малахай».

— У него лисица?

— Лисиця та заиц, пане.

— А у тебя что?

— У мене заиц, пане, та дике козиня сайгачиня молодое.

— А у тебя?..

Опросив хлопов, панский псарь-дозорца сказал:

— Как услышите два рожка, мой и пана Непомука, зараз развязывайте мешки и пускайте зверей.

— Добре, пане, знаемо, як робить, щоб на верби груши були, — отвечал веселый парень. Но его мешок не понравился дозорце: слишком он был неподвижно «скучен» в отличие от своего хозяина…

— Развяжи мешок, — приказал дозорца.

— От иродова дитина, не дождавсь московського царевича — взяв та и здох… — И хлопец так и залился смехом, вынимая из мешка мертвого зайца.

Раздавшийся вдруг сигнал не дал дозорце времени на брань… Тотчас ответил он протяжным воем своего рожка «пану Непомуке», и в то же время десятки голосов огласили лес из конца в конец: «Ату-ату! Ого-го-го! Ого! Ату-ату!»

Это кричали хлопы, облавой обступившие лес по панскому наказу и выгонявшие зверя на охотников. Развязали свои мешки и те хлопы, что сидели в лесу в засадах — выпустили своих пленников. Бедные звери, долго томившиеся в мешках и снова вспугнутые голосами облавщиков, стремглав понеслись из лесу в открытое поле — на верную смерть.

А на поле уже шла отчаянная травля. За каждым зверем, выскочившим из лесу, неслись собаки вперемежку со всадниками. Переливчатый лай собак, возгласы охотников и псарей, разноголосое гуденье рожков и стоны лесных облавщиков — от всего этого и не зверь мог растеряться и броситься в пасть смерти.

Впереди всех несется князь Корецкий. Лиса, которую он наметил, вытянувшись в струнку и ущулив подвижные уши, забирает к Днестру — надо ей перерезать дорогу, бросить или на собак, или на доезжачих. Старый, толстый Мнишек силится перегнать поджарого зайца. Пан Тарло, пан Домарацкий, пан Сгадницкий, маленький панич Осмольский, которого едва видно на седле, князь Вишневецкий, знатная и незнатная шляхта — все за работой.

Один царевич середи поля в каком-то раздумье. И лошадь под ним стоит смирно, поводя ушами.

А дамы на лошадях — в стороне, на возвышенье. Все поле перед ними — словно развернутый лист бумаги. Там и сям двигаются темные точки, едва заметные, и человеческие фигуры на конях…

— Что ж он стоит статуей? — нетерпеливо спрашивает пани Тарлова.

— Кто, пани?

— Царевич.

— О, пани, он ждет дракона, — лукаво замечает Урсула, взглядывая на Марину.

— Какого дракона, пани?

— Того, которого Марыня видела.

Но вместо дракона из лесу показывается медведь. Дамы ахают. Медведь, преследуемый криками облавщиков и собаками, грузно бежит через поле. Бросившаяся было на него собака взвизгивает и, словно скомканная тряпка, отлетает на несколько шагов… Медведь идет по направлению к царевичу. Охотники замечают это и поднимают крик. Мнишек, Вишневецкий, пан Тарло и пан Домарацкий поворачивают коней и скачут к царевичу.

— Борис! Борис Годунов идет на вас, ваше высочество! — громко кричит пан Домарацкий царевичу.

— Спасайтесь, ваше высочество! — отчаянно кричит Мнишек. — Не подвергайте ваши жизни опасности…

— Ваше высочество! Идите на Годунова! Ссадите его с престола! — настоятельно кричит Домарацкий.

Царевич точно опомнился. Поднявшись на седле и одной рукой подобрав удила, а в другой держа большой двуствольный пистолет, он поскакал наперерез медведю. Медведь остановился, как бы нюхая землю… Дамы вскрикнули от ужаса. Остановился и царевич — медведь был в нескольких шагах…

Раздался выстрел — пуля царевича угодила в зверя. Последовало еще несколько выстрелов со стороны.

Зверь зарычал от боли и, встав на задние ноги, пошел, словно старая грузная баба. Он шел прямо на царевича.

Последний, не дожидаясь страшного противника, соскочил с коня и, выхватив из-за пояса блестящую граненую сталь, в один прыжок очутился под зверем… Дамы закрыли глаза. Марина в безмолвном ужасе протянула вперед руки, как бы хватаясь за воздух… Мгновенье — и зверь, раскрывши свои мохнатые объятия, чтобы заключить в них тщедушного противника, так и грохнулся наземь с растопыренными передними лапами, вдавив лезвие громадного ножа глубоко под свою мясистую лопатку, а рукоятку ножа — в землю…

В это мгновенье из-за пригорка показался всадник, скакавший из Самбора. Он держал в руках бумагу.

— Грамота, пане воеводо, грамота! — кричал он.

Пестрая толпа панов, окружив царевича и медведя, не знала, на кого глядеть от изумления: на царевича ли, стоявшего в задумчивости над мертвым зверем, на страшного ли этого зверя или на гонца, привезшего грамоту… Нашелся лишь пан Домарацкий.

— Страшный Борис у ног вашего высочества, — сказал он торжественно. — Это знамение!

Примечания

4

…посадил на московский престол татарина… — Предок Бориса Годунова был казанский мурза Чет, принявший христианскую веру и поступивший на службу к московскому князю в XIV в.

5

…царство Монтесумы… — Монтесума (1466–1520) — правитель ацтеков (на территории современной Мексики), захвачен испанцами.

6

…Почаив. — Имеется в виду православный мужской монастырь, основанный в XV в. Действует и сейчас — Почаево-Успенская лавра в Тернопольской области.

7

…святой Юрко… — Юрьев день 26 ноября — по древнему положению день расчета и возможности перехода крестьян к другому хозяину.