Серебряная лилия

Григорий Максимов

Франция, середина XIV столетия. Время Столетней войны, «авиньонского пленения» Римских Пап, кровавой Жакерии и «Чёрной смерти». Время насилия и беззакония, голода и разорения, безверия и уныния. На страницах романа «Серебряная лилия» для читателя оживёт мир Средневековья – жестокий и романтичный, далёкий и в чём-то очень близкий…

Глава 3

После дня Всех Святых непрерывно лил дождь. Дни становились короткими, серыми и заунывными. Всё реже сквозь непроглядную завесу туч пробивалось солнце, и той малой толики тепла едва хватало, чтобы согреть размокшую и изсыревшую землю. Куда ни глянь, весь горизонт был укрыт тяжёлой непроглядной пеленой и, казалось, весь мир погрузился в густой и сырой туман. Деревья сбросили листву и печально стояли, беззащитно оголив ветви. Дороги, в остальное время служившие единственной связной нитью между поселениями, испортились настолько, что никакая телега и никакая даже самая прыткая лошадь не смогла бы их одолеть. Вдобавок ко всему, с Нормандии и Бретани дул холодный солёный ветер, срывая с деревьев последние листья и завывая, словно бесовская стая по всем углам и щелям.

В покоях замка стало сыро и неуютно. Стены становились холодны как лёд и зачастую покрывались инеем, а кое — где даже зарастали мхом, отчего в залах и комнатах царил сырой погребной запах. В гостиных и спальнях стены увешивались драпировками и гобеленами, а окна наглухо запирались ставнями или же затягивались бычьим пузырём. Но гобелены сырели и примерзали к стенам, и кроме как своей красоты, мало чем могли помочь. Вся жизнь обитателей цитадели отныне проходила вокруг огромных каминов — единственного места, где можно было высохнуть и согреться. Камины эти топились круглые сутки, и за их поддержанием следила чуть ли не вся прислуга. Но и они едва ли могли отогреть заиндевевшие стены и потолки. А людям оставалось лишь зябнуть и поближе жаться к огню.

Обычным пасмурным ноябрьским днём, как и все остальные дни, начавшимся с утренней церковной службы, кою Альбер редко когда пропускал, фра Ансельмо, с которым у него сложились на редкость дружеские отношения, решил удивить своего юного приятеля довольно-таки необычной диковинкой.

И этой диковинкой в ту пору могла стать самая обычная книга. Хотя именно эта книга вряд ли заслуживает того, чтобы называться «обычной».

Улучив после завтрака свободное время, когда гроза немного уняла свой пыл, Альбер вместе с другими оруженосцами отправился на нижний двор замка, где находились тир и ристалище, желая потренироваться с мечом и арбалетом.

Почти всё своё время, свободное от прочих обязанностей, пажи и оруженосцы отдавали тренировкам с оружием, дабы, когда наступит их час, стать добрыми рыцарями и воинами. И помешать им в этом могла разве что непогода. Но и укрывшись в помещении, мальчишки постоянно находили возможность проявить свой удалой нрав, борясь врукопашную или же сражаясь на палках.

В ристалищной подсобке была целая уйма самого разного оружия, как правило, старого и изношенного, уже негодного для войны, но вполне подходящего для тренировок, и каждый мог выбрать для себя то, что приходилось ему по душе. Было тут и множество доспехов, от кольчуг, выкроенных на разную фигуру и рост, до шлемов самых разных форм и фасонов. Само же ристалище, кроме свободного места, оставленного для конных тренировок, было утыкано разного рода мишенями, деревянными столбами для рубки и болванами, имитирующими соперника.

За дни непогоды, в течение которых почти неустанно лил дождь, ребята уже изрядно успели соскучиться по своим забавам, и даже сырое болото, в кое после дождя обратилось ристалище, вряд ли могло им помешать. Хлюпая башмаками по грязи, они сражались друг с другом или же вымещали свой пыл на деревянных болванах.

За этим-то полезным и весьма приятным занятием бернардинец и застал своего юного приятеля.

Альбер как раз упражнялся с тяжёлым полутораручным мечом. Он особенно любил это оружие, поскольку полуторный меч был гораздо больше и мощнее обычного длинного меча и управляться с ним можно было как одной рукой, так и сразу двумя.

Заслышав, что его сзади кто-то окликнул, Альбер обернулся и, увидев достопочтенного фра, поспешил к нему. Лукаво и хитро улыбаясь, монах стоял в стороне, держа в руках увесистый прямоугольный свёрток. Подолы его белых одеяний были забрызганы грязью, а выбритая тонзурой голова прикрыта капюшоном.

Так уж повелось спокон веку, что всякие священнослужители, особенно монахи, в личном общении тяготели исключительно к своему кругу, естественно, считая себя неким наивысшим сословием и относясь к мирянам с некоторой долей пренебрежения, или даже презрения. Не исключением был и этот бернардинец. Но, вынужденный почти всё своё время проводить в фамильной церкви Жавронов, оторванный от своей братии, он часто скучал, не имея рядом с собой просто дружеского собеседника. И таковым посчастливилось стать Альберу. Возможно потому, что первый оруженосец сеньора был одним из немногих избранных, кто попросту умел читать, да и к тому же кое — что слышал об апокрифических письменах* и античной поэзии. С другими образованному прелату и говорить было не о чем.

Взяв из его холодных сухощавых рук этот увесистый прямоугольный свёрток, весивший не меньше полуторного меча, Альбер сразу же догадался, что это книга. И тем больше были его радость и удивление. Ведь именно книга была тем самым средством от скуки, что позволяло весело и с пользой проводить долгие и сумеречные осенние вечера.

На вопрос же Альбера, что именно это за книга, монах лишь ответил, что подобной книги «ещё не знавал род людской», и даже величайшие произведения древних не сравнятся с ней, и её по праву можно назвать «пятым евангелием». И тут же посоветовал всё бросить и немедленно приступить к чтению.

Так оруженосец и поступил, отдал меч одному из приятелей, скинул с себя доспехи и стремглав помчался в замковые покои.

В предвкушении увлекательнейшего чтения он отыскал для себя укромное местечко в одной из уютных маленьких гостиных, уселся за стол с тремя горящими свечами и стал разворачивать свёрток.

Это был увесистый рукописный том, обшитый толстенной, хорошо выделанной воловьей кожей и по ободкам подбитый железными клёпками. Изящным готическим шрифтом на обложке было выведено, казалось бы, ничем не примечательное название — «Комедия», а сверху такими же стройными заострёнными буквами, имя автора — Данте Алигьери Флорентиец.*

Погладив рукой пахнущую кожаную обложку, юноша открыл книгу, и перед его взором предстали красиво выведенные рукой монаха-переписчика трёхстишия.

Но каково же было его разочарование, когда он понял, что лежащая перед ним книга целиком и полностью написана на языке оригинала, а именно — на тосканском диалекте итальянского. Конечно, этот диалект был весьма моден, каждый образованный человек должен был уметь на нём изъясняться, и даже малых детей, с младенчества обучая хорошим манерам, учили изъясняться «на флорентийском». И Альбер, естественно, не был исключением. Он мог бы с лёгкостью объясниться с итальянцем, но вот читать, и при этом, главное, понимать такие сложные стихи, как в дантевской «Комедии», ему всё-таки, было трудно.

И всё же, понимая лишь одно слово из трёх написанных, он стал читать.

Но если бы он только знал, какую роль эта величайшая книга сыграет именно в его судьбе.

Не прочитав и первой песни великой поэмы, Альбер услышал как внизу, в обеденной зале, заголосила собирающаяся к обеду публика, и уже раздался звон колокольчика, коим обычно приказывали начинать первую перемену блюд. А это значило, что от удовольствия одного следовало на время отдаться удовольствию другому.

Когда он, запаздывая, спустился в наполненную пряными ароматами обеденную, полуденная трапеза уже началась, что становилось ясно по аппетитному чавканью и стуку деревянных ложек о глиняную посуду.

Это была пятница, день, когда по церковным канонам запрещено было есть мясо, и всё обеденное меню состояло из рыбы, молока и яиц. Но даже в постные дни баронский стол не становился сколько-нибудь беднее. А искусные повара умели так приготовить и подать постные блюда, что ими можно было уставить даже самый роскошный праздничный стол.

В обычные дни, как в скоромные, так и в постные, трапеза состояла, как правило, из трёх перемен. На первую, следовательно, подавались первые блюда, на вторую вторые, а на третью десерт. Лёгкие закуски выкладывались заранее и могли браться в зависимости от пожеланий каждого. Дорогая сервировка оставалась лишь на главном столе, остальные же довольствовались самой обычной.

В эту пятницу во время первой перемены был подан простой рыбный суп, а на закуску традиционная сырная доска, но уже лишь с тремя сортами сыра. Во время второй также несколько рыбных блюд — карась запечённый в сметанном соусе, филе из карасей в том же сметанном соусе, а также ручьевая форель, приготовленная на пару и поданная с мангольдом и зелёным салатом. Из вина было прекрасно подходящее к рыбным блюдам белое сортовое шардоне. На десерт же приготовили простой кисель из сухофруктов и сок из поздних яблок.

Всецело поглощённый размышлениями о великой поэме, Альбер уселся на своё обычное место, кое никто не мог занимать и, пригубив немного вина, принялся за еду. Но даже сидя за обедом, первый оруженосец обязан был прислуживать. В данный момент первой фрейлине, которая находилась по левую руку. Но уж это-то услужение не было для него в тягость.

Софи молча сидела рядом и своими тонкими губками обсасывала маленькую рыбную косточку. Как и всегда, её личико, обёрнутое белым жимпфом, было исполнено кротости и умиления, как у фигурки Мадонны с главного портала собора в Реймсе. И то и дело, отвлекаясь от собственной трапезы, он всячески, как только мог, ухаживал за своей соседкой.

После второй перемены, когда мундшенки стали убирать грязные миски из-под рыбы, чтобы на их место подать блюда с десертом, Альбер повернулся вправо и посмотрел на господский стол.

Госпожа Анна сидела одна, так как её светлейший супруг отсутствовал — ещё в октябре месяце монсеньор отправился в пешее паломничество в Авиньон к папскому двору, а каких-либо гостей в этот день не было. На коленях она держала полуторагодовалую дочь Жаклин и из маленькой серебряной ложечки кормила её киселём. Это был их пятый ребёнок, но лишь второй выживший. Двое детей, родившихся до 1348 года, умерли от чумы, ещё один, не дожив и до трёх лет, умер прошлой зимой от простуды. Остался лишь шестилетний Анри, уже отданный в пажеское служение к королевскому двору, да маленькая полуторагодовалая Жаклин, ставшая настоящей отрадой для родителей и всего их окружения.

На мгновение задержав свой взгляд на мадам Анне, он снова повернулся к Софи.

Закончился обед небольшим выступлением в исполнении Бошана. В этот раз он был одет в пёстрый, обвешанный колокольчиками, шутовской наряд, особый восторг в котором вызывала дурацкая шапка с пришитыми к ней ослиными ушами, срезанными с головы дохлого ишака. Дуя в деревянную дудку, он скакал на одной ноге, звенел бубенцами и строил идиотские гримасы, после чего, запрыгнув на стол, стал распевать пошлые кабацкие частушки.

В момент, когда все уже начали вставать из-за стола, Альбер вспомнил, что как раз-таки госпожа Анна лучше всех при её же дворе владеет итальянским, и в частности, тем же тосканским диалектом. Но не решившись обратиться за помощью к самой госпоже, он попытался тут же выбросить из головы эту мысль. Совсем ещё не предполагая, как именно повернутся последующие события.

Сгорая от нетерпения, он поспешил наверх, дабы снова усесться за чтение бессмертной поэмы.

Уже добравшись до второй песни, затаив дыхание, юноша внимал великим строкам:

И только я спокойным быть не мог,

Путь непростой и долгий продлевая.

Всё, что тогда влекло меня вперёд, —

Страданья Ада и сиянье Рая-

У памяти и смерть не отберёт…

Вдруг за дверью гостиной, в которой доселе он оставался один, послышались чьи-то бойкие голоса, то и дело переходящие в заливистый хохот. С досадой оторвавшись от книги, Альбер тут же узнал фрейлин её светлости. Не прошло и секунды, как дверь отворилась и в маленькую уютную гостиную ввалилась целая процессия.

Во главе неё, конечно же, будучи при этом на пол головы выше своих прислужниц, шла мадам Анна. За ней, постоянно хихикая, волочились фрейлины Кларисс и Урсула. У одной на руках была маленькая декоративная собачонка, то и дело тявкающая тоненьким писклявым голоском, у другой же трёхлетний ребёнок, сын одной из служанок, которого они также как и собачку, таскали с собой ради увеселения. За ними, потупив взгляд в пол, шла Софи. Рядом с ней, на руках с маленькой Жаклин, карлица Жозефина. Позади всех, неся свой инструмент на плече, брёл паж-лютинист, также неотрывно сопровождающий свою матрону, дабы ежеминутно услаждать её слух музыкой.

Едва эта компания переступила порог, Альбер сразу понял, что его идиллии наедине с книгой пришёл конец.

Ни с кем до этого не разговаривая, баронесса подошла к столу и обратилась прямо к нему:

— Альбер?

— Да, мадам.

Заговорив, он встал и, как положено, застыл в поклоне. В момент, когда она устало оперлась о стол, он понял, что госпожа испытывает лёгкое недомогание. Скорее всего, она ещё не успела прийти в себя после обильного кровопускания, сделанного накануне вечером, к коему дамы прибегали ради модной бледности и худобы. Для женщин её положения веяния моды были законом, преступить который было немыслимо.

— Мы уже наслышаны, месье Альбер, что их монашеское величество, достопочтенный фра Ансельмо, дал вам почитать новую и весьма интересную книгу, — стараясь держать себя в руках, сказала баронесса.

— Вы абсолютно правы, мадам. Так и есть.

Отвечая, он, наконец, выпрямился и подвинул раскрытую книгу вперёд.

— Вы настолько дружны с почтеннейшим братом, что первым удивить он решил именно вас.

Сказав это, баронесса устало улыбнулась. Невежда, не сведущий в том, на какие жертвы способны пойти женщины ради своей красоты, мог бы подумать, что та попросту больна. Но Альбер, будучи не из таких, догадывался о причине сего недомогания.

— Покорнейше прошу извинения, — после секундной паузы, сказал он, готовясь поддержать сеньору, если ей уж совсем станет невмоготу.

— Не стоит извинений, — преодолевая слабость, махнула рукой баронесса. — Лучше покажите-ка нам, что это за удивительная книга такая.

— «Комедия» — быстро, всё ещё волнуясь, ответил Альбер.

— «Комедия»? Что, так прямо и называется «Комедия»?

— Да, мадам. Просто «Комедия».

— А кто же автор этой самой «Комедии»?

— Некий флорентиец. Данте Алигьери.

— Флорентиец. Ох, уж эти итальянцы! Всё у них лучше, чем у других. Ни в чём им нет равных.

— Вы правы, мадам. Эта «Комедия» поистине божественна. Мне никогда ещё не приходилось слышать или читать что-либо подобное.

— Тогда давайте читать вместе. Она, кажется, на флорентийском?

— Да, мадам.

— Прекрасно. Мой любимый «прононс». Нет во всём мире более тонкого и певучего диалекта.

И, сказав это, она уселась на лавку рядом с Альбером. После чего, бесцеремонно придвинув книгу к себе, перелистала её обратно к первой странице и начала читать, причём сразу же переводя с тосканского на французский ойль. Получалось это у неё куда лучше, нежели у Альбера, и ему самому было не менее интересно прослушать всё заново, особенно те моменты, которые он не смог понять. Остальные же, кроме карлицы Жозефины, которая ушла, чтобы уложить спать маленькую Жаклин, расселись рядом и приготовились слушать.

Очень скоро весть о том, что наверху читают какую-то книгу облетела весь замок, и постепенно в эту маленькую гостиную набилась целая уйма народа. Даже те, кто занимался на ристалище, бросили свои упражнения и поспешили присоединиться к остальным.

Так начались эти долгие дни и вечера, посвящённые прочтению божественной поэмы великого флорентийца.

На следующий же день сборище началось не после обеда, как днём ранее, а сразу же после завтрака. Причём, маленькая гостиная оказалась так набита, что в ней было не протолкнуться. Но далеко не всем желающим удалось остаться на своём заранее согретом месте. Мадам Анна, которая сама же читала поэму, приказала большинству своих слушателей немедленно убираться, оставив вокруг себя лишь небольшой круг, среди которых, главное место досталось Альберу. И когда сама госпожа уставала читать и переводить, то роль чтеца на время переходила к нему.

С того дня весь двор просто помешался на «Комедии». Все только о ней и говорили. Те, кому было позволено слушать, просиживали, словно привинченные к своим лавкам, от завтрака и до самого ужина, даже на обед прерываясь с большой неохотой. А после, в свободное от чтения время, на словах, передавали услышанное остальным. Те же, пересказывая всё друг другу, только и желали услышать какой-нибудь новый стих. Не зная древней истории и античных мифов, коими щедро была наполнена поэма, не зная большинство её персонажей, среди которых первое место занимали личные знакомые самого Данте, да и, порой, вообще не понимая о чём идёт речь, рассказчики и слушатели усердно заучивали гениальные строфы и с нетерпением ждали нового дня, чтобы услышать новую песнь. И кухарки, разделывая рыбу на ужин, и мундшенки, подбрасывая дрова в камин, только и говорили, что о бессмертной поэме.

А книга всё листалась и листалась…

Поверь, судьба решила всё за нас,

А может, эта повесть… Вот что сталось:

День за днём, прочитывая по две, а то и по три песни, они путешествовали вместе с Вергилием* и Данте по подземельям Ада, стремясь от одного круга к другому и переходя от одной ямы к другой, где без надежды на спасение несли свои тяжкие наказания сонмища грешников.

Альбер даже и не заметил, как за это время они с госпожой стали близки. Каждый день, как только начинались чтения поэмы, они садились рядом и, попеременно, от песни к песне, передавали друг другу роль чтеца. Первые дни Альбер до ужаса волновался, волновался так, что сердце рвалось из груди. И без того плохо зная тосканское наречие, он постоянно запинался, неправильно произносил слова или, того хуже, давал неправильный перевод, чем вызывал то смех, то негодование. Но всякий раз ему на помощь приходила сеньора. Причём делала она это так учтиво и осторожно, что Альбер даже было перестал обращать внимание на свои ошибки. Постепенно они привыкали друг к другу, и неловкость, кою оруженосец обычно чувствовал в присутствии супруги своего сеньора, постепенно стала сменяться всё большей уверенностью.

Он сидел подле неё, вдыхая исходивший от неё аромат дорогого парфюма, слегка напоминавшего запах базилика, и, казалось, весь мир, и все пропасти Ада и небеса Рая, существовали только для них. И даже сидящие вокруг слушатели будто куда-то исчезали, оставаясь частью того, прежнего, покинутого ими, мира.

Последний день ноября выдался на редкость сухим и погожим. Солнце, развеявшее доселе непроглядную пелену туч, светило и согревало, словно возвращая уже позабытые летние дни. Топкие лужи и жидкая грязь исчезли, и там, где ещё вчера было непроходимое болото, сегодня уже была протоптанная и прокатанная дорога.

Как и повелось в последнее время, сразу же после завтрака Альбер поднялся в маленькую гостиную для продолжения чтений «Комедии». Зайдя вовнутрь, он, к своему немалому удивлению, обнаружил комнату пустой. Обычно к этому времени на лавках уже непременно сидел кто-нибудь из бездельников, желая услышать долгожданное продолжение. Но в этот раз было пусто. И тихо. Лишь доносящееся с улицы чириканье резвящихся воробьёв нарушало мертвую тишину.

Альбер подошёл к столу. На заляпанных свечным салом грубых досках стоял тройной медный подсвечник с почти растаявшими свечами да письменный прибор с длинным гусиным пером и глиняной чернильницей. На краю, нарочно отодвинутая в сторону от своих читателей, лежала заветная книга.

Присев на лавку, Альбер прождал некоторое время, после чего, придвинув книгу к себе, открыл её на месте с закладкой.

К этому времени они успели дойти до двадцатой песни Ада, в которой описывалась участь всякого рода гадателей, прорицателей и ясновидцев. В тёмной, погружённой в непроглядный туман, бездне эти несчастные брели друг за другом с повёрнутыми задом наперёд головами. Были там и древние авгуры — Калхант и Эврипил, и шотландец Микеле Скотто — врач и астролог императора Фридриха II*, и Гвидо Бонатти — знаменитый астролог из Форли, служивший графу Гвидо да Ментефельтро, и даже некий Азденте — сапожник из Пармы, занимавшийся предсказаниями. Все они, как один, шли, пятясь, с вывернутыми набекрень шеями:

Так странно свёрнуты их шеи-

Лицом к спине, — что, пятясь, каждый шаг

Они свершали, словно не умея

Ходить как все. Так может паралич

Скрутить хребет…

В момент, когда он уже было по уши погрузился в чтение, его отвлёк скрип открывающейся двери. Оторвавшись от книги, он поднял голову. В гостиную вошла баронесса. Она была одна, без фрейлин и какого-либо иного сопровождения. Именно это и удивило Альбера. Он даже невольно приоткрыл рот. Но, тут же, взяв себя в руки, встал, дабы поприветствовать свою госпожу. Хотя за этот небольшой отрезок времени отношения между ними и стали как никогда дружественны, это никак не отменяло заведённых норм этикета.

Как и подобает даме своего положения, баронесса старалась всегда выглядеть великолепно. На ней было добротное парчовое платье, плотно прилегающее к верхней части тела, с длинным, метущим пол, шлейфом. Рукава плотно облегали руки, лишь слегка расширяясь, доходя до середины кистей, а начиная от локтей и чуть ли не до колен, с них свисали длинные ленты полурукавов. Шейный вырез, как и голова, был покрыт белым холщовым жимпфом. В обычные дни шею и плечи полагалось скрывать. Расцвечен же весь наряд был в традиционные гербовые цвета дома Жавронов. Правая сторона поделённого вертикально на две половины платья была лазурно-синей, отражая герб графства Шампанского, с серебряной, идущей от плеча к талии, перевязью и двумя следующими вдоль неё золотыми цепочками, левая же сторона была белой, с вышитыми на ней сидящими чёрными львами. Причём ленты правого полурукава были белые, а левого, наоборот, лазурно-синие. Ладони же её, как и всегда, были убраны в белые шёлковые перчатки, а на пальцы нанизаны кольца. Волосы же были аккуратно уложены в косы-улитки по бокам головы и укрыты под жимпфом.

— Мадам, — слегка склонив голову, произнёс Альбер.

— Да, Альбер. Вижу, вы уже сами принялись за чтение, — начала домина.

— Прошу прощения, мадам.

— Не стоит. Так уж и быть, уступлю вам почётное право первым начать чтение.

— Благодарю вас, мадам.

На секунду воцарилось молчание.

— А где же остальные, позвольте спросить? Разве кроме вас никого не будет? — развела руками баронесса.

— Не знаю. Может быть, кто-нибудь и подойдёт. Эдмон с ребятами предпочёл ристалище. Урсула с Кларисс выехали к реке, на прогулку. Сегодня как раз подходящий для этого день. Софи и Жозефина остались с Жаклин. Бошан я не знаю где, — растерянно ответил оруженосец.

Снова молчание.

— Могу я начать, — всё ещё терпя неловкость, спросил Альбер.

— Конечно. Уже давно пора, — ответила баронесса, сделав вид, что приготовилась внимательно слушать.

Вновь склонившись над книгой, Альбер заново начал читать начало двадцатой песни:

Другие скорби, жалобы, мучения

В двадцатой песне пробудить должны

Участие к тем, что гибнут в царстве тления,

В кромешный мрак навек погружены.

Слушая чтение Альбера, она подошла к закрытому ставнями окну и распахнула его настежь. Вместе с прямыми солнечными лучами в полутёмную гостиную ворвался поток свежего прохладного воздуха. С улицы, как всегда, доносились смех, разговоры и ржание лошадей. Облокотившись о каменный подоконник, она даже зажмурилась, вдыхая сырые дуновения ветра.

— Какой чудесный день! Как будто весна наступила, — со вздохом удовольствия сказала баронесса.

Снова оторванный от чтения, Альбер замолчал и посмотрел на неё.

— Я говорю: «Какой чудесный день!» Тёплый, светлый, правда? — также продолжая вдыхать порывы ветра, повторила она.

— Вы правы, мадам. Такого тёплого дня, пожалуй, со дня святого Михаила уже не было, — слегка сетуя на то, что его прервали, подтвердил юноша.

— Да. И, наверное, не будет аж до самого Благовещения, — кивнула его госпожа.

Снова на секунду нависло молчание.

— Простите за грубое замечание, мадам. Но мне кажется, что вам, также как и Урсуле с Кларисс, уже надоела эта сложная и бесконечно длинная поэма, — прямо и неожиданно сказал Альбер.

Он таки решился высказать мысль, которая появилась у него ещё при самом появлении баронессы.

Услышав это, та ничуть не смутилась и даже рассмеялась.

— Да. Может быть, — с присущей ей лёгкостью ответила она. — Этот Ад оказался настолько же длинным, насколько и жутким.

— Да, но, пожалуй, таков и есть истинный ад. Страданья в нём ужасны, и длиться им суждено вечно.

— Возможно. Но, пожалуй, лучше оказаться в Аду, нежели остаться неприкаянным, — резко изменившись в лице, с дрожью в голосе, проговорила баронесса.

Альбер же, в свою очередь, и вовсе растерялся.

— Вы о мадам Шарлотт? — невольно сглотнув, спросил он.

Услышав вопрос Альбера, баронесса промолчала. Видно было, что ей не хочется продолжать этот разговор.

Мадам Шарлотт была покойной тёткой господина Клода, сестрой его матери. Когда сам барон был ещё ребёнком, у неё вышел какой-то серьёзный конфликт со старым Жавроном, отцом будущего наследника, после которого она и решила наложить на себя руки. До сих пор так никто и не выяснил, что именно стало причиной такого поступка. Но, по крайней мере, злобный, склочный, скандальный характер покойной ни для кого не был секретом, и даже более — стал настоящей фамильной легендой. Своей злобой и вечным недовольством она постоянно изматывала всех родных, а о том, как доставалось от такой хозяйки свите и челяди, и говорить нечего. Из-за плохо прожаренной утки она запросто могла перевернуть весь обеденный стол, окунуть мордой в суп прислуживающего мундшенка и розгами отходить готовившего её повара. Так что когда эта невменяемая особа, не в силах совладать с очередным приступом истерии, шагнула вниз с крепостной башни, почти все вздохнули с облегчением. К тому же поговаривали, что это была её не первая попытка «добровольного» ухода из жизни.

Как самоубийцу её не стали отпевать и хоронить под фамильной церковью. Её тело закопали рядом с бернардинским аббатством, за кладбищенской оградой, в месте, специально отведённом для самоубийц.

Но, увы — те, кто после смерти злой и безумной госпожи поспешил вздохнуть с облегчением, ужасно ошиблись, посчитав, что таким образом они от неё избавились.

Сразу же после конца одной жизни, мадам Шарлотт зажила другой. Отныне в окрестностях монастыря святого Бернара Клервосского не осталось ни одного жителя, будь то бродяги, сервы или самих монахов, кто хотя бы разок не видал её неупокоенную душу. Очень часто её призрак видели висящим над старым монастырским колодцем, в виде неясного, едва различимого, свечения, отдалённо напоминающего силуэт женской фигуры. Посчитав, что этот колодец проклят, монахи перестали брать из него воду, а со временем даже решили его закопать. Поговаривали даже, что несколько раз она появлялась в самом замке, где когда-то жила ещё земной жизнью.

Её могилу раскапывали, тело рубили на части, отсечённую голову клали меж ног, надеясь, что после неприкаянная душа сможет-таки перейти в мир иной. Но во время Великой чумы 1348 года, когда нечистой силе была объявлена самая настоящая война, её останки и вовсе исчезли. Должно быть, в пылу отчаяния их сожгли на костре вместе с костями еретиков, евреев и прочих несчастных. Но даже всё это не смогло избавить пока ещё живущих от призрака мадам Шарлотт.

— Всё-таки, какой сегодня замечательный день, — перейдя на прежнюю тему, вздохнула баронесса.

— Да. День сегодня просто чудесный. Лучшего и желать нельзя, — поддержал смену темы Альбер.

На некоторое время они вновь замолчали. Домина, не отрываясь, смотрела в окно. А Альбер то и дело переводил взгляд, то глядя на неё, то снова склоняясь к книге.

— Могу я продолжить? — снова нарушив молчание, спросил Альбер.

— Да, да, конечно. Продолжайте. Сколько же можно вас отвлекать, — ответила баронесса.

Склонившись над книгой, Альбер продолжил читать вслух двадцатую песнь Ада:

Тот, со щеками впалыми ужасно,

Микеле Скотто, прорицатель он;

А вот, провозглашавший столь бесстрастно

Судьбу людей, — Бонатти…

Слушая чтение Альбера, баронесса ещё немного постояла у окна, затем, медленным томным шагом, стала подходить к столу. Альбер же, в свою очередь, был полностью погружён в чтение, и, казалось, не замечал всего, что происходит вокруг. Лишь когда к его плечу прикоснулась рука домины, он снова, внезапно для себя, вернулся в реальный мир.

От неожиданности он вздрогнул и перестал читать.

— Ну, что же ты? — видя его замешательство, спросила сеньора. — Я внимательно слушаю. Продолжай.

— Как скажете, мадам, — опомнившись, ответил Альбер.

Тем временем, вторая рука баронессы легла ему на другое плечо. Альбер чувствовал это, и вместе с тем чувствовал, как сердце в его груди колотится всё сильней и сильней. Видя его волнение, она едва слышно захихикала, отстранив одну руку от плеча и прикрыв ею рот. Альбер же как мог, старался побороть волнение. И продолжал читать, делая вид, что ни на что не обращает внимания.

Когда же её пальцы, слегка, едва уловимо, коснулись его щеки, он снова на секунду запнулся, но, совладав с собой, продолжил чтение. Прикоснувшись средним и указательным пальцами к уголку его рта, она, медленно, едва касаясь, повела ими по щеке в сторону уха. Альбер, затаив дыхание, чувствовал это лёгкое, едва уловимое, прикосновение и тонкий, исходивший от её пальцев, аромат.

Проведя пальцами по его щеке, она снова положила руку ему на плечо, а затем и вовсе отстранилась. Причём также внезапно, как и прикоснулась.

Двадцатая песнь подходила к концу и, дочитав последнее тристишие, он хотел было, как и делалось все эти дни, передать чтение следующей песни баронессе. Но та лишь ответила, что на сегодня чтений довольно, и негоже в такой погожий день сидеть в палатах.

На том и было решено. Оставив книгу, они вышли во двор, дабы дальнейшее время провести в летней беседке.

Но, в отличие от блаженного настроения, в коем пребывала в тот день баронесса, Альбера одолевали тревожные и смутные чувства, а из головы не выходили строчки пятой песни «Комедии»:

Та книжка Галеотом* стала нам.

И в этот день мы больше не читали.