Полет внутрь

Григорий Вахлис, 2017

Пациент психиатрической больницы на протяжении двух десятилетий исследует отношение сознания к непостижимому собственному «я». Не замечая разницы между больными и здоровыми, мучительно ищет ответы на вопросы, волнующие каждого человека. Книга включает также роман «Ворованный воздух».

Евангелие от Никодима

— Бабушка, неужели ты это делала?

— Делала, сыночек… как было не делать!

Прохлада стекала с развешанных под потолком простыней. Виднелся лишь полный локоть и кусочек темно-синего платья. Слышно было, как булькает в кастрюле.

Бабушка была вдовая. Может, аэродром разбомбили, а может, свои… Политруков тогда стреляли — слишком много они наобещали. Родной брат — враг народа. И по радио все о нем рассказали: насчет троцкизма и вообще… А сама — воровка. Крала деньги из кассы — во время войны.

— Оля, катлеты нэ бэри! — говорил ей повар-грузин Никодим. — Ат катлеты жир на карманэ! Дэнги бэри — панэмножку!

Это было в какой-то дыре под Алмалыком, где уже вовсю жрали ботву и камыш. Так что «котлета» была всего лишь фигурой речи. Артельские роскошествовали в столовой, поедая макароны. Никодим разваривал их так, что выходило на десяток-полтора порций больше… Кому попало не дашь: можно и срок схлопотать — лет пятнадцать, по годочку за порцию. Так что только знакомым. А Оля сидела на кассе и забирала оттуда излишек. Такой у них был преступный сговор. У Никодима было четверо своих, и парализованный «атэц».

В дороге бабушку разбомбили дважды — так что старшая чуть не рехнулась, а младшая писалась до 17 лет. Четырнадцатилетняя «тетя Муся», которая в 33-м году пухла от голода у себя «на селi» сперва считалась как бы няней, а когда началась война, бабушка вписала ее в аттестат и заимела третью дочь.

Муся мне рассказала, как они стояли на какой-то станции у киоска, где продавали мыло, рядом лежал мужчина в ватном комбинезоне и просил пить, а внутренности у него вывалились на асфальт. Кругом горело, а самолеты зашли еще по разу, так что они оглохли и не слышали друг друга. Всё стояли, где им велела мама, пока ее не привели, — в зимнем пальто, с чемоданами в руках. Кто-то ей сказал, что в тот киоск попала бомба, тогда она открыла чемодан: «Я пойду их искать… а как я буду искать без пальто?» Пальто было надето шелковой подкладкой наружу.

А еще до того один врач в поезде посоветовал подложить меньшую к больным скарлатиной: «Она у вас неплохо выглядит, — чем ребенок младше, тем легче переносит!» У нее как раз начался жар, но тогда не заметили, а врач со своими таблетками куда-то пропал и они его больше никогда не видели.

Муся сидела на скамейке. За оградой сквера по мостовой грохотали автомобили. Платье у нее было клетчатое, а руки сложены под грудью. Мне тогда было тринадцать лет, и она считала, что я уже большой.

Врач тот как в чистую воду глядел — переболев скарлатиной, моя тетка чуть не умерла от кори. Потом, когда плыли в Красноводск, горело море. Огненные столбы вставали прямо из воды, вода была багровой, а пароход шел на огонь. Тетку держали на руках — то Муся, то старшая сестра, а она со страху снова описалась и оглохла. Потом ей объяснили: это немцы подожгли танкер.

Как-то на перемене, после урока истории кто-то припомнил текст немецкой листовки: «Бей жида-политрука, морда просит кирпича» — прямо про моего дедушку. Но я упорно воспроизводил в уме картину: горящий самолет несется к горизонту и под ним раскрывается купол парашюта.

Мне нравился тот Никодим. Он был очень умен. Когда работал на пуговичной фабрике, то таскал домой кости, вываривал, а потом относил назад. Получалось столько бульона, что хватало и на соседей. Набегали со всей улицы — каждый со своей посудой. И все молчали…

— Бабушка, как же ты могла?

— Это я начала войну? Бог рассудит… Если он есть! — И посмотрела сквозь толстенные линзы огромным, как у лошади, глазом.

Пухлая ляжка елозит по моему лицу. Сзади кто-то поддает коленом. Плакать нельзя — это стыдно!

— Ку-уда ты, пупсик! — чья-то рука хватает за ворот, надвигает фуражку на самый нос. Вся лестница забита ими. Жаркие, пахучие тела — не шевельнуться! Они же курят! В уборной… Хихикают! А эта дрянь специально…

— Доогие ольники! Уваа… дители!..аздника! Я… ада приветствовать ас на… пусть… том году… тересными… а ужба епкой!.. олезный трут… а также хрупп лённого дня!

— Урра-а-а! Га-аа!

Мой отец всегда улыбается ей. А она делает ему «глазки».

Сомкнутые над переносицей брови похожи на черную птицу.

Старшеклассники дразнят ее «узбекистон».

Она курит «Сальве». Кто-то ей привозит. От этого развивается туберкулез — как у моего отца. Все время лечится и курит. Однажды я высыпал папиросы в унитаз. В уборной шесть ламп, над дверью оконце, а в коридоре шесть счетчиков. За квадратными стеклышками железные колесики меряют электричество. Я вспомнил Нёму. Он всегда курил в уборной. По ночам влезал на унитаз, читал стоя и курил. Их лампочка была под самым потолком. Нёма тоже был влюблен в нее, но она «на него плевала» — так он сказал. Она гуляла с офицерами и курила. «Нёма повисывся!» — закричала Муся, увидев в дыму под потолком желтое лицо. А он просто читал.

Год прошел, меня перевели в третий класс. Школу я не любил. В первый день каникул гулял до темноты. Фонари лили в сквер желтый свет, черные тени убегали из-под ног.

Сжавшись в комок, она сидела на пустой скамейке, обхватив голову руками. Я спрятался за дерево. Она стонала. Меня трясло, хотелось плакать и кричать, но я не мог издать ни звука.

Нужно что-то сделать… Погладить по голове? Я гладил шершавую кору каштана и шептал: «Зумруд! Зумруд!» С грохотом промчался вниз по улице грузовик.

Потом они вернулись в Киев. До революции квартира принадлежала моему прадедушке, но им оставили две комнаты. Бабушкины сестры вышли замуж: старшая — за ювелира, а средняя — за работника органов, но он застрелился, и тогда она вышла замуж второй раз — за горного инженера. А бабушка вышла замуж за летчика.

Дуры в сквере пели: «Мама, я летчика люблю!» Я помню, как они рвали ромашки: «Любит-не любит, плюнет-поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет!» Летчик давным-давно пропал без вести. Вокруг скамеек валялась подсолнечная шелуха и белые лепестки.

Маму освободили от физкультуры и от всех экзаменов: у нее «было сердце» — так сказала Муся. Случались обмороки. И тогда школьный врач ее освободил. Всю жизнь она чего-то боялась, особенно когда бояться было нечего. Боялась за отца, который все время куда-то уезжал, потом за меня, а когда мы оба бывали дома и все было хорошо, боялась неизвестно чего, и это было ей тяжелей всего. И в детстве, и в юности бабушка ее опекала и берегла, а тетке внушала: «Ты можешь все, — как я!» И тетка ходила зимой без перчаток, с красными руками, и говорила: «А у меня руки не мерзнут, я как моя мама!»

Когда школа получила вещевой талон, серую шубку искусственного меха присудили тетке как «недостаточной отличнице». Через два года бабушка дотачала рукава мехом другого цвета — на манер отворотов, и шубка превратилась в «меховую куртку». Мама была очень красивая, и у нее было много ухажеров, но тетке нравился только мой отец. Когда приходили другие поклонники, она бежала в ванную, снимала с веревки бабушкины панталоны и демонстративно вешала их на батарею отопления — сушить.

В Израиле мама боялась воздушной тревоги — вой сирен доводил ее до исступления. Но, в общем, была всем довольна и очень хвалила страну и правительство. Она умерла от легочной эмболии, и когда в морге ее вынули из бокса, чтобы я мог опознать и подтвердить, что это и правда моя мать, на ее замерзшем лице я увидел хорошо знакомое выражение страха и удивления, с которым она прожила свою жизнь.

— Результаты?

— Вот: хищение материалов с территории пу…

— Какие там у них материалы на вашей «пу»?!

— С ума спятил? Там продукт питания тоннами в арык уходит!

— Вот тихо было… а…

— А теперь вылазки врага!

— Так голод в районе…

— Значит, не всех еще выявили!

— Работаем!

— А где этот самый… Который с костями…

— Убыл в город Алмалык, Ташкентской области! Я знаю о вылазках… На центральном базаре…

— Сюда его! А то получается — одно лишь руководство…

— Тут цех надо… Чтоб сублимировать… Кубики делать!

— Где я тебе его возьму?

У Муси был специальный зуб. Когда-то я думал, что их делают напильником. Потом оказалось, что такие зубы у всех сельских, а треугольная выемка образуется от лузганья семечек. Семечки грызли по вечерам при свете керосиновой лампы. Шелуху кидали в расстеленную на столе газету «Радянська Украiна». Каждую зиму Мусина сестра Катя читала книгу В. Каверина «Два капитана». Начинала в ноябре и к марту заканчивала. Книга ей очень нравилась. Газеты бережно хранила и растапливала ими печь. Как-то раз я поинтересовался, зачем она это делает, когда топит соломой. Ответа не получил. Сминание газеты происходило в строгом молчании. Солома вспыхивала, как порох, внутренность печи освещалась ярким светом, по стенам пробегали огненные сполохи, газета обращалась в черные лохмотья, а потом бесследно исчезала. Создавалось впечатление какого-то ведьмовского действа, с годами я укрепился в мысли, что так оно и было. Зимой топили торфом, который Катя упрямо называла «торт».

Политрук по ночам писал: то план политзанятий, то стихи. У него были старшие братья, и на свидания он ходил, когда наступала его очередь носить сапоги, а в сапогах, как известно, куда легче добиться взаимности.

Самого старшего брата расстреляли в шесть утра в августе 1952 года — он тоже писал. Но младший не узнал об этом.

Дедушкины стихи остались в ящике стола, а когда бабушка вернулась из Алмалыка, стола уже не было, а были матрасы на полу, и на них — незнакомые люди.

Вор сунул руку в форточку и плавно отжал задвижку. Отворил бесшумно, присел на корточки, вглядываясь. Потянул носом…

— Сиди не рыпайся… А то вниз полетишь, — прошептало в самое ухо. — Перед ним стоял мужик в нижнем белье, сам лысый, а в зубах окурок.

— Назад давай… потихонечку… Ты чего? — А тот дышал шумно, дрожал крупной дрожью, вцепившись обеими руками в белую ткань.

— Руку пустил — и назад! Ишь, развезло… Пусти, говорю!

Политрук достал спички и прикурил. — На, потяни! — И вставил окурок в смрадно лязгающий рот. — Ну всё? Да-ай сюда! — Погасил в пепельнице. Когда обернулся, в проеме было лишь небо. Зашуршало только вниз по водосточной…

— Им из Кнессета виднее…

— Значит, отдать этим уродам?

— Мир в обмен на территории!

— Не мир ты получишь, а…

— Попрошу не выражаться при раве Зеликовиче!

— Хорошо, только пусть он нальет!

— Там каких-то козлов нагнали с дубинками… Говорят, по головам бьют!

— Стрелять их надо! А мы сидим тут, четверо вооруженных мужиков, и только…

— При уважаемом раве Зеликовиче!

— Кого ты будешь стрелять — своих?

— У меня там две дочери!

— Как же ты их туда пустил? Это же дети!

— Пустил?! Они обозвали меня предателем!

— Я же говорю — стрелять!

— А солдаты — не дети?

За окошком вагончика летели лепестки акации и казалось, что это пошел снег. На полу валялся разнообразный инструмент, пахло бензином и финиковым самогоном. Мы начали около семи утра, и сейчас, — к полудню, грохот грузовиков по мостовой, влажные простыни в кухне, глаза Зумруд и четыре пальмы за колючей проволокой слились в одно: по-прежнему бухало сердце и скакали перед глазами оранжевые протуберанцы, но казалось уже, что так и должно быть…

— Сказано, что надо пить по четыре стакана, но не сказано, чего… Вот пусть уважаемый нам расскажет!

— Сказано пить, пока не возвеселится душа! Извлекай из зла добро, — как сказал Иермияху…

— Хорошенькое веселье!

— У тебя есть выбор?

В 1948 году в школе зачитали «Положение о школьной форме». После чего тетка нацарапала в первой попавшейся под руку тетради пародию на приказ министра просвещения УССР.

Теткин приказ касался поведения советской школьницы при отправлении большой и малой физиологической надобности и содержал излишние подробности. Тетрадь пошла по рукам, училка заметила, отобрала и побежала к завучу. Волна паники ударила по теткиной подруге — закоренелой двоечнице, уличенной к тому же в некоторых не по возрасту тяжких преступлениях против нравственности. Тогда тетка побежала в учительскую и «встала на путь деятельного раскаянья».

Бабушка была вызвана в школу в тот же день.

— Я кладу эту гадость под сукно! — заявила директриса. — Якщо нихто… никто не сообщит куда следует, это так и останется, а если… — она очень волновалась, — то… вам что, мало было вашего брата?

Бабушка никогда не повышала голоса и не говорила грубых слов (она окончила Фундуклеевскую женскую гимназию), сказала лишь: «Я всегда полагала, что ты умный человек, но я ошибалась!» Этого оказалось вполне достаточно — тетка рассказывала, что была «убита на месте».

Случилось чудо: никто так и не обеспокоил «славные органы» враждебной вылазкой племянницы врага народа. Но мне хочется верить не в чудо, а в самые обычные вещи.

А Никодима в Ульминском ИТЛ подсадили к уголовникам, и те забили его ногами, а для смеха натянули на мертвые глаза кепку, так что оторванный козырек дребезжал, когда по нему с размаху хлопали кончиками пальцев. Об этом написала Оле его жена, которая туда к нему поехала, но опоздала, а ей рассказал один расконвоированный, с которым она сошлась. Человек, писала, хороший…

Голова распухла, кепку не снять — так и кинули в ров.

Пропала вещь!