Последняя почка Наполеона

Григорий Александрович Шепелев, 2016

Журналистка Танечка, подрабатывающая курьером, доставляет заказ человеку, который расследует тайну гибели группы Дятлова – девяти студентов, погибших при крайне загадочных обстоятельствах. Оказавшись в подъезде, Танечка обнаруживает, что дверь квартиры заказчика приоткрыта, а сам он мертв, притом его тело обезображено точно также, как был изуродован труп одного из тех девяти ребят. Соседка старика говорит Танечке, что полицию вызывать не нужно, поскольку это убийство никто не сможет раскрыть. Но журналистка сама берется за дело и идет к разгадке не только этой трагедии, но и гибели группы Дятлова. Содержит нецензурную брань.

Глава пятая

В которой Танечка мракобесничает и вандальничает

— Да у вас будет минута, а то и меньше, пока менты к вам не подбегут! — долбил пивной банкой по подлокотнику кресла Лёнька, — как за минуту вы проорёте целый роман в стихах? Вы протараторите только пару куплетов, а то и меньше! Да притом так, что никто не поймёт ни одного слова. Тексты должны быть ёмкими — раз, доступными — два! Одна основная мысль!

— Ты меня достал, — огрызнулась Настя, — мы что, должны сочинять кричалки для стадиона? Их на заборе полно! Рисуй свои члены и не суди о поэзии!

— Да никто не услышит вашей поэзии! Те полсотни людей, которые будут поблизости, ничего не расслышат и не запомнят! Что они будут потом искать в интернете?

— Лёнька, а ты дебил, — вступилась за Настю Маша Арёхина, длинными ноготками немелодично дёргая струны"Мартинеса", — журналисты на что?

— Да"Лихо Москвы"вас первое обосрёт! Они ведь культурные, мать их в рот!

— Ты только что утверждал, что и мы ужасно культурные.

Лёнька молча махнул рукой — дескать, дура дурой, хуже подруги! Серёга Гомельцев также молча икнул — дескать, что с них взять? Катя Рамуцевич хрустела чипсами, как всегда соглашаясь со всеми сразу. Они сидели в холле репбазы, очень жалея, что собрались. Настя Колокольникова, которая написала три текста песен, теперь сама разочаровалась в них, так как ясно видела отношение к этим текстам не только слушателей, то есть Серёги с Лёнькой, но и девчонок. Последние ей поддакивали без большого энтузиазма. Из ближней студии грохотал тяжеляк. Это угнетало.

— Где вы блеснёте этим шедевром? — осведомился Серёга, вскрывая вторую банку.

— Ты про какой? — не поняла Настя.

— Да про последний, конечно! То, что было до этого, можно исполнять только на эшафоте во время четвертования, чтобы палачи сперва отрубили головы, потом — руки и ноги.

— А кстати, мысль! — воскликнула Маша, — на Лобном месте и выступим!

Настя с Катей внимательно на неё взглянули. Потом — одна на другую.

— На Лобном месте? — переспросила Настя.

— А почему бы и нет? Журналюг подтянем, трёх вокалисток, влезем с гитарами и зажжём! А в Ютуб зальём студийную запись с этой картинкой.

— Дуры! Вас сволокут оттуда через минуту, максимум — через две! — заверил Серёга, — думаете, менты на вас любоваться будут? Если бы вы там начали трахаться, как в музее недавно, тогда вам дали бы минут пять.

— Мы запросто можем с голыми сиськами туда влезть, — предложила Катя.

— Не остановят их твои сиськи и даже задница! Там — особо охраняемая зона, ясно? Вас примут не полицаи, а фэсэошка.

— Тогда в лесу надо выступать, на пне, — разозлилась Настя, взяв из пакетика пару чипсов, — там, может быть, не примут!

— Конечно! И не мороженных кур совать себе в письки, а живых ёжиков! — подхватила Маша, — вот это будет мощный удар по Путину!

— А концепция? — удивилась Катя под общий хохот.

— Что тебе непонятно? Пассивная оборона — это верный путь к поражению. Кстати, Лёнька! Надо поставить противотанковые ежи напротив Кремля.

Два парня всерьёз задумались.

— Со стороны Спасских ворот? — спросил Лёнька.

— А Путин въезжает там?

— Да, наверное.

— Значит, там!

— А как назовём?

–"Бунт ёжиков". Или что-нибудь в этом роде. Ну, типа, даже ежам всё ясно!

— Одну минуту, — достала Настя айфон. Зашла в интернет. Что-то набрала. Предостерегающим жестом подняла палец, — "Ёж — хищный лесной зверёк, покрытый колючками". А, вот видите — хищный! Меня смущает то, что он — хищник. Мы — пацифистская группа.

— Я думаю, есть ежи-вегетарианцы, — предположила Катя, — они грибы едят.

— Класс! Ещё и грибы! — возликовал Лёнька, — ежи-вегетарианцы и грибоеды! А ежи-геи есть? Если есть — отлично! Их не устроит закон о запрете гей-пропаганды. Бунтующие ежи-гомосексуалисты, объевшиеся грибов, сольются с"Бунтующими малышками"!

— А ты будешь контрацептивом, — предупредил Серёга.

— А ты кем будешь?

— Он будет жертвой аборта, — бросила Настя, — если серьёзно, то мне идея эта понравилась. Надо как-нибудь недвусмысленно дать понять, что наши ежи — не хищники. Пусть они бунтуют, например, против браконьерства чиновников.

— Ага, — усмехнулась Маша, — и все подумают, что ежи защищают свой кусок мяса!

Настя задумалась.

— Как же быть?

— Да элементарно, — бросил Серёга, — Вольтер сказал:"Мне очень не нравится то, что вы говорите, но я готов отдать жизнь за то, чтобы вы могли это говорить!"

— И что?

— Мы не разделяем взгляды ежей по некоторым вопросам, но мы готовы им помогать.

— По некоторым вопросам? Слушай, но это — принципиальный вопрос! Знаешь поговорку:"Против собак волков не зови!"?

— Мы против волков позовём лисичку, — сказала Маша, глядя куда-то вдаль, и вдруг заиграла бравурный марш на двух струнах, — вот она, уже здесь! Рыжая лисичка.

Все повернулись к ресепшену и увидели Таню. Она шла по коридору к ним. Ей сопутствовала худая, темноволосая девушка с чуть склонённой к левому плечику головой, большими глазами и носиком, на который взглянул бы с завистью Арамис. Она несла скрипку.

— Вера, — представила свою спутницу Таня, когда они подошли. Бунтари уставились на скрипачку. Та улыбнулась им.

— Добрый вечер.

— Привет, — откликнулась Настя и захрустела чипсом. Обе её подруги и два художника продолжали молча таращиться. Неприязненно ощущая холод этого затянувшегося безмолвия, Таня села в одно из свободных кресел. У неё ныли стопы, натруженные ходьбой. Она сняла обувь и положила ноги на стул, который стоял прямо перед нею. Серёга подал ей банку пива. Тяжёлый рок продолжал сотрясать подвал.

— Вы ведь панки, да? — уточнила Верка, также присев и не выпуская из рук футляра, — я потому захотела с вами провести время, что много знаю о панках. Панки ведь не хардрокеры! К тем, конечно, ни на какой козе не подъедешь. А вы — ребята вполне открытые для общения.

— Как меня задолбали эти штампованные, тупые стереотипы, — вздохнула Катя. Маша, давя зевок, ритмично забарабанила по гитаре пальцами и взглянула на Верку, как на раздавленного клопа.

— Это был с твоей стороны вопрос или утверждение?

— Это было предположение.

— Ты скрипачка?

— Скрипачка.

— Тогда, конечно, ты со своим абсолютным слухом и абсолютно стереотипным мышлением скажешь нам, что панки не попадают в две ноты из десяти, и как наглядный пример приведешь"Sex Pistols"! А я тебе как обратный пример приведу"Off Spring".

— Да я со своим абсолютным слухом и про"Off Spring"много интересного расскажу, — улыбнулась Верка, — две ноты из десяти для них — не предел.

Лёнька рассмеялся.

— Две ноты из десяти? Куда им до наших маленьких беспредельщиц! Они в две ноты, наоборот, попадают, а в восемь — нет!

— Лёнечка, заткнись, — мяукнула Настя, — в мурло-то я ни одного раза не промахнусь! Ведь ты меня знаешь. Танечка! У тебя колготки уже протёрлись на пятках.

— За один день протираются, — проворчала Таня, сделав глоток из банки, — пешком хожу знаешь сколько?

— А ты нормальная?

— В смысле?

— Ты для чего окончила МГУ? Чтоб ходить пешком?

— А ты для чего МГУ окончила? Чтоб мороженых кур совать себе в одно место и получать от ментов резиновыми дубинками по другому?

Лёнька поднялся.

— Пойдём, Серёга, покурим! Девочкам нужно срочно расквасить друг другу морды. Мы им мешаем.

Серёга не возражал. Поглядев им вслед, Настя Колокольникова опять обратилась с вопросом к Тане:

— Скажи мне, рыжая задница, она пиво пьёт?

— Кто?

— Скрипачка твоя.

— Спроси об этом её.

— Я спрашиваю тебя, потому что ты это знаешь лучше! Ведь ты всегда всё знаешь лучше других. Тебе объясняли миллион раз, что акционизм — это самый древний и самый зрелищный вид искусства! А ты опять за своё?

— Есть одна проблема, — сказала Таня, зевая, — древний акционизм был понятен всем. А ты этой курицей между ног кому раскрыла глаза?

— Да ты чушь несёшь! Коперник при жизни многим раскрыл глаза? Прошло двести лет, прежде чем глаза стали раскрываться!

— Опять проблема. То, с чем ты борешься, даже без твоей мороженой курицы двести лет не протянет — в отличие от той лжи, которую опроверг Коперник! Если ты хочешь стать победителем этой подлости — бей наотмашь, чтоб у всех искры из глаз посыпались и зубы повылетали! Сразу! У всех! При чём здесь сраная курица?

— Подлость вечна, — не согласилась Маша Арёхина, — и когда-нибудь, через двести лет или раньше, сраная курица её клюнет.

— А толку что, если она — вечна?

— Приехали, твою мать! — хохотнула Настя, но сразу же посерьёзнела, — нет, моя дорогая, тут ты меня уже не запутаешь! Состояние обречённости — это идеальное состояние. Только тот свободен, кто движется в никуда! Это совпадает с концепцией Кастанеды.

— Банальность! — взвизгнула Таня, — ты говоришь мне об обречённости стать скотиной! Нельзя идти в никуда, не отключив мозг!

Верка попыталась пресечь нелепый конфликт.

— Да, я пиво пью, — напомнила она о себе, — и дайте мне чипсов.

Ей дали то, что она просила. Страсти утихли. Она решила развить успех.

— Я, кажется, всех вас знаю по именам. В интернете видела. Вы с этими двумя мальчиками — арт-группа"Война", а без них — панк-группа"Бунтующие малышки"! Но вы, по-моему, собрались не в полном составе. Вас ведь человек сорок?

— Больше их, больше, — сказала Таня, до крайней степени раздражённая неуместным упоминанием Кастанеды. Лучше бы эти суки взяли себе в сторонники Шопенгауэра, ей-богу!

— Она права, — внезапно заговорила самая молчаливая из подруг, мотнув головой на Таню, — у нас — беда с креативностью. Вот у Лёньки — нормально, с синим ведром на башке по машинам бегает! А у Петьки Павленского вообще зашибись — зашил себе рот, обмотался колючей проволокой, и что хотите с ним делайте — хоть сажайте, хоть бейте, хоть убивайте! Чем ты его напугаешь, если он сам зашил себе рот и колючей проволокой обмотался? А у нас — что? Вообще ничего! Нам необходим креативный ход.

— Если тебе есть что сказать, а пиплу есть что услышать, тебя услышат, — заверила Катю Маша, — проблема в том, что никто не хочет ничего слышать. Люди — под наркотой. Под идеологической наркотой! Машина по производству дебилов работает безотказно.

— А вам не кажется, что в дебилах надо пробуждать чувство стыда за то, что они — дебилы? — спросила Таня. Панкрокерши на неё взглянули недоумённо.

— А мы что делаем, интересно? — пожала плечами Настя, — мы только этим и занимаемся!

— Становясь подобными им? Настя, Катя, Маша! Карикатура должна быть смешнее оригинала. А вам за ним не угнаться! Вот в чём беда.

Настя рассмеялась.

— Какой снобизм! Какое высокомерие! Так мы что, на скрипках должны играть, как твоя подруга? Да, да, я знаю, что ты мне скажешь: когда играл Паганини, дебилы плакали!

— И теряли сознание.

— От стыда?

— Конечно! Возможно, я ошибаюсь, но только мне почему-то кажется, что они приходили в себя другими людьми. Человеку надо напоминать о том, что он — подобие Бога. При чём здесь курица между ног?

Маша, сев с гитарою поудобнее, попыталась сыграть каприс Паганини. Дальше первых трёх тактов она продвинуться не смогла.

— Отлично, — сказала Верка, — а можно я на скрипке попробую?

— Ой, не надо, — сморщила Настя носик, — мы все тут упадём в обморок! Мы забыли о том, что нас создал Бог. Уж очень давно попы не вдалбливали нам эту светлую мысль всей мощью госпропаганды! Но это, видимо, впереди.

— А кстати, сын Паганини пятьдесят лет возил гроб с его телом по всей Европе, так как попы хоронить его запрещали, — вспомнила Маша, — они считали, что он продал душу дьяволу.

— Почему они так считали? — спросила Катя.

— Так он играл.

Катя изумилась.

— Странные люди эти попы! Меня иногда просто возмущает их поведение. Что они себе позволяют? Ведь это просто дикость какая-то! Это просто неадекватность! А ещё учат кого-то жить!

— Вот так он играл, — рассеянно повторила Маша и вновь задёргала струны, пытаясь изобразить самую головокружительную мелодию легендарного скрипача. Тут уж Верка встала, отщёлкивая замочки футляра.

— Мать твою драть! Он так не играл! Он играл вот так.

Положив раскрытый футляр на кресло, она достала смычок, затем — скрипку, выставила вперёд на полшага левую ногу, и, вскинув скрипку на узенькое плечо, стремительно пробежалась по ней пассажем из"Рондо Каприччиозо"Сен-Санса. И стало тихо. Стало вдруг очень тихо, поскольку рокеры в зале разом остановили свою игру. Верка опустила смычок.

— Это что такое? — спросила Настя.

— Это Камиль Сен-Санс.

— А где Паганини?

— Вот он.

Голос у скрипки был очень сильным. Двадцать четвёртый каприс заполнил репбазу как ураган, ворвавшийся во все щели. Таня сжимала пальцами подлокотники кресла, будто боясь быть сдутой с него этим ураганом. Ей приходилось не раз бывать на концертах прославленных скрипачей, но там впечатления размывались официозом и ожиданием большего. То, что она услышала и увидела здесь, в узком коридоре репбазы, ошеломило её. Наивное лицо Верки во время её игры было изумительным, как лицо человека, который вполне сознательно, добровольно идёт на смерть. Она не водила, она хлестала смычком по струнам, дёргая углом рта и глядя в несуществующее пространство. Это был поразительный, завораживающий взгляд. Хардрокеры вышли, оставив в зале свои гитары. Их было человек семь. С другой стороны подбежали девушки из ресепшена. За их спинами возвышались Лёнька с Серёгой и три охранника.

Звук, с которым скрипачка вытянула смычком двойную финальную ноту, заставил Таню похолодеть. Это был крик боли, вырванный из самого сердца скрипки, к которому прикоснуться мог только тот, кого поцеловал Бог. И эта мольба волшебного инструмента так раздавила всех, что когда он был снят с плеча, никто не издал ни одного звука, не сделал ни одного движения. Это длилось минуту. Верка, досадуя, стёрла с носа капельку пота и уложила смычок со скрипкой в футляр. Тут Таня зааплодировала, хотя и предполагала, что это будет здесь необычно. Однако, к ней присоединились все, кроме Лёньки. Он, быстро вынув блокнот и маркер, несколькими штрихами что-то нарисовал. Когда овации стихли, один из рокеров попросил:

— Сыграй что-нибудь ещё!

— Нет, я не могу, — вдруг засуетилась скрипачка, сдёргивая со спинки кресла пальто. Зачем-то взглянув на Таню, как будто та могла её укрепить в принятом решении или, наоборот, отменить его, она более твёрдым голосом повторила, — я не могу! Простите.

Хардрокеры и работники репетиционной базы, чуть постояв, вернулись к своим занятиям.

— Ты уже покидаешь нас? — поинтересовалась Настя, следя, как Верка застёгивает пальто.

— Да, надо идти. Хотела посидеть дольше, но…

— Поедешь домой? — перебила Таня. Верка опять на неё взглянула, ещё более растерянно. Согнув ноги в коленях и зацепив пальцами край стула, Таня сказала ей:

— Слушай, я ведь живу одна! Ночуй у меня. Но только давай посидим ещё пять минут. Я очень устала.

— Слушай, я тоже живу один! — пылко подступил к скрипачке Серёга, — и я совсем не устал! Можем ко мне двинуть прямо сейчас!

— Почему к тебе? — вознегодовал Лёнька, — я, между прочим, раньше тебя её захотел! Не веришь? Смотри!

Вновь достав блокнот, он выдернул из него листочек с рисунком и протянул его другу. Листок пошёл по рукам, вызывая смех. Дошёл и до Верки. Та покраснела и начала негромко сопеть, увидев себя в чём мать родила, сидящей на корточках перед Лёнькой. Черты лица были переданы с оскорбительной точностью, как и некоторые нюансы фигуры. Довольное лицо Лёньки также имело близкое сходство с оригиналом. За остальное, естественно, поручиться было нельзя.

— Большое спасибо, — пробормотала скрипачка, под общий хохот с брезгливостью возвращая рисунок автору, — молодец! Мне очень приятно.

— Как может быть такое приятно? — взвизгнула Маша, — фу! Извращенка!

— У Лёньки! Фу! — вторила ей Катя.

— Лёнька, а ты зачем такой большой член себе прихерачил? — орал Серёга, — что она скажет, когда увидит вместо него пипетку?

— Сними штаны и послушай, что она скажет, — дал Лёнька сдачи. Верка молящим взглядом поторопила Таню, и та, вскочив, устремилась к Лёньке. Тот побежал, но радиожурналистка, топая пятками, догнала, отняла рисунок, и, разорвав его, принялась дубасить художника кулаками. Он не сопротивлялся, только увёртывался. Панкрокерши ликовали. Настя и Катя, взяв каждая по ботинку Тани, швырнули их со всей силы в Лёньку. Обе попали. Это привело Лёньку в ярость. Отпрыгнув, он заорал:

— Вы что, идиотки? Мы за что боремся? За свободу творчества и свободу слова! Рисовать можно всё!

— В том числе, фингалы на твоей роже! — развил идею Серёга. Но Лёнькин довод Танечке показался более убедительным. Надевая ботинки, она промолвила:

— Сволочи! Полчаса посидеть спокойно не дали! Больше к вам Верку не привезу. Отдам её Путину. Думаю, что его она вразумит скорее!

После ухода Тани и Верки веселье кончилось.

— Если вам не нравятся мои тексты, попробуйте написать свои, — предложила Настя двум подруженциям. Те задумались.

— Я возьму псевдоним"Гипатия Александрийская", — объявила Маша, вскрыв банку пива.

— А я возьму только имя — "Катя", — сказала Катя.

— А я, пожалуй, останусь со своим именем, — заявила Настя, — только его ещё надо выдумать. Но я сделаю это скоро.

Лёнька с Серёгой переглянулись. Последний сразу выдал экспромт:

— Вы как угодно назовитесь, но не пишите, а…!

— А не прикажешь ли с тобой? — усмехнулась Маша, — ведь ты — придурок голубой!