Шумите, синие берёзы

Даниил Касап

В этой книге всё правда. Это очень искренняя книга, книга о дружбе и, конечно, о любви. Никогда не думал, что решусь написать историю из собственной жизни, всегда хотелось придумывать тексты о других людях, более достойных и интересных. Однако рискнул написать крошечный рассказ, который и перерос в большую книгу. Книга содержит нецензурную брань.

Глава вторая

Всегда удивляюсь тем людям, которые говорят, что любят осень. Как её можно любить? Слякотный переход лета к зиме. Я осенью нахожусь в некой спячке в полудрёме, просто жду, чтобы она прошла. Вся жизнедеятельность организма снижена до минимума. Осень — время депрессий, хандры и сплина, и потому, говорят, что её любят художники и поэты, — депрессия лучшая пора для творчества, но только не для меня. Осенью я не способен выдавить из себя и строчки, разве что однажды, мне удалось сочинить кое-что.

Полночь утопит в мазуте

стебли слепых фонарей.

Замки и щеколды открутит

с закрытых входных дверей,

откроет, вползёт змеёю,

заполнит собой весь дом.

Получше тебя укрою ─

во тьме, но ещё вдвоём!

Размыты песчаный замки,

фото изъяты из рам.

Порой пустяковый ранки

в душе оставляют шрам.

Не лучшее моё стихотворение, но на большее я осенью не горазд. Ирке нравилось, всем девушкам нравиться.

В институте я как-то сказку написал, — единственное моё прозаическое произведение, — небольшую, о принцессе и прекрасном принце. Разумеется, в ней были сплошь сцены их прелюбодейства, с красочными подробностями, и я однажды прочитал её своей одногруппнице, в которую был влюблён до Ирки. Она посмеялась, а потом, как-то спросила, могу ли я так же… Конечно я мог.

Вспомнил даже начало этой сказки, зайдя в метро.

Под землёй гораздо лучше, чем на улице, теплее, уютнее, мне здесь лучше думается. Но это только в такую мерзкую погоду, в остальное время я не люблю метро. Вообще я много чего не люблю.

Оказалось на карте закончились поездки, пришлось стоять в очереди у кассы. Передо мной стоял, переминаясь с ноги на ногу, высоченный детина, шириной с камаз. Наушники висели на спине, — хорошие наушники, дорогие, играли громко. Сначала какая-то жесть, без мелодии даже, просто шум. А потом был старина Оззи.

Вагон был полный, пахло непонятно чем. Очень редко в метро можно различить какой-то один запах из множества наложенных друг на друга. Разве что вонь какая-то всплывёт и перекроет прочие запахи, вынырнет у кого-то из-под полы старого пальто, никогда не стиранной, покрытой жёлтыми пятнами куртки, вонь, состоящая из мочи и пота, вонь, сочащаяся отовсюду.

Пробился к поручню, сотни ртов дышали мне в лицо, выдыхали перегар, табак, запах гнилых зубов, болезней, пищи. От некоторых пахло приятно, духами или фруктовой жвачкой, старался держаться рядом с ними.

На очередной станции в переполненный вагон утрамбовался ещё миллион человек, все держались за воздух, иногда друг за друга. Кто-то умудрялся стоя читать. Меня протолкнули ещё глубже, упёрся в широкую женщину, делившую вагон на две части и из одной в другую было не пробраться, разве что перелезть через неё. Где-то у гуливерши под мышкой висел старичок, пахнущий пылью.

Однажды мы с Бабуином ехали с Сокола домой, зашли в полупустой вагон, в самом углу сидел худощавый паренёк, спокойно сидел, клевал носом, явно плохо бедолаге было и вот за пару минут, до нашей остановки, он перестал мучиться: блеванул прямо себе на ноги, серо жёлтый поток залил ему брюки и кроссовки, и тётку соседнюю слегка задел. Вот тогда запах в вагоне стоял мощный, хорошенько заваренный в желудке парня, настоявшийся.

Я, знаете ли, мерзости долго помню.

«Это Стелла!…Стелла, выглядевшая, как кинозвезда, ослепительная блондинка, вся в локонах».

Чёрт возьми! Что за дерьмо?

Закрываю книгу. Называется: «Обнажённые чувства». Где это Розмари Роджерс, автор этого «шедевра» видела кинозвезду всю в локонах? Разве что Чуббака, уж он-то точно весь в локонах.

Ну и ерунду Ирка иногда читала, а ещё филолог. Я книгу дома нашёл, — Ирка видимо забыла, когда уходила. Она ушла, когда я был на работе, забрала свой халат и ушла. Когда я вернулся, сразу понял, что она меня бросила, у неё были причины.

Я не позвонил ей. С тех пор ни разу.

Книжка лежала под матрасом, где ей ещё было лежать? Домой после Бабуина я вернулся за наушниками, я в них как-то уснул, поэтому искать их следовало за матрасом. Наткнулся на книгу. Решил почитать по дороге к родителям. Последнее время я редко читаю. Не помню, наверное, месяца три назад добил «Последние дни супермена».

Про наушники так и забыл.

Полторы страницы успел прочитать, когда в вагоне стало попросторнее.

Выйдя из метро, книгу выкинул в урну. Уже перейдя дорогу, заметил, что её оттуда вынул хромой вислоплечий старик в двух дырявых шапках на трясущейся голове, в большом грязном пиджаке, поверх растянутого шерстяного свитера, в камуфляжных штанах и замызганных кедах.

Я остановился, стало интересно.

Он книгу осмотрел со всех сторон, поднеся ближе к глазам, затем открыл, где-то в середине небрежно и боязливо, как в первый раз, словно боялся, что из книги случайно просыплются на асфальт буквы или выпадут целые слова. Бесцельно перелистал несколько страниц, вернулся в начало. Дорога была односторонняя, узкая и я отлично мог видеть его грязные руки, настолько грязные, словно он специально их измазывал грязью, чёрные, с короткими, не до конца разгибающимися пальцами, будто у него ладонный апоневроз, как у соседа моих родителей, у которого только мизинцы разгибались.

Наблюдал, как довольная ухмылка преображает его обветренное рябое лицо. Он уткнулся в книгу и, кажется, читал, но слишком часто отрывал глаза и бросал взгляд на прохожих и на то, что с ходу летит в урну. Упаковки от печений, салфетки, помятые «Тройки» и прочее, — ничего, что могло его привлечь, кроме книги.

Думал, сейчас выбросит её обратно, но нет, засунул под мышку и двинул ко входу в подземку. Будет читать, может даже с друзьями, — они неподалеку, двое, — один средних лет с опухшим, некрасивым лицом и безумными большими глазами. Второй был чересчур высокий, — не в одну дверь не войдёт, сгибается, как без костей, весь серый, заспанный, помятый. На тротуаре у их ног лежала большая чёрная сумка, чертовски грязная, с неработающей молнией, замусоленными ручками. Сумка не пустая, интересно, что в ней? Что могут постоянно с собой таскать бомжи в большой сумке, с которой не сводят глаз? Навряд ли это какой-то мусор. Меня действительно это заинтересовало, но не слишком, чтобы самому проверять содержимое.

Продолжал наблюдать, было интересно. Книгу он уже держал в руке. Я пожалел только об одном, что не выбросил в урну более качественную литературу. Если бомжи и вздумали читать друг другу перед сном, то неправильно начинать с Розмари Роджерс.

Старик кланялся и приплясывал перед симпатичной приятной полноты женщиной, улыбнулся ей, но она с отвращением прошла мимо, заспешила, прижала к груди сумочку. Его дружки захихикали. Высокий, как-то неловко приседал на длинных тонких ногах, — замёрз в своих стоптанных кроссовках.

Старик не показал им книгу, упёрся к стенке плечом и закурил припрятанную в кармане половинку сигареты, перед этим немного её помяв.

Отец мой тоже мнёт сигареты двумя пальцами. Он выкуривает по полторы пачки в день и если бы не мать, заставившая его перейти на более лёгкие, курил бы по-прежнему свои ядреные папиросы. Я даже и не помню отца без сигареты. В пятом классе я как-то свистнул у него сигаретку из портсигара, в ту пору он вечно таскался с этим дурацким портсигаром, подаренным каким-то его приятелем, с которым они не то служили вместе, не то сидели. Я взял всего одну сигарету, иначе бы он заметил. На следующий день за школой первый раз затянулся, сильно затянулся. Раскашлялся, как открытый туберкулёзник, скрутился дугой, из глаз слёзы. Голова кругом, в висках застучало, затошнило.

В общем, я редко курю с тех пор.

Бомжи остались стоять у метро, а я прошёл вдоль магазинчиков и ремонтных мастерских и свернул к домам. Мои родители прожили в этом районе всю жизнь. Я здесь родился, но с тех пор много чего случилось, изменилось. Дворы перестали быть уютными, и теперь здесь было неприятно даже гулять.

Родители никогда не запирали дверь, и это не из-за чувства безопасности и защищённости, сохранившегося в них, как и во многих советских людях, а из-за того, что мама живёт в постоянном, каком-то иррациональном, паническом страхе пожара. Она всегда думает, что если пожар случиться, то они с отцом не успеют выбежать из квартиры. Не знаю точно, когда это началось, стразу после того, как в пожаре погибла её очень близкая подруга или позже. Их с отцом документы были сложены в его старую борсетку, для которой был предусмотрен гвоздь в прихожей. Под борсеткой в обычной коробке хранился огнетушитель, ещё один, его купили позже, имелся на кухне под раковиной.

Меня встретила мама. Глаза сверкали, улыбка не сползала с лица. Чуть позже понял, в чём дело, — дело в ноутбуке. Не так давно, кажется, месяц назад они купили себе ноутбук и вот каждый день вдвоём с отцом, вооружившись тетрадкой, в которой я на скорую руку написал инструкцию по эксплуатации, (как удалить, как сохранить и всё такое), изучают вычислительную машину. Для них это развлечение, они получают колоссальное удовольствие.

— Как дела с компом? — спросил.

— Отлично, — энергично отозвалась мама. Она чудесно выглядит, когда счастлива, а она была счастлива, я видел. — Мы с отцом зарегистрировались в одноклассниках… и вот, пытались поместить на главную страницу мою фотографию!

— И что разместили?

Она начала смеяться.

— Да куда там, — отмахнулась. — Уже час не можем выбрать! Там есть такие снимки, умора! Надо почаще просматривать фотографии. О тех, что в альбомах я вообще молчу…

Я разулся, мать сидела на трюмо и вздыхала, а отец курил на балконе.

Мама всегда встречает меня, бросает все свои дела и находится рядом всё время, пока я не пройду на кухню, точно следит, чтобы я не передумал и не сбежал. Только после этого ставит чайник и накрывает на стол. Отец появляется позже, неважно, где он находится в это время, перед телевизором или на балконе с тяжёлой пепельницей, которую всегда держит в правой руке или с газетой в кресле. Он спокоен, говорит: «Привет, сын» и садиться за стол. Мать говорит много. Она умеет рассказывать. Даже самые неинтересные истории и происшествия становятся чрезвычайно интересными.

От отца пахло табаком и ягодной настойкой. Пока мать возилась у плиты, он подмигивал мне, кивал в сторону шкафа, где держал пятилитровую бутыль со своим фирменным напитком. У отца собственный рецепт, по крайней мере, он так говорил. Когда у него ещё не было проблем с ногами, и он мог ездить на машине, мы выезжали в лес за ягодами. «Синим сезоном» называли сбор ежевики, когда у меня всё лицо, рот, губы и язык были синими. «Красный сезон» — малина и самый короткий, — «жёлтый» — облепиха.

Теперь он делал настойку совсем редко из покупных ягод. Зимой из замороженных и сушёных, летом и осенью из свежих.

Открыл шкаф, в самом низу кучи хлама, ненужная посуда, несколько пар отцовских, а значит огромных, тяжёлых сапог, в которых он ездил на рыбалку. Никогда мой взгляд не привлекали эти вещи, а теперь вдруг засмотрелся. Из хлама выглядывал угол шахматной доски с несколькими оставшимися внутри фигурами, которую подарила бабушка на моё шестнадцатилетие. Бабушка бывала в Индии, и шахматы привезла оттуда, они были вырезаны из слоновой кости, стоили бешеных денег! Настоящие шахматы! Думаю, мне стоило более трепетно относиться к подаренным вещам… В какой-то книге читал, что вещи обладают памятью и когда люди умирают… через много лет после их смерти только какие-нибудь связанные с ними мелочи, случайно попавшиеся нам на глаза, способны воссоздать мгновение из жизни умершего, яркое, со всеми подробностями. Я вспомнил бабушку, глядя на шахматную доску. Лицо в деталях не увидел, отчётливо вспомнил глаза, у мамы такие же. Помню, как она вручала мне доску, запакованную в красную обёрточную бумагу, перевязанную пурпурной лентой. Лицо её светилось, — она всегда радовалась, когда дарила подарки. Воспоминания начали разматываться, как ретроспективная плёнка. Ясно увидел момент, когда провожали бабушку в Индию, а затем предшествующий ему, в котором она сказала нам, что выиграла путёвку в Бомбей на кинофестиваль. Она очень любила Болливуд.

Мы не были с ней так близки, но в груди у меня покалывало.

Поймал себя на том, что страстно хочу поковыряться в этом шкафу, заглянуть во все коробочки, распаковать запакованные, заглянуть во все туго-претуго завязанные пакеты и сумки, — разворошить память.

Бабушки уже давно нет и когда-нибудь не станет и родителей, и понадобятся ли мне их вещи, чтобы помнить? Как быстро сотрутся их лица? Как часто мне понадобиться брать в руки их личные вещи или альбом с фотографиями, чтобы освежать память?

Чудовищное чувство! Страшное.

Я ведь говорил, что осень навеевает хандру и дурные мысли. Ужасное время года!

— Сколько здесь хлама! — заметил я, доставая полупустую бутыль.

Мама махнула рукой.

— Не как не могу заставить твоего отца выбросить половину, — сказа она с упрёком. — Удочки, сети, рюкзаки, — он на рыбалке-то не был уже лет шесть.

— Лежат и пусть лежат, — спокойно сказал отец. — Они что кому-то мешают?

— Я бабушку вспомнил.

Мама отвернулась от плиты и посмотрела в никуда.

Я молчал.

Отец рисовал что-то на столе указательным пальцем.

— Есть-то будем, — спросил он через минуту.

Мама вздрогнула.

— Надо съездить к ней на могилку, 27 у неё день рождения.

— Мая?

— Да. Уже год её не навещали. Ты у нас переночуешь? — спросила она, раскладывая тарелки.

— Нет, — отозвался, нарезая хлеб. — Надо с Анрюхой Панфиловым встретиться.

Я никогда не называл Бабуина Бабуином в присутствии родителей.

— Андрюшка! — весело воскликнула мама. — Передавай привет и Анне Григорьевне тоже!

— Она уехала, — сказал я.

— Куда, у неё же ноги больные?!

— Сестру навестить, старшую. Андрюха её не любит.

— Не любит! Ишь ты… У него из родственников только покойной мамы сёстры остались. Тетя Аня и тётя Маша. Бедная Ниночка, царство ей небесное. Самая молодая была, и видишь как, первая умерла.

— У Андрюхи бабушка есть живая, его бати мама. Мы хотим к ней съездить на днях.

— Ты тоже?

— Да, вдвоём!

— Ну, поезжайте, а когда?

— Я не знаю ещё, Бабу… Андрюха скажет когда. С работой решу и потом.

— А что у тебя с работой? — поинтересовался отец.

— На собеседование пригласили, я же объявление давал.

— Хорошо, — сказала мама.

Отец спросил:

— А со старой что?

— Да, там непонятно ничего и денег мало.

Батя налил по первой, когда стол был накрыт. Мы выпили, мама сразу же закусила.

— Надо настоечку новую делать! — сокрушался отец. — Бутыль пустая.

— Не надо было высасывать её за неделю, — мама на меня посмотрела. — За неделю выпил.

Отец не обращая внимания:

— В этот раз вишню возьмём.

— А я уже и позабыла, когда они погибли, Андрюшкины родители?

— Мам, я не помню, — немного раздражённо ответил я. — Не хочу об этом.

Мы ели молча. Через время отец налил ещё стопку.

— А почему с Ирочкой не пришёл или она на учёбе? — полюбопытствовала мама.

Я тяжело вздохнул:

— Расстались мы.

— Как расстались, когда? — она сделала испуганный вид.

— Месяц назад.

— И почему расстались? Такая умная, красивая девочка. Филолог! Почему расстались?

— Почему, почему, — вмешался отец. — Дело молодое, сегодня встречаются, завтра расстаются. Подумаешь. Вот если бы в армию пошёл, и она дождалась, тогда, да! Проверил бы её, что называется…

— Оставь свою армию, Витя, учиться надо, а не воевать! Войны потому и случаются, что людей глупых много, чуть что сразу война. Сразу драка! Договариваться не умеют.

— Учат в армии договариваться и что делать учат, если договорится невозможно.

— Глупости!

Отец задумался:

— Армия, конечно, в балаган превратилась, но всё равно… Министр обороны ворует, — это гиблое дело. Министр!.. — отец разжевал это слово и выплюнул. — Министр обороны, а в форме я его не видел ни разу.

— Ничего страшного, что не служил… — стояла на своём мама.

— А я хотел бы, — признался я. — Если бы всё было нормально, с удовольствием бы в армию пошёл.

У меня врождённый порок сердца.

— Так ты, может, теперь к нам переедешь? — спросила мама. — Что твоя общага, да ещё и в одиночестве, не постирать, ни приготовить нормально. А я на пенсии, хоть кушать будешь регулярно.

— Я подумаю, мам, — ответил я с полным ртом. — Мне к работе ближе.

— Так ты ж в другое место собираешься устраиваться, — напомнила она.

— Всё равно ближе.

Мы сидели часов до шести. Мама больше не пила, а мы с отцом прикончили настойку. Потом позвонил Бабуин и хмельным голосом сообщил, что народ уже подтягивается. Я сказал, что скоро буду.

— Ну, Андрюшке привет передавай, — напомнила мама, когда я обувался, ощущая лёгкий туман в голове. Иногда отцовские настойки убивали с первой рюмки, а иногда были, что фруктовое вино.

— И почаще заходи, ты же теперь можешь почаще нас проведывать?

— Могу, — кивнул я.

— И не участвуй ни в чём! — сказал отец, застывший в двери кухни тёмным силуэтом.

— Не участвовать в чём? Это ты про что?

— В митингах всяких, — пояснил он. — Вон каждый день, какие-то митинги, марши протеста. Не живётся людям спокойно! Одни глотку готовы разорвать, если креста на шее нет, другие, если крест есть. Все чего-то против! Патриоты. Либералы. Метаются все туда — сюда.

— Опять ты Витя за свою политику!

— Я не участвую в этом, пап.

На самом деле, я соврал, иногда всё-таки участвовал.

— Ну и хорошо, а то один старик управляет толпой глупой молодёжи.

— Как будто раньше было по-другому? — удивилась мама.

Они ещё спорили, когда я закрывал дверь.

Привет не передал, забыл, да и не до приветов было.

Пенёк и Аллка Цыплюхина были уже навеселе и смотрели телевизор в комнате Бабуина, потушив свет и обнявшись. Они часто обнимались, но, ни разу не спали вместе. Она много с кем спала, но не с Пеньком.

Он хороший парень и даже симпатичный, я считаю его гораздо симпатичнее меня, и уж тем более гораздо умнее. Он чертовски начитан, но Аллку такие не привлекают, я вообще не знаю, какие её привлекают, кажется любые кроме Пенька. А с другой стороны, кто знает, может он и успел ей присунуть. Я точно знаю, что если это и случилось когда-то, когда она была сильно пьяна или наоборот, когда он был в говно, а она осталась без ухажёра, Пенёк никогда не рассказал бы об этом. Он не распространяется на подобные темы, стесняется их. В одиннадцатом классе он встречался с одной очень хорошей девочкой, безумно хорошей. О ней мечтали все, — все всегда мечтают о недоступных, правильных девочках, носящих очки, очки — нет ничего сексуальнее очков. Ещё у таких девочек, как правило, белые трусики. Понятия не имею, откуда это знаю, не заглядывал ко всем отличницам под юбки, чтобы подводить статистику. Просто знаю и всё!

О ней мечтали все! Настя её звали, не могу вообразить, как её ещё могли звать, никакое другое имя ей не подходило. Такое ощущение, что её родители изначально знали, какой она будет и что имя Клавдия или скажем, Лариса ей не подойдёт. К ней многие подкатывали, двоечники, конечно, знали заранее, что шансов нет, хотя она ко всем относилась хорошо, дружила. Ботаникам, в числе которых был Пенёк, не было никакого дела до противоположного пола, нет, вернее было, наверняка они о девочках думали, когда дрочили под одеялом или в туалете, но в школе даже не смотрели на девочек. К Насте подходили только крутые парни, играющие за сборную школы по футболу или баскетболу, такие, которые никого в школе не боялись. Но с такими, как правило, не о чём поговорить и потому все их попытки заканчивались неудачей.

К какой из этих категорий подходил я? Мы с Бабуином и ещё насколько парней не принадлежали к какой-либо категории. По сути, мы считались троечниками, в точных науках полные олухи, а в гуманитарных, могли дать фору любому. У девочек мы пользовались интересом не меньше, чем «крутые» парни. Но к Насте, лично я не рискнул бы подойти.

Никому и в голову не могло прийти, что недотрога Настя, в короткой юбочке обратит внимание на долговязого прыщавого Пенька, у которого руки висели до самых колен, шея была как у страуса, плечи отсутствовали, сутулый, зажатый. Он в то время носил потёртые растянутые джинсы, с класса седьмого, до конца школы их носил. Они никак не подходили друг другу, Пенёк и Настя, во всяком случае, внешне, она среднего роста всегда безупречна с идеальной причёской ничего особенного не было в её причёсках, но они были идеальны, ей шло всё, она из тех девушек, которым всё к лицу. У неё были чудесные ноги, я хорошо помню и попка у неё была отличной, я частенько не мог заснуть, думая о её ногах. Пенёк был чудовищно высок, чрезвычайно, он и сейчас выше всех, слегка сутулый, но лицо у него красивое и глаза. Он из того числа мужчин, которые хорошеют с возрастом, в лет пятьдесят наверняка достигнет апогея своей привлекательности.

Мы увидели их целующимися за школой, там же где я впервые попробовал затянуться отцовской сигаретой; где Бабуин дрался с Генкой Митрофановым из-за какой-то девочки, которая через месяц уехала с мамой и с отчимом в Бельгию; где мы всем классом курили один на всех косяк и где как-то вечером видели одного лохматого хмыря тискавшего нашу психологиню.

А потом, что-то случилось и Настя с Пеньком расстались. Это обычное дело, но знаете, мне было очень жаль.

Потом я её с каким-то нерусским видел.

Так вот Пенёк и Алка щёлкали телек, — не могли найти ничего интересного. Алка не могла, пульт потел у неё в руке.

Бабуин с каким-то типом курили на кухне. На полу я заметил несколько пакетов с выпивкой и закуской из ближайшего супермаркета.

Больше народу не было.

— Это Санёк! — представил мне своего друга Бабуин. — Он тут недалеко живёт! Я тебе про него говорил?

— Нет.

— Ну, теперь будете знакомы! — засмеялся. Как-то странно засмеялся, — тоже выпил или курнул.

— Есть ещё? — спросил я.

— Ты о чём? — Санёк сделал вид, что не понимает или и вправду не понимал. Тупой он какой-то, глаза тупые.

— Шмаль есть? — пояснил я.

Раздражал меня этот Санёк, слишком широко лыбился.

— Нет, у Алки спроси, у неё иногда бывает косячок, — сказал Бабуин.

— А вы тогда чего такие счастливые?

— У нас другие игрушки, — объяснил Бабуин. — Ты в такие точно не играешь, брат.

С каких это пор, подумал, у нас с Бабуином разные игрушки?

— Ганжик могу притащить, — Санёк посмотрел на Бабуина, потом на меня. — Есть у меня приятель тут недалеко, у шмары какой-то поселился. Не дорого берёт, а мне и за даром даст. Он к «винту» плохо относится. Неправильный это кайф, говорит. — Он вдруг начал смеяться, дурацким таким мелким смехом. — Прикинь, его батя уже старше всех «роллингов», а до сих пор «афганкой» балуется, сослуживец ему подкидывает.

— Где ты этого обдолбыша нашёл? — спросил я Бабуина.

Санёк — наркош со стажем, я таких неплохо знаю, ещё с тех пор, когда барменом подрабатывал. Много таких захаживало. Дёрганные они все, худющие, но счастливые. Счастливые это если на «винте» сидят, мне старший бармен рассказывал — Вадик. У него вроде бы сводный брат такой бедой увлекался. Вадик как-то познакомил меня с одним чуваком, лет ему было за сорок, звали Максим, но это по паспорту, а так все называли его просто Миской. Он так и представился, — Миска, говорит и тянет свою синюю руку. Он много чего в жизни перепробовал, нюхал, втирал, колол, курил. Его жена умерла от передоза, через месяц после их свадьбы. Они и сошлись на этом деле. Мне сразу тогда показалось, что в его глазах отсутствует свет, полностью отсутствует, не потухает и зажигается снова, а исчез раз и навсегда. Так мне показалось. Он захаживал редко, но сидел всю ночь, почти не пил, только рассказывал, много чего рассказывал.

Был и другой, который запомнился, — особенный, жирный как боров, весь в складках, весь мокрый. Пахло от него потом и дерьмом. Он рассказал как-то по секрету, нависнув всем своим весом над барной стойкой, что хочет познакомиться с девушкой, — подцепить киску, как он сам говорил. Для этого он и приходил, но никогда, ни к кому не подкатывал, сидел один. Жирдяй не улыбался почти, и я никогда бы не сказал, что он наркош. Его Миска сдал. Миска иногда подкидывал ему дурь. А потом я в этом убедился и сам, увидел это в его глазах, они были полны счастья.

Санёк был наркошем, я сразу понял. Вот только не понял, что он делает в квартире Бабуина. Где они могли познакомиться?

Санёк был среднего роста, чуть выше меня, но худой до такой степени, что кости проглядывали под бледной, болезненного вида кожей. Ключицы, ну прямо как велосипедный руль. Руки тонкие, покрытые светлым, но плотным волосяным покровом, — не мужские руки, да и не женские тоже. Таким рукам нельзя довериться.

Он смотрел на меня, пристально так смотрел, своими выпученными огромными глазищами. Я стоял у двери, — он у окна, около, курящего Бабуина, но я добрался бы до него очень быстро, если бы он что-то вякнул в мой адрес, хотя бы попробовал вякнуть.

Он молчал, видимо догадывался, о чём я думал.

— Да, расслабься ты, — не своим голосом сказал Бабуин и сделал шаг в мою сторону.

Я, вконец обозлённый, двинулся к нему, схватил за руку. Не знал, что хотел с ним сделать, просто сильно сжал его руку. Он весь напрягся, дышал, как только что пробежал кросс. Зрачки расширенные, глаза бегают.

Саня, — этот тощий ублюдок, по-прежнему хихикал. Я заметил, что он имеет привычку чесать папиллому у себя на шее.

— Ты, сука! — ругался я на Бабуина. — Ты колешься?

Он молчал, смотрел на меня, долго смотрел, но глаза пустые. Мне страшно стало, прямо тяжко. Не видел его таким! Это всё его новый знакомый, — думалось мне.

— Ты колешься? — в ярости спросил я.

Он вырвал руку, поменялся в лице, стал злым. Но я был злее и он начал опять по-дурацки улыбаться. Я не слишком разбирался в наркотиках, не знал, как они действуют, но эта его улыбка была явно наркотической.

— Не колюсь я, — признался он с некоторой обречённостью в голосе. — Попробовал один раз, нюхнул «винта».

Ему стыдно! Он пятился, топтался на месте, смотрел на Санька с укором, затем упал на стул и вперился в запотевшее стекло.

— Нюхнул «винта»?! — почти взвизгнул я, я и подумать не мог, что способен издать такой противный звук собственным ртом. — Ты… ты грёбанный мудак!

Мне вдруг стало так тошно на душе, так погано. Мысли начали метаться, ещё раз осознал, что боюсь. Чего? А хрен его знает, боюсь и всё. Боюсь наркотиков, боюсь, что потерял друга. Да, мне действительно пришла шальная мысль, чудовищная мысль, — я потерял друга!

Я плохо отношусь к наркоте и к наркоманам плохо. Мы с Бабуином к ним плохо относимся, относились…

Вот от этого мне и страшно.

Слышал, в соседней комнате Алка мучила Зомби. Ему нравится, когда его мучают, во всяком случае, он не удирает при первой возможности. Такой вот кот мазохист. Алка часто говорила о желании, сделать из Зомби подстилку на стул. Она вообще была девушкой странной, кричала на всех углах, что терпеть не может детей и своих племянников, детей старшего брата, готова выкинуть через окно. А потом жаловалась, что не один парень не воспринимает её всерьез, не хочет создать с ней семью.

На кухне все молчали.

Я порылся в пакете, достал бутылку водки, лихорадочно открутил пробку и сделал глоток.

— Синька — говно! — посмел сказать Санёк.

— Закрой пасть! — закричал я, ткнув в его сторону бутылкой.

Он замолк.

Я упал в кресло, засунул горлышко бутылки в рот и влил ещё. Сидел долго, снимая с подлокотников белые кошачьи шерстинки.

— Как давно? — спросил у бутылки.

Бабуин уже ходил взад-вперёд по кухне.

— Я попробовал пару разков, — ответил он голосом провинившегося школьника.

Он был без майки, стоял посреди кухни, гладил живот.

— Слушай! — продолжил он, — ты мне мамка что ли? Отвали! Всё норм, расслабься!

Он начал ворошить пакет с продуктами, вышвырнул несколько пачек сухарей и тоже достал бутылку водки.

— Синька — говно, — как робот повторил Санёк.

— Заткнись, Саня!

Я поставил свою бутылку на пол и вышел. К Алке и Пеньку не заглянул, не прощался.

На улице было холодно и шумно. Стоял и думал, куда идти. В общагу тащиться было не охота, последнее время жить там одно мучение. Пожалел, что не забрал с собой бутылку. Размышлял куда можно заглянуть, чтобы добавить в организм алкоголя. Настроение было паршивое.

Было без пяти минут одиннадцать.

Дошёл до гаражей, под фонарём стояла согбенная маленькая старушка с клюкой, что-то бормотала. Её обступала целая стая голодных кошек. С такого расстояния все они казались чёрными и одинаковыми.

–…подожди, Танюша, — слышал тонкий голос. — Все голодные, а ты тут самая старшая…

Бабушка отпихнула настырную кошку клюкой. Поставила небольшой, закутанный в тряпки таз на землю и принялась вытряхивать недоеденный корм из кошачьих мисок, всевозможных форм и размеров, от блюдец и консервных банок, до ковшиков с обломанными ручкам и тазиков, разложенных вокруг парящего люка теплотрассы.

Чуть в стороне от этого люка, из земли вырывались две огромные трубы и дальше уже шли по земле. В детстве мы лазали по ним и лежали, на них тепло даже зимой.

Мне не пришлось долго мучиться, чтобы забраться наверх, а в детстве мы таскали всякие камни и железки, чтобы вскарабкаться. Я сидел совсем недалеко от дорожки, над которой трубы образовывали арку, в надежде, что Вова Миронов пройдёт именно отсюда.

Кошек собиралось всё больше. В какой-то момент мне показалось, что если бабулька с тазиком не пошевелиться, они просто разорвут её на части. Но вскоре она размотала тряпки с тазика и вывалила пышущую густую кашу в миски. Коты накинулись на пищу и с тихим писком начали поглощать, иногда обжигаясь и визжа. Мне казалось, я улавливаю запах рыбы или, во всяком случае, рыбьей требухи.

Старуха бормотала, пихала кого-то клюкой, поучала. Потом взяла тазик и заковыляла к подъезду. Ходила она чертовски медленно и всё время бормотала. Шла, шаркая, громко вздыхая и бормоча.

Мне вдруг пришло в голову позвонить Ирке. Я не думал, что она с кем-то начала встречаться после нашего расставания. Мне казалось нормальным, позвонить ей сейчас.

Я достал телефон, жалея, что не прихватил с собой бутылку. Нажать на звонок не успел.

— Даня!?

Немного растерянно я повернулся к дорожке. Мирон в чёрном пальто до колен, шарф, как дохлая, выпотрошённая змея на шее, на голове тонкая шапка. Для шапки слишком тепло тем не менее он в шапке. Высокий, как секвоя, даже как будто выше Пенька, хотя это не так.

— Здорово!

Он держал в руках пакет с бухлом.

— Ты чего здесь?

— Да там полный писец! — отозвался я.

Он аккуратно поместил пакет на трубу слева от меня, а сам сел справа. Не проверил даже на что сел, никогда не проверяет, даже если там гвоздь будет торчать, сядет. И не жалко ему было в таком пальто садиться на грязную трубу.

— Ты чего так поздно? — спросил, бросая взгляд то на ужинающих кошек, то в темноту перед собой.

— Вика просила сходить с ней в универ. Она приболела, на пары не ходит, но рефераты писать надо. Ходили за книжками. С подругами её встретились.

— Симпатичные?

— Есть пара штук, но не особо… так… если разве что, разок, другой…

— Звони! — сказал, пихая его плечом.

— Даня, что случилось? — спросил он озабоченно.

— Не хочу туда.

— Ты чё с Бабуином посрался?

Я после недолгой паузы:

— Бабуин — сука! Наркош и…

— Какой еще наркош?

— Обыкновенный…

Мирон поморщил брови, уставился на меня впритык.

— Да, ты чё говоришь? — не поверил он.

— То и говорю, нюхает он. Сам сказал.

— Вот чёрт! Как он?.. как он вообще? Как он мог?

Что за детский вопрос, думал я. Как мог? Да, так и мог, засосал своими широкими бабуиньими ноздрями «винта» и всё.

А самому мне тревожно, ведь с детства знакомы, из детского сада вместе сбегали в парк и на дереве сидели, над дорожкой. Плевали с ветки на растрескавшуюся тротуарную плитку. Бабуин хорошо лазал по деревьям, очень хорошо. Он поэтому и получил такое прозвище. А в школе, в восьмом классе нам девочка одна нравилась, она с нами после школы иногда гуляла. Любочка её звали. Никто из нас её не заполучил, но я хотя бы её голой видел. У неё дома, однажды. Она пригласила меня, мы решили заняться сексом никто особо не знал, как им заниматься, нет процесс был понятен, но всё остальное, как начать, как подойти… В общем она только разделась, и вернулись её родители. Нам было по 15 лет.

Я Бабуину не рассказывал. С тех пор ни слова не сказал о том случае, думал, он перестанет со мной дружить. Так я пёкся о нашей дружбе.