Осуждение и отчуждение

Григорий Громской

Перед глазами читателя разворачиваются судьбоносные события разных лет, которые кардинально изменили прежний ход жизни главных героев. Возможно ли не сломиться человеку в противостоянии с обществом, и какова цена, каков результат этого противостояния? Одни стали грозными осуждающими, другие – мрачными осуждёнными. И сколько же абсурда возникает при сплетении человеческих недовольств друг с другом…

Осуждение и Отчуждение

Большинство людей видят проблему в том, чтобы быть любимыми, а не в том, чтобы любить, обладать способностью к любви.

Эрих Фромм. «Искусство любить»

Встреча Владислава Гордина

I

2014 г.

На горизонте сгорал сентябрь. За пригородными домами пряталось палящее солнце, обводившее контуры невысоких провинциальных строений желтоватыми лучами. Последний день первого осеннего месяца был сопровождён нежданной для города духотой, предрекавшей начало сезона октябрьских ливней.

По дороге проезжало недорогое такси, автомобильный салон которого был наполнен запахом вишнёвых женских духов. На задних сиденьях находилось два молчаливых пассажира. Одним из них был молодой парень, а вторым — зрелая и худая дама. Изредка они о чём-то еле слышно беседовали, чем привлекали внимание насупившегося водителя, который, поглядывая на них через салонное зеркальце, производил впечатление человека, жаждавшего найти предлог для громкой ссоры.

Парень с интересом разглядывал мелькающие дома, деревья, прочитывал в мыслях названия улиц и маленьких магазинов. Из дальних уголков памяти всплывали запечатлевшиеся картины детства и юности. Тёплое чувство ностальгии невольно скрашивало его грубое лицо нелепой, но искренней улыбкой. Всё это: милые немноголюдные улочки, старые фонарные столбы и даже небо с его перистыми облаками — Владислав Гордин не видел целый год. И год, кажется, — не так много, но достаточно, чтобы убедиться в сильной привязанности к родным местам.

Владислав приехал в этот город два дня назад. Его мама, Гордина Меланья Романовна, встретила сына в слезах, в необычайной радости. По приезде сына на дворе стоял поздний, чёрный вечер; многие люди уже спали, пока те ночь напролёт болтали как о сущих мелочах, так и о важнейших событиях в жизни друг друга. Больше, конечно, рассказывал о себе Гордин: Меланья будто составила перед его прибытием длинный перечень вопросов, на которые он еле-как успевал отвечать. Их уютная беседа продолжалась очень долго и закончилась ровно тогда, когда на горизонте стало медленно всплывать розовато-оранжевое зарево.

Сейчас же, сидя в душном такси, Гордин с Меланьей направлялись в гости к своим родственникам, которые уже давно не собирались вместе.

Влад оторвал свой взгляд от дорогих сердцу красот и посмотрел на милую маму, сидевшую подле него. Она сложила нежные руки на коленях и почти всем телом прижалась к дверце машины. Её взгляд был безучастен, она пребывала в глубоких раздумьях. Порой женщина медленно и аккуратно, словно боясь, что её заметят, вытирала потные ладони о коленки, покрытые бежевым платьем.

Машина повернула за угол и выехала на улицу, где, собственно, находился дом, в котором будет происходить празднество. Он принадлежал Дмитрию Тиховецкому — крёстному Гордина. Последний раз Владислав виделся с ним в день, когда тот безмолвно прощался со своим самым близким человеком — на похоронах. С тех пор прошло немало лет, в течение которых они практически не виделись да не разговаривали. Тиховецкий после того дня в принципе мало с кем заводил разговор.

Гордин, увидев, что они подъезжают к дому, негромко спросил у матери:

— Мам, а ты с ними-то без меня общаешься?

— Да, — будто очнувшись, неуверенно промолвила она.

— Антонимовы всё-таки будут?

— Да… будут, — медленно кивая, ответила женщина.

После этих слов их взгляды несколько поникли. В тот же момент машина, проезжая по дорожным ямам, закачалась из стороны в сторону да вскоре, пересёкши длинную лужу, прибыла к месту назначения. Владислав достал из кармана серых брюк пятидесятирублёвую купюру и протянул недовольному таксисту. Тот жадно вырвал её из рук и, когда пассажиры вышли, ни на минуту не останавливаясь, скрылся за поворотом. Гостям пришлось пройти по сырой и неухоженной клумбе, чтобы добраться до главных ворот и нажать на кнопку звонка. Тротуары, тянущиеся чуть ли не за версту, стояли пустыми. Издали непрестанно доносился лай, перекликавшийся с чириканьем прятавшихся в опадавшей листве птиц.

Прошла минута. Но им не открывали.

Тогда Гордин позвонил в домофон ещё раз и заодно постучал в сплошные металлические ворота. Через несколько секунд послышались чьи-то шажки, затем — неразборчивые слова, и вскоре со двора стал доноситься целый хор разнообразных и знакомых голосов.

Ворота распахиваются, и пред ними появляется толпа радостно визжащих да лыбящихся родственников. Гости мигом оказываются в объятиях. Родная сестра Меланьи, Юлия Смиренская, перво-наперво обнимает нежными руками Владислава; она, как всегда, перекидывается различными тривиальными фразами наподобие «сколько лет, сколько зим» или дивится, как вырос тот мальчик, которого она будто совсем недавно держала у себя на руках. Но, несмотря на все эти избитые сентиментальности, Гордин был рад этой встрече, наверное, так же искренне, как и сама Смиренская. Потом женщина прижала к груди свою любимую сестру Меланью и долго-долго её не отпускала, а Владу тем временем пришлось здороваться с Иваном Антонимовым — родным братом его матери. И как бы он не старался подавлять в своём сердце эту глубокую неприязнь при виде Антонимова, на его лице невооружённым глазом можно было увидеть те мрачные чувства, что таились у него в душе. В голову стали лезть пренеприятные воспоминания, былые ссоры и обиды. Но что остаётся делать? Приходится идти против своей воли, дабы сразу с порога не разжечь конфликт. Гордин пожимает Ивану Антонимову руку, а на его приветственные фразы отвечает лишь натянутой улыбкой. Подходит (скорее даже подбегает) Анастасия — жена человека, с которым парень только что поздоровался. Она резво и крепко обнимает Владислава не по-женски сильными руками. Так же как и её муж, она была связана в памяти Гордина с не особо хорошими чувствами. Язвительная, лживая, надменная натура, никогда не отказывающая себе в поддакивании такому же мужу, который имел хобби принижать достоинства других и выкидывать острые придирки, — вот каким человеком она представала в глазах несколько покрасневшего то ли от злобы, то ли от душных объятий парня. После всех этих приветствий, Гордин, как и его расчувствовавшаяся мама, поздоровался с детьми. И только потом вся скопившаяся у ворот толпа, в конце концов, начала расходиться. Одна половина пошла к мангалу, вторая — в дом. Гордин вместе с Меланьей примкнул ко второй.

Через некоторое время они оказались в крохотной прихожей. Крохотной она казалась из-за груды вещей, которые были неопрятно разложены то в одном углу, то в другом. Среди этих одёжек были как куртки, так и шапки — всё, что подходило скорее для зимних морозов, нежели для осенней духоты. Но даже не это так приковало взгляд Гордина. Он заметил, что посреди вещей лежало белоснежное свадебное платье. Виднелась только его небольшая часть. Парень не отводил с него глаз.

«Неужели он до сих пор не смирился? Ну что за дурак?», — мимолётно пронеслись мысли в голове Гордина.

Под ногами мешалась обувь гостей. К полкам прилипала летающая в воздухе пыль, а подоконник был покрыт засохшей грязью. Гордин постоял-постоял на месте, медленно снимая ботинки со своих ног, чтобы люди уже прошли дальше, а не толпились в тесной комнатке, и вскоре, когда все ушли, зашёл в коридор.

В гостиной, которую все родственники, увлечённые житейской беседой, не задумываясь, проходили, переливалась чарующая мелодия рояля. Скорым взглядом, окинув эту громоздкую комнату, Гордин заметил трёх детей, которым с виду было лет так десять иль двенадцать. За самим чёрным музыкальным инструментом, исполняя Fantaisie-Impromptu In C-Sharp Minor, Op.66, сидел крёстный, Дмитрий Тиховецкий. Гордин, пройдя подле дверцы, замешкался с вопросом: «Заходить или нет?». С Гординым и с Меланьей, когда они приехали, Тиховецкий не поздоровался, даже не вышел к ним на улицу. Но, несмотря на это, проигнорировать его всё равно было весьма неудобно. В итоге, потоптавшись у двери, Гордин принял решение поздороваться со своим крёстным. Ради обыкновенного светского приличия.

Парень зашёл в просторную и практически пустую гостиную. На одной из книжных полок стоял роман Михаила Грёзнова. Бледноватый мужчина с тёмными завивающимися волосами опрокинул на вошедшего гостя молчаливый взгляд, скривил добрую улыбку и в знак приветствия кивнул, продолжая играть переливающуюся мелодию. Гордин не намеревался ни на лишнюю секунду останавливаться в этой гостиной, но почему-то в один момент тело будто бы отказалось его слушаться. Внимание приковала обвораживающая своей загадочностью и печалью музыка. Гордин следил, как тонкие пальцы перелетали с клавиши на клавишу, разнося по воздуху необычайную гармонию звуков. В это же время тихо переговаривались на диванчике дети, мельком выбрасывая непонятные смешки, которые, однако, не убивали этим царящую атмосферу странно приятной грусти. Из дальних комнат доносились через коридор приглушённые разговоры взрослых; на больших окнах под дуновением тёплого ветра развевался белоснежный тюль; с улицы проникал холодный голубоватый свет. И почему-то всё это было так грустно. Так прекрасно, но так грустно. Гордин глянул на Тиховецкого и заметил в его тёмных глазах былую боль, которую он уже видел когда-то давно на церемонии погребения. Парень припомнил о том, что однажды рассказала ему мама. Она сказала, что, по словам соседей, Дмитрий практически никогда не выходил из дома. А если и покидал его, то только для похода в магазин или для того, чтобы прочесть лекцию по юридической дисциплине в местном, не самом престижном университете. Дома же он всё играл и играл одно произведение, лишь изредка начиная изучать что-нибудь новое. Помимо этого, когда Гордин перед приездом в этот дом спрашивал у Меланьи о крёстном, а точнее интересовался его состоянием, она отвечала, что с ним всё чудесно, что он чуть ли не сам был инициатором сегодняшней встречи. Но, по крайней мере, так передал ей Антонимов. Было ли это правдой?

Через пару минут Гордин наконец-таки нашёл в себе силы вырваться из этого пленяющего места. Парень вышел из гостиной, а музыка всё продолжала разливаться по помещению, унося Тиховецкого куда-то подальше от реальности. Владислав размеренными шагами проследовал по еле освещённому жёлтыми лампочками коридору к громким голосам, доносящимся с кухни. И только Гордин появился в дверном проёме, как его сразу же встретили вопросом:

— Ну и где это мы ходим? — начала говорить Анастасия Антонимова. — Я тебя уже сто лет не видела, родной мой!

— Да я к крёстному зашёл, — несколько хладно произнёс парень и глянул на Меланью, которая вместе с незнакомой ему старой пухлой женщиной разговаривала с дочерью Антонимовых, Дарьей, об учёбе в университете.

— Ну понятно, к нам в последнюю очередь, значит…

Женщину вдруг перебил нежный и бодрый голос:

— Что, дружок, где работаешь? — спросила Юлия Смиренская.

— Да вот, бухгалтером устроился, — лицо его немного подобрело.

— О-о, молодец, поздравляю! И как оно?

— Спасибо, тёть Юль. Пока что…

— Ой, — вмешалась Антонимова, — лучше бы на другого кого-нибудь выучился. Вот у меня Илья сейчас в университете учится на отличном факультете, потом пойдёт в органы работать, и всё чудно. А бухгалтер… бухгалтеры сейчас, как бы так сказать, не очень хороши, — Смиренская хотела было что-то возразить, но Анастасия её опередила. — И семью навряд ли прокормить можно будет на эту зарплату. Я не права?

— Как-нибудь прокормлю. Лучше ж работать, чем бездельничать, да? — грубовато сказал он и злорадно покосился на мигом покрасневшую даму.

Антонимова, внезапно начав заикаться и потирать ладони, постаралась, не медля, ответить:

— Навряд ли можно назвать бездельем заботу о семье и детях.

Владислав, оскалив зубы, ухмыльнулся:

— Да какая там забота? Ваши дети уже выросли и, как вы сами сказали, уже учатся в престижных университетах, — он негромко посмеялся. — Вы сами себе дома остались. Признайтесь, вам просто повезло с мужем. Поэтому и не работаете.

Анастасия Антонимова пуще раскраснелась и свела от недовольства брови.

— У меня вообще-то высшее образование есть, а муж тут причём?

— Ну хватит, может? — вмешалась Смиренская, чтобы остановить начинающуюся бурю. — Разводите тут опять непонятно что.

— Юль, мы просто болтаем, — вдруг скорчила милую улыбку Антонимова.

Гордин, не отводя довольного взгляда от этих побагровевших щёк, не подумал и выпалил:

— Всё правильно, тёть Юль, опять.

И неожиданно, после этих слов лица обеих женщин погрустнели. Смиренская потупила взгляд и затем медленно провела рукою по светлым волосам. Александра в то же время наклонила голову немного вниз и поглядела в глаза Владислава так, как глядит снизу вверх расстроенный ребёнок. Парень, увидев их реакцию, заметно потускнел и почувствовал себя некомфортно, виновато.

— Ты какой-то злой, — негромко проговорила Антонимова, продолжая смотреть ему в глаза.

Ответа не последовало, и разговор оборвался.

Смиренская подошла к столу и стала нарезать салат, погрузившись с невесёлым лицом в раздумья. Анастасия через некоторое время встала с деревянного стула и с довольной, преисполненной желчью и радостью улыбкой, проследовала за Юлией, чтобы помочь ей с нарезкой. И почему-то недавнее выражение её обиженного лица разом спало, а наружу вышло истинное и сокровенное чувство самодовольства и превосходства. Гордин глядел, как Антонимова мило, как ни в чём не бывало, болтала со Смиренской, изредка даже не скрывая своего громкого смеха. Он видел, как она старалась его игнорировать, будто его здесь вовсе никогда и не было, и это, на что и рассчитывала женщина, раздражало ещё больше.

Гневные мысли Владислава вдруг прервала его мама. Она нежным голосом позвала его к себе и сказала, чтобы он пошёл, поздоровался с Алексеем Смиренским, мужем Юлии, который в это время стоял у мангала. Гордин скорчил недовольную рожу, увидев через кухонное окно, выходившее во двор, что возле мангала помимо самого Алексея есть и Антонимовы, а также среди них какой-то малознакомый ему мужчина. Парень хотел было возразить, но, заметив в материнских глазах просьбу, схожую чуть ли не с мольбой, передумал и с трудом переборол в себе большое нежелание. Гордин ретировался с кухни.

Он шёл по каменистой тропинке и, чтобы немного отвлечься от неприятных мыслей да успокоиться, посматривал на покачивающиеся деревья, что удивительным образом переплелись между собой своими громадными ветвями, сквозь которые виднелось тёмно-голубое небо. И не прошло и минуты, как он подошёл к самому мангалу.

Вокруг него стояло пятеро мужиков, которые о чём-то увлечённо и порой даже громко, сквернословя, переговаривались, держа в руках бокалы терпкого вина.

— О, Влад! — радостно окликнул парня Алексей Смиренский.

Гордин с натянутой улыбкой поздоровался со светловолосым мужчиной и пожал ему руку. Он почувствовал на себе презрительные взгляды Антонимовых — Ивана и его девятнадцатилетнего сына Ильи.

— Вина налить? — спросил у Владислава Смиренский.

— Не-не, я не пью.

— Чего это? — выпучил глаза Иван Антонимов.

— Не пью и всё.

Гордин окинул недовольным взглядом Илью и его отца, которые, гордо выпрямив спину, несколько подняли подбородок к верху, из-за чего складывалось ощущение, будто они, хоть и не были особо высокими, сверху посматривали на него. Заметив это, парень тоже решил не сметь давать слабину своей осанке, и внаглую начал им подражать им.

— Ну, — начал говорить Илья, — рассказывай. Как жизнь твоя?

— Нормально, как обычно в принципе. У тебя как? — еле сдерживая неприязнь, любезничал Гордин.

— Хо-хо, у меня всё чудесно, — его голос был спокоен и ядовито нежен, — уже год встречаюсь с однокурсницей. Я уже всем рассказал про неё! И не перестаю рассказывать. История одна случилась, как, на первой свиданке, мы, значит, в ресторане сидели и…

— Да захлопнись уже, — вдруг осипшим баритоном перебил Георгий Презренный — мужчина, которого издали Владислав счёл за незнакомца, но подойдя ближе, разглядел знакомые черты. Этого мужика Иван часто приглашал на семейные ужины и называл своим верным и лучшим другом. С Гординым у них диалога, наверное, к счастью, никогда не было.

Илья мгновенно скис.

— Эй, Гера, ты поаккуратней со словами, — вмешался Иван Антонимов.

— Ой, да и ты не защищай его, Вань.

На лице Гордина пробежала довольная ухмылка.

После своих слов, Георгий повернулся лицом к Владиславу. Выражение его лица было по-странному улыбчивым. Всё было бы хорошо, если не эти мрачные глаза. В них казался сокрытый умысел.

Презренный, после недолгого молчания, дополнил:

— Дай лучше ещё одному молодому про себя рассказать.

Тут все без исключения посмотрели на Владислава, и среди этих глаз он заметил и Андрея Смиренского, двацатилетнего сына Алексея, который всё это время молчал и был незаметен.

Лицо Гордина потемнело. Улыбка злорадная спала, спина чуть сгорбилась.

— Да что вам рассказывать? О чём? — с неловкой смешинкою в голосе произнёс Гордин.

— Ай, что за чудак! — громко и едко рассмеялся Презренный. — Девчонка есть?

— Чего? — парень чуть покраснел. — Нет у меня никого, и живу прекрасно.

Наступила неловкая пауза, точнее неловкой она казалась только Гордину. Лица Антонимовых ярко преобразились. Невооружённым глазом можно было заметить их мерзкое довольство и внутренний смех, читаемый по взгляду да кривым рожам. Презренный также, как Антонимовы, надменно сиял. Смиренские продолжали наблюдать за всем происходящим со стороны. Что сын, что отец — зрители. Правда, если Андрей так совсем молчал, то отец хоть что-то порой говорил. Алексей глянул вниз и стал ковырять землю ногой, будто там что-то мешалось. А второй Смиренский, Андрей, скрестив на груди руки, с настороженным взором разглядывал собеседников.

— У-у, — раздался вой Ивана, — совсем никого?!

— Да. Была, но…

— Ну, ничего нового, — оборвав рассказ, усмехнулся Илья.

Гордин нахмурил брови и в ответ хотел уже было съязвить, но решил сдержаться, чтобы не попасть вдруг в очередное неловкое положение. Он вообще не любил говорить о своей личной жизни. Это связано ещё с далёкой юностью, когда его длительные отношения с девочкой из паралелли из-за громкой ссоры резко прекратились. Он винил в этом себя и, несмотря на довольно большой промежуток времени, продолжает винить по сей день. В тот момент Гордин сравнил себя со своим отцом Александром, который также неистово разводил скандалы на пустом месте. Позже его отец в ходе очередной подобной ссоры развёлся с Меланьей, бросив несовершеннолетнего Влада на плечи женщины. И больше в этой семьей не появлялся. Будто его никогда здесь и не было.

Смиренские посмотрели на Антонимовых то ли с просьбой, чтобы те прекратили нагнетать обстановку, то ли с презрением и враждой.

— М-да, — буркнул Георгий.

— Ладно-ладно, шашлыки уже, вроде как, сготовились, можно к столу подавать, — быстро и по-доброму проговорил Алексей Смиренский и подозвал других ему помочь.

Тут Андрей поднёс большую кастрюлю, в которую положили сочное жареное мясо; Гордину дали бокалы, чтобы тот отнёс их на кухню; другие что-то копошились около мангала, сгорающие угольки которого переливались красными и жёлтыми красками.

«Зачем я только припёрся сюда?! — высказывался про себя Владислав. — Ведь знал! Господи, поскорей бы закончился этот день! Поскорей бы!».

II

Спустя десять минут, когда многие уже расселись в столовой, имеющую прямоугольную форму и два огромных окна против двери, занавешанных выцветшим тюлем, Гордин проследовал на кухню, дабы помочь Смиренской с переносом блюд.

— Ой, Владик, не надо, — улыбаясь, отнекивалась Юлия.

— Да ладно вам, мне не трудно.

— Ой, спасибо огромное.

Они скорчили добрые гримасы и разошлись в противоположные стороны: Смиренская — в столовую, Гордин — на кухню.

Парень взял большую миску с нарезанными овощами, заправленными оливковым маслом, и понёс её к столу. Миновав коридор, он оказался в громадном, как и гостиная, помещении, где не было слышно собственных шагов. Родственники что-то копошились, мельчешили, болтали, смеялись. Здесь было около десяти гостей. Но столько сидело только за столом, помимо них кто-то курил на улице, кто-то, как Смиренская, переносил с кухни блюда, а кто-то, как Тиховецкий, в чьём доме и происходило пированье, отстранился от людского гама в гостиной.

Вообще, Дмитрий Тиховецкий очень добрый, культурный и понимающий человек. Всю эту похвалу можно доказать его молчанием. Он часто, с понимающим и сострадающим взглядом молчит. Однако таким, само собой, он был не всегда. Раньше мужчина вёл себя более раскрепощённо, более открыто и мог без особого труда завести диалог даже с уличным прохожим. Но всё изменилось ровно тогда, когда пять лет тому назад не стало его жены. Она, как передали Гордину, попала в автомобильную катастрофу, из которой живой выбраться уже не смогла. Как и при каких обстоятельствах Владу неизвестно. Среди родни ходило много догадок, кто-то даже утверждал, что это было убийство. Тем не менее, это не так уж и важно. Какой толк в этой правде, если есть факт — девушка мертва?

Звали её Ксения. Мягкосердечная, но жизнерадостная, худая, но выносливая, не особо привлекательная на первый взгляд, но прекрасная душою, которая красит любую внешность. О Ксении Тиховецкой говорили, да и сейчас говорят, или с необъемлемой любовью, или никак — ни плохо, ни хорошо. Дмитрий же безмолствует лишь потому, что ему по сей день всё также невыносимо больно и горестно. Он замкнулся, разобщился и впал в апатию к близким и к миру. Его пытались вытащить с беспросветного дна, но он не поддавался и отворчаивался от любой помощи, решив остаться наедине с собой. Видно, в горечи и разобщённости ему комфортно да спокойно. И это порой порождало в душе Гордина, да и не только его, разлад между ненавистью, непониманием и великодушным состраданием, соболезнованием к столь меланхоличной личности.

И, попав из многоголосой столовой в одинокий, тёмный коридор, разделявший столь многогранные человеческие сердца, можно было уловить льющуюся из гостиной мелодию страдающей, расстроенной души, окружённой обществом, которое невольно мысленно возвращало Тиховецкого в ту роковую ночь, воспоминания о которой с новой силой сотрясали стенки тревожного спокойствия.

Гордин снова зашёл на кухню. На ней копошились Меланья и Смиренская.

— Сынуль, возьми, отнеси вино, а я салат отнесу, — несколько расстроенным голосом произнесла мама.

— Хорошо, — Владислав кивнул и ненадолго остановил свой взгляд на этой женщине. Казалось, что Меланья то ли от стыда, то ли от обиды на себя или на него боялась смотреть ему в глаза. Она немного сгробилась, побагровела да выше стола ни на что не глядела. Она всё пыталась себя чем-то занять, чтобы не выглядеть глупо и не подавать виду, словно что-то не так. Это посеяло в сердце тревогу.

Снова шагнув в коридор, только теперь с бутылкой вина, Гордин в задумчивости прошёл вперёд, слушая мелодию рояля, которая, казалось, никогда не закончится. Он невольно вспомнил своего отца, с которым уже много лет не общался; парень даже не знал: жив ли тот вообще. Отец ушёл из семьи давно, после очередного громкого скандала. Перед глазами всплыла картина, как он замахнулся на Меланью грубой ладонью, но, сдержав себя, собрал первые попавшиеся вещи и закрыл за собой дверь. Всё это прошло, миновало много лет, а воспоминание явилось почему-то именно сейчас. Но вот переливающуюся музыку рояля перебили болтающие люди, рассевшиеся в столовой, через порог которой Владислав с мрачноватым выражением лица переступил. Парень поставил бутылку между большой кастрюлей с жареным мясом, на стеклянной крышке которой скопился крупными каплями пар, и салатом, в котором были нарезаны самые различные овощи, залитые оливковым маслом. Гордин невольно переглянулся с Иваном Антонимовым. Тот мигом отвернулся и начал с интересом расспрашивать о чём-то рядом сидящего Георгия. Стоял гам, вокруг стола бегали дети. Среди всех диалогов и бесед Владислав более-менее отчётливо расслышал лишь небольшую часть разговора старухи Василины Презренной (которую парень, ещё будучи первый раз на кухне, сходу не признал), то бишь матери Георгия Презренного, которой по слухам было далеко за семьдесят, и Анастасии Антонимовой.

— Мучается отец из-за Машки-то, — медленно, да громко выговаривала старуха, — хоть и говорит кому не поподя, что рад за неё. За дуру эту.

— Ранимовой? Ой, да что мучаться?! Гениальные люди! Вот теперь и рожай детей, чтобы мучаться из-за них! — возмущалась Анастасия.

— Заслужила она страдания, заслужила грешница. Отцу приходится такие деньги тратить, чтоб приехать к этой преступнице. А сама она, — чуть наклонившись к Антонимовой, говорила пожилая женщина, — ни разу не приезжала. Мать из-за неё тут изводится вся! То в крики, то в слёзы, а ей хоть бы хны. Мать её уже с ума сходит, болтает всем о ней самыми грубыми словами, языком своим мелит. А Маше всё равно. Маша же у нас ангел, а вокруг все демоны! «Трагедия» у неё, тоже мне…

— Наглая. Не верю я её «трагедиям».

Вдруг, чья-то рука легла на плечо Гордина. Он, немного испугавшись, обернулся, и увидел Меланью.

— Владя, пошли за стол, — улыбнувшись и опустив глаза, сказала она.

Гордин кивнул и молча проследовал за матерью. Они прошли к незанятым деревянным стульям. Владислав сел прямо за край прямоугольного стола рядом с человеком, который должен будет сидеть по центру. Вероятно, этим самым человеком будет Юлия Смиренская, на что Гордин всем сердцем надеялся. Рядом с Меланьей, занявшей место подле Владислава, сидело двое детей, а за ними — пухлая старуха, Василина Презренная, не прекращавшая болтать со своей соседкой Анастасией Антонимовой, которая уже от ненависти к этой назойливой женщине стала закатывать глаза. Дальше, за Антонимовой, сидела, бессмысленно расматривая серебряную вилку озлобившимся от скуки взглядом, её девятнадцатилетняя дочь Дарья. За противоположной стороной стола, против Гордина, грустил, поставив локти на липкую скатерть, тринадцатилетний сын Смиренских. Рядом с ним сидел его брат, Андрей, что с наигранной и недоверительной ухмылкою выслушивал басни Презренного. За Смиренским болтал его отец, Алексей, задававший со смешинкою на лице вопросы своему насупившемуся и громкоговорящему соседу — Георгию Презренному. И, в конце концов, за этим раздражённым мужчиной расположились Иван и Илья Антонимовы, на фоне которых, на другом краю стола, выделялся Михаил Презренный — двадцативосьмилетний сын Георгия. Он выглядел отстранённо, и лицо его темнила грусть. На лбу, сливаясь с густыми бровями, свисали чёрные кудри. Гордину было странно видеть, как отец сидел вдалеке от своего сына, не думая и не вспоминая о нём ни на единую секунду. Да и в общем-то странен был этот стол, а точнее его гости. Антонимова расположилась поодаль мужа и сына, но рядом с молчаливой дочерью, которой за всё время не удосужилась уделить даже долю материнского внимания. Презренные строили из себя незнакомцев. И лишь семья Смиренских выглядела дружно, сплочённо, как Гордины.

Через минуту-две все расселись по своим местам. Рядом с Гординым, как и следовало ожидать, села Смиренская, а напротив неё, на другом краю стола, — Тиховецкий, который корчил счастливую улыбку, хотя в глазах мелькала боль. Все начали мешкаться. Каждый, в меру своего приличия и отношения к другим, предлагал положить еды, налить вина иль сока. А когда уже у всех в тарелке лежало по куску мяса да хлеба, то все более-менее успокоились и затихли.

Первым человеком, прервавшим эту тишину, стала Юлия. Встав с деревянного стула с бокалом вина в руках, она, прикрывая свободной ладонью рот, негромко прокашлялась. Гордин с улыбкой посмотрел ей в глаза.

— Ну, давайте начну я! — объявила женщина несколько подрагивающим голосом. — Наконец-то мы все здесь собрались. Все родные, близкие, друзья и знакомые. Я-я… — тут глас её снова содрогнулся, да в глазах из-за слёз ярко проблеснул свет свисающей люстры, — я очень рада, что мы с вами, наконец-таки снова все вместе! И пусть это будет наша не последняя и даже не шестая встреча. Пусть эта встреча будет, как первая, т-такая же уютная и душевная, когда мы были все молоды и юны. За прекрасный вечер! — тут она не выдержала и пустила слезы, прикрывая рот смуглой ладошкой. Андрей встал из-за стола и приобнял расчувствовашуюся даму. В это время, Алексей громко сказал:

— Браво! Выпьем за это!

— Ха-х, да. И чтобы мы собрались таким же составом. Живыми и здоровыми! — стиснув брови и грозно улыбнувшись, заключил Иван Антонимов.

Все встали и протянули свои бокалы. Вино выплёскивалось из стеклянных сосудов в салаты, на скатерть, которую потом не получится выстирать. Это, однако, не волновало никого, кроме хозяина дома. Столовую наполнил первый звон бокалов, растянувшийся до самой прихожей.

Когда все присели и приступили к трапезе, Владислав глянул опрометью на Тиховецкого, лицо которого стало ещё мрачнее. Взгляд Дмитрия отчаянно и отстранённо застыл на тарелке с едой так, как застывает взор голодного перед пустой миской. Тиховецкий будто на что-то надеялся. Может на то, чтобы снова остаться наедине с собой?

«Ну, конечно! Иван, что же за идиот! «Живыми и здоровыми!»… Что ты говоришь?! Раньше Ксюша была! Живая! Теперь она мертва, а ты, гад, что за ересь мелешь. Крёстный и так изводиться тут весь, а ты ещё хуже ему делаешь… Ну вот почему Ксюшка не жива, а ты жив?!».

Гордин сильно сжал в своей руке вилку. Его ярость, как кипящая вода, вот-вот и прольётся с краёв наружу. Владислав наклонил голову над тарелкой, чтобы кое-как скрыть гнев на своём лице от чужих глаз. А то лишний раз пристанут с распросами о недовольной роже и забросают всеми «хорошими» словами.

Миновал час, может, меньше. По столовой каждую минуту раздавался громкий смех, стояла духота, воздух был пропитан перегаром. Гордин за всё время осилил лишь один бокал вина, да и то после некоторых тостов (Ильи и Анастасии Антонимовых, Михаила Презренного и Алексея Смиренского). Спустя минут десять, — часов в столовой не было, зато на стенах висели разнообразные красочные пейзажи, а по уголкам стояли большие горшки с маленькими лимонными деревцами (это были любимые растения Тиховецкой), — все трое детей ушли в гостиную расстраивать рояль. За окном окончательно стемнело, но дорожные фонари почему-то ещё не зажглись. По стенам порой пробегал яркий свет машинных фар.

Гордин ни с кем много не болтал. Изредка он отвечал на не особо инересные вопросы Юлии Смиренской и, чтобы их разговор не угас, тоже расспрашивал женщину о чём-нибудь мирском. Не замолкая трещала другая половина стола. Меланья разговаривала с Василиной Презренной и Анастасией Антонимовой, старавшейся всячески игнорировать Гордину. Все друг с другом о чём-то говорили, даже дочь Антонимовых, хоть и молчала, с внимательностью и интересом слушала сплетни и разглагольствования взрослых людей. Да среди всего еле разборчивого балагана лишними казались лишь двое — Гордин и Тиховецкий. Они слишком разные, как и по характеру, так и по трагедиям, но объединяло их одно — отчуждённость. Да, здесь сидели и те люди, которые казались им поистине приятны и добры, но какой в этом толк, если их в несколько раз меньше, чем тех, у которых даже обычное дыхание становилось невыносимым и вызывало несоизмеримую злобу.

Антонимовы переговаривались со всеми, кроме Гординых. И это неудивительно, ведь они воюют с самых давних лет. То они запрещали маленькому Владу брать какую-нибудь игрушку, то кричали на пустом месте; в памяти мальчишки даже запечатлелся такой момент, когда Иван не слабо его ударил. Однако их всё же можно понять. Что Анастасию, что Ивана, в детстве не любили. Антонимова так вообще из детского интерната вышла, где её лучшей подругой была безрукая кукла. У Ивана родители променяли любовь к людям на любовь к алкоголю. Но, тем не менее, они сидят здесь все, весело болтают, всегда при деньгах и с хорошими связями.

«И почему у таких нелюдей так много знакомых?! Они в тысячу раз хуже, чем кто-либо другой! Это у меня должен быть такой огромный круг общения, даже больше! Они наглые, злые и завышенные люди. Конечно, поведение-то их можно оправдать детством и несчастливым прошлым. Да на кой мне оно нужно?! Человек должен перебороть себя и стать лучше, говоря „спасибо“ своему прошлому, на ошибках которого он должен учиться и пытаться не наткнуться на его повторение! — на этой мысли Гордин заподозрил на себе чей-то взгляд. Он приподнял голову и увидел Илью — желчно улыбающегося паренька. — О боже, и что ты на меня вылупился?».

Прошло ещё минут десять.

В столовой во всю разгоралось пьянство. Смех стал более пугающим, голоса громче, а сами произносившиеся фразы становились всё тягучее и неразборчивее.

Смиренская, как-то немного смущаясь, с неловкой ухмылкой, вдруг спрашивает у скучающего Гордина, который поставил локоть на стол и опёрся головой на кулак:

— Влад, а… у тебя уже есть там девушка?

Гордин в растерянности отвёл от неё свой взгляд. Он только негромко ответил:

— Была, но…

Откуда не возьмись с другой стороны стола выкрикнул Илья:

— Нет у него девушки!

Вот настал момент, когда Гордин уже просто-напросто не мог продолжать сдерживать себя и утаивать от других глаз накопившийся пыл. Он выжидал момента, дабы наброситься. Антонимов задел больную, ноющую рану — это нельзя было оставить в молчании. Гордин повернулся всем телом к парню, который с довольною рожей облокотился на стул, поставив правую руку в бок.

— Разве тебя спрашивали?! — повысил голос Гордин.

— Нет, говори мне лучше «спасибо». По тебе же видно, как тебе неловко. Я взял отвественность на себя, — по его лицу расплывалось неимоверное спокойствие, как у змеи. И это выводило Гордина из себя ещё сильнее.

Смиренская с удивлением посмотрела на обоих. Её улыбка постепенно начала сходить с покрасневшего личика. В это время воцарилось неловкое молчание и все поглядели на Гордина.

— Почему это нет? — спросила Дарья Антонимова. Странно было вдруг слышать её грубоватый от курева голос за этим столом, ибо та практически ни с кем не разговаривала.

— Да что вы все перебиваете! Прикопались ко мне, — защищал себя Гордин.

— Мы не докапываемся до тебя, — начал пьяным голосом возражать Иван Антонимов, — а просто э-э…

— Ой странный какой! — вмешалась с искрой в глазах Анастасия Антонимова.

Тут в штормовую ссору вмешивается Георгий Презренный:

— Значит мелочным бухгалтером подрабатываешь, так ещё и…

— Каким это таким мелочным?! Не тебе решать, что мне делать!

— Влад, тише, — Меланья пыталась успокоить своего заведённого сына. Дёрнула за рукав, но и то без толку.

— Оставь меня, мама.

— А я-то думал, что профессию хотя бы нормальную имеет, — поддерживал недовольство Илья Антонимов.

Гордин резко встал из-за стола:

— Да плевать мне на то, что вы думали, если у вас мозгов нет!

— Пацан, ты поаккуратнее, — еле внятно произнёс Георгий Презренный.

— Спокойно, дядь Гер, спокойно, — также умиротворённо и с наслаждением мямлил Илья Антонимов, — он хороший человек, но со своими… со своими причудами.

Владислав с бликом ненависти в глазах глянул на парня.

— Ты хотя бы о матери своей подумал, эгоист! — выкрикнул Иван Антонимов и отвёл, покачивая головой, взгляд. — Весь в отца.

— Ребят, — встала с места Юлия Смиренская, — успокойтесь, прошу!

— Да ты разве не видишь, милочка, — вмешалась Василина, — здесь такая проблема-то… время-то идёт, нужно скорее успевать ведь. Семью-то уж надо бы. Дети ждать-то не будут. Мать-то куда смотрит? Свела бы сыночка уж.

Меланья понурила голову и побагровела, сжав ладони на коленках. Она почувствовала большую вину. Ей стало отчего-то безмерно совестно.

— Не трожь её, — немного успокоившись, произнёс Гордин Презренной, ткнув в её сторону указательный палец.

Презренный хотел было встать, но не смог удержать равновесие и снова повалился на стул.

— Ой, Господи! — воскликнула Юлия Смиренская. — Давайте успокоимся и извинимся друг перед другом.

— Да зачем? Нужно таких перевоспитывать! — снова в пьяном бездумии кричал Антонимов. — Вот у меня… у меня Илья хорош…

— Твой сын никто, — огрызался Гордин.

— Ну, хоть я и никто, но я хотя бы красиво сдерживаюсь, в отличие от некоторых.

— Опять ты, боже мой! Неужели у меня нет права распоряжаться своей жизнью самому?!

— Да кто у тебя тут от-отбирает право?! В твои годы уже свадьбу играть пора! Ради спокойствия матери хотя бы! В твои годы внуков заводят! — продолжал громко высказываться Иван.

— Была у меня девушка, была!

— И где же она, съел? — хихикнул Илья Антонимов.

— Ничего более умного я от тебя и не ожидал услышать.

— Да что-же ты всё Илюшу унижаешь, а, Гордин?! — снова вмешалась Антонимова.

— Вы с дуба рухнули? — дрожащим голосом недоумевала Смиренская. — Что ж вы опять сцепились, а? Как не родные?

«Ай, — хотел было Гордин высказать свои мысли вслух, но решил придержать их при себе, — какая же вы наивная! Ссоры родных страшнее ссор чужих, потому что они больше знают друг о друге! Ваши попытки успокоить — бесполезны».

— Да, угомонитесь. Мы же не на арене, — поддерживал свою жену Алексей.

— Мы бы с радостью, но видите, как мать его страдает? Да, Меланья Гордина? — жалила змея.

Гордина лишь взглянула на него мокрыми глазами.

— Отстань от неё! — рявкнул Владислав.

— Ты понимаешь, что никого не любишь кроме себя?! Ты — эг-эгоист, эгоист! Поженился бы уже, денег много заработал, чтобы мать твоя ни в чём не нуждалась, в конце концов!

— Чего вы всегда от меня хотите! Замолчите уже! Я только начал работать и…

— Да что ты всем рот закрываешь?! Ч-что ты всем рот закрываешь, а?!

— Вот-вот, — всё также поддакивала Анастасия Антонимова своему мужу.

— Я так больше не могу! — Юлия Смиренская вышла из-за стола.

— Видишь, что ты наделал? М? Из-за тебя всё это. Из-за тебя, — стыдил парня Илья.

— Я ещё и виноват?!

— А кто ещё? — вякнула Дарья, соглашаясь с братом.

Смиренская подошла к Гординой, взяла её за руку, что-то прошептала и вышла вместе с ней из столовой. В коридоре раздался женский вопль. Владислав чуть покраснел и удивился, а точнее, возмутился:

— Мама, почему же ты ничего не говоришь?!

— Какой же ты сле-слепой! Не видишь что-ли? Любит она тебя, вот и мол-молчит, — улыбаясь, уже монотонно выговаривал слова Иван.

— Никого ты, Влад, не любишь. А я сразу увидел, что с тобой что-то не так, — цедил Григорий Презренный.

— Успокойтесь! — выкрикнул Алексей Смиренский.

— Тебе не стыдно?!

— Да, Иван Антонимов, стыдно мне. Очень!!! Но стыдно за вас!

Тот отмахнулся рукой на ответ Гордина.

— А лично мне… — начал было язвить Илья.

— Плевать мне на твоё «лично»! Ты вообще в свои-то годы только учишься!

— Зато, в отличие от некоторых, буду хотя бы где-то по-настоящему работать.

— Ай, господи, да что с вас взять! Одни язвят, вторые поддакивают, третьи успокаивают, а четвёртые так вообще в тряпочку помалкивают. Да, господин Тиховецкий и господин Смиренский?! — он посмотрел на Дмитрия и на Андрея с осуждением и явной злобой.

Те переменились в лице. Смиренский смотрел на всё это со скрытым желанием услышать каждую следующую фразу, узнать, что будет дальше, словно это был спектакль. Теперь же, когда его позицию зрителя открыто осудили, его лицо залилось краской. Тиховецкий стал тереть намокшие глаза, чтобы слёзы не выступили на багровые щёки.

И, спустя несколько секунд, набравшись небольшого терепения, Гордин уже более спокойно, но также громко выговорил:

— Да чтоб ноги моей здесь не было!

Он, выпрямив спину и задрав нос, вышел из столовой, столкнувшись со Смиренской, которая посмотрела на него то ли с сожалением, то ли с некоторым недопонимаем.

— Да ну стой! Под-подожди! — кричал Иван Антонимов.

Владислав пропустил это мимо ушей и прошёл на кухню, думая, что в ней сидит Меланья. И, прошагав несколько метров, он увидел её печально сидевшей да со склонённой над коленками головой.

Гордин подошёл к ней, и та чуть вздрогнула.

— Мам, всё хорошо?

Меланья, всхлипывая и медленно поднимая голову, чтобы посмотреть в глаза своему сыну, печально ответила:

— Да.

— Почему, мама, ты молчала?

Услышав этот устрашающий вопрос, она снова немного опустила голову. Ей стало очень совестно. А совестно за то, что она не поддержала своего сына, не защитила, не успокоила, не переубедила, как и других, так и его, а вместо того, чтобы как-то действовать, она просто тихо ушла. Без хлопка двери и лишних слов. Она ушла без крика, ничего не оставив после себя.

— Я-я… Владя, родной мой… а, может, тебе и вправду послушаться их?

Меланья произнесла это, изрезая свою же душу. Она ощущала себя слабой. Она знала всё, что произойдёт после. Она это чувствовала.

Гордин изменился в сострадающем лице. Он выпучил глаза от недоумевания и ужаса.

— Да вы издеваетесь все?! — выпалил тот.

Меланье снова стало страшно. Она испугалась разразившегося недовольства так, как будто вовсе и не знала о грядущей напасти, что было неверно. Она знала своё дитя. Наизусть.

Гордин пулей вылетел из кухни.

Он пробежал в гневе в прихожую, где всё также были разбросаны вещи Тиховецких. Обувшись и одевшись, Гордин вышел на улицу, на пустую дорогу, где единственным источником света была проплывающая на небе кровавая Луна. Она выглядывала из-за чёрно-серых туч, окрасившихся в красноватый цвет.

Гордин шёл к себе домой, чтобы собрать свои вещи и уехать из этого города, оборвав все связи с родственниками, даже с Меланьей.

Ночной ветерок морозил лицо и шею и мог бы казаться даже приятным, если бы не мрачные мысли:

«Какое право все они имеют мне на что-то указывать?! Унижать тем более?! И что я, как подросток, на них ору?! За что ко мне такое отношение, за что?! Какие же они все бесчувственные и непонимающие нелюди! Ах, ну да, оттого они бесчувственные и непонимающие, что нелюди. Что они ломятся ко мне?! У меня и так не всё гладко и мягко… да и у них тоже. Ох уж эти Антонимовы! Вот же твари редкостные! Да что они? Презренные ещё хуже! И вообще враг не так ужасен, как его сторонники! Поддакивают да поддакивают! Но ладно, раз они так глупы, то почему же Тиховецкий молчал? Конечно… у него же горе! Тоже мне! Ну и что, что горе у тебя, так ты возьми и побори себя! Нечего песни на рояле играть! Лучше ищи замену, но полностью о прошлом, конечно, не забывай! Да и вообще, как ты можешь молчать, когда тут такое?! Думает, видите ли, что у него самая ужасная проблема, а я и не спорю, но что ж ты хочешь, чтобы и у других были конфликты?! Да и Андрей ничем не отличается, только у этого даже причин молчать нет! Боится, посмотрите на него! А другие Смиренские, вместо того, чтобы защитить меня, успокаивают всех! Да как успокаивают-то! Словами и только. А мама… мама, моя мама. Как же ты обидела меня… прислушалась к их словам пустым. Зависть взяла! Я тут, значит, нас обоих защищаю, отбиваюсь, как могу, а она… ой, тьфу!».

Спустя двадцать минут, парень вышел на освещённую улицу, где прохаживались то пьяные, то трезвые незнакомцы и незнакомки. Гордин перешёл через дорогу. Справа от него плавно раскачивались деревья, листва которых выглядела серо, как и вся эта ночь.

«А хотя… и кто я такой, чтобы других осуждать? Мама-то моя боится брата своего. Когда их родители кричали на неё, брат лишь поддакивал им, а она к сестрёнке своей убегала, Юле. Поэтому так Антонимова этого и боится. Да и Смиренские пытались всех успокоить, а перейдя на чью-то сторону, лишь усугубили бы ситуацию… Тиховецкий характером очень слаб и лишь сострадания заслуживает. Андрей Смиренский просто боязлив и скромен, поэтому предпочитает больше в углу сидеть, чем вмешиваться куда-либо. Сын Георгия Презренного, Миша, в меру воспитания своего отца такой. Хотя, он тоже молчал, и лишь усмехнулся чуток, — он повернул за поворот и пошёл по улочке, усыпанной панельными домами и закрытыми магазинами. — А как все защищать-то друг друга стали! Главное — сели порознь друг от друга, а чуть что, так сразу защищать цепляются, чтобы показать, какие они хорошие. Хотя, может, это и есть родство? Что даже в обиде защищать друг друга будете? М-да уж… странно всё это. — Гордин заметил на скамейке бездомного, укутанного в три куртки, мужика, — что имеет этот человек? Семьи нет, близких тоже. Скорее, даже знакомых у него нет, — Владислав потупил взгляд. Ему стало совестно за всё сказанное так, что в лицо хлынула краска, — я взял и всех обидел, даже тех, кто отношения никакого к этому не имеет! Идиот, боже мой!».

Он всё шёл и шёл. Мысли всё терзали его душу и терзали. Гордин не знал уже, куда ему деваться. Но тут, обдумав всё, громко заключил про себя:

«Ну уж нет! Они тянут меня ко дну! Указания свои ставят! Антонимовы завышенные, а я выше их! Выше! Тиховецкий — отчаявшийся дурак, а все остальные, как змеи! Ещё извиняться перед ним буду?! Конечно!.. Не родные они мне больше! Не обязан я их любить! Они меня не понимают, а я их не понимаю!.. Ба, подумаешь родственнички… Чужой человек роднее будет! Не собираюсь я их чрез силу любить. Не выходит!».

Он дошёл до подъезда и открыл дверь.

«Не место мне здесь! Оставить я их должен и бежать. Бежать!».

Владислав Гордин повернул ключ в замочной скважине и шагнул в квартиру. Он принялся собирать свои вещи. Мобильный телефон разрывался от входящих звонков, но парень их намеренно игнорировал. Покоя ему не давала лишь одна надежда, засевшая глубоко в мыслях. Он чаял, что в другом городе, где живут все его друзья и знакомые, ему будет комфортнее, чем здесь — на своей памятной родине; он непереубедимо верил, что чужие люди будут ему ближе, чем родные.

Записки Марии Ранимовой

I

2013 г.

Он зашёл в квартиру.

Практически бесшумно закрыв за собой дверь, мужчина сбросил со своего плеча небольшой рюкзак. Осмотревши прихожую, он тихо, медленным шагом, не снимая обувь, прошёл чуть дальше по тёмному коридору и зашёл в одну из приоткрытых комнат. Это была спальня.

В воздухе витал тошнотворный смрад от таблеток. На полу были разбросаны женские вещи, покрытые тонким слоем пыли. Всю комнату освещало большое окно, выходившее на живую улицу Р—о проспекта. Не заправленная и холодная кровать стояла подле двери, рядом с которой сгорбился вошедший пятидесятилетний мужчина. Дойдя до окна, занавешенного белым, выцветшим тюлем, он приоткрыл его, дабы выветрить этот мерзкий запах, травящий спальню уже не первый день.

Мужчина постоял, без дела поглазев на всю комнатку. На его лицо выступили слёзы, которые он тотчас решил вытереть.

По улице прогуливался тёплый вечер. Палящее майское Солнце спряталось за верхушками унылых многоэтажных домов, из-за чего весь проспект был погружен в серые весенние тона. Под окном пели дрозды, где-то вдали звенели церковные колокола.

«Ох, ну зачем же так поступать? Почему я ничего не сделал? Ты же не заслужила этого».

Снова растерев солёные слёзы по щекам, мужчина взял с пола пыльные вещи, оттряхнул и аккуратно положил их на кровать. Проверив пустой шкаф, заглянув под белую постель, он убедился, что в этой комнате больше ничего не осталось, и потому решил её покинуть.

Он вновь оказался в коридоре и прошёл в ещё одну комнату. Это была кухня.

Немытая посуда, засохший, сгубленный цветок на подоконнике, брошенная еда, покрытая плесенью — всё это сразу же бросало в ужас. Однако даже не это так сильно приковало внимание мужчины.

На липком столе лежала небольшая стопка бумажек. Мужчина подошёл ближе и узнал знакомый почерк. Пододвинув к себе стул, он взял в руки всю лежавшую стопку. На первой бумажке, в левом верхнем углу, чёрной ручкой была написана дата:

«19 апреля, 2013 год»

Его сердце стало биться быстрее, руки начали дрожать, а глаза наполняться слезами. Мужчина прочитал первые строки, начерченные его близким человеком.

«Я… — всхлипнул он, убрав листы бумаги от своих глаз, — доченька моя, ты не заслужила этого… прости меня. Прости идиота. Да не только меня прости… прости нас. Всех нас. Прошу».

Тяжело вздыхая и печально размышляя, отец снова глянул на листок бумаги, положив оставшуюся стопку на стол.

Он начал читать.

«19 апреля, 2013 год.

За окном ночь. Луна.

Я в очередной раз лежу на кровати и всё также пытаюсь заснуть. Решила вырвать из тетради один лист, чтобы начеркать несколько строк. Буду писать для себя. Может, мне это поможет? Хотя бы себе выговориться смогу.

Вот уже вторая неделя моей бессонницы. Доктор назначил лекарства, говорил, что всё будет хорошо, но всё равно смотрел на меня неодобрительным и недоверчивым взглядом. Это чувствовалось. С каждым днём мне становится всё хуже. С каждым днём я начинаю всё больше ненавидеть себя за свой же поступок.

С работы я отпросилась на прошлой неделе. Сказала, что заболела. Но через несколько дней придётся уже идти, чтобы не уволили.

Мне так стыдно…

Каждый день я рыдаю и избегаю взглядов со своим же отражением. Каждый день я могу часами смотреть на одну и ту же голую стену. Порой мне кажется, что я перестаю дышать. Что я перестаю как-либо двигаться. Будто я этого никогда и не умела.

Ох уж эта ночь…

Всё пропало. Все пропали.

Я совсем одна. Никто даже не вспоминает обо мне. Было пару звонков в первые дни, когда я только исчезла с работы, и всё. Я не хочу никуда идти! Не вытерплю этого, не-вы-тер-плю!

Я не могу не рыдать. Как будто у меня уже привычка выработалась. Почему я так необдуманно всё сделала? Почему?

Мне некому рассказать, да и кто станет меня выслушивать?

Хотя, может, это и к лучшему, чтобы никто и не знал?

Может, время пройдёт и мне станет лучше? А если и другие будут об этом знать, то я никогда не высвобожусь из этого плена? Я даже себя не так сильно боюсь, как других.

Я до сих пор пью таблетки, но от них как будто с каждым днём пользы всё меньше и меньше.

Я не могу так больше жить. Убийца!»

Бросив ручку на пол, Ранимова небрежно положила листок и книгу, служившую ей для более удобного написания, на край постели. Некоторые буквы в записке были размыты слезами, а предложения из-за излишних эмоций казались бессвязными.

Девушка легла навзничь и уткнулась взглядом в потолок. Она бездумно смотрела в темень, вслушивалась в тишину, медленно начинавшую её угнетать и резать слух. Тут девушка снова стала всхлипывать. Руки той дрожали, а ноги будто парализовало. Она не могла встать, да и в принципе уже и не пыталась. Всё, о чём она думала не первый день, так это о своей же глупости. Девушка обняла тощими руками свою полуобнажённую талию и продолжила судорожно вздыхать.

Тут она в очередной раз закрывает глаза. Лежит так минут семь, заставляя себя заснуть, но потом вдруг резко открывает их, сквозь гнев находит над своим телом контроль да быстро сползает с тёплой постели. Сон к ней так и не пришёл.

Встав, она чуть ли не теряет равновесие. Голова начинает кружиться, в глазах разом темнеет. На полу валяются горы салфеток, платков и упаковок из-под лекарств. Комнату освещает холодный свет Луны, обводящий контуры лежащих предметов.

Девушка заходит в ванную комнату. Включив потолочную лампу, которая разом её ослепляет, она начинает умываться холодной водой. Через некоторое время, привыкнув к яркому свету, Ранимова, через нежелание и отвращение, решилась посмотреть в зеркало. Она глядела на своё отражение, но себя в нём не находила. Там был другой человек.

Бледное, как у статуи, лицо, растрёпанные, грязные волосы цвета пшеницы, виднеющиеся скулы, которые будто вот-вот и разорвут её кожу — эта ужасающая картина предстала пред взором девушки во всех красках. Но, помимо этого ужаса, страшнее были её глаза. Их будто и не было. Вместо них — фиолетовые синяки. Радужка имела чистый голубой цвет, которого раньше ярко никогда не было видно. От такого цвета, от этой бриллиантовой чистоты наворачивались слёзы. Веки были практически полностью опущены, хоть Ранимовой и казалось, что её глаза полностью открыты.

Девушка отвернулась от зеркала. От такого зрелища чуть было не вывернуло. Этой ночью она выглядела хуже прежнего. Хуже, чем вчера, а уж тем более — позавчера.

«Что же я с собой делаю? Дура! Дура!».

Ранимовой стало стыдно и страшно. Её волновало, как она через несколько дней с таким видом пойдёт на работу. Но ещё больше тревожило то, что ей придётся как-то отвечать, как-то оправдываться и, не краснея, врать, если, вдруг, кто-нибудь спросит об этом бледном лице и этих фиолетовых синяках.

Окутал стыд. Она раскраснелась перед зеркалом, её щёки от прилившейся крови начало покалывать. Девушка ещё раз умылась, думая, что холодная вода собьёт эту температуру, и вышла из ванной комнаты.

Снова очутившись в тусклом коридоре, Ранимова, немного поразмыслив, решила зайти на кухню. Когда дверь отворилась, весь коридор наполнился лунным светом. Пройдя по грязной холодной плитке, она окинула взглядом всю кухню. Прямо напротив двери стоял деревянный столик с липкой узорчатой скатертью. Рядом с ним было три стула. В раковине, в стопку, лежала невымытая посуда.

Девушка прошла к подоконнику. Головы коснулся белоснежный тюль, который она смахнула дрожащей рукой. Она подошла к орхидее. Ранимова нежно провела девичьим пальчиком по белому лепестку красивейшего растения. Грунт в прозрачном горшке был мокрым: девушка заботилась об этом цветке так, как никогда не заботилась о себе. Она протирала каждый листочек, осматривала каждый бутон, включала переливающуюся классическую музыку. По пришествии рассвета, когда сон только успевает покинуть её душу, девушка сразу переставляет цветок с подоконника на холодильник, куда не проникают прямые солнечные лучи, а после заката снова ставит на подоконник. Ранимова однажды заметила, что орхидея словно расцветает при безмолвном и дивном свете Луны. Свои белые лепестки, покрытые большими и мелкими фиолетовыми пятнами, она будто выпрямляла и тянула к звёздному безграничному полю. Никогда этот цветок ещё не выглядел таким прекрасным и загадочным в обычной непроглядной ночной мгле иль при тёплом дневном свете.

Ранимова поставила локти на подоконник и прижала к щекам ладони.

За окном безмолвствовал сонный городок. Окна многоэтажных зданий не горели ночными огнями, они спали, хотя среди них и были те единицы, которые в столь поздний час продолжали озарять, украшать мрачные строения. Девушка приоткрыла форточку. На кухню тотчас проникла мистическая ночная тишина. Эта завораживающая тишь заставляла дышать по-новому. Хотелось выйти на безлюдные улицы и идти, идти куда-нибудь вдаль, до наступления рассвета, ведь утром всё уже будет совсем по-другому.

Ранимова обратилась к орхидее:

— Эх, что со мной происходит?.. Причём сужу строго не других, а себя. Себя, за свой же поступок. Почему я так бездумно поступила? Неужели я заслужила всего этого? Но, хотя, кто ж знал, что так всё ужасно обернётся? Кто же знал, что я смогу на такое решиться? На такой грех… Я всю жизнь была слабой, слабой и нерешительной. А тут… — она замолкла, тяжело вздохнув и оторвав взгляд от сонного городского пейзажа, и вместо этого вонзив его в благоухающую орхидею, — зачем же я будущего ребёнка убила? Лучше бы вы́носила его и родила. На аборт вдруг решилась! По собственной воле! Ладно бы кто-то заставил, хотя, что я говорю?.. Думала, что не смогу прокормить его и воспитать сама… другие же воспитывают! — тут она медленно начала рвать на голове волосы, ядовито осуждая себя. — Я, я убила человека!.. Человек я после этого? А что другие скажут? Хотя смысл мне о других говорить, раз даже врач на меня вредно посматривает. Что ещё от них ожидать?.. Цветок ты мой любимый. Ты единственный меня успокаиваешь. Единственное ты моё золото. Только тебе я могу любовь свою отдать. Никому больше!.. Но раньше и не только тебе… нет! Нет! Не хочу вспоминать ничего и никого! Хватит…

Ранимова снова уставилась на ночной пейзаж.

— Цветочек, прости меня. Пожалуйста. — Шептала она орхидее, которой словно жалко стало эту девушку: краски лепестков будто чуть посерели да сникли. — Ладно, попытаюсь снова уснуть. Что-то меня в сон клонить начало. С чего бы это вдруг? Спокойной ночи.

Она напоследок ещё раз нежно провела пальчиком по листочкам орхидеи, и затем вышла из кухни, и прошла в спальню. Ранимова, идя к своей постели, наступила на несколько салфеток, разбросанных по полу. Девушка укуталась в одеяло, и в скором времени сон взял своё, хоть и через два дня бессонницы.

Громыхающая буря. Высокий обрыв. Она стояла на краю пропасти, на дне которой кричала толпа обезумевших людей. С этого места открывался устрашающий пейзаж грозового шторма: вдалеке бешено и грозно бегали по морю смерчи, один из которых уже был не так далеко от обрыва и навевал чувство отчаяния и ощущение предначертанности, неизбежности. Сердце колотилось, всё тело дрожало, глаза бегали. Она смотрела на огромнейшую толпу безумцев, что стояла внизу и подзывала её к себе. Тут девушка отшатнулась назад и пала на землю. Ноги подкашивались — обрыв был слишком высок. Девушка ощутила под руками мягкую траву. За её волосы цеплялись сорванные с деревьев бурным ветром листья. Она услыхала крики за своей спиной. Казалось, что они были обращены ей. Девушка обернулась и увидела вдалеке небольшую группу людей, которые говорили ей уходить от пропасти и бежать к ним. Тут она глянула вниз да затем снова назад. На дне человеческих силуэтов было примерно в десять раз больше. «Кто все они?». Она смогла узнать как в пропасти, так и на равнине, контуры родных лиц. Внезапно её взор пал на смерч, который за это короткое время успел очень близко подкрасться. «Одни мне говорят прыгать, а другие зовут к себе! Кто они? Надо ли мне выбирать к кому идти? Смерч унесёт, если я так и продолжу здесь стоять!». Только она делает шаг в сторону той небольшой группы, что стояла на равнине, как вдруг из пропасти в них градом полетели стрелы. Все пали, взвывая от боли, на колени, но вскоре всё же с большими усилиями встали. Внезапно девушка замечает, что вся её спина оказывается укрытой ядовитыми стрелами. Её бросает в жар и охватывает ужас. Но тут приходит мысль, и Мария Ранимова решает, куда ей ступать. Нет, она не кидается в обрыв и не бежит к добрым голосам, она не шагает даже навстречу к смерчу; вместо этого она устремляется бегом в густой лес, который всё это время располагался неподалёку от неё. Надвигающийся смерч чуть было не захватывает девушку, но когда он подходит к высоким и величественным деревьям, то тут же меняет своё направление. Девушка спотыкается в густых зарослях и падает. Сквозь непроглядные сплетения веток и листьев является свет. Внутри появляется чувство свободы и сладостного счастья.

Ранимова в холодном поту открывает глаза. Комнату заливают первые солнечные лучи.

Около нескольких минут Ранимова пыталась осознать, что тот ужасающий сон закончился и ушёл далеко в небытие.

«Что это было?! Кто все эти люди?! Где я была? Почему? Что за бред мне приснился?».

Она вяло встала с кровати, прошла на кухню и убрала с подоконника орхидею. Её никак не могла покинуть мысль об этом страшном сне. Ранимовой чудилось, будто видение продолжается, будто всё, что она видит сейчас — это ещё более страшное продолжение. Тем не менее, Мария никогда не верила каким-либо сновидением, плохим приметам, ибо те — обыкновенные абсурдные совпадения. Отец ей говорил, что приметы придумывают люди, которые привыкли винить других, освобождая благодаря этому себя от ответственности и мук совести.

Просидев полчаса за кухонным столом и недоев утренний завтрак из-за появившегося чувства тошноты, Ранимова умылась холодной водой и затем пошла в свою спальню, чтобы скрыть яркие синяки за толстым слоем макияжа. Каждый раз, смотря на себя в зеркало, вглядываясь в пугающие глаза, девушке становилось плохо: внутри словно всё сжималось и тлело. От этого отвратного зрелища наворачивались слёзы. А когда они оказывались на её щеках, сдерживать эмоции у неё уже не оставалось сил. Так было и будет всегда. Только стоило ей увидеть плачущего человека, и не важно: близкого или чужого — как она сама начинала плакать; она сама начинала грустить.

Настал первый рабочий день. Ранимова по будильнику, с неохотой и тревогой поднялась с постели. Полностью собравшись и подготовившись к тяжёлому дню, Мария напоследок, перед самим выходом, погладила расцветающую в красках орхидею, и только потом покинула своё страдальческое логово.

В подъезде стоял невыносимый смрад перегара и курева. На стенах были написаны матерные слова и, в резонанс этому, красивые, хоть и излишне сентиментальные, любовные стихи. Ранимова прошла вниз по бетонной лестнице, заметив на ступеньках тоненькую дорожку из капель засохшей крови, и вскоре вышла во двор.

Микрорайон процветал, пел и смеялся. Доносился рёв машин с Р—о проспекта. Улыбались прохожие, с некоторыми из которых Ранимова робко поздоровалась. Всё это заставляло натянуть на лицо счастливую улыбку. Однако стоило яркому Солнцу скрыться за проплывающими облаками, как всё резко переменилось. Деревья микрорайона посерели, птичьи серенады утихли, а людской смех начал пугать и угнетать, будто все стали смеяться над ней — этой бледной тревожной девушкой.

Оказавшись на проспекте, Ранимова будто попала в другое место. Вместо серых, с облезшей штукатуркой домов явились красивые, не однотонные многоэтажные строения. Вместо неровной, с ямами, узкой дороги, здесь была просторная дорожная гладь, по которой машины будто плавно проплывали, как корабли при молчаливом штиле. Да и люди здесь были другие — казались более добродушными.

Проходя под длиннейшими арками деревьев, которые то рябили глаза своей зеленью, то покоили улицы серостью, Ранимова каждый раз обращала внимание на проходящих мимо девушек, бабушек, катавших в коляске своё маленькое милое чадо, и мрачнела, грубо обзывая себя в удручающих мыслях. Вот одна девушка идёт, лыбясь, с коляскою, смотрит на ребёнка и радуется. Вот вторая девушка проходит с мужем, да и ещё, видимо, со своей матерью. Они смеются, болтают оживлённо, умиляясь глупому, лежащему в коляске младенцу, а Ранимова всё сильнее себя гнобит, да всё сильнее себя режет.

«Какая же я дура! Дура! Почему я совершаю такие необдуманные поступки? Все гуляют, радуются. А я? Да кто меня после такого полюбит?! Кто?! А семью свою я как опозорю! Из-за меня страдать все будут… и останусь я… и останусь я одна. Говорить только плохо будут обо мне. Да и кому я такая нужна буду? Такая… грязная… убийца. Отнять жизнь у младенца… и кто я после этого?».

Эти люди проходят, а Ранимова поворачивает за угол, печально склоняя голову пред всеми прохожими. Вдруг, она захотела было снова пустить слезу — хотя бы одну, — как быстро успокаивается, говоря себе о том, что слеза смоет «маску».

Перейдя дорогу, она замечает одну девушку. На вид той было около тридцати. Она шла с коляской — раздражённая, мрачная, недовольная, не желавшая уделять даже малейшего внимания своему орущему младенцу. Она быстрым шагом прошла около Ранимовой, и они на мгновение перекинулись друг с другом взглядами. Мария несколько осуждающе и с большим недопониманием посмотрела на эту девушку, в то время как та со всей «добротой» своей души прокляла её за излишнее любопытство. Кто знает, может, у этой раздражительной особы кончилось терпение именно сейчас? В один час свалилось сто дел, случилась тысяча ссор, что и вызвало такую реакцию, такую ненавистническую мину на её лице. Кто знает, может это обыденное преходящее естественное отчаяние или того короче — эфемерная из ниоткуда взявшаяся неудовлетворённость жизнью? Может, на самом деле, она дарит своему чаду самую тёплую и бескорыстную любовь? Может, на самом деле, она любит его всем своим бесконечным материнским сердцем. Тогда тут конечно будут раздражать непонятные, осуждающие взгляды со стороны зевак, ибо они — клевета. Но, люди, к большому несчастью, так устроены, что они быстрее поверят в краткую ложь и медленнее — в расписанную правду.

II

Девушка зашла в прохладное помещение современного офисного здания. Её никто не встретил, кроме седовласого охранника, который, не узнав Ранимову и уже позабыв о её существовании, провозился около десяти минут с базой данных, чтобы пропустить раздражающую его девушку. По пути она встречала уборщиц, знакомых сотрудниц и клиентов, которые ждали своей очереди у дверей, злобно оглядывая при этом сзади стоящих, чтобы те не схитрили и не оказались впереди них. Сначала Ранимова зашла к директору. Выслушав его недовольства и в очередной раз чуть не разрыдавшись, она вышла из душного и тёмного кабинета и пошла искать свой.

— О, пришла! — раздалось чьё-то удивление за спиной Марии.

Девушка только повернулась, как на неё сразу же набросилась худая рыжеволосая особа. Они посмеялись, постояли в обнимку некоторое время; девушка будто по-мужски похлопала Ранимову по спине. И после таких, кажется, душевных объятий, они встали друг напротив друга.

— Наконец-то, — низковатым голосом говорила худая девичья особа, — я тебе позавчера звонила, а ты трубку что-то не брала.

— Да? — вяло спросила Мария. — Прости, я… я, наверное, телефон забыла на зарядку поставить, — она врала: её мобильный всегда был заряжен. Она только и ждала хотя бы одного звонка.

Дамы начали идти. Их шаг был скор. Ранимова еле поспевала за девушкой.

— Пока тебя тут не было, тут так много работы было. Завал просто. Мне и за тебя тут что-то переделывать пришлось. И вообще, Маш, будь внимательнее. А то, как всегда, мне за тебя всё делать и переделывать приходится.

Ранимову это немного ущемило. Она, чуть покраснев, потупила голову.

— Хорошо, — ответила та.

— Ты что-то нездорово выглядишь, Маш. Всё в порядке?

— Да-да, Свет, всё хорошо. Наверное, не до конца выздоровела.

— М-да, слабая ты, Маша. Может, в бассейн хотя бы пойдёшь? Спортом займёшься.

Ранимова махнула рукой.

— Ха-х, тогда, дорогая моя, не быть тебе здоровой.

— Ну, что поделать, — прозвучал тихий, унылый ответ.

Они дошли до открытого кабинета, в котором сидела сотрудница Ранимовой. Дамы разошлись, договорившись снова встретиться на обеденном перерыве.

Светлана Бойко порой могла уязвить человека, особенно очень обидчивого и меланхоличного. Ей было двадцать восемь лет (на три года старше Марии). Самое первое, что бросалось в глаза даже обычному прохожему — её рыжеватые волосы, которые нежно переливались на солнечном свету и загадочно выглядели в лунной темноте. Девушка была до ужаса худа, что связано с её здоровьем. Несколько лет тому назад она вышла замуж за милого молодого человека, от которого вскоре родила сына. Она жила, радовалась и не просто нежилась в любви, но и дарила её другим людям. Однако потом, в один зимний день, когда вся округа была завалена сугробами, её муж вместе с сыном отправился в гости — навестить пожилую мать. И на половине пути попадают в аварию. В этом страшном инциденте погибает, как сын, так и муж. Сказать, что эта девушка рыдала — нагло врать. Она закрылась в себе. Она потеряла человека, которого сильно любила, да к тому же лишилась своего ребёнка, которого любила ещё сильнее. Её любимые мертвы. Однако бедная девушка чрез некоторое время нашла внутри силы стать новым человеком. Бойко не сумела исцелиться — она переродилась. Её дух стал сильнее. Светлана стала строже, честнее и менее сентиментальной. Ранимова никогда не знала Светлану до этой трагедии. Для Ранимовой она всегда оставалась немного хладнокровной, невпечатлительной и порой щедрой на огульные оскорбления. Даже тогда, когда Бойко изливала ей душу, когда на её лицо (хоть и очень редко) выступали горькие слёзы, она казалась непоколебимой и вела себя излишне язвительно.

В кабинете вместе с Ранимовой работала тридцативосьмилетняя Татьяна Маскова — серьёзная, но милая дама со светло-сероватыми волосами и зелёными глазами. Они друг с другом близко никогда не общались. Изредка даже забывали здороваться.

На протяжении трудового дня, до обеденного перерыва, Мария была полностью погружена в работу. Такое часто с ней случалось, когда она долго ничем не занималась; старые занятия, которые раньше уже въелись и надоели, спустя некоторое время бездействия, становились будто новыми, интересными и даже завораживающими.

Помимо Бойко Ранимову пришла навестить Кристина Средник — бледная (словно копия Марии), неполная девушка двадцати семи лет. Они как-то робко обнялись, Кристина поспрашивала о самочувствии, часто оборачиваясь назад. Она создавала невольно ощущение, будто за ней кто-то стоял или устрашающе наблюдал. Каждое воскресенье Средник со своей матерью ходила в православную церковь. По её рассказам, она всегда молилась перед сном, практически каждый день чистила свой испачкавшийся крестик и прочитывала как минимум строчку из Библии. Поболтав пару минут о мелочах, они разошлись по рабочим местам.

Вскоре пришло время обеденного перерыва, из-за чего надо было отвлечься от монотонной работы. Ранимова с Масковой прошла в небольшую столовую для сотрудников. Когда многие расселись по своим местам и разделились на «свои» группы, это помещение ожило бурной болтовнёй. Здесь без особых затруднений можно было услышать интриги соседнего стола.

Ранимова села рядом с Бойко и Средник, а напротив них заняли места Маскова и ещё одна сотрудница — Надежда Кровная. Все они, кроме Марии и Татьяны, работали в отделе кадров, поэтому, пока те болтали о своих делах, они мирно сидели да ели холодную еду. Татьяна Маскова, как было сказано ранее, не очень близко общалась с Ранимовой. Хоть они никогда и не ссорились, у них всё равно были некоторые недопонимания; очень часто посреди их, кажется, оживлённого разговора, вдруг появлялась резкая и неприятная пауза, точно в один миг у них отняли голоса.

Минутой позже за столом воцарилась тишина. Всем стало некомфортно. Бойко посмотрела в сторону Ранимовой холодным взглядом. Она хотела было что-то сказать, как её перебила Кровная:

— Слушай, Тань, а что там с Павлом твоим? Мне на днях передали не очень хорошие вести.

— О-о, — она закатила глаза, — лучше не вспоминай про него. Опять напился и свалился на улице. Его менты подобрали и в участок отвезли. Придурок, — Маскова как-то печально опустила взгляд.

— Ужас какой! — воскликнула Бойко.

— Да вообще, — продолжала грустным тоном Татьяна. — С сыном, гад, поссорился, работу потерял, пьёт. А мне ещё за ним ухаживать! Вот свалится где-нибудь в подворотне, так его никто не заметит, а может даже и добьют до смерти… Для него улица вторым домом стала. Аренду за квартиру не выплачивает. Поражаюсь просто: с сыном поссорился не на шутку. Плюнул в сторону самого близкого человека! Совсем уже по пьяни бредить начал. Ах, как же они были родны.

— Тань, да зачем ты вообще за ним ухаживать пытаешься? — с угрюмым взглядом проговорила Бойко.

Маскова вмиг побагровела и наклонила голову над полупустой тарелкой.

— Люблю потому что…

— О боже мой, — продолжала недоумевать Светлана, — что за детский сад?

— Не смейся надо мной, Свет. Такими словами я не разбрасываюсь.

Павел Масков — бывший муж Татьяны. Когда-то давно у них был бурный роман: они сыграли свадьбу, и девушка родила ребёнка, Витю. Однако рано или поздно каждому счастливому браку, как правило, приходит конец. Везение — если брак в принципе начинался с чувств, со счастья, поскольку некоторые не знают даже и этого. Конец пришёл тогда, когда Павла приняли на работу в одну успешную бизнес-компанию. Масков всё своё время начал проводить в офисе. По словам Татьяны, он изменился: стал бесчувственным и эгоистичным. Однако с сыном, тем временем, в отличие от жены, мужчина всегда поддерживал дружелюбные отношения даже после того, как развёлся с Татьяной. Павел любил сына, как второго себя. Всегда баловал его, учил, гулял с ним. Страшно представить, что могло произойти, чтобы они не общались уже более четырёх месяцев.

Вдруг в столовую, на каблуках, входит Дарья Фамаева. Она, будто уткнув свой нос в потолок, оглянула столик, за которым сидела Ранимова, и села за противоположный. Эта тридцатилетняя дама с волосами цвета блонд, гармонирующими с короткой оранжевой юбкой, была главным страхом Ранимовой. А точнее — самым главным страхом она стала именно сейчас. Фамаева — главная и самая беспощадная офисная сплетница. Тем не менее, с ней общаются, с ней работают, её поддерживают. Конечно не все, но многие. Хороший сплетник тот, в чьи истории верят, и которые продолжают распространять. Именно такой и была Фамаева.

Конец рабочего дня. Пасмурная погода прогнала с небосвода тёплое Солнце, выкрасив небо в тёмную серовато-синюю акварель. Ранимова снова шла по Р—у проспекту. Дорогу освещали вечерние фонари, скрывавшиеся за густой листвой осины, чья тень мирно колыхалась под ногами. Лицо обдувал прохладный ветерок. Ранимова, после трудового дня, шла более уверенно. Когда кончился обеденный перерыв, все разошлись по рабочим местам: Средник и Бойко ушли в отдел кадров, Мария с Татьяной — в бухгалтерский кабинет, а Кровная заняла место секретарши. Позднее, после работы, они в очередной раз встретились на улице, правда, уже более маленьким составом и, минуту поболтав, разошлись по домам.

Ранимова перешла дорогу. Тотчас её посетила одна мысль, из-за которой девушка снова сгорбилась и опустила взгляд на асфальт. Завтра наступит страшный день — три недели с того момента, когда она решилась на аборт. День, когда она убила ребёнка, не увидевшего свет, не услышавшего ни единого звука. Эта мысль её не отпускала и с каждой прошедшею секундой лишь больше въедалась в разум. Её вмиг пронзила опустошённость. Ей начало казаться, что жизни у неё вовсе никогда и не было. Будто она рождена лишь для того, чтобы страдать. Будто эта жизнь, эта судьба — не её. Всё должно было быть по-другому, но почему-то всё пошло не по сценарию.

Она окинула взглядом двоих человек, сидевших на лавочке. Там была молодая пара. Их лица выглядели тускло, по щеке парня мельком прокатилась блеснувшая от света фонаря слеза, в то время как девушка сохраняла хладнокровное, каменное спокойствие. Вдруг незнакомка резко подрывается с места и начинает быстрыми мелкими шажками уходить, как тотчас её за локоть хватает парень.

— Что я делаю не так? — раздражённо спрашивает Гордин.

— Влад, отстань, — она пытается вырваться из его железной хватки.

— Почему ты уходишь?

— Потому что ты мне надоел! Влад, я не люблю тебя! — внезапно кричит девушка.

Он медленно убирает руку. Она смыкает брови и ровным, словно маршевым шагом скорее удаляется от Гордина.

Парень замер, он побледнел, а взгляд застыл как на лице покойника. Ранимова прошла мимо незнакомого ей парня. В её голове эхом раздавалось лишь два вопроса: «Что я сделала не так? Почему ты ушёл?». Смотря на этих людей: на стройного парня с тёмно-фиолетовыми глазами и тёмным кудрявым волосом, на чуть пухленькую девушку, силуэт которой маячил вдали, — Мария вспомнила свой единственный и настоящий, тёплый роман. И не могла она не плакать от этих манящих воспоминаний. Она была вынуждена бежать, чтобы никто не застал её, ревущую посреди длинного тротуара.

На часах было около девяти вечера. Свет в доме и на всём проспекте отключили ровно полчаса назад, поэтому всем жителям пришлось просиживать прохладный вечер в темноте. Мария, после того как неплотно поужинала, оставив полтарелки полной, при тусклом огоньке восковых свечей, поставила орхидею на подоконник, а сама стала наблюдать за мрачным городом, казавшимся бездушным и заброшенным. Теперь на дорогах фары гудящих машин заменяли прохожим ночные фонари.

— Эх, — начала говорить девушка вслух, — странный день выдался. Такое чувство, будто… будто там всё по-другому стало. Как-то роднее. Ту неделю, когда я в слезах лежала дома… мне казалось, что я не живу. Будто вся жизнь проходит у других, но не у меня. А вот сегодня, такое чувство, что моя душа вернулась в моё тело. Раньше я хотела как можно скорее заполучить отпуск, а сейчас… сейчас эта рутина — второе дыхание, — с улицы донёсся гул сирены. — Это единственный день, когда я наконец-то смогла отвлечься от мысли об… — её выражение глаз переменилось. Оно стало более тревожным и печальным, — я… опять. Всё из-за этой сирены! Ну почему скорой помощи нужно появиться именно сейчас?! Опять эта скорая! — она потупила свой взгляд.

Её личико упало в ладони. Сирена несколько секунд ещё кричала в непроглядной пробке, а потом её шум начал отдаляться. Видимо, водители всё-таки решили пропустить взвывающую, около полуминуты стоящую в пробке полицейскую машину, которую Ранимова сочла за скорую помощь.

— А завтра ещё и круглая дата… как будто годовщина какая-то?! — её тело начало дрожать. — Не могу я так больше, не могу. Каждый день, каждый день держу всё в себе, держу. Так из-за этого ещё хуже становится! А, может, стоит об этом… рассказать? Свете, например. Мы же, как бы это ужасно не звучало, потеряли детей. Она должна меня понять, — Ранимова взглянула заплаканными глазами на орхидею. — Что думаешь, цветочек?.. Бред…

Минуту-другую она простояла, сгорбившись и погрузившись в раздумья, у подоконника и затем пошла в спальню, вырвала из тетради один лист, взяла ручку и вернулась на кухню: изливать свою душу при тусклых свечах.

«22 апреля, 2013 год.

Снова ночь. Снова сияет Луна. И я снова пишу в эту ночь, при этой Луне.

Можно было рассказать о работе, но смысла в этом нет. Сейчас мне больше хочется выговориться. Завтра я попытаюсь открыться хотя бы одному человеку. А, может, и не одному. Да, расскажу Свете. Надеюсь, что найду в ней поддержку. К психологу смысла идти не вижу, а точнее не нравятся они мне. Я не хочу, чтобы меня выслушивали за деньги. Чужие люди могут меня только ранить.

После аборта у меня до сих пор бывает кружится голова, иногда даже выворачивает. Как я писала раньше, к врачу я ходила на прошлой неделе, но ему не доверяю, ведь всегда, когда мне стоит выйти из кабинета, его дружелюбный взгляд меняется на противоположный. Когда я впервые прибежала с решением сделать аборт, мне сказали заново всё обдумать. В итоге, решение не изменилось. Казалось, что всё шло хорошо, но с каждой минутой приходило осознание необдуманности, идиотизма и своей же глупости.

Причём, во всём ведь я виновата, я!

Если бы я была более разумна, ничего этого и не было бы.

А ведь всё могло быть по-другому».

Примерно шесть недель тому назад у этой девушки, печально сгорбившейся над вырванным листком бумаги при свете четырёх огней, случилась ужаснейшая ссора. Около двух лет она была окутана счастьем и заботой. Ей казалось, что любовь эта вечна. Это было не обычное влечение по молодости. Не обыденная приземлённая влюблённость. Это было нечто необъятное. Объектом её счастья стал Антон Захаров — добрый парень двадцати шести лет. Они познакомились в небольшой, уютной кофейне рядом с центром города. Золотая Осень. Листопады. Туманы. Мечты. Ранимова, в отличие от Захарова, поначалу не сильно-таки и была влюблена. Он же с самой первой встречи всей душой отдался прекрасному чувству. Вскоре девушка со временем полюбила его также сильно и беззабвенно, не выдерживая и дня без его присутствия. Однако случилось то, что происходит всегда — то, с чем сталкиваются все: недопонимания, ссоры, разногласия. Они поссорились один раз — помирились. Поссорились второй раз — помирились. За каждой ссорой ожидало примирение, прощение и извинение. Но после каждого раздора они мало-помалу отдалялись, всё больше смотрели по сторонам, нежели друг другу в глаза. И в один день, когда Ранимова специально взяла отпуск, чтобы полностью насладиться сладостным чувством любви, Захаров «предложил» разойтись. «Предложил», не ожидая её согласия и какого-либо ответа. Он просто ушёл, без особых эмоций сказав: «У меня пропали чувства», — оставив после себя лишь пустоту и неизвестность. Около нескольких часов Ранимова ходила из одного угла в другой, пытаясь осознать хотя бы часть всего произошедшего. В конце концов, когда её робкая, испуганная душа сломилась пред вставшей в одночасье проблемой, Мария рванула из квартиры и впервые в жизни пошла в ночной клуб. Одна.

Она не знала, что делала. Раньше она никогда бы не подумала, что однажды окажется в месте, где люди посвящают свою жизнь, своё время пустоте. Все говорят, что клуб нужен после долгой монотонной работы, чтобы отвлечься. Может быть, это и правда так, однако это место поистине грустное, и оно, верно поэтому, затягивает. Здесь громкая музыка, развязные танцы, неразборчивая болтовня, пьяные улыбки с заливающимся смехом. Но всё это — отчаянность. Очередной способ бежать от грусти, проблемы, траура или жизни. Травя себя алкоголем, одиночеством и слезами, девушка уже просто не могла уследить за словами, мыслями да особенно действиями. Разговорившись с одним пьяным, незнакомым мужиком, она бездумно начала верить его таким же неконтролируемым словам, какие были и у неё самой. Когда тот попросил её с чем-то помочь и протянул чёрствую руку, она в беспамятстве протянула ему свою. Он отвёл её на одну заброшенную тихую многоэтажку. На улице стояла мрачная ночь. Вокруг ни одной живой души, ни одного яркого фонаря вблизи. Когда девушка взглянула в глаза этому человеку, этому уродливому немощному, захмелевшему мужику, она увидела темень. Он резким шагом приблизился к ней, грубо взялся руками за её плечи и, не увидев ни капли сопротивления, повалил её, голую, на холодный бетон. В эту мрачную безлунную ночь она не верила ни во что. Ей по пьяни чудилось, что всё — сон и нет здесь ничего реального, нет жизни на этой замороженной стройке.

Через несколько дней после изнасилования, Ранимова начала замечать у себя появление интереса к смешиванию еды, начала изредка чувствовать тошноту и раздражённо себя вести. В конце концов, сделав тест, она чуть не упала в обморок, узнав, что беременна нежеланным ребёнком. Ранимова вспомнила тот день, вспомнила ту ночь, вспомнила то здание. Лицо человека в памяти казалось размытым, нечётким. И сначала она жаждала мести, как и в те мрачные дни после изнасилования. Однако ночью Ранимова задалась вопросом: «Было ли это изнасилованием?». Она сама доверилась, сама согласилась. Сама отдалась…

Ранимова могла пойти требовать у мужика деньги, несмотря на то, что он был беден. Однако, надо ли это ей? Что ей взять с человека, прожигающего последние копейки на алкоголь? Да и как найти его, если имени она уже не помнит, а спросить не у кого. Однажды, расхаживая по улице, погрузившись в тернистые думы, она увидела в тенистом углу тихого, полузаброшенного двора некоторого микрорайона, среди груды мусора, человека. Пройдя мимо, девушка различила в его лице того, кто сломал ей жизнь. Возле мёртвого бедняка летали стаи мух и мошек, а рядом стоял жуткий смрад. На его посиневшем лице замерла каменная гримаса. Он был мёртв. Как выяснилось днями позже из газет — он был убит. Девушка в ужасе выбежала со двора и свернула за угол. Она пыталась отдышаться, стереть из памяти это кошмарное зрелище. Но в тот же миг Ранимова почувствовала жалость. Она, сама того не понимая, вдруг нашла в своей душе сострадание к этому жалкому человеку. Внезапно, в одночасье, в одно мгновение.

В ту роковую ночь на безлюдной улице девушка не попыталась изо всех оставшихся сил отбиться. Её охватил точно умерщвляющий страх. Сознанием завладела мысль, что её сейчас убьют, зарежут, пристрелят, что она не сможет выбраться из этой ситуации. И потом нежданно, через несколько дней, вопреки всем истерикам, в ней проскользнуло даже чувство ненормальной, безумной благодарности за то, что он оплачивал ей выпивку. Она залилась чудовищным смехом, который плавно перешёл в глухой плач. Девушка простила его, хоть он мог её убить. Смысла винить она уже не видела.

Да вот по сей день Ранимова мечется в мыслях. Самой растить ребёнка у неё, как она думала, не выйдет. И, что самое главное, страшно будет. Мама её, Галина Ранимова, — строгая, каменная женщина. Узнав бы, что её дочь беременна, что её дочь была изнасилована, она, вместо того чтобы искать преступника, накинется на неё и попрекнёт в распущенности и бездумности.

Ходит снова из угла в угол Ранимова да будто на части разрывается. Ладно мать язвить и унижать будет, ладно в суд не сможет подать, но ребёнка-то как растить без отца, без нормального обеспечения? Да и как опекать дитя, которого она не хотела и не любила? Поразмышляла Мария в ночи и решилась аборт сделать. Перед этим она также сходила к врачу, чтобы проверить свой организм на наличие инфекций, которые мог занести тот бедный мужик — ничего, благо, не выявилось. И потом, после долгих расспросов и переубеждений человека в белом халате, Ранимова сделала медикаментозный аборт.

Ещё лёжа в стационаре после того, как будущий ребёнок умер, так и не взглянувши на мир, не почувствовавши жизни, Мария замкнулась и принялась глубоко себя винить.

И вот сейчас сидит она при тусклых свечах, душу на бумагу изливает, но винить себя всё не перестаёт. Она убрала ручку от листа, её взгляд застыл, замер. В зрачках отражался тонкий язычок пламя, который минутой позже, медленно и не торопясь, начал затухать. Последний огонёк проблеснул в одной девичьей слезе, после чего комната погрузилась во тьму.

Утром следующего дня дали свет. Ранимова проснулась, переставила орхидею, приготовила скудный завтрак, но в очередной раз его не доела. По дороге на работу ей снова встретилась та недовольная девушка со своим чадом. На этот раз она проигнорировала Ранимову и также продолжила игнорировать своего ребёнка. Как и вчера, так и сегодня она шла недовольная, грозная, недоверчивая.

«И чем она недовольна? — думала Ранимова. — Отчего у неё трагедия на лице? У неё ребёнок успокоиться не может, а она даже смотреть на него не хочет. Ей такое чудо дано, такое счастье!».

Мария дошла до офиса.

До обеда она никак не могла договориться с Бойко пойти в кафе на К-ой улице (всю ночь Ранимова вспоминала различные заведения) и разделить свою печаль, но при их встрече голос начинал дрожать и затихать. В итоге, после обеденного перерыва, когда почти все уже вышли из столовой, Мария воспользовалась моментом и резко схватила руку Бойко, подтянув её к себе. Сердце заколотилось, дыхание затруднилось, губы задрожали, но Бойко, несмотря на это, пригласить она смогла. Та, вероятно, заметила, что с девушкой творится что-то неладное и непонятное. Ушла Светлана с недоумённым взглядом, а к Ранимовой в это время сзади внезапно подошла Средник. Мария, увидев её, испугалась. Кристина попросилась пойти с ними. Дома, по её словам, просиживать ей который вечер было уже скучно и невыносимо. Отказывать ей стало неудобно и даже в некоторой степени подозрительно. Поэтому Ранимова решила взять и её.

Словно грома она ждала конца рабочего дня. Внутри от тревоги всё будто замерло. Казалось, что не она владеет своим телом, а некто другой. Мария делала всё на автомате, думая лишь о надвигающейся напасти. Душу терзали и сомнения, и страх. И, хотела она этого или нет, вскоре на часах повернулись стрелки. Трудовой рутине, до завтрашнего утра, пришёл конец. Бойко, не теряя ни секунды, зашла к Ранимовой в кабинет.

Они вышли на улицу. Мария осведомила Светлану, что с ними пойдёт Средник, отчего та чуть скривила лицо от недовольства. Вокруг было пасмурно, асфальт ещё не высох после тихого ночного дождя, из офиса парами начали выходить сотрудники и сотрудницы, а на смену им приходить другие — те, кто работал в ночную смену. Таких было немного.

— Она опять поссорилась со своими, — уверенно сказала Бойко.

— Думаешь?

— Однозначно. Как всегда. Кристина всегда с близкими ссорится.

Тихий голосок Ранимовой словно заглушался громким, грубым гласом Бойко.

— М-да, давно мы с тобой не ходили куда-то.

— Да, вот теперь сходим, — чуть нервничая, проговорила Мария.

Светлана достала из своей бардовой сумочки пачку сигарет и заполонила воздух табачным дымом.

Прошло меньше минуты. Входная дверь приоткрылась и в проходе появилась фигура Средник.

III

Дамы шли по тротуару, перекидываясь бессмысленными и непринуждёнными словечками. Ранимова тоже принимала участие в некрасочных диалогах, однако была помешана на других мыслях. Как и вечером, она снова продумывала каждую фразу, которую ей предстоит выговорить, которую ей предстоит осилить произнести. Она всё думала: с какой интонацией и с каким лицом стоит сказать то или иное предложение. Порой она шла, не замечая рядом своих будущих слушательниц. Но стоило кому-либо её отвлечь очередным пустым вопросом, как глаза Марии робко поднимались, являя миру свой страх. Тем не менее, продумывание слов, действий несколько успокаивало, поскольку так она знала, что ей не придётся выдавливать из себя вмиг пришедшие в голову безраздумные фразы, а затем краснеть. И как бы в голове девушка не проигрывала сценки, как бы она не пыталась задавать самой себе вероятные вопросы, сразу подбирая ответ, она в любом случае надеялась на лучший исход.

Вот и подошли они к роковому месту. Здесь сидели люди, играла негромкая музыка, резвилась парочка маленьких детей. Ранимова прошла именно за тот столик, за которым и должна была, по её желанию, вылиться на свет правда. Бойко вместе со Средник продолжала обсуждать какие-то темы, связанные с работой.

И вот они расположились на мягком кожаном диванчике. Мария села одна, а Бойко вместе со Средник — напротив. Тут их монотонный диалог закончился. Средник снова оглянулась назад, будто ту кто-то тронул за тощее плечо.

— Ну что? — начала говорить Светлана. — Что стряслось?

Ранимова поглядела ей в глаза.

«Что стряслось?»

Эта фраза кинжалом вонзилось в сердце. На лице Марии мелькнула нервная ухмылка, которую она тотчас скрыла своей рукой. Вдруг ей стало дико не хватать воздуха, и в эту же секунду она отчётливо начала слышать биение своего сердца. Девушка убрала ладонь от лица, сделала глубокий вдох и уже была готова говорить, но перед этим выдержала небольшую паузу.

— Как я вижу, что-то серьёзное. Не томи, здесь все свои, — грубым голосом пыталась утешить Бойко.

Ранимова собралась с мыслями и решила сказать, открыть ранее никому не виданный терзающий уголок её души. Но стоило ей открыть рот, как горло мигом пересохло и кроме еле слышного хрипа ничего не донеслось. Однако девушка не растерялась, прокашлялась и тут же сказала:

— Я-я сделала ужасный поступок, — словно читала Ранимова по задуманному шаблону. — И мне очень стыдно. Вы меня возненавидите, а, может, и вообще убьёте, но я прошу вас об этом не кричать. — Внезапно девушку начали терзать сомнения. Её желание исповедаться за секунду пропало. Из-за этого ей стало трудно выговорить единственную фразу, одну-единственную роковую фразу. Но сквозь чёрную тучу сомнений слова уже выскочили сами. — Я сделала аборт.

Взгляд Бойко стал устрашающе бездонным. Средник, несколько сгорбившись, обернулась назад. Больше всего Ранимову испугал взгляд Бойко, ибо тот перестал что-либо выражать. В одночасье все её чаяния рассыпались, по телу пробежала дрожь.

Первой заговорила Светлана:

— Это правда?

Ранимова медленно, не отводя глаз, кивнула.

Тут Бойко ещё заметнее изменилась и стала более грубой.

— Ты понимаешь, что ты наделала?

— Да, я не хотела, это было вынуж…

— Нужда убивать? — встряла Средник.

— Н-нет!

Все притихли.

— Ты считаешь себя гордой, — начала утверждать Бойко.

— Д-да нет! — чуть ли не истерила Ранимова.

— Ты ребёнка убила, — тихо прошептала Средник.

Она снова услышала эти слова. Но теперь она услышала их от других, а не от себя. Девушка растерялась. Сдерживать бурю эмоций становилось невыносимо тяжело.

— Ты хотя бы знаешь, что такое… нет, кто такой ребёнок? — всё продолжала нагнетать Бойко. — Я ведь тебе рассказывала, говорила. Как ты ещё смеешь такое делать?!

— Это не мой ребёнок, — с раскисшим выражением лица, будто извиняясь, говорила Ранимова. — Эт-это не мой…

— А чей?! Ответь мне. Чей?

— Случайное обстоятельство… обстоятельства. Меня…

— Такое н-не случается случайно, тебя ждут муки… — с обезумевшим взглядом твердила Средник.

— Я думала вам довериться, думала…

— Я! Я! — вскрикнула Бойко. — Мой ребёнок, мой муж!.. — она поглядела по сторонам и продолжила говорить шёпотом. — Они погибли, умерли в один день. А ты сейчас сидишь и заявляешь, что сама распорядилась жизнью ещё не родившегося человека!

— А человек ли он?! — не выдержала Ранимова.

— Ты ещё и себя выгораживаешь! Я была другого мнения о тебе.

— Света, это не мой ребёнок, это получилось не то, не так… меня изнасиловали!

— И почему же ты тогда в суд не подала? А?!

— Потому что я была пьяна и с-согласилась с ним…

— А пыталась ли ты общаться с ним?! Это же его ребёнок.

— Да, Света, да! Но что взять с алкаша этого? Что с ребёнком было бы?

— И что с этого?! Давай теперь каждая беременная будет аборты делать!

— А пусть, пусть! Если хотят, то почему бы и нет?

— Обезумела что ли? — точно издалека донёсся дрожащий голос Средник.

— Как люди, людской род будет жить? Да нас всех тогда не будет! — Бойко нервно сжала правый кулак.

— Ничего, выживут, выживут! От одной меня как будто жизнь всего человечества зависит! Да и о чём вы вообще говорите? Что я могу дать ребёнку? Бедность и голод?! Я сама еле живу в своей однокомнатной квартире рядом с шумящей и пыльной трассой! Что я могу… чем я могу обеспечить своего ребёнка?! Какой пример он с меня возьмёт? Что мне говорить про его спившегося, гниющего отца? У всех дети по любви родились, в опеке, а что с моим стало бы?! Со мной бы что стало?

— А я тебе на что, а?! — воскликнула Бойко. — Выход есть всегда!

— Конечно, выход есть всегда, но какой? Куда?! Меня бы мать убила!

— Ты убийца. Душегубка, — шептала Средник.

Ранимова резко поднялась. Она хотела было выкрикнуть что-то оскорбительное, но голос её снова сник, в горле встал ком, и, в итоге, лишь по её экспрессивной жестикуляции можно было догадаться, что она хочет что-то ответить. Мария перевела взгляд с людей, которым ранее в мыслях успела довериться, на окружение. Ей чудилось, будто все: официанты, женщины, дети, мужчины, старики, молодые — удивлённо и презрительно смотрели — даже не смотрели, а рассматривали — побледневшую девушку. Будто она была для них жалкой стеклянной статуэткой — каждый узрел её натуру: горюющую, слабую, беззащитную. Казалось — тронешь, и она разобьётся вдребезги. И почему-то Мария этого так стыдилась.

Ранимова быстрым шагом вышла из кафе. Конечно, вряд ли кто из присутствующих вообще обратил на девушку внимание. Что официанты? Так они даже и не глядели на неё, а занимались своей работой. Что до детей? Так они продолжали резвиться как прежде. Что до остальных? Так никто, собственно, и не предал выбежавшей Марии должного внимания. Они были заняты собой, своей болтовнёй. Плохо это или хорошо — вряд ли можно однозначно ответить.

На улице лицо обволок холодный ветер, который предвещал ночную грозу. Она шла домой растерзанная, испуганная и разъярённая. Она не замечала людей, которых случайно задевала, она не замечала сигналы недовольных водителей, переходя через дорогу. Она была вне себя от злости и горя. Душе хотелось то ли заливаться слезами, то ли кричать и проклинать всё живое и неживое. В округе только и мерещилось, будто все незнакомые люди осуждали её да говорили об ужаснейшем грехе — аборте.

Придя домой, Ранимова, как безумная, металась по всей квартире, пытаясь успокоиться. Она, рыдая, ругала себя, порицала других.

Слова в записке были неаккуратно начёрканы в порыве злости и ненависти:

«23 апреля, 2013 год.

Неужели я такого заслужила? Неужели никто. Никто! Никто не хочет меня поддержать, ведь всем плевать! Неужели так стало сложно сострадать? Я хочу, чтобы меня пожалели! Это была моя первая, самая первая надежда на спасение! Я думала, что выберусь из этого кошмара, но нет, меня надо было добить! Меня надо было растоптать и сравнять с землёй, чтобы после меня остались лишь осуждающие «субъективные» мнения!

Бойко, у нас с тобой общее горе, ведь мы обе потеряли детей! Я надеялась на понимание, на поддержку, ведь когда и ты выговаривалась мне, я же поддерживала тебя, поддерживала! Так что с того, что я сама убила своё чадо, что с этого?! Про Средник, эту безумную я вообще молчу! «Душегубка, убийца». Спасибо! Спасибо за поддержку и понимание!

Да и вообще, человек ли тот, кто ещё не родился на свет? Он ни думать не может, ни кричать! А если он и человек, тогда почему эти аборты разрешены?! А даже если и на свет он родится, то кем он может стать? Отброском? Бездарем?! Зачем ребёнок тому, кто ещё не готов его воспитывать или даже обычной едой прокормить?! Так меня и не слушает никто, и слушать не хочет. Да и кто вообще такой человек?

А я ведь предчувствовала, да что предчувствовала, знала, что не стоит решаться на этот грех! Но лучше уж я ребёнка своего убью, чем он в разрухе и бедности на помойке в будущем помрёт.

Хотя, может, я слишком уж себя накручиваю? Кто знает, что было бы на самом деле? Может, всё было бы намного лучше, даже чем я живу сейчас? А я вот так просто взяла и нагло распорядилась судьбой маленького человечка.

Хотя, что я говорю? Из-за этого ребёнка я сейчас страдаю! Всё из-за него!

Я уже ничего не понимаю. Может, я настолько глупа, что не понимаю устройства всего этого мира? Да что «может»? Так и есть — я дура.

Я уже совсем не знаю, что мне делать, кому доверять, а кого отвергнуть.

Может, стоит отвергнуть себя?».

Ранимова отложила записку и в странной задумчивости откинулась на спинку поскрипывающего стула. На улице стемнело, все слова девушка писала при тусклом лунном свете. Именно поэтому некоторые предложения сползали со своих строк. Она не хотела включать на кухне свет, ибо думала, что за ней кто-то следит из другого дома на противоположной улице.

Мария взглянула на орхидею.

«Это всё из-за тебя. — Думала Ранимова о цветке. — Не было б тебя, было бы хорошо. Хотя… кто знает».

Наутро следующего дня девушка проснулась то ли с боевым настроем, то ли со страхом, который она, верно, лишь пыталась скрыть за своей мнимой «смелостью». За утренней трапезой её окончательно сломила тревога. Ей казалось, что она не должна никуда идти, что судьба указывает ей другую дорогу, более светлую и радостную. Будто если она не останется сегодня дома, то сломает весь задуманный, предначертанный кем-то путь. Внутри девушки словно кричало сердце, не соблюдался дыхательный ритм. Она испытывала огромный страх: ей начало казаться, что мир отошёл на второй план, что всё нереально, точно некий сон. Ранимова чувствовала безысходность, ибо из этого «сна» она выбраться не могла, если только…

Спустя полчаса, девушка, хоть и с неимоверным усердием, вышла из квартиры. На улице Марии казалось, что за ней следили. Она снова свесила голову вниз, стараясь никого не замечать.

На работе к Ранимовой никто не заходил: ни Бойко, ни Средник. С ней поздоровалась только Маскова. На обеденном перерыве Мария осталась в своём кабинете, жалобно и умоляюще отнекиваясь от уговоров Татьяны. Когда сотрудница вернулась с обеда, девушка с испугом ждала, когда её начнут допрашивать. Но, в итоге, Маскова принесла тишину. Несмотря на это, Ранимова всё равно продолжала глупо ждать дальнейших расспросов, снова прокручивая у себя в голове всевозможные исходы.

За весь трудовой день ничего не произошло. С ней никто не попрощался, даже Татьяна, поскольку ту вызвал директор. Марии сталось очень одиноко. Она ощутила глубочайшее опустошение. Не было никого, кто мог бы ей помочь, кто мог бы её поддержать.

Изо дня в день повторялось всё то же самое. Ранимова здоровалась и прощалась с Масковой; изредка к ним в кабинет заходила Кровная, спрашивая что-либо по работе; по окну барабанил дождь. Но однажды Ранимова пересеклась в коридоре с Бойко. Девушке вмиг поплохело. Её душу охватил страх. Кто знает, вдруг те две дамы кому-нибудь уже обо всём поведали? Но Ранимова даже не столько боялась своих «коллег», сколько того, что эти вести, не дай Бог, дойдут до её грозной матери. Перекинувшись недовольными взглядами, Мария и Светлана разошлись. Когда же девушка виделась в коридоре со Средник, Кристина разом обрывала их зрительный контакт.

«Не стоит мне с ними говорить, а тем более извиняться. Они для меня больше не важны. Даже нет: они мне омерзительны».

Вечером, лёжа на кровати, она вспоминала своё далёкое детство; она смеялась над тем, как когда-то мечтала о красивой и чудной жизни. Всё это было так давно, так наивно и теперь казалось таким великим заблуждением. Мария не могла не всколыхнуть в уголках памяти свою добрую крёстную Умильнову, с которой, казалось, было связано множество самых радостных воспоминаний и разговоров. В сознании вспыхнуло её приятное женское лицо, не утратившее за пятьдесят пять лет былой молодости. Жаль, что она жила далеко. Жила в городе, где затерялись детские грёзы Ранимовой. Девушка в любое время готова была написать или позвонить крёстной, но проблема заключалась только в том, что Умильнова, по-видимому, сменила свой номер телефона, который можно было разузнать лишь у матери или отца, а видеть их Мария была ещё не готова.

Ранимова лежала без желаний, с измождённой душой и разросшейся совестной мукой. Она написала немного на очередном вырванном листке, где попыталась излить переживания, рассказать об удручающем одиночестве и о том, что искать она кого-то навряд ли уже соберётся. Стоило ли вообще кому-нибудь верить? Лучше лежать одной, в тишине, без чьих-либо унижений и оскорблений. Судьба, если она есть, сама распорядится, сама, если надо, всё разрешит. Надо только ждать.

Это произошло на следующей неделе.

Девушка уже смирилась с одиночеством. Мария стала реже выходить на улицу: она временно покидала однокомнатное убежище лишь тогда, когда ей приходилось идти в офис или за продуктами в магазин. На телефонные звонки девушка никому не отвечала: вместо этого она писала сообщения, да и в основном только отцу или сестре. Хотя кроме них никто больше и не волновался.

На дворе расцветал май. Начало этого залитого Солнцем месяца всегда начиналось с громких и памятных праздников. Так и сегодня, в одно из таких празднований, по улице прохаживались пьяные, развеселённые люди; с лазурного неба падали тёплые золотистые лучи; на проспектах витал запах распустившейся сирени; тротуары были сухи и, на удивление, чисты — не лежал ни один опавший лист; ветер был умерен, спокоен; из виду пропали сморщенные, угрюмые лица. Люди ходили воодушевлёнными, счастливыми, в кронах возвышающихся тополей, пели порхавшие с ветки на ветку соловьи, а издалека, из центра города, доносились мелодии и куплеты знаменитых песен восьмидесятых годов прошлого века. В город и человеческие сердца приходило Лето — такое многокрасочное и беззаботное, как далёкая детская пора, которая, так или иначе, обречена на печальный конец.

Праздники, которые Мария провела в уединение с собой, миновали, и на календаре уже было шестое число — понедельник. Ранимова, по своему обычаю, проснулась рано, затем отключила звенящий будильник, позавтракала, убрала орхидею с подоконника и пошла в комнату одеваться. Каждый раз, оказываясь напротив зеркала, она намертво останавливала скучающий взгляд на своём лице. Нет, оно уже не было настолько изуродовано бессонными ночами, горестными слезами и мучительным голодом. Её лицо оставалось таким же бледным, но уже более спокойным и умиротворённым. Однако считала ли так сама девушка?.. Она видела в отражении не прежнюю себя, она видела другую личность. Считала ли она эту личность убийцей? В последние дни Ранимова уже над этим не задумывалась.

Идя на работу, девушка иногда приподнимала голову, отвлекаясь на крикливые и буйные голоса подвыпивших мужиков и женщин. Она обратила внимание на несколько магазинов, на которых были развешены большие красные ленты с надписью: «Мир. Труд. Май», а рядом — новые плакаты ко Дню Победы.

Ранимова зашла в офисное здание. Внутри царила небольшая суматоха. Кто-то на кого-то орал, кто-то беглым шагом маячил из одного кабинета в другой, — эта излишняя нервозность передалась и Марии. Девушка прошла в свой кабинет. Как оказалось, по словам Масковой, вся беготня в офисе была вызвана приезжающей на этой неделе проверкой. Ранимова, узнав об этом, решилась, тяжело перед этим вздохнув, зайти к директору. Тот, будучи раздражённым, накричал на неё и выгнал из своего мрачного и душного кабинета, сказав, что урежет её зарплату в очередной раз.

Вернувшись на рабочее место, девушка вытерла ладонью вытекшую из-за крика слезу и после принялась за работу.

Прошло два часа, пока она разбирала документы. Маскова вышла из кабинета и пошла к завхозу. Но стоило ей уйти, как к Ранимовой зашла Фамаева. Только Мария взглянула на неё, как сразу по телу пробежался холод.

Вот она стоит гордая да сверху надменно посматривает. Фамаева, не торопясь, с язвительной улыбкой спрашивает:

— Ты Татьяну Валентиновну не видела?

— Она вышла, — отрезая, ответила Ранимова.

Дарья Фамаева закрыла за собой дверь и прошла немного вперёд — к столу побледневшей девушки.

— А ты не знаешь, куда это она могла уйти?

— К завхозу. Не помню.

— Ну да, ну да. Я бы тоже попыталась поскорее отсюда убежать, — она опёрлась одной рукой о стол и самодовольно посмотрела в потолок.

Ранимова от сильной тревоги растерялась и замолчала.

— Да не бойся ты. Подумаешь. Ничего страшного в этом нет, чего же ты? — теперь она, корча самовлюблённую лыбу, глядела прямиком в бегающие глаза Марии. — Теперь и ты, такая неви-инная, — наслаждаясь, протягивала Фамаева слоги, — такая целеустремлённая и такая у-умная, имеешь за собой грешок.

— Ты о чём?! — в испуге вырвалось у девушки.

— Да о том, что ты о-очень расстроила меня… Я думала, что ты у нас одна осталась такой ми-и-илой и хорошей. Но, эх, увы, ты оказалась ещё хуже.

— О чём ты говоришь?! — дрожащим голосом выкрикнула Ранимова.

— Убийство, как-никак, дело принципа.

— Какое уб-убийство?! Что за бред?! Уйди отсюда! Живо! Живо! — кричала девушка.

Вдруг в кабинет зашла Маскова с толстой пачкой листов.

— Что тут происходит? — в недоумении спросила Татьяна.

— Ой, а я как раз тебя ищу. Пошли в отдел кадров, срочно.

Фамаева, не оглянувшись на Ранимову, взяла под руку Маскову, не успевшей положить бумаги себе на стол, и вывела её из кабинета. Татьяна с недопониманием посмотрела, перед тем как закрыть дверь, на девушку. В её взгляде на долю секунды запечатлелось сострадание и желание узнать, что произошло. Но, не успев ничего спросить и толком что-либо понять, она покинула кабинет.

Девушка сидела с испуганным лицом, всё также смотря на дверь. Она еле дышала. Удивление и страх настолько поглотили её, что она будто начала покидать своё тело. К ней пришло чувство некой отдалённости от нынешнего мира. Эти бумажки, столы, папки и прочие вещи — всё это некий мираж, некая выдумка.

На улице заметно стемнело от неожиданно появившихся туч. Деревья громко зашелестели, ветер громко завыл. У Ранимовой начала болеть голова. По тесной комнате с однотонными белыми стенами разносился девичий всхлип. Вдруг, очнувшись от паралитического испуга, она со всей дури, яростно и отчаянно, стукнула кулаком по столу и затем положила на него свою голову. Она сдавленным и еле слышным шёпотом голосила: «Это всё из-за вас!!! Это всё из-за ва-а-ас!».

Она пуще стала проклинать тех «подруг», которым однажды решилась довериться. Мария хотела кричать сдавленным и хриплым голосом. Как вдруг внутри будто что-то щёлкнуло, что-то переключилось. В один миг она перестала придаваться меланхолии, в один миг её вспылившая душа утихла. Девушка спокойно села за стол, сложила аккуратно чуть намокшие от слёз бумаги, сделала глубокий вдох и закрыла глаза. Она прокашлялась, вытерла салфеткой солёные, мокрые дорожки с щёк, посидела без лишних движений несколько минут, приходя в себя, и вскоре принялась за работу.

«А не должно ли быть мне всё равно? Не должно ли быть мне всё равно на них?»

Весь оставшийся рабочий день прошёл, что странно, тихо и гладко. Никто не заходил и нагло не предъявлял Ранимовой недовольства. Маскова появилась в кабинете только после обеда и сразу же начала разбирать высокие стопки бумаг. Девушку смущало её полное молчание. Казалось, будто Фамаева всё от корочки до корочки рассказала Татьяне, а та притворно сидела здесь и еле сдерживала свой смех или своё презрение. Мария, хоть и проигрывала в голове различные негативные сценарии, всё же старалась держать себя под контролем.

Начинало вечереть. Из-за грозовых туч улицы погружались в ночной мрак заметно быстрее. Девушка вышла с бумагами из светлого тесного помещения, в котором горели две яркие лампы, в тёмный коридор. Вдалеке, у главного выхода, маячил под синевато-жёлтым освещением силуэт охранника; из кабинетов просачивался свет; неподалёку в дверном проёме тихо о чём-то переговаривались сотрудницы. Лестничная площадка, бетонные ступеньки которой вели на второй этаж, была озарена желтоватыми светильниками. Из одного кабинета вышла полная, ругавшаяся дама. Она встала прямо у порога, и часто, что-то громко доказывая своей коллеге, резко наклонялась, и размахивала руками. Ранимова шла в противоположную той женщине сторону — к выходу. Вдруг ругательства стали громче: они эхом разразились по мрачному коридору. И только Мария оглянулась, как вдруг её недавно успокоившееся сердце вновь забилось от нахлынувшего страха: она увидела стоявшую на лестничной площадке Средник. Кристина робким шагом проследовала в сторону Ранимовой, а потом, различив во тьме её силуэт, вздрогнула и мигом изменила своё направление — в кабинет к Масковой. Мария отвернулась и ускорила шаг.

Отдав все бумаги директору, она вышла из его душных, но просторных апартаментов. На этот раз мужчина на неё не накричал: он выглядел слишком уставшим, чтобы повышать голос. Он вновь лишь сказал, что в этом месяце девушка получит зарплату гораздо меньшую. Сбрасывал же всё это на её недельное отсутствие. Хотя, когда однажды один сотрудник пропустил целых тринадцать дней, директор тому ничего не сделал — даже наоборот нашёл причину вручить премиальные.

Зайдя в свой кабинет, девушка не увидела ни Маскову, ни Средник, и, воспользовавшись случаем, скоро собрала вещи, и ушла.

В коридоре тем временем зажглись потолочные квадратные светильники, ругань той дамы до сих пор продолжалась, хотя уже не так громко. Возле кабинета директора стояла Средник. Она, накрыв свою ладонь рукавом выцветшей рубашки, прислонила её к дверной ручке. Открыв дверь, она по странной привычке оглянулась и заметила Ранимову. Средник попятилась назад, окинув девушку гадким, осуждающим взглядом. Она, брезгливо не убирая рукава с ладони, закрыла дверь.

Девушка отвела взгляд от кабинета и уставилась на входную дверь. Она застыла в странной задумчивости, пока её не отвлёк недоброжелательным тоном охранник. Выйдя из здания, Мария скорым шагом устремилась домой, подальше от сумасброда и назойливой сутолоки.

Комната Ранимовой за последние практически безмятежные недели стала чище и уютнее. Здесь уже не было ни грязных носовых платков, ни салфеток, ни коробок от таблеток. Помимо самой спальни преобразилась в принципе вся квартира многоэтажного дома Р—о проспекта. На выходных девушка, решив побороть былую апатию и лень, взялась за генеральную уборку. В её убежище стало несколько просторнее, чем было до этого.

Отворив дверь в квартиру, Мария не бросилась бессмысленно реветь и жалеть себя. Вместо этого она легла в постель и постаралась уснуть. Около часа девушка ворочалась в холодной постели, стараясь уловить хотя бы минуту, что отдалит её от прибранной и одинокой комнаты, от однотонно белой кровати, от тревожащих мыслей, что волною нахлынули вновь, но это блаженное время так её и не посетило. За окном стемнело. По стёклам начал барабанить дождь. На улице кипела жизнь: сигналили машины, где-то, посмеиваясь, взвизгивали люди, только ощутив на себе прикосновение прохладных капель.

Мария медленно приподнялась, скорчив чуть кислое лицо, и, шоркая, прошла на кухню. Она включила свет, поставила орхидею на подоконник, и в очередной раз принялась писать записку. Слова выходили туго, без лишних эмоций, без некоего энтузиазма. Ранимова описывала прошедший рабочий день. Она описывала страх, горечь, норовила выдавить из себя слезу, но сколько бы ни пыталась, все усилия были тщетны. Девушка сидела с каменным, как у статуи, лицом. Взгляд замер.

Потеряв бездумно несколько минут, да так и не излив на бумагу нового слова, девушка бросила записку на другой край стола. Она постаралась прийти в себя, выйти из безразличного состояния, хотя внутри скопилось множество переживаний. Много времени Ранимова ходила по квартире, будто выискивая что-то, что могло бы ей помочь. В конце концов, Мария склонила голову над подоконником пред благоухающей орхидеей.

— Я. Я ведь всё ещё люблю тебя, верно? Ты ушёл, давно ушёл… Ты стал моей опорой, моим доверием. После твоего ухода, на меня свалилось много тяжестей и ненужных забот. Да что мне ты? Я что сделала, чтобы ты не ушёл? Что я сделала? А ведь ничего. Просто взяла и отпустила. Просто взяла и разрушила свою опору. — Ранимова взглянула на орхидею. — А что я сделала не так, что ты ушёл? Кто знает? Наверняка, я бы уже давно смирилась с твоим уходом. Наверняка, я истощена была бы меньше, если бы тебя здесь не было. Не было бы ни единого напоминания о тебе: твоего запаха, моих воспоминаний. Но я же не в силе стереть себе память, сменить всю мебель, все вещи, квартиру, город, страну. Но, хоть я и не в силе убрать всё то, что ты мне оставил, есть что-то очень важное, что-то очень сердечное, какая-то маленькая или громадная вещица, на которую смотришь — и вспоминаешь всё, что было… до деталей. А раз у меня есть ещё воспоминания и мысли о тебе, значит где-то здесь, совсем рядом, есть что-то, что меня тесно связывает с тобой… Я называла тебя цветочком. Я помню день, когда назвала тебя так. В этот день… В этот день ты подарил мне этот красивый, мой любимый цветок. Ты подарил мне орхидею. Ты подарил мне то, что убить будет невозможно. А если невозможно это убить, значит ты подарил мне себя, верно?.. Из-за тебя я так страдала, из-за тебя всё это произошло. А я знала, знала, что я не та самая, единственная, поэтому тебя и отпустила… Я, как девчонка, по уши привязалась к тебе. Может, это послужит мне уроком? Но то, что происходит вокруг меня сейчас — не урок. Вокруг меня сейчас происходит то, что я желала бы забыть… Мне страшно, цветок мой, мне страшно и безразлично, а страшно от того, что, как раз-таки, безразлично. — Она, не торопясь, отошла от подоконника. — Когда-нибудь, я захочу оставить тебя помирать, как когда-то меня оставил и ты. Я жду этого дня.

Ранимова выключила свет и, не поужинав, легла спать.

— Посмотрите, как она вырядилась, — язвила какая-то незнакомая сотрудница, чьё недовольство девушка приняла на свой счёт, хотя на самом деле оно было обращено шедшей рядом постоянной клиентке, которая часто разводила на пустом месте скандалы. Тем не менее, Мария впитала этот и другие упрёки, которые также поистине не относились к ней, и прошагала, побагровевшая, дальше по коридору.

Девушка закрыла за собой дверь. В кабинете было серо и холодно. Вещи Масковой висели в шкафу, но самой дамы здесь не было. За окном моросил дождь. Ранимова включила две лампы и принялась за работу. Девушка сидела со спокойным лицом. Оно казалось безмятежным. На удивление, Мария уже позабыла о горестных словах, произнесённых неизвестными женщинами в коридоре. Она думала только о работе.

Через полчаса в кабинет вошла Маскова, встревожив непоколебимость Ранимовой. Девушке стало немного страшно и стыдно. Татьяна медленно прошла к своему рабочему столу, не спуская глаз с Марии. Ранимова предчувствовала, что та захочет что-то сказать, и оказалась права.

— По офису ходят слухи, что ты сделала аборт.

— Да, — невозмутимо ответила та, — сделала. А что?

— Да нет, ничего. Я особо не верила, но ладно… Слушай, Фамаева вообще сбредила. Начала говорить о значимости неродившегося ребёнка, а точнее, что ты его чуть ли не при родах сама убила.

Ранимова легко усмехнулась.

— Ты ей ведь поверила, да?

— Что? Нет, ни в коем случае, Маш. Я с тобой уже не первый год работаю и знаю эту гадину.

Мария оторвала взгляд от бумаг, откинулась на спинку и с невозмутимо-улыбающимся лицом спросила:

— А что ты думаешь насчёт этого?

— Насчёт чего? — с испугом тихо уточнила та.

— Насчёт аборта, Тань.

Сначала Маскова замешкалась: её взгляд забегал по потолку, по стенам. Она минуту думала, но вскоре смогла сложить ответ воедино:

— Знаешь, я не за аборты. Даже так: я довольно-таки против них, но, зная тебя… — она чуть протянула последний слог, неловко улыбнувшись и дав себе ещё время на размышления. — В общем, мне просто тебя немного жалко. Ты этого не заслужила. Дело, конечно, твоё, но я тебя особо не поддерживаю. Хотя, опять же, я не знаю всей ситуации.

Маскова глянула на Ранимову, дав понять, что закончила свои разглагольствования. Мария же по-доброму улыбнулась, не сводя с женщины своего взора, и сказала:

— Спасибо, хорошо.

После небольшого и неловкого для Татьяны диалога, наступила тишина, в которой слышалось: как стучит по окну дождь, как кричит в коридоре на недовольную пухлую женщину, что экспрессивно вчера размахивала руками, директор. И позже, через несколько минут, Татьяна решила разрядить гнетущую обстановку и переключилась на тему работы, расспрашивая Ранимову о том, что сама уже подавно знала.

Ближе к обеду, когда Маскова в очередной раз вышла из кабинета, кто-то снова, будто специально выжидая, зашёл к девушке. На этот раз это была Надежда Кровная. Она зашла с доброжелательной улыбкой, горящими состраданием глазами и явно для того, чтобы обсудить с Марией какую-то тему. Тихонько закрыв дверь, женщина пододвинула к Ранимовой стул и мягко сжала её холодные ладони в тёплых руках.

— Так, Маш, всё хорошо, ты только не бойся, — начала немного подрагивающим голосом говорить Кровная.

— Нет-нет, всё и вправду хорошо.

— Бойко я уже наругала, хотя Фамаевой всё рассказала Средник, но на неё мне просто страшно смотреть.

— А-а, так вот кто всё это рассказал.

— Да. — Кровная выдержала небольшую паузу, успокаивая то ли себя, то ли Ранимову, поглаживая её бледные худенькие ручки. — Ты не переживай, это решение твоё и никого больше. Это твой выбор и других даже не смей слушать, кроме меня, конечно, — На лице Марии промелькнула добрая ухмылка. — Они ведь все не думают о том, что ты пережила. Хотя причём тут все? Большинству наших вообще фиолетово на всё это. Для них это так… узнали и забыли. Да при союзе ещё каждая вторая аборт делала. Поэтому не переживай, твой поступок волнует только трёх-четырёх людей на весь офис, не надумывай себе ничего. Скажу даже так…

— Надь, На-а-адя, не переживай ты. Со мной всё хо-ро-шо.

— Да хорошо-хорошо, я тебе просто рассказываю. У меня есть старая знакомая. У неё на счету было шесть абортов. А она, как ни в чём не бывало. Конечно, та часто гуляла, но…

Ранимова несколько поникла. Глаза стали печальнее: она подумала, что её все считают таковой — простушкой. Ей вздумалось, будто каждый человек в этом офисе желает ей смерти или считает бездушной игрушкой, на которую можно выместить всю злость да гнев. Кровная заметила эту печальную гримасу и сжала её ладони чуть крепче, сказав, глядя прямо в зрачки:

— Да ну не бойся ты, пошутила я, пошутила. — Она поддержала шутку неловким смехом. — Она не гуляла. Не знаю: зачем она это делала. Свои тараканы в голове. Но из-за такого количества абортов она вообще больше не смогла рожать, но ничего: нашла выход и усыновила милого мальчишку. Поэтому, всё хорошо.

Кровная встала со стула и, не торопясь, направилась к двери.

— Всё же в порядке? — спросила та напоследок.

Ранимова всё ещё не отводила взгляда от пустого сидения. Она медленно повернула голову в сторону Надежды.

— Д-да. Всё хорошо, даже лучше.

На лице Кровной засияла улыбка, и женщина вышла, также тихо закрыв за собою дверь.

Ранимова вновь посмотрела на стул. Её личико стало печальным и до боли бледным, как было когда-то ранее. Она была рада, что её кто-то поддерживал, выслушивал и не бросал. Она начала понимать, что не одинока и ещё кому-то нужна. Однако на щеках выступили слёзы: этот короткий душевный диалог смягчил её оледеневшую душу. Теперь она уже не знала как лучше: когда все жалеют или наоборот, когда все проклинают?

Уходя с работы, Мария продолжала надумывать себе презрительные поглядывания своих сотрудниц. Девушку это задевало, из-за чего она ускорила шаг и чуть ли не бегом покинула офис. На улице всё также моросил дождь. Людей в округе становилось меньше, а машин — больше. Через несколько минут она зашла в просторный грязный двор, окрашенный в серые и жёлтые, создавшиеся от внезапно выглянувшего Солнца краски. Ранимова увидела маленького ребёнка, одиноко копающегося в мокрой песочнице. Девушка слегка улыбнулась. Мария смотрела на её очаровательные, радостные глазки, на её счастливое личико. Девушке хотелось подойти к милой весёлой девочке и крепко обнять, нежно расчесать растрёпанные волосы. Ранимова хотела, чтобы она была её дочерью. Однако только стоило Солнцу скрыться за густыми тучами, как на душу нахлынула грусть.

«А вдруг у меня больше никогда не будет ребёнка?.. Вдруг… а если я никогда не увижу своего собственного ребёнка?..».

За трёхлетней девочкой пришла её мама и с недопониманием поглядела на Ранимову, которая всё это время наблюдала за ребёнком и умилялась. Девушка покраснела: ей сталось неловко и от своих мыслей, и от своего взгляда.

Перед подъездом Марию встретила группа разговаривавших на скамейке старух. Все они любезно поздоровались, кроме одной, что исподлобья поглядывала на девушку: будто ненавидела, будто знала о совершённом деянии. Ранимову это насторожило, и она, ускорившись, прошла к себе в квартиру.

IV

Она подошла к входной двери и обнаружила выглядывавший из-под коврика листок. Девушка с тревогою в глазах осмотрела коридор и лестничную площадку — никого не было. Она переступила через порог квартиры, заперла на замок дверь и развернула чью-то записку. На ней были написаны следующие слова:

«Маш, это твой папа, Саша. Я к тебе приходил, но тебя не было дома. Ты наверное на работе, а я как всегда забываю, что ты уже выросла. Зайти у меня ещё раз не получится. На работе много дел. На телефон звонил-звонил, а ты трубку не брала. Ладно, я хотел прийти к тебе и сказать, что вечером часиков в шесть в пятницу мы хотели бы с семьёй посидеть все, поболтать. Ну как всегда. Придёшь? Только если не придёшь предупреди заранее, чтобы еды много не готовили, а то мама твоя опять ругаться будет. Всё, люблю тебя, Машунь.

До встречи!».

Когда Ранимова начала читать оставленную записку, её охватила паника: в голову взбредило, что родители обо всём разузнали и таким образом заманивали её на воспитательные беседы, которые всегда, как правило, заканчивались громкой ссорой.

«Да кто их знает? — подумала Ранимова. — Папа… ах, да кто тебя знает? Под маминым давлением ты многое что утаишь. Может, и вправду меня опять обидеть хотите? Мне итак уже хватило… — девушка прошла на кухню. — Да кто вас знает?.. И что делать?».

Сердце билось в ужасе, отупившим только появляющиеся в закромах девичьей души светлые чувства. Мария в одночасье потеряла любое представление о будущем, из-за чего взгляд её поник да ринулся в тоску. В голову полезли дурные мысли, которые выгнать было уже невозможно, да и прогонять их она уже и не хотела. Её глаза и губы чернели самым настоящим безумством. Это был взгляд помешанной.

«Раз я и отняла жизнь у человека… тогда и я должна поплатиться за это. Тогда и мне… суждено умереть. Суждено и предначертано. Это — справедливо».

Весь серый вечер, всю чёрную ночь Ранимова пребывала в безмолвном помешательстве. Она не ощущала настоящего, не верила в будущее, но была убеждена, что в один миг всё должно резко оборваться. В один миг, ей суждено будет уйти. Уйти, не возвращаясь, не веря в то, что перед глазами предстанет мир.

По пришествии нового дня, пребывая в окружении «осуждающих» и «недовольных», Ранимова прикладывала усилия сдерживать стену безразличия, которая вот-вот и рухнет. Находясь в апатичном состоянии, она твёрдо смогла для себя решить следующее: «Наверное, я сама себе всё нагнетаю. Отец, чуть что, сразу бы меня предупредил. Пойду лучше поболтаю с ними. Ничего ведь страшного в этом нет. И всё равно, что я не смогу там нормально сидеть, думая, что они всё обо мне знают, но нагло скрывают. Лучшая защита — нападение. Пойду и сама всё им расскажу… Решено».

Пятница не заставила себя долго ждать. Ранимова вышла из тёмного убежища ровно в пять часов. Улица заливалась майским Солнцем. Окна старых многоэтажных строений золотом отражали лучи дневной звезды. Дул слабый прохладный ветер. Царствовала тишина. Девушка решила, пока есть время, отвлечься от построения своих признаний и предстоящих диалогов, а вместо этого насладиться будоражащим чувства пейзажем.

На работе ситуация в лучшую сторону не изменилась, а только ухудшилась. Каждый раз, видя Бойко, Средник или Фамаеву, девушке в слезах хотелось вцепиться ногтями в их горло, расцарапать его, и начать душить, душить, пока в глазах у тех не потемнеет, да пульс не остановится. Когда Маша изредка выходила из кабинета, эхо доносило очередные бездушные и бесчестные сплетни, приукрашенные грубыми фразами. Кровная навещала Ранимову пару раз, дабы поинтересоваться её самочувствием. И, хоть Надежда всем сердцем подбадривала девушку и являлась к ней в виде близкой подруги, она всё равно чувствовала себя ущербной и немощной, ибо той чудилось, что вся эта поддержка — лишь уходящее в лету проявление культурности и интеллигентности. Маскова на эту тему уже не заикалась, но и это не нравилось девушке. Ей хотелось о себе говорить и говорить, она точно разрывалась внутри. В коридоре, где ей всё чудилось, что у людей забот других нет, и они только и делали, что болтали о ней, Ранимовой хотелось, чтобы все замолкли и забыли о её существовании. В кабинете, при молчании Татьяны, она уже жаждала другого: чтобы о ней снова болтали, чтобы она снова начала для всех существовать. В таком душевном разладе она ушла домой, да в такой же неопределённости идёт в родительское гнездо. Ранимова хотела, а точнее мечтала, чтобы все говорили о ней, как о герое, который спас человека, спас ребёнка от голодной гибели…

Мария дошла до микрорайона, где в одной из многочисленных квартир жили родители. Здесь были просторные чистые дворы, освещённые оранжевым закатом. Не портили тишь ни лай собак, ни крики, ни громкая болтовня, ни шум проезжей трассы.

Ранимова позвонила в домофон, из него донёсся бархатный мужской голос — голос её отца. Она зашла в скрипучий лифт, решив не идти по вымытым лестницам молчаливого подъезда, и позже встала перед родительской дверью. Чуть замешкавшись и вновь уделив минуту на обдумывание, она нажала на звонок. Из квартиры донёсся глухой топот, и вскоре дверь распахнулась.

— Да тут открыто, — расплываясь в улыбке, говорил отец.

Стоило ей только миновать порог, как она сразу же очутилась в папиных объятиях.

— Мама с Анькой позже подойдут, а пока проходи, располагайся, — всё также заботливо и добродушно продолжал он.

Тот факт, что дома, кроме неё и отца, никого нет, слегка смягчил её переживания. Девушка неторопливым шагом, осматриваясь, прошла в былую спальную комнату, где она когда-то жила с сестрой, но ни своей кровати, ни кровати своей сестры не обнаружила. Её сестра Анна уже несколько лет училась в университете, в этом городке, но проживала в общежитии, поскольку мать твёрдо настояла на её выселении. Наверное, поэтому их, когда-то тесная комнатушка, стала просторным и уютным залом для гостей. Здесь не было хлама, который был всегда при сёстрах. В комнате стоял большой стол, окружённый деревянными стульями и тканевым угловым диваном, а напротив него — небольшой телевизор. Посредине стены, являющейся пред только что вошедшим гостем, располагалось большое окно, которое выходило на пылающий закат, чем заменяло любую дорогую картину. И лишь это окно навевало множество воспоминаний о детстве, отрочестве и юности, что так скоро и навсегда ретировались в память.

«Как же много мечтаний я потеряла!», — пронеслось у Марии в голове.

Она присела на край дивана подле дверного проёма.

«Может, пока мама не пришла, рассказать всё отцу? Пока мамы нет, я ещё могу, наверное, услышать поддержку или, как минимум, нормально выговориться. — Тут её мысли затихли: из-за тревоги у неё часто обрывались раздумья. — Ладно, пойду и расскажу. Главное — лишнего не наплести».

Вдруг её размышления прервал отцовский голос, донёсшийся с кухни:

— Как работа?

— Н-нормально… — запнулась Ранимова. — У тебя как?

— Да тоже, — секунду-другую Александр уже расставлял в зале тарелки и чашки, — правда, сокращать, поговаривают, будут. Надеюсь, всё обойдётся. — Он поставил посуду на стол и подошёл к дочке. — Ах, Машуня моя, как я давно тебя не видел, — Александр сел рядом с ней и заботливо приобнял, погладив её волнистые волосы. Девушке невольно захотелось плакать. — Ты так и не помирилась с Антоном?

— Что? Н-нет. Ты маме не говорил?

— Не-е, ты что. Ты сказала молчать, я и молчу.

Девушка усмехнулась, они друг другу улыбнулись.

— Ну-с, сударыня, — дурачился мужчина. — Ладно. Пойду на стол накрывать. Поможешь?

Отец поднялся с дивана и покинул залу. Ранимова, опомнившись, со страху живо и громко спросила:

— Пап, можно с тобой поговорить?

— Да, милая, — донёсся баритон.

Мария, тяжело встав с дивана, проследовала на кухню.

Отец будто в небольшой растерянности ходил из одного угла в другой, переставляя блюда с маленького столика на столешницу. Александр точно каждую секунду поглядывал на часы, считая оставшиеся минуты до прихода жены, ибо если она увидит, что тот ничего ещё не сделал, то снова громко накричит. Ранимова села на стульчик. Мужчина любопытно глянул на неё, выжидая, когда та прервёт молчание.

— Пап, — решила она ещё раз обратить на себя внимание.

— Да, что случилось? Кислая ты какая-то, — он, заметив тревогу на девичьем лице, отвлёкся от своих дел и, поставив напротив стул, опустился на него.

Девушка растерялась. Она смотрела в пол, а попытки что-либо сказать заканчивались приглушённым нервным смешком. Комната казалась тесной, а майское Солнце — невообразимо палящим. Отец легонько убрал её светлую чёлку и увидел намокшие глаза.

— Я… я сделала аборт. Но… это мой выбор.

Ранимова медленно посмотрела в голубые отцовские глаза. Его взор был беспристрастен. На лице не было ни приподнятых бровей, ни искривлённого ужасом рта.

Вдруг раздался короткий смешок:

— Т-ты, наверняка, шутишь? Верно? — в надежде спрашивал он.

Однако Ранимова промолчала. Глаза постепенно стали наполняться слезами, а брови, приподнимаясь, — выражать немалую боль. Губы чуть дрожали, чёрные угольки зрачков расширялись. Отец, осознав, что чаяний уже не осталось, изменился в выражении лица: брови поползли вверх, улыбка спала, изуродовав физиономию горестным изумлением. Но не прошло и минуты, как мужчина скрыл из виду эту гримасу, потупив голову пред дочерью.

— Я хотела вам всем рассказать, но ты первый…

— Стой. Стой, — вторил он мягким, чуть громким, баритоном, — никто не должен знать. Особенно мама, понятно?

— Л-ладно, — соглашалась дочь.

— Т-ты… ты понимаешь, что ты сделала? А если ты повредила что-то? А если ты заболеешь?

— Что? Нет, ни в коем случае! — звонко отнекивалась она.

— Хорошо… Хорошо. Но когда? Когда ты сделала?

— Несколько недель назад…

— А почему я только сейчас узнаю, м? — чуть вспылил отец.

— Я…

— Ладно мать, но мне почему не рассказала? — перебил Ранимов.

Внезапно их разговор затих. Они хотели что-то друг другу сказать, но по неведомой причине не могли. Девушка, не найдя оправданий, не найдя нужных и правильных слов, от стыда склонила голову, в то время как отец только и ждал, когда его дочь снова поднимет глаза.

— Ты убила его? — через некоторое время уже более мягко задал нелепый вопрос Александр.

Тело Ранимовой вмиг стало содрогаться от девичьего плача. Отцовские глаза намокли. Ранимов, с привычной ему добротой, привстал и обнял её.

— Не бойся, — молвил он, — всё будет хорошо. Я обещаю.

«Всё будет хорошо», — повторялось у ней в голове. Такие наивные и даже простоватые слова, но как же они смогли обрадовать! Эти три слова она, верно, и хотела услышать на протяжении сего мрачного периода жизни, где будущее поистине стало миражом, с каждым днём протяжно и уверенно исчезающим.

Плач Марии был громче, но в его нотах слышалась радость, вопреки сковавшему душу стыду. Ранимова нашла крепкую опору, ещё одно искреннее понимание и более — надежду. Надежду на право жить. А отец, с головою погрузившись в горе своего дитя, без слов принимал ребёнка со всеми его тягостными страхами и уродствами.

— А чей это ребёнок? — неожиданно спросил он.

Мария, услышав это и всколыхнув воспоминания о роковой ночи, пуще разрыдалась.

— Ничего страшного, — молвил клеймящий себя за сказанную глупость отец.

Он гладил её по голове, прижимал к своей сильной груди, которая закроет собою, наверное, весь мир. Прошла минута душевности и великой силы человеческой души, Александр привёл и себя, и дочь в чувства. Он рассмешил её, приободрил. Однако в один момент вся радость исчезла: сквозь закрытую дверь, в коридоре, послышались громкие шаги. Невысокие каблучки вышагивали скорый ритм, что заставил Ранимову вновь переживать. Вот они затихли, послышался щелчок, отец с дочерью вышли настороженно в прихожую и начали ждать вероятной беды. Маша знала этот шаг. Знала этот ритм. Наизусть.

В дверном проёме явилась полная, краснощёкая, пятидесятидвухлетняя женщина со сжатыми от гнева кулаками и пухлыми губами. В её чёрных глазах поблёскивала ненависть. Свалив со своих округлых плеч большую сумку, она, пыхтя, с силой топнула каблуком, будто отгоняя Ранимову от себя, как бездомную кошку. Следом за этой разъярённой дамой вошла сгорбившаяся, мельком поглядывавшая в глаза Марии, худая девушка, что тихонько закрывала за собою дверь. Молодая, с голубыми глазами, материнским носиком, особа жалостно вниз наклонила голову, точно предрекая все дальнейшие события.

— Бесстыдница! Бесстыдница! — орала мать, тыча в Ранимову толстым пальцем, — Да как ты посмела меня опозорить?!

— Галя…

— Не затыкай мне рот! Ты на стол накрыл?!

— Д-да… — не успевал договаривать Александр.

— Так зря! Сейчас всё это в кое-кого полетит!

— Мама… — словно умирающим голосом промолвила сестра.

— Что мама?! Что мама?! — Галина снова топнула ногой. — Так! А ну все быстро в комнату, — она пальцем указала на зал.

Маша сдерживала слёзы, но не могла унять дрожь. Она еле-еле держала голову на плечах — дрожь пронизывала всё тело. Когда они, кроме матери, сели на диван, отец взял вспотевшие ладони девушки. Ранимова вспомнила Кровную, вспомнила её доверительный взгляд и почувствовала себя более уверенной. Напротив Марии сидела, прижав коленки друг к другу, и не поднимая взгляда выше своих ног, Анна.

В зал вошла мать.

Ранимова, разом осмелев, но не спрятав слёзы, борзо проговорила:

— Я не собираюсь перед тобой извиняться.

Глаза Галины помутились от недопонимания и будто почернели от ненависти.

— Ах, как же не будешь! Ноги мне будешь целовать!

— Да почему ты даже не хочешь выслушать меня?! — повысила голос Маша.

— Да что тебя выслушивать?! Что тебя, лгунью, выслушивать?! — Ранимова чуть не рухнула было на диван, где сидел переживающий отец.

— Галь, серьёзно, угомонись…

— Я тебе не Галь! Ишь что говоришь!

— Это я ещё лгунья?! — ещё раз вспылила девушка. — Кому ты тогда поверила?

Женщина залилась смехом.

— Презренной Василине. Этой мерзкой старухе, которая всем про тебя расскажет!

Лик Ранимовой сменил свой фальшиво-смелый вид на чисто-девичий страх.

— Т-ты поверила ей, но не веришь мне?

— А как тебе верить?! Мария, ты меня очень разозлила и опозорила! Теперь все, слышишь, все, — она встала лицом к лицу своей дочери и медленно стала нагнетать, — будут знать о позоре. О моём позоре!.. О моём горе! — женщина, сделав плаксивый вид и жалкий всхлип, отошла к окну и по-актёрски отвернулась.

Ранимова медленно присела на диван. Её тут же обнял отец, из-за чего девушка пуще раскисла. Галина, боковыми зрением увидев эту ужасающую картину, вмиг обернулась да крикнула:

— Вот так значит!

Все удивлённо поглядели на пухлую даму.

— Александр, а меня светлую женщину успокаивать не надо, да?!

Отец, тяжело вздохнув, отстранился от Маши, но к жене не пошёл.

— Да что с вами такое в последнее время?!

— М-может, тебе следует, наверное, посмотреть на себя… со стороны? — еле слышно сказала Анна.

Мать всем телом повернулась в сторону второй дочери.

— Знаешь, таких, как ты, прости господи, хочется ударить. Таких, так сказать, наверное, может быть, — кривлялась в гневе женщина, — хочется взять за шиворот и вышвырнуть на улицу! — она левой рукой махнула в сторону окна.

Ранимова переняла все слова, обращённые бедной сестре, на себя. Она впитала их, словно те были направленны ей.

— Ты совсем с ума сошла? — начал защищать Александр.

— Я?! Это ты с ума сошёл! Жить надоело?!

— Мам…

— Не зови меня матерью, — со злобой пробубнила женщина Маше.

Девушка, вытерев слёзы, встала.

— Согласна. Ты мне и не мать, — глаза Галины после этих слов сделались круглыми.

— Да ты фашистка! Ты грязная убийца! Детоубийца!

— Это не ребёнок, это не человек, он ещё не умеет мыслить! — кричала Мария.

— Это ты не человек! Ты — моё позорище! Что я людям буду отвечать?!

Ранимова склонила пред ней голову, пытаясь скрыть устрашающую улыбку, которая внезапно явилась на лице.

— А что я буду отвечать? — спокойно спросила Ранимова.

— Ха-х, а мне-то что?! У тебя весь офис знает! Презренная от Средник узнала о твоей грязи, — тон её голоса принял более мирный, жалящий окрас.

Маша, опустив глаза, понимающе кивнула стоявшей напротив пухлой женщине и тяжело вздохнула.

— Мне… мне очень стыдно, что у меня такая мать, — Ранимова устремила свой взгляд на Галину. Та стояла в недоразумении от проявленной борзости, которой не слышала уже много лет — со времён прекрасного юного возраста Марии. Гримаса дамы изуродовалось гневом и возмущением, зрачки — ненавистью, а густые брови сомкнулись, и на лице чётко проявились морщины.

Ранимова ретировалась из зала. За спиной послышались голоса отца и её сестры, но их разом прервал громоподобный глас женщины:

— Давай, иди отсюда, иди! Да чтоб духа твоего чёртового в моём доме не было! Убийца! Позорище семьи! Позорище всего молодого поколения! Грязная фашистка…

Остальные оскорбления девушка не услышала, ибо как можно скорее выбежала из квартиры, захлопнув дверь. Вдруг рядом со стенкой она увидела подслушивавшего старика, который, при виде расплакавшейся девушки испугался и потерял дар речи. Она лишь ненавистно глянула на него и проследовала вниз по грязным ступенькам, свалившись в конце, перед дверью подъезда, и разрыдавшись. Девушка растерянно смотрела вверх, на тусклый желтоватый свет небольшой лампы. Она то громко смеялась, то резко, задыхаясь от слёз, замолкала, убивая в себе «счастливого» человека.

Ранимова вышла на улицу, её ослепил закат, лучи которого, словно яд, пропитывали каждое однотонное, старое здание вместе с пустынной площадкой, на которую никто не выходил из-за яркого Солнца и раздражавшего лая собак.

Дойдя до своего подъезда, она услышала за спиной неразборчивое шушуканье старых женщин, которые ни на секунду не сводили глаз с фигуры ссутулившейся девушки. Они перешёптывались на тему её деяния, не стесняясь тыкать трясущимися пальцами. По крайней мере так думала, проходя мимо, сама Мария. Ранимова прошагала по тёмной безлюдной лестнице, покрытой пылью, миновала лестничные площадки мимо намертво закрытых от всего мира железных дверей, и оказалась у своей квартиры.

Она дошла до квартиры, вход в которую стал изуродованным и чужим. Мария с дрожью в сердце взвизгнула — врата в место, которое оставалось единственным, надёжным, уютным и безопасным, были пропитаны злонравными надписями. «Убийца» — это слово некто осмелился написать прямо посередине, расписав рядом мелким и корявым почерком русские беспощадные маты. Ранимова пребывала в отупении. Ноги подкашивались. От увиденного хотелось лечь в землю мёртвой. Разум отказывался верить в происходящее. Девушка не помнила, каким образом она оказалась на полу. В её памяти всё дробилось на моменты: как она мигом поднялась с пыльного холодного бетона, как она открыла дверь и проследовала на кухню, дабы найти тряпку и стереть унижения. Мария вымывала дверь, по сто раз протирая одно и то же место. Каждый раз, вытирая похабное словцо, что было начёркано кем-то ради потехи, она запоминала его и впитывала. Когда с дверью было покончено, Ранимова бросилась в убежище и закрылась. Девушка повалилась на входе, опёршись спиною о стену. Теперь тот единственный дом, где она чувствовала себя в безопасности, наедине со своими мыслями, где она чувствовала себя человеком, человеком нужным, а не только нуждающимся, теперь он пропал и сгнил, как и вскоре может погибнуть и она.

На плач уже не оставалось сил и желаний. Она лишь сдавленным голосом произносила некоторые мысли, которые часто повторялись.

«Всю жизнь, всю жизнь я хотела стать лучше, пыталась стать человеком! Но видимо я не заслуживаю жизни! Не заслуживаю жить! Люди сами решили за меня о моей жизни… как и я распорядилась жизнью ребёнка… но он не человек! Это-это плод!.. да что за бред! — она тихо засмеялась. — И вправду, стоит ли мне жить?.. некому меня любить, да никто и не будет! — снова раздался смех. — А люди, ненавидящие меня, узнав тех, кто будет меня поддерживать, пойдут и на них с ножом. Направят свои ядовитые стрелы и в них. Я… я только мешаю! Правильно мама говорила, что таких только бить и хочется! Что на большее я людям и не нужна! Да легче саму себя прикончить…».

Прошло три дня. На протяжении тех дней она никому не звонила, не отвечала, да все рабочие будни «прогуляла», пребывая то в апатии, то в безумной истерике. Когда Ранимова зашла в офис, она заметила на себе удивлённые поглядывания, будто её здесь никто и не ждал. На лицах пропали неодобрительные маски, но вместо них явились испуганные от неожиданности. Первым делом она перешагнула порог кабинета директора, чтобы извиниться. Она очутилась в плохо освещённом и душном помещении.

— Ты что тут делаешь?! — вспылил мужчина.

Ранимова промолчала, выжидая минуты, когда он отпустит её на работу.

— Проваливай отсюда!

— П-простите я…

— Мне плевать на твоё «простите», Ранимова. Пошла вон из офиса. Вы больше здесь не работаете.

Девушка чуть пошатнулась. Она открыла рот, пытаясь что-либо вымолвить, но на ум никакие слова не приходили.

— Я уже нашёл новую сотрудницу, которая хочет работать. И работает, а не прогуливает! Кхм, да и навыков у неё будет больше, чем у вас. Так! Пошла из моего офиса! Пошла! Ещё и офис мой решила… Ай, иди вон!

— Да вы бы знали, что я терплю! — вырвалось наконец-то у неё.

— Пошла! — кричал мужик. — Все вы бабы жалкие!

Ранимова со всей дури хлопнула дверью и выбежала из здания.

Будущее окончательно сокрылось в омуте. Она с умерщвлённым взглядом брела по улице, то срываясь на бег, то замедляясь на шаг. Представления о дальнейшем: о рутине, о каком-либо заработке в условиях проблемного трудоустройства — рассеивались так же, как и вера в искупление. Мария потеряла всех и отныне — себя.

Из одной квартиры, дверь которой старалась хранить шумы внутри, доносился грохот вперемешку с девичьими надорванными воскликами.

— Потеряла работу, — об стену разбилась тарелка, — потеряла друзей!!! Потеряла семью! Убила ребёнка! — деревянный стул упал на пол. По батарее начали стучать недовольные соседи. — Да что я после этого вообще заслуживаю?! — девушка подошла к цветку. — О-о, дорогой, драгоценный, единственный мой! Неужели и ты меня ненавидишь?! Что, не хочешь в лицо мне это говорить? А ты смелее! Да и ты меня не любишь?! Что ж, я тебя тоже не люблю! — девушка повернулась с горшком к окну, из которого палило полуденное Солнце. — О-о, а что это ты?! Боишься?! Солнце не любишь?! — она поставила растение прямо на подоконник, поставила орхидею к прямым солнечным лучам. — Я уже говорила, что ты должен умереть…

Вдруг Ранимова притихла и уставилась на растение. Безумный взгляд отчаявшейся особы стал спадать с её милого личика. Она начала слышать своё буйное сердце и ощущать дрожь в истощавшем теле. Девушка, сама того не желая, бросилась в плач.

Она зашла в ванную комнату, чтобы умыться. Убрав слёзы холодной водой, она взглянула в зеркало.

«Это ты… ты виновата во всём».

Каждый раз, вставая напротив своего отражения, в голове вспыхивала одна и та же мысль. Порою, девушка специально становилась напротив него, чтобы ещё раз напомнить себе о своём прошедшем, что по сей день не остаётся на старом листе календаря.

«Я не хочу тебя видеть… — её взор намертво застыл на бледноватом лице, — пусть все забудут обо мне… меня больше нет! Мне противно видеть это чудовище, — она посмотрела в зеркало и взяла рядом лежавшие ножницы. — Раз уж обо мне никто хорошо не думает, а может и вообще не помнит, то меня нет. Нет! Я жила, пока меня замечали. Замечали как человека, а не объект для посмешища. Это не я, — девушка боязливо поднесла ножницы к светлым волосам и отстригла их. Они плавно слетели в раковину, в которую до сих пор тонкой струёй лилась вода. — Может, так я буду выглядеть лучше в глазах других?».

Она, осмелевши, начала расторопно отстригать яркие волосы. Вдруг, срезав чёлку, Ранимова чуть не задела лезвием глаз. Она никак не могла унять дрожь. Не прошло и десяти минут, как отстриженные локоны цвета пшеницы оказались в раковине и забили слив. Мария ещё некоторое время смотрела на отражение в зеркале, минуту довольствовалась собой, своим новым прикидом, даже чуть улыбалась, а потом, будто по щелчку разрыдалась и вышла из ванной комнаты. Она подошла к подставке для ножей и заплаканными глазами глядела на острые лезвия разных размеров.

«А не лучше ли убить себя?.. Изменить себя я не могу. Да и смысл? Куда мне идти?.. Не лучше ли будет убиться?! Спокойнее будет… Убью себя. Да и люди снова меня заметят. На могилку мою придут, поплачут. Похороны будут, все плачут, просят прощения, — от этой мысли девушка расстраивалась пуще, — … Да. Поймут, наконец, что сделали. Мать меня полюбит. Простят все… Мёртвым всё прощается… А я хочу, чтобы меня простили. Чтоб все они от стыда сгорели! Я хочу снова стать человеком: любимым и свободным… Мёртвым, но человеком».

Ранимова различила размытый в слезах силуэт кухонного ножа, взяла его и, шоркая по полу, вернулась к зеркалу над раковиной, в которой лежали отрезанные волосы. Она поглядела на ванну, подумав наполнить её горячей водой и позже залить алой краской, но от этой идеи почему-то разом же отказалась. Девушка вновь встала против отражения. Было тихо, слышно лишь как тонкая струя холодной воды ударяется о белоснежный таз умывальника. Милый девичий лик наклонился чуть ближе к собственному отражению. Она немного поворачивала голову чуть вправо, чуть влево, разглядывая шею. Она уже практически не плакала, но только Ранимова начала медленно подносить правой рукой блеснувшее от лампы лезвие к мягкой коже горла, как залилась плачем вновь. Губы вздрагивали, чуть выше переносицы проявились морщины, брови несколько приподнялись, глаза боязливо жмурились. Левой рукой она медленно отвела немного вверх, влево подбородок, пока правая всё ближе и ближе становилась к шее. Девушка сжала губы, точно чтобы не закричать, из-за чего доносился лишь глуховатый всхлип. Внезапно, не выдержав, она бросила нож в раковину и закрыла дрожащими руками лицо. Мария поглядела на себя. В голове лишь друг за другом повторялись вопросы: «Зачем? Почему так? Стоит повторить?». Но не прошло и шестидесяти секунд после рыданий, как на Ранимову вновь накатила волна будто безумного спокойствия и молчания. Девушка резво, даже несколько гневаясь мысленно про себя, взяла упавший нож и приставила лезвие прямо к венам ниже левой кисти. Махом она, практически не придавливая лезвие к коже, сделала еле видную ранку, из которой спустя четверть минуты просочилась маленькая нить крови. Это было больше схоже на мелкую царапину, кровотечение остановилось даже без лишней помощи. Но, тем не менее, сердце окатило громадным страхом. Ранимова медленно положила нож на маленькую полочку и всё не отводила глаз от мелкого пореза. Она простояла какую-то часть времени в ванной комнате, пребывая в немногословных раздумьях, на лике её сохранялся испуг. В один миг ей вдруг стало безмерно стыдно. Стыдно перед собой, перед собственным отражением в зеркале. Этот стыд был не пагубным, нет. Этот стыд не закрывал её ещё больше в себе, не доводил до состояния отчаяния. Единственное, что он делал — подпитывал желание жить. Возможность смерти устрашило девушку до глубины души. И Мария лишь твердила себе: «Как глупо… какая я дура. Как это глупо. Глупо».

Она отвергла импульсивное желание всё в одночасье оборвать и решила жить.

Сменился день, затем второй. Ванная комната была приведена в порядок: не было ни ножа на полочке, ни волос в раковине. Ранимова погружена в мысли:

«Что я не так сделала?.. Я хотела смерти… Я хотела уйти от всех… может, я не так сильно этого жаждала? Но, почему я сейчас уже не хочу? Это желание пропало. Почему? Для чего я нужна? Меня кто-то спас?».

Около очередных трёх дней она не выходила из своего убежища, и никто не знал: там она или нет. Мария Ранимова приводила бушевавший разум в порядок. Она менялась. Сейчас же девушка думала о том, куда ей уехать и что делать дальше.

В вечер душевного перелома, Мария написала записку:

«26 Мая, 2013 год.

Это моя последняя записка. Я могла бы быть мертва, но почему-то ещё дышу.

Я хотела смерти. Я взяла нож, пошла резать горло напротив зеркала, но чудом выжила. Я просто не пойму того, почему я жива. Всё ведь могло случиться. Я могла бы спокойно зарезать и всё, пришёл бы конец. Я помню все события, как сейчас.

Мне… Мне просто интересно, что после я не попыталась снова себя убить. И даже сейчас, когда я пишу это, эти слова пугают меня и отталкивают. Я уверенна, что где-то в подсознании я всё подстроила так, чтобы всё свелось к тому, что я сейчас пишу эту записку. Я обманывала себя же страданиями и несчастиями, но знала, что я не так и несчастна. Знала, что есть люди, которые любят меня. Я бездумно загнала себя туда, куда мне сказали идти чужие мне люди. Я слушала меньшинство людей, которые меня не любят, когда надо было слушать большинство других, которые, ну хотя бы в мыслях, поддерживали меня. И мне стыдно за это. Но, с другой же стороны, я верила в свою жизнь, знала своё место. Но не осознавала. Это не судьба спасла меня, не Бог, это я себя спасла. Сама того не ожидая, начала состригать волосы и выстроила будущие события. Я смогла себя перебороть.

Сейчас я поняла, кому обращаю все эти записки. Это уже не просто записи, не просто «личный дневник», а именно записки, письма. Папа, Надя и другие люди, которые в мыслях поддерживали меня! Я хочу сказать вам спасибо. Без вас не было бы и меня.

Это мой протест. Протест моим ненавистникам. Я сделала свой выбор. Мой выбор — грех. И я в этом каюсь. Каюсь всем сердцем. Ребёнок приходит ко мне во снах. Этого мне уже хватает. Я каждый день продолжаю нести ответственность за свой поступок. Я выбрала грех. Но я права и всегда была правой. Я не думаю, что пришла в этот мир, чтобы страдать. Я думаю, что счастье важнее всего. Кто-то подумает, что счастье в удовольствиях. Нет, счастье в спокойствии. И я должна пройти через испытания, чтобы найти его. Это мой путь и только мой.

Может, мне бы стоило стыдиться своего поступка. Но я человек не религиозный. Может быть, я верующая, но не религиозная. Относительно религии аборт — убийство. Только вот я, пишу в сотый раз, не религиозный человек. Аборт — мой выбор. И теперь, пройдя через всё это, я могу точно сказать, что ни капли об этом не жалею. Я никого не убивала. Это люди вокруг хотели убить меня, это они убийцы. Они хотели сделать меня врагом самой себе, заставить меня стыдиться себя и ненавидеть себя из-за того, что я сделала «это». Но они врали. Я же имею, как девушка, право «на это». Я. Имею. Право».

За три дня Ранимова сходила в парикмахерскую, где ей сделали приличное каре, не пролила слёз, не разорвалась от истерик. Она была собой — прежней, как в памятные студенческие годы, прошедшие далеко за пределами данного городка, только теперь ещё более уверенной. Девушка, собирая чемодан, разбросала по комнате ненужные ей вещи. Пару суток она пропивала некоторые успокоительные и антидепрессанты, которые давно были ей назначены врачом, но вскоре бросила это дело, заметив формирующуюся тягу к таблеткам. Она имела силу справиться со своими чувствами без привлечения медицины.

И вот она — стоит на пороге собственной квартиры, оставив всё на своих местах, не проводя генеральной уборки. За дверью слышится чьё-то перешёптывание, которое позже, в принципе, затихает. Она выглядывает на лестничную площадку и замечает на коврике скомканную бумажку. Записку. Вдали слышатся ребяческие хихиканья. Наверняка эти смешки были и тогда, когда дверь была изрисована мерзкими словами, которые Марии пришлось собственноручно оттирать. Такая выходка свойственна зачастую именно неокрепшим умам. Девушка поднимает листок, видит начёрканные чёрной ручкой слова, но не читает. Ранимова проходит в обуви на кухню, достаёт из ящика спички и поджигает над раковиной бумажку. Она разглядывает пламя, которое медленно перебегает от одного угла к другому, уничтожая буквы, написанные на белоснежном листе, что так скоро чернел при высоких температурах. Бросив тлеющую записку в раковину, где была сложена грязная посуда, Ранимова тушит её и смотрит на увядающую орхидею, лепестки которой потеряли краски на слепящем Солнце.

— Теперь я всё поняла. — Говорит она цветку. — Я поняла: почему пошла с тем человеком из бара, почему доверилась ему, зная, что он мной воспользуется. Потому что… потому что я хотела мести. Где-то в глубине души я надеялась, что ты придёшь ко мне и спасёшь. И вообще, я… я затеяла весь этот цирк только ради того, чтобы меня пожалели… чтобы ты

Конец ознакомительного фрагмента.