2020

Анна Штумпф

Как соотносить свои желания и потребности общества? Нужно ли самопожертвование ради общества? Какова цена каждой такой жертвы? Что может сделать индивидуум для социума?Ответы на эти вопросы ищет героиня книги, Мария, в своих снах попадающая в разные исторические эпохи и беседующая ни с кем иным, как с… богом мирового порядка…

© Анна Штумпф, 2021

ISBN 978-5-0051-0243-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

АННА ШТУМПФ «2020»

АННА ШТУМПФ «2020»

Пролог

Фигура приближается… Приближается, будто проявляется картинка на фотобумаге. Вот возникли очертания плеч, затем задвигались ступни, и вверх поползли линии как всегда безупречно отутюженных брюк.

Рядом с ботинками нарисовались два длинных уха, болтающихся из стороны в сторону. Задвигались лапы. Перевожу взгляд наверх — проявилась шляпа, и очертились строгие вертикали костюма. Резко приближается знакомое лицо. На меня насмешливо смотрят карие глаза, в улыбке чуть двигается крючковатый кончик носа. Не может быть… От ярости мне не хватает воздуха.

— Зачем вы снова здесь?!

Слышу лишь тихое дыхание его собаки. Она садится у ног хозяина и высовывает мокро-розовый язык.

— Здравствуй, Мария.

Исподлобья вглядываюсь в молчащее лицо, в холодные глаза. Его голос звучит только у меня в голове. Он молчит. Собака сглатывает слюну и смотрит вверх темными блестящими глазами. Хочется кричать от бессилия. Сжать кулаки и на выдохе закричать.

— Вам все мало?! Опять смерти? Снова боль и горе?!

— Мне казалось, ты все поняла… Помнишь, Помпеи? Индианку? Авиньон?

Хочу оглянуться, но не могу. Вокруг нет очертаний города или квартиры. Только его четкая подтянутая фигура в безупречном костюме. Только любимая собака у ног. Не слышу никаких посторонних звуков, кроме собачьего дыхания. Я сжимаю пальцы и чувствую, как до крови впиваются ногти в кожу:

— Что мне сделать, чтобы вы больше не приходили? Никогда не приходили?!

Собака печально смотрит на меня, затем поднимается и двигается вслед за хозяином. Их фигуры тают, как в ночных сумерках прячутся до утра силуэты домов. Тают и прощальные слова:

— Вспомни… Вспомни 2020…

***

Резко и внезапно проснувшись, она глубоко дышала, вцепившись пальцами в одеяло. С усилием встала, прошлась по комнате. Глянула на изображение в подсвеченной светодиодами фоторамке — серьезный черноволосый парень с улыбающейся девочкой на руках смотрит прямо в объектив. Ребенок бережно прижимает к себе щенка спаниеля. Фотография украшена подписью — «Олежка и Маруся, июнь 2041, Крым».

Нажав на кнопку, пожилая женщина молча наблюдала, как сквозь ползущие вверх жалюзи комнату наполняет предрассветный питерский полумрак.

Она прикрыла глаза.

«Вспомни…»

Глава 1

Олежек вприпрыжку соскочил со ступенек:

— Раз! Два! Три! Четыре! — подхватил самокат.

У магазина мы столкнулись с Верой и ее Никиткой — ходит вместе с моим в одну группу детского сада. Никита на велосипеде.

— Привет. На площадку?

— Привет, Маш. Давайте.

Вера традиционно оглядела меня:

— Ты еще больше похудела! Молодец. Пятьдесят семь где-то?

— Пятьдесят пять. Для моих метра шестидесяти семи самое то.

Вера кивнула. Она тоже следит за весом. Чего не скажешь о волосах — сидим два месяца без салонов, никак не привести в порядок стрижку. Вере проще — заколола свои длинные в пучок и побежала. У меня стрижка пикси, и ее нужно поддерживать раз в месяц.

Детская площадка снова перетянута полосатыми лентами. Вчера чей-то папа размотал и оторвал эти нелепости. Коммунальщики с упорством лепят их каждый божий день. Пусть лепят. Работа у них такая. Вера вздохнула:

— Ну, вот скажи, какой толк отгораживать от нас площадку? Мы и так дома все сидим. Ну, в магазины ходим. Ну, с Терри гулять… Детям уже и во дворе нельзя — воздухом дышать? На балконе гулять прикажете?

— И не говори. У тебя есть знакомые с вирусом?

— Откуда?

— И у меня нет. Они там у себя в Москве поразнесли какую-то мнимую заразу, а нам теперь дома сиди. Мне ребенка в окно высовывать ради кислорода?

Вера закатила глаза:

— Достало все ужасно. Не могу больше дома сидеть.

Дети с визгами носились по огороженной площадке. У подъезда на скамейке расположились старушки. Они считают, что находятся в зоне риска в силу возраста, но без свежего воздуха отдадут Богу душу раньше, чем от вируса. А старая закалка не позволяет ослушаться — сидят возле парадной, чтобы шмыгнуть внутрь, если в конце двора покажется участковый. Причем, сидят в масках и перчатках.

— Бог ты мой… Если б не интернет-магазины, я б не выжила, Маш, — Вера сменила тему и теперь смеялась над своей расточительностью.

— Кстати, Маш! — она быстро водила пальцами по экрану смартфона. — Звонила Филипповна — сказала, что на следующей неделе в саду можно сделать прививки по графику. Типа, чтобы не отставали от плана.

— Пфф. У нас есть такие, кто вообще эти прививки делает?

— Ну, мы все в чате обсудили — ты чего-то не написала только — нас никого это не касается. Мы не делаем прививки.

— Ой. Вер. Где этот коклюш? Где этот полиомелит? Столбняк? Ну, мы же не в подвале живем, чтобы заразу подхватить, ну?

Вера махнула рукой. Я кивнула — еще с рождения Олежки участковая педиатр меня доставала с прививками. Отказы от очередных предложенных ею АКДС и прочей ерунды привыкла подписывать уже не глядя. Две тысячи двадцатый год на дворе!

Я подобрала брошенный Олежеком у качелей самокат:

— Жду-не дождусь, когда салоны откроются. Вер, а может, подпольно? Мне бы подстричься. Да и маникюру уже два месяца. Ужас… Фигню развели какую-то — не перекусить нигде, не примерить ничего! Во, видела? — демонстрирую Вере отросший гель. — Хорошо, что Паша не видит… Если что и есть позитивное от этой изоляции, так это время свободное — читаю больше.

— А, точно, ты же — филолог у нас.

— Редактор.

— Как ты все успеваешь?! Читать еще! — Вера фыркнула.

После получаса беготни и игр все-таки удалось развести детей по домам. Еще один день сурка клонился к закату.

Вместе мы ждали окончания самоизоляции. Мы устали. А больше всего устали ждать папу, который застрял в командировке в Мехико. Рейсы отменены, и когда начнется авиасообщение — непонятно. Пока мы каждый день на связи по зуму. Скучаем ужасно. Если поначалу были обещания вывозных рейсов и надежды на скорую встречу, то сейчас мы живем надеждой воссоединения любым способом. «Жду. Скучаю. Целую», — каждый день говорю я Павлу. Он оброс и реже бреется. Смеется, что в отличие от ситуации у Робинзона Крузо, его соседи не расположены к людоедству. К надеждам на встречу добавилось особое чувство — обострилось желание жить памятью. Воспоминания приобрели новый вкус — вкус вариаций. Перебираешь события и переставляешь их местами, как книги на полке — что-то более нужное ставишь поближе, а то, о чем думать не настроена — ставишь вглубь.

Я заглянула к сыну — он собирает что-то из крохотных пластмассовых прямоугольничков. Лего его страсть. Муж привозит ему конструкторы отовсюду — со всех концов света. Наш сын очень талантлив. Поиграв с новым набором, он разбирал его до основания и собирал что-то новое, вкупе с прежним, согласно таинственному плану. Говорил, что это сюрприз.

Уже вечером, когда Олежка с мычанием чистил зубы перед сном, а я складывала посуду в машину, раздался звонок. Папина сестра, тетя Оля. Голос чужой, непохожий на ее нормальное щебетание.

Я коснулась красной трубки на экране — завершила вызов. Подошла к окну — мне нужен воздух. За окном ветер. Гуляет по вечернему городу.

Умерла Лиля, дочь тети Оли. Она умерла в Москве, куда переехала восемь лет назад. Когда началась эпидемия, многие новоиспеченные москвичи вспомнили о своих малых родинах — Саратове, Иваново, Владимире. И срочно выехали навестить родственников. На самом деле — из столицы их гнал ужас.

Кошмарное совпадение — буквально вчера я прочитала притчу о Паломнике и Чуме. Как же там было сказано?

— Ты говорила, что заберешь пять тысяч человек, а сама взяла пятьдесят тысяч!

— Нет, — ответила Чума, — я сказала правду. Я была в Багдаде и забрала свои пять тысяч человек. Остальные от страха умерли.

Я медленно положила телефон. Не смогла совладать с дрожью — меня затрясло. Смартфон упал мимо стола. Страх… Это нормально — уехать прочь из пораженного непонятной заразой города. Зря Лиля этого не сделала. Рассчитывала, что государство ее вылечит? Нет, это все воспитание тети Оли. На самом деле, я думаю, что тетя Оля прекрасная мать. Лиля умная, порядочная и честная. Была… Я знаю, что чувствует сейчас ее мама. Я сама мать.

Уложив Олежку, я убрала с кресла возле его кроватки книгу и села. Думала о Лиле. Меня не отпускала мысль о какой-то кошмарной несправедливости. Почему от вируса ушла молодая, умная, трудолюбивая женщина? Не успевшая создать семью, но много трудившаяся в своей короткой жизни, ставившая перед собой одну цель за другой… Почему?

Никто не думал, на какой срок мы расстаемся, когда вирус запер нас в городах и квартирах. Первое, что принесла нам эпидемия — это заточение. Не знала тетя Оля, что больше не увидит дочь, провожая ее в аэропорт после встречи Нового года. Лиля тогда приезжала в гости. Радостно рассказывала о выплате ипотеки в Москве, намекала на перспективы на работе… Почему именно она?

Олежек засопел. Посмотрела новости в телефоне — странно: «В России резко увеличилось количество смертельных исходов от коронавируса у людей от двадцати пяти до сорока лет». Бедная моя Лиля, ей было только тридцать шесть…

Господи, почему?!

За этими размышлениями я заснула в кресле.

***

Вздрагиваю от звука тяжело закрывшейся двери. Я в соборе одна. Никому не дозволяется войти. Носильщики ждут на улице. Снимаю с головы капюшон и сажусь молиться. Служанка остается невидимой. Вдыхаю аромат подвядших цветов и воска.

Год назад наша семья бежала в Авиньон из Генуи. В Геную пришла чума. В порт прибило корабль, полный великолепной шерсти и мертвых моряков. Горожане разграбили парусник и разнесли заразу по всему побережью. Когда стало ясно, что эпидемии не миновать, многие обратились в бегство из родных стен. Город был брошен. Жители оставляли все — домашних животных, утварь, умерших и не похороненных родственников. Трупами завалены улицы и церкви, забиты могилы — в каждую клали по шесть-семь человек.

Благодаря личному покровительству Его Святейшества Папы Климента нам удалось скрыть происхождение еще до прибытия в Авиньон. Однако же нашлись негодяи-соотечественники, которые сумели проникнуть в город, хотя Авиньон был давно закрыт для въезда и выезда генуэзцев.

Я молюсь о здоровье синьоры, mea culpa, мадам Лауры де Сад. Нет сведений о характере ее болезни, но она занемогла на прошлой неделе. А вдруг и ее настигло несчастье…

Гулкий стук. Упала и еле слышно зашипела свеча. Пахнуло ладаном.

Замечаю чью-то тень рядом. Кто осмелился тревожить меня в час молитвы? Неужели мерзавка Жаннетт получила свои вожделенные монеты и продала кому-то право увидеть меня наедине?!

Поворачиваю голову — так и есть. Вид самый что ни на есть благородный. Бледное лицо, тонкий крючковатый нос, небольшие карие глаза смотрят очень смело и насмешливо. Закутан в черный плащ, изящно кланяется. На удивление белые волосы на контрасте с молодым холеным лицом.

— Прошу простить меня, синьора Сант-Агостини.

Не может быть… Неужели выжил кто-то из клоаки дворца дожа в Генуе? Такие ироничные красавчики с мягким баритоном как раз могли там обретаться. Иначе откуда это уверенное обращение ко мне на итальянском? Кто-то часто дышит. Сглатывает и снова дышит. Смотрю вниз — у ног мужчины лежит пес. Большие уши, белый, в черных пятнах.

— Прошу и меня простить, сударь, — отвечаю с легким кивком. — Кто вы, и что вам угодно?

— Мне угодно было взглянуть на вас, — с нахальной улыбкой отвечает незнакомец.

Все же самые продажные слуги именно французы… Пытаюсь подняться и позвать эту маленькую негодяйку Жаннетт, однако не могу тронуться с места. Наваливается оцепенение и желание слушать во что бы то ни стало. Заставляю себя высоко поднять подбородок:

— И что скажете, сударь?

Незнакомец морщит и кривит губы:

— Скажу, что вы не в моем вкусе, сударыня. Не люблю такие надменные выражения. Они частенько отдают просто глупостью.

Меня душит гнев и обида. Однако по привычке я ничем не выдаю себя. Молча разглядываю этого странного мужчину. Однако кто же вы такой…

Словно услышав мой немой вопрос, человек усмехается:

— Я давно живу под чужим именем, а настоящего вы все равно не узнаете.

— Что вам от меня нужно, сударь?

— А я уже ответил вам на этот вопрос, сударыня. Мне было угодно взглянуть на человека, у которого хватило наглости и недостало совести явиться сюда, в Авиньон, из пораженной чумой Генуи с тем, чтобы скрыться от заразы. Однако же вы не просто скрыли факт прибытия из рассадника чумы. Вы привезли ее в Авиньон.

Я задыхаюсь от обиды. Мне нечем дышать. Запах гнилых цветов усиливается. Кажется, что вокруг меня зажглись сотни свечей, до того силен аромат воска.

— Горькие слова, сударыня? Охотно верю вам. Но есть весьма правдивые сведения, доказывающие, что в стремлении спасти свои жизни вы пошли на преступление — вы приехали в Авиньон, скрыв тот факт, что семья Сен-Ажюст на самом деле Сант-Агостини из зачумленной Генуи. Помните маленького пажа, что приехал вместе с вами? Где сейчас этот юноша?

Молчу, по спине медленно льется противно холодный пот. Откуда стали известны все эти сведения?!

— Не припоминаете? А я вам скажу — ваш маленький паж уже год как покоится возле Сен-Дидье. Потому что прямо по приезде в город он покрылся чумными бубонами и испустил дух спустя два дня страшных мучений. Вы желали скрыть от всех факт того, что бедняга скончался именно от чумы. Его объявили вором и сообщили, что мальчик умер от позора и мук совести.

Очень хочется уйти, даже убежать. Но ноги не слушаются. Солнечный свет тянет пыль сквозь синеву витражей, глазам больно — я закрываю их.

— Сударь, кто вы? Из Инквизиции?

Незнакомец улыбается:

— Позвольте объяснить вам, сударыня — скажем так, я присматриваю за порядком.

Я молчу, так как совершенно не осознаю происходящего. Мне страшно, накрывает волна ужаса. Это месть Папы? За что?

Вглядываюсь в незнакомца. Он снова морщится и подавляет зевок. Наклоняется, чтобы почесать собаку за ухом. Пес зевает и укладывает морду на лапы.

— Никакого Папы, сударыня… Нет. Это все не тот уровень. Видите ли… Я присматриваю за мировым порядком.

Как бы в доказательство своих слов он водит руками в черных перчатках в воздухе. Видимо, на моем лице отражается сомнение и смятение, потому что человек в плаще продолжает:

— Да-да, сударыня, и не стоит сразу записывать меня в одержимые дьяволом.

— Сударь, — говорю, тем не менее, осторожно, так как полагаю, что дело не в одержимости, а в душевной болезни, — разве не дело Господа Бога нашего следить за мировым порядком?

Незнакомец устраивается на твердой скамье с максимальным удобством — садится, поджимая под себя ноги и расправляя полы плаща:

— О, и вы допускаете, что это Господь Бог ваш наслал «чуму на оба ваших дома»? — он бормочет последние слова себе под нос. — Хорошая фраза, надо кому-нибудь посоветовать — из вагантов или поэтов.

— Господь насылает беды и несчастья на род человеческий в наказание за грехи наши, — неуверенно отвечаю ему. С одержимыми или душевнобольными нужно быть предельно осторожной.

— Вот оно что, сударыня. Можете вы мне перечислить ваши грехи, за которые на вас было послано такое несчастье? — он обжигает меня взглядом. — Неверность супругу? Гордыня? Уныние? Какой из этих грехов позволил Богу наслать чуму сразу на всю Геную? А не скажете мне, сударыня, а может, это Аллах виновен в несчастьях, свалившихся на Авиньон, Венецию, Флоренцию, Париж?

Боже мой… Если он не душевнобольной и не одержим дьяволом, то он еретик… Подослан Папой. Папе нужно уничтожить нашу семью. В наказание за чуму в Авиньоне. Какой хитрый способ… Меня объявят еретичкой и казнят…

Незнакомец наблюдает за мной, ехидно прищурившись. Выдержка, Мария, и еще раз выдержка, достойная древнего рода.

— Сударь, вероятно, вы лучше осведомлены, о причинах поразивших нас бед.

Кажется, он только этого и ждет. Вульгарно хлопает себя по коленям:

— Вне всякого сомнения, сударыня. Вы догадливы. Не Господь Бог ваш, не Аллах, и не, — морщится, приставляя палец ко лбу, — Будда приложили руку к тому, что люди терпят такие муки, боли и страх.

Сцепив руки в замок на коленях, он медленно поясняет:

— Это дело моих рук, сударыня. Вот этих вот самых! — он помахивает пальцами. На секунду мне кажется, что в воздухе возникает рой черных мошек, который кружится, повинуясь движениям этих ловких длинных пальцев.

— Сударь, зачем бы вам это нужно в таком случае? — спрашиваю, не поднимая на собеседника глаз.

— Я вижу, вы все еще не верите мне. Допустим, вы полагаете, что Господь Бог ваш наслал чуму как наказание за грехи ваши. А как же его непременное всепрощение?! Допустим, что чума распространилась по воле Аллаха. Да неужто?! Аллах еще сам не решил, на чьей он стороне — добра или зла. А давайте вспомним греческих богов?! Нет, они давно покрыты пылью времени и прахом — ушли на покой и участия в делах земных не принимают вовсе. Кому же из них в самом деле есть дело до того, что происходит в этом мире?

Тут незнакомец сочувственно вытягивает губы вперед:

— Да никому, сударыня, нет дела до рода человеческого… И уже давно. Вам, как ревностной католичке, я открою эту тайну… Иисус так давно принес себя в жертву, что, будь она и в самом деле полезной, непременно бы себя оправдала. Оглянитесь вокруг, сударыня…

Я невольно вожу глазами по чадящему и холодному пространству авиньонского Нотр-Дама. Святые на витражах наблюдают за нами. За мной. За мной следят их вытянутые печальные глаза.

— Стало лучше на земле от его жертвы? — тут он отрицательно качает головой, и взгляд его серьезнеет. — Нет войн, голода, насилия?

Незнакомец кладет голову на сцепленные пальцы, и грусть разливается в темных глазах:

— Никому нет дела до человечества, поверьте вы наконец… Приходится все брать в эти вот руки, — он скашивает глаза на перчатки и затем лукаво смотрит на меня.

— Сударь, — лепечу я, — вы хотите сказать, что будь у вас в руках власть божья, вы наслали бы на нас чуму?!

— Я и наслал, — грустно улыбается собеседник.

Наступает молчание. Он сидит поникший. Я лихорадочно пытаюсь свести воедино мысли, разбежавшиеся, словно мыши при виде кошки. Он болен. Или шпион Папы. И в том, и в другом случае это опасно.

Мягко обращаюсь к нему:

— А зачем это нужно было делать, сударь? За что чума послана всем нам?!

Незнакомец смотрит на меня с терпеливым сожалением. Так на меня в детстве смотрел отец, когда я не сразу ухватывала суть вещей. Медленно, словно мы собираемся провести в соборе всю жизнь, он растолковывает мне:

— Идут века. Они складываются в тысячелетия. Люди рождаются и умирают. Только умирают медленнее и позже, чем раньше. Живут дольше. Живут лучше. Строят хорошие дома. Строят прочные корабли, — тут он наклоняется ко мне так близко, что я чувствую его обжигающее дыхание. — Вас становится слишком много на этом свете, сударыня.

Откидывается назад на спинку скамьи и барабанит пальцами по ней:

— Не заставишь же вас добровольно уходить из жизни… Людям хочется сладко есть, много пить… Жить они любят, — криво усмехается, — а умирать не хотят и боятся. Вот и приходят на выручку войны, ссоры, раздоры, эпидемии. Количество живущих на этом свете разумно регулируется. И заметьте, самым естественным образом!

Он молчит, искоса смотрит на меня и усмехается:

— Это, сударыня, называется, баланс. Латинское слово. Иначе — равновесие. Вот этим я и занимаюсь — поддержанием баланса в мире.

Это невыносимо. Мне удается наконец подняться. Звук шагов отдается эхом. Вслед мне летит:

— Прикажите написать синьору Франческо в Парму!

Замираю на месте. Синьору Франческо?!

Незнакомец все так же сидит на скамье вполоборота к выходу. Собака встала и смотрит на меня. Сжимаю ручку двери.

Внезапно в соборе становится темно — с шипением погасли все свечи. Потухли лица святых, что с укором разглядывали меня. В темноте я вижу только глаза его — незнакомца. Мне чудится потекший по стенам запах тлена и скорби. Вдруг под куполом заметалась птица. Она приближается — белый голубь ищет выход. Сердце истошно бьется. Ноет и бьется. Я боюсь услышать то, что уже почувствовало сердце!

Страшно открывать дверь, потому что уже знаю правду!

— Синьора Лаура скончалась.

***

Я вскрикнула и проснулась. Дверная ручка подсвечена лунной дорожкой. В кроватке сопел Олежка. Разметался и скинул одеяло. Я прикрыла его, осторожно вглядываясь в выражение лица. Все хорошо.

Опять пошла спать. В голове прокручивалось снова и снова: «Синьора Лаура скончалась».

Глава 2

«Плюх! Плюх! В моей тарелке сразу два горячих блина. По краям они черные.

— Мама, я же не ем горячие.

— Что?

Утро не задалось. Видимо, мама не проверила, с какой ноги сегодня нужно вставать. Она уронила ложку, полную теста для блинов, себе на платье. Она несколько раз положила мне очень горячие блины. Я же не супермен, чтобы съесть столько блинов, да еще горячих. И да — блины сегодня не коричневые. По краям они, как кошка у соседей — Уголек.

Мама спросила, почему я не ем, а я ем».

Мальчик развел руками:

— Вот так у нас прошло утро…

Черноволосый небритый мужчина по ту сторону монитора рассмеялся:

— Ты давай это… Маму не расстраивай — не надо капризничать, ладно? Горячие-не горячие — без капризов. Эпидемия это ж, как война. Подчинение и отвага. Угу?

— Угу! — такой же черноволосый Олежка отдал честь по свою сторону экрана.

— Ну, вот. Я тебя оставил за старшего… — Павел сделал весомую паузу и сдвинул брови. Затем подмигнул сыну. — Знаешь что? Я сейчас покажу тебе апельсиновые деревья! На балкон выйду только.

На экране замелькали пестрые шорты, кусочек плиточного пола, а затем полился ярчайший свет, и в квартиру Маши и Олежки ворвался шум с мексиканской улицы. Листва, листва, листва, наконец камера телефона поймала оранжевые круглые фонарики среди веток:

— Ух, ты! Мама! Настоящие апельсины!

Подошла Маша и с любопытством вгляделась в экран:

— Олежек, это померанцы. Ненастоящие апельсины.

— Померанцы? Они померли?

— Ну, что ты… Просто декоративные. Для красоты. Ну, их не едят.

— А что делают?

На мониторе вновь появилось небритое лицо Павла:

— Привет, родная!

— Привет! — Маша поправила прическу.

— Олежек, сначала померанцы цветут. Это очень красиво. И здорово пахнет. А потом появляются плоды — горькие апельсины. На них смотрят. Не едят. Понял?

— Понял. Висит груша — нельзя скушать.

Павел вытер выступившие от смеха слезы:

— Никогда за словом в карман не лезет!

После разговора с Пашей и ужина мы с Олежкой сели читать. Сначала я читаю ему, потом он мне. В финале — каждый сидит за своей книгой. Сын — крутясь и бормоча себе под нос, за столом. Я — в любимом кресле под торшером с деревянным резным стержнем.

«Многие из наших сограждан, к примеру, подпали под ярмо иного рабства, эти, что называется, находились в прямой зависимости от вёдра или ненастья. При виде их начинало казаться, будто они впервые и непосредственно замечают стоящую на дворе погоду. Стоило пробежать по тротуару незамысловатому солнечному зайчику — и они уже расплывались в довольной улыбке, а в дождливые дни их лица да и мысли тоже окутывало густой пеленой. А ведь несколькими неделями раньше они умели не поддаваться этой слабости, этому дурацкому порабощению, потому что тогда они были перед лицом вселенной не одни и существо, бывшее с ними раньше, в той или иной степени заслоняло их мир от непогоды».

Я опустила книгу на колени. Верно подмечено. В контакте пестрит фотографиями цветущих веточек, первой мать-и-мачехи, набухших побегов, капель дождя на стекле, теней на асфальте. Этакий новый вид искусства — острый природный позитивизм. Мы чувствительнее воспринимаем сейчас каждый вдох кислорода, каждую новую травинку во дворе, каждый утренний крик птицы. Удивительная книга. Какой год создания? Хм, тысяча девятьсот сорок седьмой. А пишет, как про нас.

Хорошо, что я Паше ничего не сказала про Лилю. Не смогла просто. Мы стараемся говорить о хорошем. Вернется — расскажу.

Читаю дальше:

«Если случайно кто-нибудь из нас пытался довериться другому или хотя бы просто рассказать о своих чувствах, следовавший ответ, любой ответ, обычно воспринимался как оскорбление. Тут только он замечал, что он и его собеседник говорят совсем о разном. Ведь он-то вещал из самых глубин своих бесконечных дум все об одном и том же, из глубины своих мук, и образ, который он хотел открыть другому, уже давно томился на огне ожидания и страсти. А тот, другой, напротив, мысленно рисовал себе весьма банальные эмоции, обычную расхожую боль, стандартную меланхолию. И каков бы ни был ответ — враждебный или вполне благожелательный, он обычно не попадал в цель, так что приходилось отказываться от попытки задушевных разговоров».

Пожалуй, да. Общая нервозность стала главной составляющей бесед по телефону и в интернете. Говорить больше не о чем — только о больницах, данных по коронавирусу да о том, как трудно сидеть дома. До-ста-ло.

— Мама! Мам! А ты папе рассказала про полицейских? — Олежка повернулся ко мне — он уже все прочитал и прижал закрытую книгу к груди.

Полицейские-полицейские… Когда бы мы ни гуляли во дворе или на улице, мы их не видели ни разу. Да и сегодня утром на прогулке никаких полицейских не предвиделось. Неоткуда им было взяться. На улицах полиции вообще не наблюдалось. Где вот они все? Случись что — спасение утопающих стало бы делом рук самих утопающих. Ограбленных, оскорбленных. Да и непонятно, на каком основании они могли бы к нам с Верой прицепиться — дети гуляют под присмотром, а что ленты сняты с площадки — докажите сперва, что это лично мы сделали.

— Ладно… Хватит о полиции, — Верина пятиминутка гнева сменилась улыбкой. — Смотри, кстати, что мне в вотсаппе скинули. Никита, слезь оттуда, я кому сказала?!

На экране смартфона красовалось сообщение-диалог:

— Пропуск «поездка в личных целях». Маршрут — Южное Бутово.

— Укажите причину поездки.

— Посещение любовника.

— Не рискуйте! Оставайтесь дома! К вам приедет волонтер.

Вера заливисто хохотала, вспугивая ищущих булку голубей:

— Ой, не могу, волонтер!

Еще пару секунд она разглядывала сообщение.

— Волонтеры эти, Верунь — не верю я в них. Олежек, не надо по луже на самокате!

— Маш… Ну, дело не в волонтерах, а в том, кому они помогают. Ты же не знаешь, где они были, кому еду возили и прочее.

— Да вот именно! Если вирус и есть, то это как раз способ разнести его по селам и весям. И маски! Ни от чего они не защищают. Это ж в скафандре надо ходить.

— Вот мы с тобой — никуда не ходим, сидим дома, на площадке вечно вдвоем в это время, народ сюда ближе к вечеру набивается. Ну, вот скажи, ну, как я заболею?! Никита, подними велосипед! И затылок не три, а? Лысину протрешь!

Никитка испуганно убрал ручонку с затылка.

— Кстати, Вер… — она в ответ подняла брови. — А ты сны свои запоминаешь?

— Нет. — в голосе уверенное недоверие к странному вопросу. — А зачем?

Сзади загрохотало. Во двор въехала ГАЗель с логотипом известного магазина бытовой техники. Навстречу выбежал предпенсионного вида сосед из третьего подъезда, начал суетиться. Грузчики распахнули дверцы:

— Сами понесете?

— В смысле, сам? Я же платил за подъем!

— Тогда отойдите, пожалуйста.

Бедный покупатель, видимо, не спал всю ночь, оттого долгожданная доставка становится источником невыносимых переживаний:

— Осторожнее, прошу вас! Вот я сейчас тут… Камушек подложу!

Сосед суетливо откинул дверь парадной и закрепил ее камнем, всегда лежащим для таких целей внутри подъезда у спуска в подвал.

— А, ё…! — второй грузчик с матерком вернулся в машину и вышел из нее спустя полминуты. Теперь на нем была не очень чистая одноразовая маска. — Твою ж… Чуть не забыл!

— Да-да, — пробормотал сосед и убежал внутрь. Видимо, держать дверь квартиры.

Это развлечение длилось минут пять. Мы вернулись к детям — качаем их на качелях.

— Ой, Маш! Мои знакомые вчера ездили сакуру фоткать! Ну, в Саду Дружбы! Красиво, слов нет! Как в Японии! — Вера отвела руку в сторону, словно вокруг тоже полно цветущей сакуры. — Тепло, аромат… Как тут заболеешь, когда такая красота кругом?

Погода и правда радует. Орут одуревшие от тепла синицы. Цветет яблоня — на ее фоне вечерами фотографируются парочки. По утрам она источает дурманящий запах. В лужах отражаются маленькие облачка, которые так и норовит переехать на велосипеде Олежка. Слава богу, что ночью пролился дождь — улицы поливают непонятно чем — все смыл.

Полицейские нарисовались из ниоткуда. Принесла нелегкая. Как помянешь черта, тут-то… Подошли к нам вразвалочку, никуда не торопясь, взяли под козырек:

— Добрый день, гражданочки! Сержант Веселов, младший сержант Баронов. Документы, пожалуйста.

Мой паспорт нашелся в сумочке сразу, Вера же не имеет привычки носить его с собой, поэтому предъявить сумела лишь права. Один из полицейских, что покрепче, рассмотрел Верины права и повернулся ко второму:

— Записывай.

— А что такое-то? — взвизгнула Вера и с притопом отставила ногу в сторону, сложив руки на груди. Глаза ее приобрели нестандартную форму глаз принцессы Беатрис из британской королевской семьи. Наткнулась на спокойный взгляд того, который сержант. Или младший сержант?

Так. Я достала телефон и начала снимать происходящее на камеру. Мало ли что… Потом не докажешь.

— Как это что, девушка? В Санкт-Петербурге объявлен режим повышенной готовности. Рекомендовано оставаться дома.

Как назло, из громкоговорителя, который заученно повторяет текст несколько раз ко дню, полились привычные фразы: «Уважаемые петербуржцы и гости города!… просим вас оставаться дома и не подвергать опасности свое здоровье и здоровье ваших близких».

Веру так просто не смутишь. Сосредоточенно дослушав все до конца, она подняла вверх пальчик:

— Вот! Слышите? «Просим вас!» — теперь Вера покачала пальцем. — Нет такого закона, чтобы мы дома сидели безвылазно. Нас просят.

— В целях обеспечения безопасности предписано соблюдать режим самоизоляции и носить маски в общественных местах. Почему вы не в масках? — первый очень спокойно перевел взгляд с Веры на меня. Второй оглядел мальчиков. Никита с Олежеком давно подошли и выглядывают из-за наших спин. Никита осторожно тер затылок — обдумывал положение дел.

— Детям нужен свежий воздух! Ну, какие маски? Кого я могу заразить?! Я не чихаю, не кашляю! — Верины руки уверенно уперлись в бока.

Мне даже стало жаль двух сержантов, на которых смело наскакивала Вера. Полы расстегнутого пальто оверсайз делали ее похожей на птицу, растопырившую крылья. Сходство дополнялось любимой гулькой на макушке. Вдобавок она широко расставила ноги в белоснежных кроссовках.

— Как вы знаете, вы можете стать невольным переносчиком COVID-19, особенно, если он протекает бессимптомно. В настоящее время наблюдается увеличение числа заболевших среди лиц до сорокапятилетнего возраста.

Не успевает Вера раскрыть рот, как полицейский добавил уже мягче:

— Вы ведь ребенка своего заразить можете. Лучше надеть маску.

— Да все специалисты говорят, что эти маски не спасают и бесполезны. И использовать их надо в общественных местах. Типа, в магазинах. А тут? На воздухе?! Тут только мы! Кто кого заразит?!

— Маска не спасает. Но уменьшает риск заболеть, — так же спокойно продолжал полицейский. — К тому же, маска — это показатель того, что вам можно доверять — вы защищаете себя и близких. То есть, вы потенциально не опасны для окружающих. Вы социально не опасны, если вы в маске. Это понятно? Так, данные мы у вас взяли. Пока выносим предупреждение. В следующий раз это будет штраф. Всего хорошего, и берегите себя и своих близких!

При воспоминании о масках накатило раздражение. Хлопнула книгой. Вера молодец — показала им, что мы не лыком шиты. Утром позвонила тете Оле. Она сообщила, что Лилечку кремировали. Я еле удержалась, чтобы не разрыдаться прямо при Олежеке. Не надо ему пока о таких вещах знать. Рано еще. И Пашу пугать не хочу. О полицейских, может быть, расскажу. А про Лилю — пока нет. Бедная тетя Оля, она занимает себя как может — лишь бы чем. Сказала, что была в СДЕКе, отправила нам одноразовые маски, купила оптом по случаю. Я испытала смешанные чувства. С одной стороны, я бы и сама заказала маски. Если бы прямо возникла необходимость. Но пожилое поколение не переделаешь — забота сама идет к вам. Хотите вы того или нет. С другой стороны — я не могла вывалить все это на несчастную тетю Олю…

— Олежек, давай уже ко сну готовиться!

Послушный сын убрал книгу на полку и побежал в ванную. Я осталась сидеть в кресле. Со двора доносились смех и аромат шашлыка. Я распахнула окно. Запах жареного мяса усилился и коварно защекотал обоняние. Возле импровизированной березовой рощи компания из двух парней и девушек:

— Мага,…, возьми шампур, я сфоткаю!

Вальяжный Мага взял в каждую руку по шампуру и позировал, растопырив ноги и набычив бритую голову. Его спутница была нетрезва:

–…, не толкайся, Сонька!

Неслышно подошедший на цыпочках Олежка сложил пальцы треугольником:

— Как пахнет!

Перебросившись парой нецензурных фраз, девушки тоже начали позировать в обнимку с кавалерами и шампурами. До еды, видимо, дойдет нескоро.

У глуховатого соседа заорал телевизор. Ток-шоу в прайм-тайм. Ветерок донес обрывки беседы в студии:

— Да потому что у нас лозунг такой — «Моя маска тебя защищает», — звучит явный западнославянский акцент. — Поэтому безоговорочно их носят все!

Все. Закрыла окно.

Олежек быстро заснул. Читать мне больше не хотелось. Невыплеснутые эмоции навязчиво напоминали о себе. Пока перебирала в голове воспитательную беседу на площадке, раздражение лишь усилилось. Социальная функция! Бред какой-то. Да я и так социально не опасна! Даже без маски! Кто там по-настоящему думает обо мне, в этом обществе?! Этот, который в машине маску забыл? Дезинфекция улиц всяким ядом? Эти, с шашлыками? Их маски меня или Олежку защищают? Кто меня защищает?!

Да я сама ребенка лучше сумею защитить! Чем общество…

Почему в таком случае меня должно заботить это самое общество? И его безопасность?

В сон провалилась моментально.

***

— Значит так, Мария…

Далее хозяйка перечисляет, что она желает заказать на мацеллуме. Память у меня отличная, поэтому в конце ее тирады, перемежаемой секундами раздумья, я без запинки воспроизвожу этот список:

— Устрицы, омары, гребешки, мурены, форель — из рыбы; каплуны, гусиная печень, кабан, рябчики, свиная матка — из мяса; колбаса и сыры — только из Галлии; приправы — как обычно; пополнить запас меда и заказать бочку масла; фрукты — только свежие. Вино — из лавки Миррия. Хлеб — только из пекарни на Стабий. Пусть всё доставят сегодня до заката, хлеб и фрукты к шести утра завтра.

— Превосходно. Возьми всем на аванс, — хозяйка подает туго набитый мешочек с денариями. — Что такое? — от ее движения массивные украшения на шее звякают, а браслеты падают к самым запястьям. Она поправляет парик. — Что, Мария?

— Госпожа Октавия, мед и масло требуют оплачивать в полном объеме сразу.

Хозяйка машет рукой, золотые браслеты снова прыгают от середины локтя до запястий:

— Там хватит. Не хватит — придешь и возьмешь. Нечего бегать с двумя кошельками. Звенящим жестом она дозволяет мне уйти.

Из прохлады атрия выбегаю на зной. Солнце палит. Перебегаю в тень. Тут же в лицо мне прилетает слой пыли. Тьфу, это пепел. Уже вторая неделя, как эта дрянь сыплется в лицо. Позавчера в затылок больно прилетел камень, черный, маленький. Слава Юпитеру, не было крови.

Первым делом забегаю в пекарню. На улице Стабий у нас лучшая пекарня. Свежевыпеченным хлебом пахнет задолго до входа в заведение — легко найти. Толстый Улиций принимает заказ — его щеки лоснятся от радости, а от малейшего движения пухлых рук я ощущаю запах теста. Ммм…

— Ну-ка скажи, Мария, — хитро прищуривается Улиций, — и зачем это госпоже Октавии столько хлеба и моей лучшей выпечки на завтра, а? — протягивает мне маленькую булочку. Черствая. Беру и прячу в карман.

— Мой господин, завтра свадьба в доме господина Аумерика.

Улиций хлопает себя по полному животу, отчего в воздух взлетает мучная пыль:

— Да ты что, Мария?! Неужто младшую Октавию выдают? А кто же счастливчик? — и он выдает мне вторую булочку, помягче. — Эта с медом, бери.

— Благодарю, мой господин, — ее я тоже прячу в карман. — Она обручена с господином Тиверием, наследником Антония.

— А, ну-ну… Антоний, значит, пасынка пристраивает. Ну да, ну да… — Улиций морщит лоб. Явно хочет что-то сказать, но мне пора бежать дальше. Пекарь отпускает меня, взяв шесть денариев задатка. — Передай госпоже Октавии, что наимягчайший хлеб и наивкуснейшую выпечку доставят завтра ровно к шести.

На улице надкусываю вторую булочку — о, боги — мне в рот затекает горячий мед. Как вкусно. И как мало она стоит — всего-то рассказать новость. Прижимаюсь к раскаленной стене дома — по узкой улице несется взмыленный всадник на огромном коне. Пыль залетает мне в рот, раскидываю руки по стенам, закрываю глаза. Когда всадник исчезает в клубах пыли и пепла, я обнаруживаю, что моя булочка исчезла. Рядом нахожу довольную собаку, которая облизывается с самым наглым видом. Чтоб тебя… Пес смешной — белый, с черными пятнами. Уши очень большие, висят чуть ли не до земли. Отдаю собаке и вторую булочку.

— А ты добрая душа!

Откуда он только взялся?! Прилично одетый юноша с белыми волосами и белым благородным лицом. Темные глаза, нос чуть крючком. Похож на нашего жениха — господина Тиверия, такой же белокожий. Одет скромно, но в белое с ног до головы. Плаща нет. Сандалии очень дорогие.

— Простите, мой господин, — застываю, опустив глаза.

Господин улыбается. Протягивает мне руку — в ней возникает такая же булочка с медом, что съела собака. Псина подходит, виляя хвостом, но мужчина делает неуловимое движение пальцами, раздается сухой щелчок, и пес укладывается у его ног.

— Бери, не бойся, — он все так же улыбается мне.

Подозрительный господин. Надеюсь только, что не тайный воздыхатель госпожи младшей Октавии. И что он не попросит устроить ему свидание с госпожой. У нее завтра свадьба.

К моему удивлению, господин заливисто смеется:

— Ох… Свидание с молодой Октавией! Насмешила, — продолжает смеяться, но уже тише и объясняет. — Я знаю, что ты до самого обеда станешь бегать по поручениям. Сходим вместе. Хочу сопровождать тебя. Заключим сделку. Я помогу тебе, а ты будешь со мной разговаривать.

Конец ознакомительного фрагмента.