Вологодские заговорщики

Далия Трускиновская

В Московском царстве великая Смута, гибнут люди, в Кремле заперлись польские паны, первое ополчение оказалось бессильно против захватчиков. А в Вологде, куда убежали многие богатые купцы, зреет заговор в пользу английских коммерсантов, которые хотят нажиться на чужой беде. И не только нажиться, а посадить на русский трон своего кандидата. Догадываясь, что там творится неладное, князь Пожарский посылает в Вологду надежного человека – разобраться, какие козни строит купечество и что за секреты хранит тамошний Канатный двор. И первая задача – раздобыть послание, которое московские князья и бояре тайно отправили английскому королю…

Глава 3

Настасьино счастье

Женщины пытались устроиться поудобнее в небольшой светлице. Все, что не требовалось сей же час, снесли вниз, в подклет. Первым делом пристроили в углу образа. Другой угол, дальний и теплый, отвели Деревнину, там поставили для него лавку. Всем прочим пришлось до лучших времен привыкать спать на полу. Отдельно приготовили место для Авдотьи с дочками, отдельно — для Настасьи с дочками, ближе к дверям — для Гаврюшки, мамки Степановны и Феклушки. Антип же уговорился, что будет пока ночевать на конюшне у Гречишниковых, там можно в тулуп завернуться да в сено зарыться. Опять же — весна на носу, пусть и потеплеет позже, чем обыкновенно в Москве. А летом спать на сеновале — удовольствие.

Деревнин был недоволен — не так он себе представлял купецкое гостеприимство. Он догадался, что выдворение гостей в съемную горницу — затея Анны Тимофеевны, которой вовсе не хочется держать в своих покоях лишних детей и женщин. И он привык жить в комнате один — не только во время постов, когда муж и жена спят раздельно, а во всякое время. Тут же одиночество отменялось, и надолго.

А Мартьян Гречишников, что бы Деревнин ни бурчал о нем, сидя в своем уголке, как раз заботился о своем благодетеле, которого сманил в Вологду.

Он при помощи Кузьмы немедленно принялся восстанавливать старые знакомства и заводить новые. Три дня ходил по лавкам, был и на Торговой площади, и в Гостином дворе, не говоря уж о том, что под боком, — Ленивой площадке, смотрел цены, сравнивал товары, задавал вопросы. Вечером братья Гречишниковы и сами в гости ходили, и гостей принимали, разговоры велись все те же — о товарах и ценах. Но не только.

На четвертый день, когда уж смеркалось, Мартьян Петрович заявился к деревнинскому семейству.

Настасья как раз была в подклете, разбирала узлы и ужасалась: сколько же всего нужного оставлено в Москве…

— Заходи, Мартьян Петрович, — сказал Деревнин. — Прости, что у нас тут словно Мамай прошел. Все в одной комнате ютимся, и тут же доченьки мои играют. И усадить-то тебя некуда.

В голосе был явный упрек.

— Я с доброй вестью, Иван Андреич, — ответил Гречишников. — Живет в Вологде черной сотни купец Анисимов. Хоть и черной, а богатство у него немеряное. Его приказчики дорогие меха скупают, он своих людей за рыбьим зубом посылает, их на Двинской губе все поморы знают, они с самоедскими князьками поладили. Поморы для него ходят к Мангазее, туда остяки и тунгусы провозят ясак и много чего на продажу, так они это берут.

— Мангазея?.. — спросил Деревнин.

— Да, там теперь и острог, и свой воевода. Не на пустое же место тунгусы с самоедами ясак везут. Анисимовские люди еду на Пустоозеро, там сходятся с самоедами, сделки ведут без денег, выменивают у самоедов соболей на сукно, холсты, сало, кольчуги, толокно. Артемий Анисимов — он оборотистый. Он один из первых с Москвы прибежал. Купил двор, осенью ему пристройки поставили, четыре сруба на подклетах, и наверху светлицы, живет хорошо, нам бы не хуже. А у него молодая жена Ефимья, и он ей угождает. Сам знаешь, как это делается. Мониста и серьги уж в укладки не вмещаются.

— Уж знаю… — проворчал Деревнин. Он уже не умел так угождать Авдотье, как хотя бы десять лет назад, и, чтобы жена не дулась, покупал спокойствие в доме подарками — пока еще мог делать подарки.

— Так вот, приехал сюда Анисимов со всем двором, опричь хором, и, понятно, притащил всех комнатных баб своей дуры. И что бы ты думал, Иван Никитич? Одна вдовушка в Москве за столько лет жениха не сыскала, а в Вологде огляделась, подцепила, повенчалась и ушла к нему жить. Другая и вовсе померла. Анисимовская женка шумит: все ей не так, ходить за ней некому! А вологодскую бабу не желает — они-де так лопочут, что не разобрать. Врет, конечно. Вот я и подумал о твоей Настасье. Сперва с самим Анисимовым переговорил: есть-де чистая вдова, примерного поведения, говорит на московский лад — не придерешься. Потом моя Терентьевна побежала, с Ефимьей Анисимовых толковала. Могут взять твою Настасью… погоди, не возражай! Могут взять вместе с дочками. У Ефимьи единое чадо — Оленушка, ей седьмой годок, ей подружки нужны.

— А какую ей положат плату? — спросил благоразумный старый подьячий.

— Для начала пусть за стол для себя и дочек послужит. Сумеет той взбалмошной Ефимье угодить — Анисимов отблагодарит. Ему покой в доме дороже золота и яхонтов.

— Эх…

Деревнин сказал одним своим «эх»: не думал, что доживу до того дня, когда невестку, вдову покойного Мишеньки, сам, своими руками, отдам в услужение к купчихе. Но там Настасья с дочками наверняка будет сыта. А ему, Деревнину, все заботы меньше — на три рта.

— И скажи ей — пусть не кобенится. В анисимовским доме богатейшие купцы бывают. Глядишь, кто на нее и заглядится. И возьмет, на троих детей не поглядит.

— Гаврюшку не отдам! — возмутился Деревнин.

— Ну, стало, Гаврюшку при себе оставишь, — усмехнулся Гречишников. — А ты не забыл ли часом, что у тебя две дочки на выданье? Пора о женихах подумать. Зови Настасью! Я же по одному дельцу еще съезжу и вернусь.

— Дарьица, беги за матушкой, — приказал дед.

Настасья, когда ей свекор сообщил о затее Мартьяна Петровича, перепугалась до полусмерти.

Она была настоящей теремной затворницей. При матушке своей — только в сад летом да в церковь Божию; выдали замуж за Михайлу — тоже нигде не бегала, одно знала — мужу угождать и деточек растить; помер Михайла — так себя блюла, как не всякой благочестивой вдове удается. Даже вольных речей, какими ключница Марья развлекала Авдотью, не слушала. И вдруг — в чужой дом, к незнакомым людям?

Но свекор, которого она привыкла слушаться, приказал: иди и служи той Ефимье честно, будешь всегда сыта и довольна, и с детками своими вместе; глядишь, и Гаврюшке что-либо перепадет. И не век же сидеть в Вологде — рано или поздно прогонят с Москвы панов, можно будет вернуться и опять зажить по-прежнему.

Как свекра ослушаться?

Но он велел принарядиться, и это смутило Настасью: никаких таких особенных нарядов у нее не водилось. Ну, есть одна, всего одна, красная рубаха-исподница, к ней шитые жемчугом запястья. Есть три летника^[2] — синий, лазоревый и зеленый, две распашницы есть, к ним — вошвы^[3], расшитые пестрыми шелками, есть еще кортеля^[4], подбитая мехом, есть опашень^[5] с серебряными пуговками, из красного сукна… телогрея есть, что еще?.. Не густо! Прочее, что было, перешила для дочек.

Выручила Авдотья.

Большой дружбы меж ними не было, но и не ссорились. Порой даже объединялись против Ивана Андреевича, не давая ему быть слишком строгим к детям. И вот Авдотья, вызвав на крылечко, сказала:

— Ты, свет, не его слушай, а меня. Наряжаться не вздумай! И румяниться незачем. Ты — бедная вдова, хочешь, чтобы взяли в дом из милости. Кто ее, ту Ефимью, знает — может, страшнее черта. А коли ты покажешься красивее, чем она, то держать при себе такую красу она не захочет. Ей, я чай, нужны комнатные женщины невзрачные, чтобы рядом с ними она была — царица! Опять же — пост еще не кончился, нечего наряжаться.

Настасья согласилась и с помощью Авдотьи собрала себе наряд — не так чтобы совсем смирный, но и достаточно скромный. Летник — синий, опашень взяла у мамки Степановны, неразбери-поймешь какого цвета, главное — темный. Поверх волосника, в который упрятала русые косы, надела тот убрус^[6], что носила дома, его концы когда-то были богато расшиты жемчугом, теперь жемчуг был спорот и приготовлен для дочек. Кику^[7] Настасья тоже одолжила у мамки Степановны — у нее их были три. В последний миг вынула из ушей висячие серьги, вдела «лапки». Совсем без сережек-то нельзя, неприлично. Не инокиня, чай. Эти «лапки» с синенькими камушками ей покойная матушка вдела, когда ушки только прокололи, потом их же Настасья вдела сперва своей Дарьюшке, потом своей Аксиньюшке. Теперь внучкам свекор велел носить другие серьги, побогаче, а эти лежали в укладочке.

Только собралась — а тут и Мартьян Петрович пожаловал.

— Готова? Вот и славно, — сказал он. — Сейчас же тебя и отвезу.

Оставив детей на Авдотью и Степановну, Настасья принарядилась и отправилась с Гречишниковым к Анисимовым.

Мартьян Петрович из тех лошадей, что шли в обозе, оставил двух, прочих продал, да еще сильного вороного возника, Никитин подарок, за которого хорошо заплатил Деревнину. Конюх Никанор его одобрил, а братец Кузьма сказал: чем в Вологде хорошего мерина искать, лучше этого забирай. Оставалось прикупить санки, в которые закладывать красавца, и он раздобыл отличные — чтобы, разъезжая по своим купецким делам, выглядеть достойно. Кучером посадил красивого парня Ермила, служившего у него в московских лавках в молодцах. Нужно ли открывать в Вологде свою лавку, Мартьян Петрович еще не понял; пожалуй, пока стоило вести торговлю со склада, куда будут приезжать за товаром хоть из Ярославля, хоть из Твери.

Гречишников усадил Настасью в санки, сам сел рядом, укутал ноги медвежьей полстью — и поехали.

Анисимовы жили тут же, в Верхнем посаде. Главной улицей там была Васильевская, она же постепенно переходила в Кирилловскую дорогу, которой вологжане ездили в Кириллов Белозерский монастырь. Проходила Васильевская через Каменье, и там поставил себе хоромы купец Анисимов. Хоромы на вид были не так чтоб хороши — из еловых бревен, строенные без единого гвоздя, окна — малы, крыши — под слоем земли, что, по мнению вологжан, могло уберечь от возгорания и пожара.

Но внутри Анисимов с домочадцами уже отлично обустроились, хотя, по словам Гречишникова, московские палаты были не в пример обширнее и краше. Окна купец велел делать слюдяные, не бычьим же пузырем их затягивать. Слюду велел ставить «монастырскую», красивую. Отыскал он и печников. Не так много было в Вологде слюдяных окошек, и печей с дымоходами, большинство вологжан топили избы по-черному, да и теплые церкви также.

Покои Ефимьи, стоявшие на трех высоких подклетах, имели свое крыльцо, довольно просторное — Настасья даже позавидовала: вот где хорошо было бы летом сидеть да рукодельничать! Сада, правда, не было, а Настасья выросла там, где даже небогатый человек имел при доме сад. И она подумала: куда же деточек летом выпускать, где им качели ставить?

Мартьян Петрович окликнул дворовую девку, что вынесла с поварни два ведра помоев, приказал взбежать к хозяйке и сообщить: приехала-де купецкая вдова, Настасья, Деревниных. Вскоре сверху прибежала девчонка — забрать Настасью.

— Ступай с Богом, — сказал Гречишников. — А меня в поминание впиши — хотя не тебе услугу оказал, а Ивану Андреичу. Молись, чтобы Господь мне прибыль послал. Потом, Бог даст, и для Авдотьи дельце сыщем. Может, прясть с дочками будет. Не пропадете!

Ефимья сама вышла Настасье навстречу. Увидела ее Настасья и обомлела: такой красавицы не то что на всей Москве, а и во всем царстве, поди, нет. В своих комнатах купчиха особо волос не прятала, из-под волосника были малость видны толстые золотистые косы, а пряди, что обрамляли лоб, пушились — их сколько ни смачивай, ни примазывай, гладкими не станут. Губы — алые, пухлые, носик — прямой и чуть вздернутый, щеки — свежие, полные, а глаза…

Как раз из высокого окошка пал свет на личико Ефимьи, и огромные синие глаза вдруг засверкали почище всяких яхонтов. Заговорила красавица — и Настасья увидела мелкие белые зубки, которые сравнить можно было разве что с жемчугом.

— Добро пожаловать, — нараспев сказала Ефимья. — Будешь умна и верна — озолочу! А что ж дочек не привезла?

— Я, Ефимья Савельевна, не знала, приглянусь ли тебе. А деток в холод туда-сюда возить не хотела, я их берегу. И то уже дорогой чуть не застудила…

— Ин ладно, поживи тут денька два. Коли пойдет у нас на лад — пошлю за детками каптану^[8]. Да, да, как уезжали с Москвы — мой Артемий Кузьмич нарочно для меня купил у каких-то бояр каптану, в ней, поди, боярыня в Кремль, еще к царице Ирине, ездила! А теперь вот я выезжаю — то в богомольный поход соберусь, то к родне. Это чтобы ветер лица не попортил. Ты когда-либо каталась в каптане?

— Нет, матушка Ефимья Савельевна, — заробев от такой бойкости купецкой жены, тихо ответила Настасья. Каптаны она, конечно, видела — это целый домик на полозьях, и зимой ничего лучше быть не может — ни снег, ни ветер туда не попадают. Не то что в открытых санках от Москвы до Вологды — сколько гусиного жира женщины за эти дни на лица извели, и подумать страшно.

— Стало, и берись за дело. Ты рукоделиям обучена?

— Обучена…

— Глаша, приведи Оленушку! — велела купчиха. — Доченька взялась рушничок вышивать, первый! Швы знает самые простые. Так ты посиди с ней, поучи ее.

Ученье вышло сомнительное. Села Настасья с красавицей Оленушкой в светлице, и только девочка взялась за работу, как снизу мать присылает кусок медового пряника. Пряник съеден, опять иголку — в руки, сделано несколько стежков — снизу мать шлет плошку каленых орешков…

Когда за слюдяным окошком стало темнеть, Ефимия сама пожаловала — посмотреть, много ли вышито.

— И только? — удивилась она.

Настасья не знала, что ответить.

— А я-то думала… — В голосе купецкой жены было сплошное разочарование.

— Пойду я, Ефимья Савельевна. Вижу — не ко двору пришлась, — Настасья поклонилась и вышла на узкую лестницу. Ее шуба и отороченная полоской меха черная бархатная шапка остались в сенях.

Стыдно было до слез. Выходит, всех подвела — и свекра, и Гречишникова. Но не жаловаться же на дитя и на ту сердобольную матушку, которая то и дело шлет чадушку всякие заедки.

Как возвращаться домой — Настасья не знала. Ее привез Мартьян Петрович, на дорогу она не смотрела. И даже в какой улице поселил давнего приятеля Гречишников — тоже не знала. Понимала одно — нужно уходить, опозорилась, нужно уходить… и поскорее…

— Куда ты? — спросила пожилая женщина, богато одетая, очевидно — мамка Ефимьи; очень часто, выходя замуж, девица приводила с собой в новую семью растившую ее мамку, связь с которой была порой прочнее связи с родной матерью.

— Домой, — коротко ответила Настасья.

— Не по душе, что ли, наши хоромы?

Настасья выскочила в сени, там подхватила с лавки свою шубу, нахлобучила шапку и спустилась во двор. Во дворе она спросила первую попавшуюся бабу, где живет купец Гречишников. Баба не знала.

А меж тем ночь опускалась на Вологду, и на анисимовском дворе могли вскоре спустить с цепи сторожевых кобелей.

Настасья решила дойти до ближайшей церкви. Там собираются богомольные бабы и могут знать о Гречишниковых — Мартьян Петрович приехал с большой семьей, со старыми и малыми, и у Кузьмы Петровича тут семья не первый день живет, и старики наверняка ходят куда-то замаливать грехи.

Выскочив за ворота, Настасья стала озираться в поисках прохожих. Как назло, ни одного не было. Зато подкатили к воротам санки, в которых сидели двое и весело хохотали. Кучер окликнул здешнего сторожа, сторож отозвался, санки вкатились под крытые ворота.

Двое мужчин продолжали смеяться, перебрасываясь непонятными словечками. Настасья сперва удивилась, что ничего разобрать не может, потом догадалась: это ж не по-русски!

С языками у московских жителей, а тем паче жительниц, дело обстояло плоховато. Кабы не притащил Расстрига на Москву невесту-полячку с огромной польской свитой — то и этого бы языка ввек не слыхали, потом вообще пришло польское войско. Да и на что иные? Церковнославянскую речь в храме Божьем кое-как все понимали, а если явятся на торг купцы из таких украин, что с трудом понимаешь их лопотанье, то пусть осваивают московский выговор, иначе товар не продадут.

Речь анисимовских гостей ни на какое лопотанье не походила — не то что ни одного знакомого словечка, но и звуки вовсе нерусские.

Ворота за их санками затворились.

Настасья осталась на улице одна…

Впрочем, не одна! Шагах в двадцати от нее на перекрестке стоял высокий плечистый человек в огромном светлом тулупе. Ворот тулупа был поднят. И глядел этот человек на анисимовские ворота.

Настасье впору было к забору прижаться, чтобы этот здоровенный человек ее не заметил. Мало ли — вор, налетчик, насильник?

Она в браке не была счастлива — несчастна, впрочем, тоже не была, муж Михайла не бил, но и ласкать — не ласкал. Когда он помер, Настасья решила: с нее хватит, есть трое деточек, вот ими и следует утешаться. Замуж она не хотела. Прожив несколько лет вдовой, даже не представляла себе, как это — снова оказаться под мужиком.

Человек в тулупе прошелся взад-вперед, замер — и вдруг чуть ли не саженными прыжками оказался рядом с Настасьей. Она вскрикнула, но ему не было дела до перепуганной бабы, он всего лишь хотел оказаться в тени забора. К воротам подъезжали еще одни сани, запряженные приметным возником — с белой звездочкой во лбу.

Настасье отозвались только что спущенные с цепи дворовые псы. Огромные кобели радостно понеслись через двор к забору — им было любопытно, что там творится. Закричал сторож, отгоняя их, чтобы принять припозднившихся гостей. Псы не унимались. И это сильно не понравилось мужику в тулупе.

Ведь если псы примутся с лаем кидаться на забор там, где стоят с другой стороны люди, — выбегут сторожа, мало ли кто приглядывается к купецким хоромам.

— Молчи, Христа ради, — сказал он Настасье. — Молчи, дура…

И она поняла: сейчас произойдет ужасное.

Настасья и не знала, что умеет так звонко и пронзительно визжать.

Мужик пустился наутек, а она, вдруг обезножев, села в сугроб под забором. Там ее и отыскали выскочившие со двора сторож с факелом и еще какой-то человек — видимо, кучер анисимовских гостей.

— Ты, что ли, вопила? — спросил сторож. — Чего расселась, вставай! Или ты тут рожать собралась?

— Ахти мне… — прошептала Настасья.

— Не тебя ли Гречишников сегодня приводил?

— Меня?..

— А чего голосишь на всю округу?

— Мужик… Стоял тут, под забором… кричать не велел…

Настасью выдернули из сугроба и втащили во двор. Она и не поняла, как вознеслась на высокое крыльцо — не Ефимьино, а другое. Потом ее втолкнули в сени.

— Ты чья такова? — спросил вызванный сторожем из хозяйских палат мужчина. — Что у наших ворот забыла?

Настасья растерялась. Так вышло, что, живя в доме свекра, она с посторонними мужчинами вообще никогда не разговаривала. А тут — статный молодец, русые с проседью волосы, коротко остриженные, и борода кудрява, и брови мохнаты, и в плечищах — косая сажень. И зипун на нем богатый, из плотного полосатого шелка, алого с рудо-желтым, какой носят в жарко натопленных комнатах, и рубаха по колено — тонкого холста, и порты также полосатые, одно слово — щеголь.

— Ее, сдается, Мартьян Гречишников сегодня к хозяйке приводил, — объяснил сторож. — Позови, свет, Артемия Кузьмича. Он велел — коли что сомнительное, тут же его кликать.

Хозяина пришлось ждать. Настасью усадили на узкую лавку, по правую руку встал сторож, по левую — кучер, и чувствовала она себя — как воровка, которую прихватили на горячем. Наконец вышел Артемий Кузьмич.

Лет ему было не менее, чем Деревнину, но Деревнин — сух, поджар, сутул от приказной службы, наряди его в подрясник — и вот тебе инок-постник. Анисимов же — телом обилен, брюхо — всякому приходскому попу на зависть, шея — с Настасьино бедро толщиной, не меньше, а личико, как шутят веселые приказчики на торгу, в сковородку не уместится, щеки, поди, со спины видать. Однако взгляд прищуренных глаз — острый, умный.

— Говори, — велел он. — Да все сказывай, с самого начала. Как ты к нам под забор попала?

Он был на удивление терпелив и выпытал у Настасьи все — с того часа, как к Деревнину пришел Мартьян Петрович и сообщил, что Ефимья Савельевна ищет себе комнатную женщину.

— Так. Пока что вранья не заметно. Андрюша, сходи в Ефимьины палаты, вызови Акулину, скажи — хозяин велел.

Как водится в богатом доме, где палаты стоят на многих подклетах, помещения соединялись переходами, а иные — открытыми гульбищами, опоясывавшими здания. Акулина прибежала быстро, и Настасья узнала ту женщину, которую сочла мамкой Ефимьи.

— Глянь-ка, узнаешь? — спросил Артемий Кузьмич.

— Да Господи! Как же она сюда-то попала? Ведь прочь со двора пошла! — воскликнула Акулина и сразу все, что знала, хозяину поведала.

— Стало быть, не соврала, — убедился Анисимов. — Забери ее к себе, Акулина, время позднее, в моих покоях ей делать нечего, а коня ради нее гонять — не желаю. Да и куда гнать — непонятно. Постой! Еще раз перескажи — что то был за человек, который возле моих ворот околачивался. Может, есть примета, чтобы его потом опознать?

— Нет приметы… — горестно прошептала Настасья.

— А голос? — подсказал тот, кого Анисимов звал Андрюшей; Настасья решила, что младший родственник.

— Голос?..

— Сама ж говорила — молчать велел, дурой называл!

— Да будет тебе, — буркнул Артемий Кузьмич. — Дура — она дура и есть. Уводи ее, Акулина, и без нее забот по горло.

Настасья удивилась: какие вдруг заботы у купца на ночь глядя, когда лавки давно закрыты? Потом вспомнила: к нему ж иноземные гости приехали. И молча пошла следом за Акулиной.

Та привела ее обратно в покои Ефимьи Савельевны. И тут Настасья поняла, насколько скверно разбирается в людях. Ей красавица-купчиха показалась гордячкой. А та вдруг быстрым шагом устремилась навстречу, да еще и обняла со словами:

— Что ж ты, мой свет, сбежала? Коли обидели — прости, Христа ради!

И тут-то начались совсем иные речи, столь приятные материнскому сердцу: о дочках, об их здоровье, об их нарядах и обувке, о их обучении молитвам и рукодельям. С поварни принесли горячий сбитень, из поставца Акулина достала пряники, орехи, пастилу, пласты левашей — малиновых, смородинных, земляничных, — и прочие постные утехи женского застолья; Ефимья так развеселилась, что велела нести на стол чарки и кувшинчик ставленного меда, невыразимой сладости и крепости. Настасья сперва дичилась, не дело на Страстной закатывать пиры, потом захмелела и принялась жаловаться на горькую бабью долю.

Проснулась она на лавке. Сенные девки разули ее и даже раздели до рубахи. Под ней был мягкий тюфячок, а укрыли гостью одеяльцем на меху.

Голова болела, но сильнее боли было ощущение радости: здесь можно жить, сюда можно привести дочек, здесь тепло и весело!

Потом Акулина, которая действительно была мамкой Ефимьи, и еще одна комнатная женщина, ключница Татьяна, она же — казначея купчихи, позвали в образную вычитывать утреннее правило. Ефимьи там не оказалось, только заспанная Оленушка и сенные девки.

— А где же хозяйка? — спросила Настасья.

— А ее хозяин к себе позвал, — хмуро ответила Акулина. — Вот же выбрал времечко, нехристь…

— Это ж грех… — прошептала Настасья.

— Он, коли потребуется, всех вологодских попов поставит свои грехи замаливать, и никто ему не указ. Деньги-то водятся… Когда зовет — они встают поздно. Им мыльню топят. У нас так заведено — после этого дела хозяин непременно в мыльню идет, хозяйка — опосля того, и мы, грешные, с хозяйкой. Пойдем с нами, свет!

Настасья вспомнила, что чуть ли не месяц обходилась без мыльни, ей стало стыдно. Акулина, все поняв, успокоила ее, а Татьяна дала из своей тряпичной казны чистую рубаху.

И хорошо же было в той мыленке!..

Напарившись, вымыв косы и прополоскав их в травных отварах, Настасья спросила, как сыскать Гречишниковых. Сама она не могла бы указать кучеру, где взять дочек. Ефимья велела подождать — муж поехал в лавки и амбары, вернется нескоро, двоюродные братья — с ним, а более спросить не у кого.

Все утряслось, когда купец приехал обедать. Он знал, как найти Кузьму Гречишникова. Настасью посадили в добротную каптану, и она поехала за дочками.

Но в доме, где семейство Деревнина снимало светлицу, ее ждала очень неприятная новость.

Пропал Гаврюшка. Как ушел в Успенский храм — так по сю пору и не появлялся. Где ночевал — неведомо, жив ли — неведомо…

Примечания

2

Летник — длинная, сильно расширяющаяся книзу женская одежда. Застегивалась до горла. Внизу вшивались боковые клинья. Имела очень широкие и очень длинные колоколообразные рукава, срезанные углом.

3

Вошва — кусок ткани, вшиваемый как отделка или украшение в одежду, часто украшенный драгоценным шитьем.

4

Кортель — женская меховая одежда, покроем похожая на летник, делался на белке, горностае, соболе и кунице. Покрышка его состояла из разных материй тафты, атласа и т. п.

5

Опашень — верхняя летняя одежда.

6

Убрус — головной убор замужней женщины в виде полотенца, как правило, белого цвета, богато украшенного вышивкой.

7

Кика — женский головной убор (сорока — без рогов, кокошник — с высоким передом).

8

Каптана — зимняя повозка.