Студент

Герш Тайчер

Новая книга Герша Тайчера продолжает личную историю поколения 70-х годов прошлого века. Главный герой книги Семен Глейзер предстает как олицетворение нестандартного студента советской эпохи. Мы вместе с ним переживаем несколько этапов его становления и эволюции, наблюдаем за непростыми жизненными решениями. Книга написана с изысканным чувством юмора, правдивой и понятным языком и бесспорно будет интересна читателю.

Глава первая

ПЕРВЫЙ ГОД

Морозово

Студенты Новосибирского государственного университета каждый год в сентябре выезжают копать картошку. Физический факультет по традиции едет в Морозово, деревню такую недалеко от Новосибирска.

У моих сокурсников, которые моложе меня на год, память, бесспорно, намного лучше моей, и они помнят прошлое лучше, а иногда и иначе. Молодой человек, читающий этот текст, может удивиться такому различию памяти у людей с разницей в возрасте всего в один год. Однако уверяю вас, что в 68 лет эта разница ощутима.

Ещё год назад я был другим: бодрым, весёлым, беззаботным, чисто выбритым по утрам и даже не планировал писать книги. А нынче веду двойную жизнь: одну писательскую, а другую — героя моих книг. А третью жизнь, мою собственную, — совсем забросил. Вот что всего лишь один год может сделать с 68-летним человеком!

Но вернемся к копанию картошки: с момента приезда в Морозово и на протяжении четырёх дней у меня был совершенно дикий запор. На четвёртый день после обеда мы копали картошку вблизи небольшой берёзовой рощи. Там я приметил крупную толстую березку: листья подорожника росли у её подножья в изобилии. Но, как назло, пришли пастись коровы, и оказалось, что у меня с ними были одинаковые послеобеденные планы.

Существуют же такие люди, у кого запоров не бывает, а есть другие, у кого частые запоры. Если бы у меня никогда не было запоров, вся жизнь могла бы сложиться по-другому. Я мог бы стать поэтом, скрипачом или каким-нибудь архитектором.

Те, у кого нет запоров, меня не поймут, и пишу я всё это впустую, попросту трачу время. Те же, кто с запорами, знакомы с истиной до такой степени, что не нужно и слов тратить, не мне им объяснять.

Лишь на пятый день пришло облегчение, и я понял как прекрасна жизнь и как многократно я в этом сомневался. Это один из основных и фундаментальных законов природы: рано или поздно облегчение обязательно наступает. Не знаю, какую форму принимал этот закон до Большого Взрыва, но с тех пор он неоднократно был тестирован и всегда подтверждался. Другие, тоже важные и основные, законы природы с годами приобретают поправки на скорость, нелинейность, температуру и т.п., а этот — ну просто железный.

Теперь, когда с главным и важным покончено, буду писать про всё остальное и с самого начала. Значит, так. Дорога до Морозова не короткая и не длинная, но очень пыльная. Было бабье лето, и дождя давно не было. Казалось, пыльное облако такое большое, что доходит до горизонта. А горизонт в Сибири, скажу я вам, очень даже не близок. Сибирь — она огромная, в Сибири всё далеко.

Жители Морозова верили в божественную силу и молились, чтобы дождь не шёл по крайней мере до конца сентября — на пользу сельскому хозяйству и лично каждому из них. Нужно было успеть убрать всю картошку до дождей и заморозков. А там — хоть потоп. Студенты же, наоборот, не верили в божественную силу, но молились на всякий случай, чтобы дождь пошёл. По правилам, в дождь студентов не должны гнать на копание картошки. Молитвы жителей Морозова в тот год оказались сильнее, и дождя не было весь сентябрь. Текст их молитвы, к сожалению, не сохранился. А жаль, мог бы пригодиться ещё где-нибудь.

Нас было приблизительно сто двадцать студентов из ста восьмидесяти пяти поступивших на первый курс физфака. Получается, что 35% сумели получить справки от врача о слабом здоровье. Или, по крайней мере, таком, при котором копать картошку не рекомендуется. Это тоже важный и общий закон природы, но не фундаментальный, потому что в разных регионах Советского Союза процентное содержание людей со справками различное.

Нас поделили на бригады, примерно по двадцать пять человек в каждой. Мои друзья по абитуре Константин и Орешников были в других бригадах, а в моей оказался Валера Бондаренко. Что характерно — только в нашей бригаде были девушки: Татьяна Малова, Светлана Монастыренко, Ксения Дурова и девушка Надежда с подозрительной фамилией Шлайфер. Среди представителей сильного пола нашей бригады высокой производительностью выделялись Женя Коровин, Фёдор Стародубцев, Володя Воробьёв и Боря Шапиро.

К моему удивлению, Боря Шапиро выглядел, как нормальный черновицкий еврей, хотя родился и вырос в одной из азиатских республик. Республика, конечно, дружественная, но всё же азиатская. Однако мы с Борей сразу подружились. Оказалось, что у нас многие интересы совпадают. Правда, позже выяснилось, что Боря скрыл от меня своё непролетарское происхождение. Более того, как выяснилось ещё позднее, Боря играл на аккордеоне и закончил, умник, среднюю школу с золотой медалью.

По правилам советской торговли, на такую сибирскую деревню, как Морозово, полагался один продовольственный магазин. В магазине всегда продавалась соль. Хлеб был каждый день после обеда, сахар продавали по норме: один килограмм в месяц в одни руки. Тушёнку завозили каждый первый вторник месяца, а сгущёнку — каждый третий четверг. Перед каждым Новым годом «выбрасывали» кильку, а в високосном году вместо кильки были шпроты. А своей картошки у каждого в доме было столько, что целый взвод солдат можно было прокормить, еще и хватило бы до следующего урожая. Никто не голодал в деревне Морозово, и вообще можно сказать, что в Морозове люди жили хорошо.

В Морозове было два вида мешков, сшитых из одного и того же материала и имевших одну и ту же геометрическую пропорцию: один к двум. Тот случайный факт, что эта пропорция не являлась «золотой пропорцией», никак не повлиял на жителей Морозова — ни на их количество, ни на их качество. Одни мешки были для картошки — полметра на метр, а другие для соломы — метр на два метра. Понятное дело, что спали мы на мешках с соломой, не на картошке же спать.

Для сплочения и предварительной притирки коллектива мы спали в каждом сарае по шестьдесят студентов. Три раза в день нас кормили, как в санатории или каком-то доме отдыха. Были и такие члены нашего студенческого сообщества, для которых пища в Морозове была поначалу неприемлемой. Однако через несколько дней они тоже проголодались, и у них появился здоровый аппетит, как на пикнике. Это тоже один из основных и фундаментальных законов природы: после любого недоедания обязательно появится здоровый аппетит.

Про туалеты в Морозове писать не буду, очень грустно получится. Однако что-то новое, о чём раньше только догадывался, я всё-таки тогда понял. Я понял, например, почему большинство советских людей считает за удовольствие ходить в вокзальные общественные туалеты, хотя комфорт там был, в лучшем случае общественный, но ни в коем случае не индивидуальный.

Домишки в Морозове были маленькими, низкими и чёрными. Вокруг дома — кривой забор времен царицы Екатерины и крепостного права. В отличие от сёл вокруг Черновцов, не росли у сибирского деревенского дома ни фрукты, ни овощи, ни даже несъедобные цветы. Чернуха, да и всё. Наверное, сейчас всё изменилось. А может, и раньше не было так грустно, как мне запомнилось.

А вот погреба для картошки были огромными и совсем не пропорциональными размерам дома. Однажды наша бригада заполняла такой погреб целый день.

— Не много ли на зиму картошки, дядя? — спросил я мужика в кепке. А он мне вполне логично отвечает:

— А кушать-то хочется круглый год.

Много времени в ходе притирки перед первым семестром мы тратили на обычные разговоры. Они способствовали этой притирке. В один из вечеров Константин спросил меня:

— Как в июле съездил домой?

— Нормально, — ответил я коротко, чтобы отвязаться.

— Как же тебя в Черновцах приняли после твоей оглушительной победы при поступлении? — не отставал Константин.

— Моя любимая девушка отдалась мне прямо под моей любимой вишней в городском саду, широко расставив ноги, — похвастался я, хорошо зная, что это неправда, особенно про ноги и про вишню.

Чтобы дважды не топить баню в сентябре, банный день нам был назначен ровно через две недели после прибытия в Морозово. То есть приблизительно в середине срока нашей командировки.

Многие из студентов решили пропустить банный день, ведь до возвращения в Академгородок оставалось всего две недели. Таким образом, в бане хватило места для всех желающих.

Вот я сейчас сижу и стараюсь вспомнить: было у меня бельё или хотя бы носки на смену, или не было. Никак не могу припомнить. Но точно помню, что мы заодно и постирались. Только довольно долго пришлось ждать, пока всё высохнет. Мыло быстро смылилось, и домываться пришлось зубным порошком. С чисткой зубов можно было потерпеть: оставалось всего две недели до возвращения в Академгородок.

Другой, носочный, аспект той бани я не забуду никогда. То, что после двух недель копания картошки носки можно поставить у стенки или в угол — и они будут послушно стоять, я мог себе представить. И даже встречался, хотя и не часто, с этим явлением в прошлом после длительных походов. Но открытие принципиально нового явления, суть которого в том, что существуют носки в другой фазе — сильно грязные, но не засохшие — было сделано впервые. Такой носок после фазового перехода второго рода может прилипнуть к потолку, и это было экспериментально обнаружено только в Морозове.

В деревне на копании картошки было очень весело. Но бывали и курьёзы. Сидим как-то, завтракаем. Хлебнул я чаю и чувствую: что-то живое трепыхается у меня во рту. Муха или комар, думаю. Но всё же решил экспериментально проверить научную гипотезу. Аккуратно перенёс содержимое рта обратно в стакан для продолжения научного эксперимента. Может, это и выглядело, как плевок, но заверяю неверующих, что такового не было, была лишь иллюзия плевка. Я ещё не закончил эксперимент и не определил окончательно, муха ли это и какого она подвида, как Светлана Монастыренко решительно встала из-за стола и быстро ушла, не съев и половины своей порции. Не пропадать же добру, подумал я и съел оставшееся.

Светлана Монастыренко приехала в Морозово довольно худенькой, ей бы есть да есть — и поправляться. Но уехала она ещё более худой. Частично, возможно, из-за меня, но в любом случае, не по злому умыслу с моей стороны. Не виноват я. Просто в свои семнадцать лет она ещё не знала, что нельзя быть излишне брезгливой на природе.

Если кто-то, кто читает мою книгу, знает Светлану с девичьей фамилией Монастыренко, то пожалуйста, передайте ей, что я приношу извинения за мой тогдашний ненамеренный поступок. Никогда в жизни не было во мне столько сожаления, как за тот псевдоплевок в её присутствии. Я несу это сожаление бережно уже сорок девять лет.

Через месяц грязные, усталые, голодные, но сплочённые и довольные, мы вернулись в университет. Тут нас ждали совсем другие мухи.

Начало

Всё хорошее рано или поздно заканчивается. Как и плохое, кстати. Закончилась наша сельскохозяйственная командировка в деревню. Поэтому вскоре вернулись мы с картошки из Морозова под своды нашего ещё не ставшего родным университета. Предстояло несколько дней подготовки к учёбе, а затем начиналась и сама учеба.

Всё хорошее рано или поздно начинается. Как и плохое, кстати. По прибытии в общежития все, как по команде, начали активно мыться, стираться, бриться и стричься. У меня лично не было никакого желания ни бриться, ни стричься последующие четыре месяца, т.е. до зимних каникул. Но все понимали торжественность предстоящего, поэтому каждый стремился встретить будущее максимально и всесторонне чистым.

Затем, оглядевшись вокруг, бросились обустраивать свои комнаты в общежитии. Кое-кто развешивал над кроватями вырезки с раздетыми по стандартам 1970 года киноактрисами из журнала «Советский экран». Самых раздетых из них размещали на внутренней стороне дверец единственного на всю комнату шкафа.

В нашей комнате появилась дивной расцветки клеёнка на столе посреди комнаты. По ночам она пахла ядовитой советской химической отраслью ещё месяца два-три. На ней величественно и непреклонно возвышался традиционный графин с водой из-под крана. Были закуплены также: кастрюля эмалированная для варки картошки — одна штука, сковородка чугунная для жарки картошки — одна штука, стакан граненый — четыре штуки и одинокий, но необычайно элегантный алюминиевый чайник с задорным носиком. Ножами, вилками и тарелками мы не пользовались, а ложки одолжили на ближайшие пять лет в студенческой столовой.

У студента Г. был проигрыватель. Имя владельца проигрывателя я счёл нужным скрыть, так как при нынешних обстоятельствах сведения о том, что он ещё в те времена был из «богатеньких», не могут положительно повлиять на его безопасность и здоровье сейчас. Это был единственный проигрыватель на всё общежитие. И пластинка у него тоже была единственная, выпущенная в 1947 году. На ней Давид Ойстрах и Государственный Симфонический оркестр СССР под управлением Кирилла Кондрашина исполняли: Камиль Сен-Санс «Интродукция и Рондо Каприччиозо». Если кто-то возразит мне, что были ещё какие-то пластинки, а может, и ещё один проигрыватель, спорить не стану. Я помню так, а другой, может, помнит иначе, и это не важно. Важно то, что таким образом я сделал свой первый робкий шаг в мир классической музыки и с тех пор двигаюсь в нём уверенно и без оглядки.

В нашу жизнь вошли новые понятия: «комендант общежития», «кастелянша» и «дежурный». Они заменили нам и папу, и маму, и даже бабушку. Люди с этими важными должностями деловито прохаживались по общежитию и навевали на живших там первокурсников смирение и покорность.

Каждый индивидуально, кроме всего прочего, закупал себе общие (не общественные) тетради для будущих конспектов. Процедура эта — сугубо интимная и целиком зависела от покупательных возможностей студента. Тетради в коричневой дерматиновой обложке придавали началу учебы торжественность и плановость. Девственная белизна их разлинованных страниц взывала к добыванию знаний и поиску истин. Тетради озабоченно подписывались, в том числе и на торце.

Преподаватели рекомендовали нам учебники на первых же лекциях. Я и мои пролетарские друзья получали учебники первой необходимости на весь семестр в университетской библиотеке. Факультативные и другие редкие книги можно было читать в читальном зале. Самые состоятельные студенты покупали себе индивидуальные учебники. Они делали это в специализированных магазинах в Академгородке или в городе. Несколько позднее оказалось, что делали это они зря, так как хорошо записанные конспекты имели значительно большую практическую ценность, а почерпнуть недостающее легко можно было в читальном зале.

Может показаться, что на всё это ушло много времени. Совсем нет. Всё приходилось делать быстро, не обращая внимания на детали, размеры, расцветку и прочее. Ни на что не было достаточно времени, всё бегом. Оказалось, что носки, например, сохнут быстро, а вот трусы — нет. Поэтому частенько приходилось надевать их недосушенными и бежать на лекции. Расстояние от общаги до универа пробегалось быстрее в невысохших трусах.

Совершенно не было времени оглядеться, хорошо познакомиться друг с другом, просто поговорить о первых впечатлениях, помечтать о звёздах или о красивых девушках, которых мы в изобилии видели совсем недавно на абитуре. Что характерно, редко мечталось о вкусной или здоровой пище, о еде. Довольствовались малым, тем, что было в столовых и буфетах родного вуза. Из еды никто не делал культа: что попадалось под руку, то и ели. Исключением была жареная картошка по воскресеньям.

В универе все делалось бегом. Все бегут. Марафон постоянный и интенсивный. Тетради в портфеле, портфель в руках, кусок хлеба в кармане, ушанка на голове. По этажам и аудиториям. Профессора шутят — мы смеёмся. Профессора говорят серьезно или пугают — мы плачем. К ритму привыкли, хотя он был мучительно быстрым, а в первом семестре — особенно изнуряющим. Шесть дней в неделю с утра до обеда три пары лекций, итого шесть академических часов в день, 36 часов в неделю. Каждый день после обеда семинары и лабораторные, с лекциями вместе — 52 часа в неделю. В воскресенье выходной, но так много нужно сделать! И прежде всего — выспаться и наесться вдоволь жареной картошки.

Я счастлив и полон энергии. 90% студентов работают не меньше меня, но не больше меня. Мы просто на абсолютном максимуме возможностей и сил. 5% студентов ночью продолжают рабочий день на почте после закрытия библиотеки. Я, конечно, среди них. Один из нас, но не с нашего курса, на почте учит английский язык. Каждый день по 300 слов. Планировал навести порядок в британской энциклопедии до окончания учёбы в универе. Однако на третий день изучения английского его голова стала красной, а на пятый день волосы начали клочьями падать на стол, как листья в осеннем парке. Перегрев вышел.

Первое, что сразу отсекло от воспоминаний или каких-то сравнений со школой: тут нет уроков по 45 минут. Тут пары: лекции, семинары, лабораторные занятия. Поражал воображение своей непостижимостью неслыханный раньше термин «коллоквиум». Такие занятия периодически устраивались, и их отличие от семинаров я так и не понял до сих пор.

Сразу сразила напыщенность, фундаментальность и величественность названий курсов. «Математический анализ» — песня. Раньше я слышал только об анализах крови, мочи или кала. А тут — математический. Таинственно и умно. Но красиво даже короткое: «матанализ». Правда, скоро для некоторых студентов оказалось, что мат идет хорошо, а вот анализ похуже.

На первых лекциях поначалу царила атмосфера внимательной бессмысленности. Была даже паника от того, что ничего не понятно. Привыкали к преподавателям. Один мямлит — и не понимаешь ничего, другой бубнит — и ничего не слышно, а третий говорит о чём угодно, но не о том, что хочешь услышать и понять.

Учились конспектировать. Это отдельная тема и целое искусство. Сродни живописи или поэзии. Всё же живописи намного больше, чем поэзии. Качество конспекта определял, разумеется, лектор. Он мог говорить медленно или быстро, понятно или напыщенно. Иногда он обижался на нашу просьбу говорить медленнее, так как мы не успевали записывать. Но, в конечном итоге, побороли и эту проблему. Из списка конспектируемых сразу отсеялось несколько преподавателей, конспектировать которых признали бессмысленным и даже вредным. Их просто учтиво выслушивали. Остальных конспектировали.

Студенты тоже разделились на две группы: те, что вели конспекты, и те, которые не делали этого. Ко второй группе вовсе не относились вскоре отсеявшиеся из универа. Просто некоторым студентам было удобнее переписать потом конспект у кого-то из товарищей, главное — не запускать процесс. Переписывание конспектов принималось по соглашению сторон, но всегда оставалось на нестабильной контрактной основе. Пользоваться чужими конспектами — это этический акт и одновременно юридический процесс, в основе которого лежит ЖМПК, Женевская Международно-Правовая Конвенция о студенческих конспектах от 1847 года.

Раз в месяц останавливался на полчасика, чтобы написать открытку подруге в далекие Черновцы. Это была форма сексуальной разрядки. Такой вид мастурбации. О настоящей мастурбации и любви речь идти пока не могла: всё либидо высасывала по капельке учёба. Она на некоторое время заменила оргазмы и была не менее яркой и всепоглощающей. Обычно я писал (прищурив один глаз и шевеля сухими губами) в воскресенье, после поедания жареной картошки.

Первый семестр очень важен в жизни каждого студента. Он определяющий. Вся твоя дальнейшая студенческая судьба выстраивается именно в течение первого семестра. Ты входишь в ритм учёбы, постигаешь её правила, принимаешь или отвергаешь их. В течение первого семестра ты двигаешься к главному — к первой сессии. Хотя для некоторых первокурсников дальше первой сессии ничего и не будет.

О сессии мы ещё ничего не знали, но ждали её с волнением и надеждой, что дальше будет легче. Мы чувствовали это. И когда сдали первую сессию и заработали стипендии, убедились в этом. Теперь мы стали настоящими студентами и страшно гордились этим.

Студенты

Студенты — очень специфическая часть советского общества. Они как бы ещё не интеллигенция, но уже не пролетарии и, тем более, не крестьяне.

Но то, кем они потом станут, зависит, в основном, от них самих. Если они будут играть по правилам социалистического общества, то станут его частью. Той частью, которая гордо именуется интеллигенцией. А если они не станут этой частью, то утонут в утробе социализма. Растворятся в нём, чтобы позже кристаллизироваться обратно в пролетариат или в крестьянство и выпасть в осадок. Возможно, потом, через много лет, кто-то из них станет героем труда или знатным овощеводом. Потому что так работает классовый водоворот социалистического общества.

Кроме того, велика вероятность в ходе строительства коммунизма спиться. Это тоже один из законов социализма, особенно развитого. В условиях развитого социализма многие пьют: и пролетариат пьёт, и крестьянство пьёт, а интеллигенция выпивает, но делает это очень романтично и помногу. Некоторые строители коммунизма так крепко пьют и выпивают, что совсем спиваются, до состояния бесклассовости. Должен отметить существование альтернативной концепции, утверждающей, что в СССР крепко пьющие представляют отдельный и самостоятельный класс. Им в своем пьяном классе терять нечего, кроме своих высокоградусных алкогольных цепей.

Сама по себе интеллигентская прослойка очень разнообразна. Тут тоже есть свои псевдопролетарии и псевдокрестьяне, только умственного труда. Но они другого уровня, с высшим образованием, со знанием одного иностранного языка со словарем и умением отличать женщин с картин Тициана от женщин у Петрова-Водкина.

Однако вернёмся к студентам, в частности, к первокурсникам физфака НГУ 1970—1971 учебного года.

Самым ярким и отличным от других студентов был Геннадий Щукин. Он был очень высоким блондином. Но в первую очередь он был коммунистом. Все остальные свойства и функции Гениного характера включали значительную коммунистическую частную производную. Он вступил в партию по разнарядке в родном алтайском совхозе как передовик производства и мастер по осеменению крупного рогатого скота.

У Гены было 105 общих (по 48 страниц каждая) мелко исписанных тетрадей в чёрной обложке под кожу. Все они были аккуратно сложены на двух полках шкафа в нашей комнате. В этих тетрадях Геной были тщательно законспектированы все известные на то время работы Ленина, а также почти все труды Маркса и основные творения Энгельса. На верхней полке возвышенно расположились 55 тетрадей, соответствующих 55 томам полного собрания сочинений Ленина, а на нижней — остальные 50, соответствующие 50 томам полного собрания сочинений Маркса и Энгельса. Как правило, перед обедом Гена имел серьёзные угрызения совести перед товарищем Марксом и особо серьёзные — перед товарищем Энгельсом, из-за того, что не сумел закончить свой фундаментальный труд по полному конспектированию их трудов до начала учебного года в университете.

Он, как и Владимир Ильич перед выступлением на заводе Михельсона, всегда ходил в белой сорочке, в кепке, без шарфа и при очень узком чёрном галстуке. В начале ноября Гена подхватил воспаление лёгких, попал в больницу и больше в университет не вернулся. С тех пор я никогда в жизни его не видел. Несколько лет спустя, щёлкая кедровые орешки с друзьями в телевизионной комнате общежития, я мельком увидел в новостях блондина в рядах колумбийской революционной бригады. На мгновение мне показалось, что это был Гена.

Юра Орешников — из пролетариев и после армии. Служил в караульных войсках. Его окружали столбы и столбики, на которых висела колючая проволока. Возможно, поэтому он решил написать формулу траектории тени конца столба. С задачей не справился, хотя работал над ней круглосуточно. К концу декабря ему стало ясно, что ни один зачёт он не сдаст, как и ни один экзамен. Как-то по-другому он представлял себе процесс написания формул вообще и тени конца столба в частности. Не дожидаясь сессии, вернулся на родной Сахалин, где охотно занялся каким-то видом простого пролетарского труда.

Боря Шапиро, как я уже писал, из Средней Азии, поэтому был скрытен и утончён, как весь Восток. Но мне с ним было хорошо, мы нашли много общих тем. Боря тоже немного баловался в прошлом малярничаньем. Правда, это никогда не было его основным занятием: с доходом в семье Бори было всё в порядке. Просто папа Бори хотел, чтобы у сына за плечами была хоть одна профессия обычных, простых людей. Параллельно Боря посещал элитную музыкальную школу для детей баев, где выучился играть на аккордеоне не хуже черновицкого музыканта-виртуоза Яши Табачника.

Когда подошло время оканчивать среднюю школу, оказалось, что Боря тянет на золотую медаль. Он её и получил. Поэтому приехал учиться в Новосибирск, считавшийся одной из ведущих кузниц научных кадров большой страны. У Бори был только один недостаток. И я неоднократно по-дружески указывал Боре на него. Боря был неоправданно и опрометчиво влюбчив. Прямо в разгар первого семестра он влюбился в какую-то очевидную дуру из местного педучилища и пропал на несколько недель. Потом Боре пришлось пять месяцев догонять курс. Теперь Боря — большой учёный, визионер и гуманист, живёт в Калифорнии.

Витя Кружков был родом из глухого сибирского посёлка. Он имел феноменальную память и запас сала на весь семестр. С Витей мы подружились сразу, у нас было много общего. Со временем общим стало и его сало.

Я всегда видел черновицкого человека издалека и мог с таковым договориться обо всём: мы же понимаем друг друга даже без слов. Оказывается, что этот закон почти линейно трансформируется на множество глухих сибирских посёлков. Витя Кружков на картошке в Морозове с лёгкостью черновицкого экспедитора договорился с их бригадиром — и тот выслал Вите в наше общежитие целый грузовик с картошкой.

Если теперь в левой части уравнения под знаком интеграла поставить сковородку, картошку, сало и мой исключительный поварской талант, то с правой стороны уравнения будет много жареной картошки, о которой уже было упомянуто и не один раз. Запах этой жареной картошки по воскресеньям быстро заполнял коридоры нашего общежития и зазывал голодных студентов на кухню третьего этажа.

У Вити Кружкова было много проблем. Он случайно проспал первый экзамен по матанализу и затем долго объяснялся в деканате. Ходили слухи, что Витя из семьи староверов, посещает баптистскую секту и разделяет их религиозные идеи, наплевав на Ленинский комсомол. Его прорабатывали на комсомольских собраниях, а он не признавался. Это был единственный во всем Советском Союзе случай, известный мне, когда от подозреваемого отстали за отсутствием объективных фактов его вины.

Отдельно о девушках на нашем курсе. Их было немного. Светлана Монастыренко, Татьяна Малова, Ксения Дурова и девушка Надежда с подозрительной фамилией Шлайфер. Из-за отсутствия достаточного представительного множества девушек никакого статистического анализа сделать не смогу, а жаль. Вот в пединституте смог бы. Там всё наоборот. Там хорошо, душевно и уютно — в среднем, с небольшим симметричным разбросом.

Почему девушки идут учиться на физиков? Это загадка — как и многое другое, что их касается. Я был всегда очень любознательным, как и все черновицкие, а в женском вопросе — особенно. Я хотел знать о них всё. Только с годами и после огромного опыта я понял, что эта задача была поставлена мною некорректно и в результате решения для неё не существует.

Я убежден, что ум, конечно, полезное и важное качество, но в первую очередь нормальная женщина привлекает меня как мужчину совсем не этим. По всей вероятности, на физфак девушки идут от безысходной заумности. Нельзя сказать, что они были некрасивыми или увечными. Вовсе нет. Просто однажды в каком-то там классе девушка увлекается точными науками и потом уже не может остановиться. Ей мерещится слава Склодовской-Кюри, о существовании которой она до этого и не знала. Делая все свои инвестиции только в физику, она мысленно уже прикидывает, на что потратит Нобелевскую премию, что купит на неё. Так проходят годы, а премии всё нет. Женская сущность высыхает, наука высушивает её, а дарованные природой инстинкты постепенно трансформируются во что-то другое или вообще стихают и отмирают.

Надо сказать честно, что на протяжении первого года в университете я пытался спасти, по очереди, двух девушек нашего курса от губительности точных наук. Хотя, может, всё-таки это была одна и та же девушка, а спасал я её дважды? Этого мне уже не вспомнить, так как инстинкт забывать такие детали сильнее желания вспомнить.

Вскоре девушки нашего курса обезличились и стали просто товарищами по учебе. А жаль.

Забегая вперед, нужно сказать, что недостаток женской ласки компенсировался скрытой сексуальностью некоторых преподавателей женского пола и игривостью лаборанток, работниц столовых, библиотеки и гардероба. Но об этом будет написано, в допустимых пределах, ниже.

Из 30 наших пролетариев 17 не попали на второй семестр. К ним скорбно присоединились ещё 27 единиц из интеллигенции.

Я получил «отлично» по всем зачётам и экзаменам и со второго семестра стал заслуженно получать необычайно щедрую повышенную стипендию. Жизнь всё больше удавалась. Надолго ли?

Профессура

Внутренним содержанием любого университета, его субстанцией и ядром являются преподаватели — профессора, доценты, ассистенты и так далее. Не запоминаются здания, имена и отчества парторгов, цвет крашеных полов, способ облицовки стен. Запоминаются лица и речи людей, которые ежедневно учили нас наукам. Многих из них мы потом всю жизнь вспоминаем, пытаемся следовать им, стараемся быть похожими. Некоторых напрочь забываем на следующий день после сданного экзамена или зачёта. Других же хотели бы забыть, да не можем. Но все они оставляют след в каждом из нас. Яркий или не очень — это другое дело. След, может, и совсем невидимый, но уверяю: преподаватели изменили каждого из нас не всегда познаваемым образом.

Все преподаватели физического факультета не любили, когда мы опаздывали на их занятия. Многие из них воспринимали такие опоздания как личное оскорбление и хорошо запоминали хронических «опоздал». К сожалению, я тоже грешил этим делом. Вначале приходилось молча выслушивать справедливые упрёки в свой адрес. Но потом придумал универсальную причину своих опозданий и был прощён на весь период учебы. Я говорил изумленному преподавателю, что автобус, на котором я добирался в университет, упал дверьми вниз и я длительное время не мог из него выйти. Нужно сказать, что преподаватели, и прежде всего профессора, слабо представляли себе состояние общественного транспорта в городке, поэтому больше вопросов мне никто не задавал. А я не наглел, приходил с небольшим опозданием и тихо, но с чувством умеренного достоинства пробирался на свое место. Лекция или семинар не прерывались ни на минуту.

Лекции в большинстве своём были достаточно интересны. Тогда только входил в моду показ слайдов для иллюстрирования материала, и этим умело или неумело пользовалось большинство преподавателей. Слайды своей наглядностью способствовали запоминанию, так как тогда не было ещё развито ксероксное дело. Единственный в университете множительный аппарат под грозным названием «ротатор» находился под постоянным наблюдением спецслужб, и доступ к нему простому студенту был значительно затруднён.

Перейду к персоналиям. Знаменитым у физиков и математиков был профессор Борис Борисович Фихтенгольц, читавший нам лекции по матанализу. Зычный голос, безукоризненное знание предмета и куча совершенно неправдоподобных легенд, связанных с ним, делали его фигуру весьма популярной в среде студентов. Мне лично нравилась легенда, в которой он в московской гостинице «Украина» раздел до нитки при игре в «очко» двоих одесских картёжников-профессионалов, которым не было равных в СССР. Причем игроком Борис Борисович не был, в карты играл впервые, а пользовался в игре лишь одному ему известными математическими методами. Думаю, что Ленинскую премию ему не дали за это исключительно из-за его национальности.

Профессор Сергей Константинович Мальцев, по кличке «Гипотенуза», читал у нас алгебру. Он и был похож на гипотенузу: красное гипотенузное лицо, перекошенное от неравновесных знаний, характерный наклон головы при разговоре и выглаженные не по вертикальной стрелке редкие тогда джинсы. Их ещё называли в то время «техасы». Периодически мы видели профессора Мальцева в ресторане «Золотая Долина» недалеко от университета. В перерывах между парами он брал там «кровавую Мэри» и выпивал её в очень светском, свойственном только ему, стиле.

Профессор Борис Валерианович Угаров считал себя прямым учеником великого Эйнштейна по отцовской линии и преподавал нам специальную теорию относительности своего учителя. Он утверждал, что они частенько встречались с Альбертом в Швейцарии и подолгу беседовали о разном, в том числе о музыке и о женщинах. Случайно мы узнали потом, что Борис Валерианович за границей нигде не был, кроме безобидной Монголии, о существовании которой великий Эйнштейн, возможно, и не догадывался.

А ещё профессор Угаров буквально бредил токамаком. Говоря по-простому, токамак — это тороидальная установка для магнитного удержания плазмы с целью достижения условий, необходимых для протекания управляемого термоядерного синтеза. Угаров утверждал, что он причастен к запуску установки и к процессу разработки в целом в какой-то секретной лаборатории и запуск этот вот-вот произойдет. Буквально до конца этого года. Но мы его так и не дождались. Чего дождался Борис Валерианович Угаров, мне сейчас не известно.

Поначалу я обрадовался, когда узнал, что в университете есть преподаватель с черновицкими корнями еврейского свойства. Профессор Наум Наумович Мильштейн преподавал «Введение в физический эксперимент». Но заинтересованности в нашем сближении он не проявил, и я тоже вскоре потерял интерес к земляческим порывам. Он был большим знатоком русского языка и хотел, чтобы все писали грамотно и без ошибок. По одной из наших письменных работ он статистически определил, что в слове «эксперимент» студенты делали в среднем две с четвертью ошибки. Вся же кривая распределения ошибок или какие-либо дополнительные её параметры у меня не сохранились.

Как-то в конце октября я вдруг заметил, что ко мне совершенно неравнодушна доцент Алла Алексеевна Бубенцова. Восхитительная, конечно, женщина. Настоящий приват-доцент. То есть доцент для чего-то приватного. Она вела у нас семинары по скучному и совершенно не сексуальному матанализу. То невзначай заденет меня своим шикарным бедром, да так, что мне захочется глубоко вздохнуть ей вслед сдавленными от вожделения лёгкими и проводить полуголодным студенческим взглядом. То во время моего сбивчивого выступления на семинаре подойдёт неслышно сзади и, как бы случайно, прижмётся ко мне шикарной, как у Джины Лоллобриджиды, левой грудью. То так наклонится надо мною, что её правильной формы правая грудь со всей силы падала мне в ухо. А однажды во время её семинара неожиданно погас свет в аудитории, и она просто упала мне на руки, а я от испуга не знал, что делать с привалившим счастьем. Но тут свет включили — и я взял себя в руки, одновременно выпустив из рук Аллу Алексеевну.

Она буквально преследовала меня, всем своим видом показывая и завлекая: ну вот она я, бери меня, не стесняйся, я сделаю всё, что ты, маленький черновицкий мальчик, захочешь. Но что-то сдерживало меня. Какое-то извечное цеховое чутьё потомственного стекольщика подсказывало мне: «Будь осторожен, это стекло слишком тонкое для тебя, оно легко разобьётся и ранит тебя». Я, как ни странно, прислушался и сдержал себя. А вот мой товарищ, назову его, за давностью лет, С., не устоял перед чарами Аллы Алексеевны. Об этом немедленно узнал её муж, электросварщик 6-го разряда крупного новосибирского завода, и прямо перед Новым годом зверски избил наглеца электродами для электросварки. С. после излечения вынужден был перевестись в Томский университет.

Преподаватель из города Александр Петрович Скворцов вёл семинары по механике. Он был типичной канцелярской крысой. У него была отличительная привычка: во время семинаров он любил подбрасывать кусок мела. Именно поэтому он всегда был весь в мелу и заслуженно получил кличку «Белый». Характерно, что всегда испачканной мелом была у него и ширинка. Как туда попадал мел, для меня осталось загадкой по сей день. Он запросто мог с места у доски кинуть в студента, зевающего на последнем ярусе большой физической аудитории, кусок мела и попасть ему в лоб.

А ещё Александр Петрович любил заигрывать с девушками нашего курса. Он замолкал, когда в дверях появлялась опоздавшая студентка, специально акцентировал на этом внимание, а потом долгим похотливым взором провожал её на место. Его желания легко читались в мелких западающих глазёнках и на сальных губах. Частично эти желания он, очевидно, реализовывал потом во время так называемых «отработок», когда приглашал проштрафившихся девушек в вечернее время в самые дальние и заброшенные аудитории факультета.

Это коротко о главных. Были и другие преподаватели, которые запомнились меньше. Но у нас не было ни одной откровенной сволочи и ни одного взяточника из числа преподавателей. Нам очень с ними повезло. Спасибо им.

Гость

Поезд замедляет ход, вижу мост, переезжаем через Прут, впереди вокзал, мужик с мешком яблок стоит на перроне, визжат тормоза, лёгкий толчок — и вагонная дверь уже открыта. Выхожу на перрон. Стою. Только несколько дней тому назад я покинул по-зимнему красивый и сильно холодный Академгородок, а теперь я в Черновцах. Медленно обвожу вокзальное здание и прилегающие к нему окрестности слева направо хозяйским взглядом собственника. Всё моё. Это мой родной город.

Как только я ступил на перрон, чувствую под ногами что-то родное и тёплое. Это родное и тёплое растекается по всему моему телу, и я ощущаю счастье, много счастья. На перроне вокзала в стороне стоит несколько пожилых людей, говорящих на идиш. И ещё одна щедрая порция родного и тёплого вливается в моё тело.

От вокзала до дома решил пройтись пешком. Хочу убедиться, что ничего не изменилось в моём родном городе за пять месяцев. Прямо напротив вокзала дом, который я белил ровно год назад. От него в обеденные перерывы бегал на вокзал за пирожками с мясом. А вот угловой дом по улице Хмельницкого, в котором живёт Игорь Михайлович с семьёй.

Мама и отец знают, что я приеду, но не знают, когда точно. Мама открывает дверь и плачет. Когда я уезжаю, мама плачет, и когда возвращаюсь, она тоже плачет. Отец сидит за столом. Он знает, что по правилам я к нему должен подойти, а не наоборот. Я подхожу и сажусь напротив отца.

Сразу бросается в глаза, как сильно меня ждали в этом доме, как меня любят и хотят мне во всём угодить. Мне почему-то стыдно, что мне было хорошо в Новосибирске без родителей, в то время, когда им было плохо без меня.

Садимся за стол. Сегодня будем есть холодец. Этот холодец ждёт меня уже несколько дней. Мама в одиночку не может приготовить холодец, и отец, по-видимому, помогал ей. Его не нужно заставлять, он любит помогать маме со сложными блюдами. Мой отец никогда не приготовил сам себе стакан чая и не поджарил яйцо. Зато он всегда участвовал в приготовлении холодца, буженины, солёных арбузов и варенья.

На столе свежая целая буханка хлеба и, как всегда, ломоть вчерашнего хлеба, который мама будет доедать. Я протягиваю руку, беру чёрствый ломоть, откусываю большой кусок и продолжаю держать хлеб в левой руке. Мама бросает на меня свой мягкий взгляд. Мне хорошо: сегодня мама будет есть свежий хлеб.

После ужина стали пить чай с вишнёвым вареньем. Ах, какое вкусное варенье! Моя мама делает самое вкусное вишнёвое варенье в мире. Что же ещё нужно человеку для полного счастья?

Заговорили о моей учёбе. Я выкладываю свою зачётную книжку на стол. Мама открывает её и читает, потом показывает отцу. В каждой строке зачётной книжки стоит «отлично». Они стараются скрыть свои эмоции, а я смотрю на них — и всё вижу, и всё понимаю.

Стало поздно. Отцу завтра рано на работу, и он пошёл спать. Мама постелила мне в прихожей на диване и тоже пошла в спальню. Запах моей юношеской постели по подвальному сырой, ни на что другое не похожий, незабываемый и родной до боли. Мне спать не хочется. Мне не хочется, чтобы этот вечер закончился. Я готов оставаться в этом состоянии вечно.

Всё остро воспринималось родным и близким: мать, отец, моя семья, мой дом, мой двор, моя улица, мой родной город. Вместе с тем я начинал осознавать, что я здесь гость, я уже отпочковался.

Встречи

Всегда любил путешествовать. В юности меня тянуло за город, в леса, на речки и озёра, в горы. Я ходил в походы при первой же возможности: с рюкзаком или без рюкзака, пешком или на попутках, ходил на лыжах, сплавлялся по речкам, ездил поездами, летал самолётами.

Потом, с годами, стало тянуть в большие города, всякие страны, на разные континенты. И это прошло. Стыдно признаться, что, например, Индией сейчас предпочитаю наслаждаться по телевидению, вместо топтания по грязным улицам и обоняния доселе неведомых мне зловоний.

Теперь все мои удовольствия в путешествиях связаны со встречами с друзьями, родственниками, знакомыми, одноклассниками и сокурсниками. Я так путешествую, а другие пусть путешествуют, как нравится им.

В нашей средней школе каждый год в зимние каникулы проводят встречу выпускников. Многие приходят на эти встречи себя показать и на других посмотреть. В 1970-м году я не ходил. Мне нечего было показывать и, соответственно, я и видеть никого не хотел. В 1971-м году положение сильно изменилось. Все хотят меня видеть и, главное, мне есть что показать.

Пришёл я на встречу выпускников со своими близкими друзьями Серёжкой и Петей. Они очень разные, хотя учились в одном классе десять лет и всю жизнь живут в одном подъезде. Я между ними как клей. Я знаю точно, что их мамы любят меня и поэтому часто кормят. Люди никогда не забывают тех, кто их кормил в жизни. Это один из основных и фундаментальных законов жизни и природы. А отцы моих друзей разговаривают со мной, как со взрослым, с ними я чувствую себя взрослым, и я действительно повзрослел.

Мои друзья-одноклассники уже на втором курсе: Серёжка в военном училище, а Петя на хорошем счету на инженерном факультете престижного института в Ленинграде.

Сергей был моего роста, а Петя был выше меня на полголовы и более упитанный. Блин! Только сейчас я обратил внимание, что почти все мужики, которых я описываю, выше меня кто на полголовы, кто на голову. Пришло время признаться читателю, что у меня, в общем-то, небольшой рост, а точнее — 173 см. А если совсем честно, то 172 с половиной. Ну, если не с половиной, то заведомо со значительным запасом — и не за счёт причёски. Я живу в Сингапуре, но не потому, что считаюсь там выше среднего роста. Хотя в то же время, скажем, в Голландии чувствовал бы себя не совсем комфортно из-за роста.

Входим в школьный спортивный зал. Там много света, музыка играет громко. Спортивные маты аккуратно сложены в углу — значит, сегодня кувыркаться не будем. Ещё никто не танцует, все стоят небольшими группами, равномерно расположившимися по всему залу. Есть несколько человек, которые стоят одиноко особняком. На них никто не обращает внимания, на них никто и никогда не обращал внимания и раньше. Сегодня, может, впервые я обращаю внимание на всё. Я почему-то чувствую, как сильно изменился за последнее время.

Замечаю Анну. Она разговаривает с двумя подружками. Анна очень красивая, ещё красивее, чем была два года назад. Она меня тоже видит и бросает мне многозначительный кошачий взгляд. Уже в девятом классе Анна презирала одноклассников мужского пола. Парни из десятого класса и даже студенты были в её близком кругу. Интересно, прощу ли я это ей когда-нибудь? Но не сегодня. Сегодня целая стая девятиклассниц и десятиклассниц игриво посматривает в мою сторону. По крайней мере, мне так кажется. Я чувствую какие-то приятные вибрации и запахи, исходящие от них.

Вот и учителя вошли в зал. Они движутся группой, во главе которой Екатерина Алексеевна как флагман и знаменосец. Её стручковая грудь впереди всего шествия, вместо знамени. Фридриха Эдмундовича заметно не хватает в этой группе.

Пробился я к Александру Григорьевичу. Он рад меня видеть, и я очень рад ему. Мы долго и крепко жмём друг другу руки. Я благодарю его за всё, что он сделал для меня, и он тоже благодарит меня за что-то.

Подходит ко мне Зинаида Фёдоровна и мягко кладёт свою пухленькую руку на моё плечо. Она смотрит мне прямо в глаза, и только теперь я замечаю, какие у неё красивые глаза и длинные ресницы. Глаза круглые, большие, влажные, а зрачки светло-зелёного цвета. Если честно, то я никогда не был в обиде на Зинаиду Фёдоровну за её донос на меня в десятом классе. Школа для меня была театром, и только. В нём Зинаида Фёдоровна играла роль учителя, а я озорника.

В тот вечер представилась мне ещё одна возможность обозревать прелести Екатерины Алексеевны. Не вблизи, конечно. Даже если я окончу университет с отличием, потом аспирантуру, защищусь, то никогда не найду в себе силы отважиться на что-то интимное с Екатериной Алексеевной. С докторской степенью могут появиться минимальные шансы. Представляю себе, как я, доктор наук и известный на весь мир учёный-физик, подхожу к Екатерине Алексеевне и приглашаю на медленный танец. И как одна из её стручковых грудей упирается мне прямо в сердце, а другая тоже куда-то рядом. Моя правая рука медленно сползает по её спине и мизинец обжигается близостью её упругих ягодиц. Даже будучи академиком, у меня не хватило бы смелости сделать следующий шаг — опустить руку ещё на семь сантиметров и дотронуться до святая святых.

Я ещё грезил назначением на пост президента Академии наук СССР и вытекающим из этого продвижением руки на последние семь сантиметров, как вдруг понял, что моя одноклассница Вероника приглашает меня на танец. Если между предыдущим и следующим предложением не будет хорошей связки, то это из-за того, что после предыдущего предложения я вынужден был сделать короткий перерыв, принять холодный душ и успокоиться.

С Вероникой я танцевал неоднократно, почти на всех танцевальных вечеринках, но всегда приглашал её я. Был у нас в классе неписаный закон, что с Вероникой можно танцевать только один танец за вечеринку. Потому что все парни нашего класса должны были успеть потанцевать с ней хотя бы один раз. Не надо думать, что Вероника была красавицей писаной и равных ей по красоте не было. Она была, конечно, симпатичная, но одно специфическое качество ставило её на самый высокий пьедестал в глазах парней нашего класса. В медленном танце Вероника просто прилипала к партнеру, как младенец прижимается к груди своей матери во время кормления. Другие девушки из нашей школы пользовались разными методами, чтобы не дать партнеру приблизиться к ним. Использовались для этого и локти, и вытянутые руки, и другие уловки.

А вот Веронику кто-то научил танцевать медленные танцы «в зажим» и тем самым внёс временем не стираемый вклад в общий кладезь мирового человеческого счастья.

На вечере я встретил Лёву-очкарика, и конечно же, он был вместе со своей интеллигентной мамашей.

— Слышала я, — обращается она ко мне, — что у тебя по всем предметам в университете «отлично».

— Правильно слышали. В следующем семестре я буду получать повышенную стипендию, — с нескрываемой гордостью сказал я.

— А зачётная книжка при тебе? — спросила она тоном контролера трамвая.

— Нет, конечно. Что же я со своей зачётной книжкой буду по всему городу шататься, — уверенно заявил я, хотя и почувствовал себя, как в трамвае без билета.

— Пойми меня правильно, Семён. Ты мне сначала должен показать зачётку, а потом можешь говорить, что хочешь, — с сильной долей ехидства сказала интеллигентная мама Лёвы-очкарика.

Если бы её нос не был бы так сильно напудрен, я прямо сейчас сбегал бы домой за зачёткой и ткнул бы его прямо в неё.

Однако много других встреч, более интересных и захватывающих, ждали меня в тот вечер, и затея с носом в зачётку сама испарилась из повестки дня.

Черешня

Как только закончилась встреча выпускников в моей средней школе, для меня начался второй семестр. Физически я был ещё в Черновцах, но душа и мысли находились уже в Академгородке. А вскоре после этого я и тело переместил в Новосибирск.

Я стал взрослее и уже научился ставить перед собой цели. Поэтому по приезде в университет я сразу занял место в очереди желающих получить Нобелевскую премию по физике. Очередь была довольно длинная, давали по одной в одни руки, не часто и не каждому. Я уже знал, что Нобелевская премия — это такая премия, которую не спускают на женщин и сразу не пропивают. Это серьёзная премия за очень серьёзные достижения или открытия. Её лауреатов не так уж много, все они эту премию заслужили годами и десятилетиями упорного научного или другого нелёгкого интеллектуального труда.

С колёс — сразу же лекции, семинары, лабораторные, библиотека, и конечно же, почта поздними вечерами. Матанализ, алгебра, механика и основы физического эксперимента были основными целями моего внимания.

Дорожку к знаниям я уже протоптал в первом семестре, появились навыки, теперь стало намного легче.

Мне стало легче, а некоторым моим товарищам стало ещё тяжелее: у них остались хвосты с первого семестра. С ними они чувствовали, что для них наступила настоящая хвостатая собачья жизнь.

Произошли изменения в составе нашей комнаты. Гена заболел, попал в больницу и больше не вернулся. Витя пропал в злачном доме на окраинах города Новосибирска. К моим новым соседям по комнате я привык быстро.

На 1-ое мая выпало несколько свободных дней, и мы с Серёгой поехали к его родителям в Кемерово. Там я главным образом ел и спал, и поэтому Серёгу в Кемерове встречал редко.

Серёга потом рассказывал мне, как он был на одной вечеринке, где все девушки были в платьях, но без трусиков. Никто бы ему не поверил — не полагалось верить в такое простое и полное счастье. А я верил, до сих пор верю. Это один из частных случаев обобщенной теоремы существования: где-то всегда есть спелая малина.

А теперь о малине. Весной я познакомился с математичкой Машей — не как с представительницей матфака, а как со студенткой женского пола. Она выдернула предохранительную чеку и швырнула в меня гормональную гранату. Я подорвался на ней. После взрыва были созданы и активизированы новые законы моей природы. Лишь один закон продолжал действовать и спас меня от полного и тотального разрушения — это закон самосохранения.

С Машей я понял, что меня не интересуют женские качества в среднем, женщины привлекают меня именно в частностях, очень индивидуально. Меня интересует, например, угол разлета губ во время произношения буквы «р», асимметричность изгиба бровей во время вопроса, расположение мизинца правой руки по отношению к кофейной чашке во время глотка, линия шеи и позвоночника и, конечно, чёлка, чёлка девушки. Я видел тысячи чёлок, а такой, как у Маши, не видел никогда. Как же можно её описать? Не нахожу слов. Вроде чёлка как чёлка, только она мне всю душу выворачивает. Я любил Машу и обожал всем своим сердцем, она была для меня богиней.

17-го мая 1971 года в 7:17 вечера я обнял её и поцеловал прямо в губы. При этом меня охватило неземное блаженство, которое мне раньше и не снилось ни в одном сне. Бывало, что во сне приходила проведать меня медсестра Маруся по прозвищу Огонёк из телесериала «Четыре танкиста и собака» или сама Пола Ракса. В обоих вариантах она приходила без собаки и без танкистов. Но вот так, как с Машей, не было никогда.

И я не нахожу противоречия в том, что в то же самое время были и другие богини, которых я тоже обожал беспредельно. Да, я мучился, но мучения были сладкими. Я прекрасно помню девушек и женщин, которые оставляли меня. А вот тех, которых я оставлял, не помню даже по имени. Вот такая подлая она, душа человеческая.

27-го мая 1971 года с 7:17 вечера я снова общался с Машей ровно 217 минут. Хороший, слаженный разговор получился.

Но с первой его минуты и до последней я твердо знал, что эта дорога точно не приведёт меня к Нобелевской премии.

Многократно анализируя прошлое, я приходил к одному и тому же выводу о том, что надо знать о себе правду, особенно о главных и роковых событиях в жизни.

Я вспомнил о том, например, как в конце десятого класса, прямо во время экзаменов на, извиняюсь за выражение, аттестат зрелости, я пошёл с друзьями на раннюю черешню на Рошу. Мы сознавали все опасности и угрозы этого похода, но всё равно пошли. Уж больно сладкой была та черешня.

Не успел я съесть и дюжину черешен, как слышу лай собаки. Эта собака была мне хорошо знакома, а точнее, её хозяин — маньяк невиданный. Он надрессировал её хватать прямо за то место, что между ногами. За важное место, как вы понимаете.

Услышав лай собаки, мы все бросились убегать, а до забора было метров пятьдесят. Составил я быстренько два уравнения движения — одно для себя, а другое для собаки — и вижу, что мои дела плохи. На моё счастье, система из этих двух уравнений оказалась неопределённой. Не знаю, как и какие уравнения составляла собака, но выбрала она Мишку Вайнштейна как свою жертву.

Содержимое моих трусов было спасено. Следует отметить, что и Мишке Вайнштейну удалось ускользнуть от собаки в последнее мгновение у забора.

А вот если бы та собака всё-таки догнала бы меня, то не исключено, что я уже давно был бы лауреатом Нобелевской премии по физике. У Мишки Вайнштейна были дополнительные причины, по которым он не получил премии. Несколько секунд в молодости могли изменить всю мою жизнь и, может, даже судьбу всего человечества.

Когда я наблюдаю процесс награждения нобелевских лауреатов мужского пола, я всегда представляю себе ту собаку, которая помогла каждому из них достичь такого успеха. С лауреатами женского пола ситуация непонятная, как и всё прочее, связанное с ними.

Закончил я второй семестр со всеми зачётами и экзаменами на «отлично», кроме «хорошо» по истории КПСС. Даже сам Михаил Андреевич Суслов, «серый кардинал» советского строя и идеолог КПСС, не смог бы получить «отлично» у доцента Петра Васильевича Игнатьева. Не смог этого и я.

Спор

Он правильно решил задачу, а я нет. Он выиграл, а я проиграл бутылку шампанского. Он выпил фужер этого выигранного шампанского, может, стакан, а скорее всего, хлебнул просто из горла — и забыл про наш спор.

А я несу память и боль своего поражения уже сорок восемь лет. Нерационально и бессмысленно? — может быть. А что же делать, когда это уже стало частью моей сущности?

Кто-нибудь скажет: «Спорят только дураки и жулики». Я не был ни тем, ни другим. И не важно, по каким причинам, но с того дня я никогда не спорю. Не спорю — и всё тут. Что же всё-таки меня так сильно хватило и потрясло, чтобы изменить моё поведение на всю жизнь?

Дмитрий Байкалов оказался умней меня. Он правильно вжился в задачу, увидел её насквозь во всей её многогранности и многомерности. Она же, в свою очередь, жила в нём, вибрировала и извивалась внутри него, создавая божественную созидательную музыку, будто в зале филармонии играет целый большой симфонический оркестр. В результате этого возвышенного и гармоничного процесса он пришёл к единственно правильному решению.

А я? Я следовал обманчивым миражам одинокой гнусавой флейты, которая к тому же ещё и сильно фальшивила, а в финале вообще оказалась гобоем. Моё решение задачи оказалось неверным. Я с задачей не справился. Даже если бы это была действительно флейта, а не гобой — так Нобелевскую премию не получают, такая лжефлейта не приведёт меня к ней.

То, что Ландау и Капица могли, имели право быть умней меня, я признавал, и это мне никак не мешало в жизни. Им можно, они академики и, бесспорно, самые что ни на есть настоящие лауреаты Нобелевской премии.

Были в моей жизни и другие расфуфыренные отличники. Но глядя на них или разговаривая с ними, мне было трудно представить себе, что они умнее меня. Расфуфыренность вовсе не означает ум, а отличные оценки совершенно не влияют на способности и талант.

А вот про Димку я никогда так не думал. Чем-то неуловимым он всё-таки отличался от других. И теперь, после объективного и убедительного теста, не о чем даже и говорить: он умный. А главное, он умнее меня. Это бесспорно.

Пройдут годы, и обязательно найдётся задачка, которая окажется ему не под силу, а я её одолею. Я справлюсь с ней, а Димка — нет. Но ничто уже не сможет изменить того, что Димка умней меня. Это окончательно и обжалованию не подлежит.

Миллионы людей нашей планеты мечтали на каком-то этапе жизни получить Нобелевскую премию. Среди этих миллионов, бесспорно, были все студенты нашего факультета, за исключением Вани Добровольского. Ваня всегда смотрел в спину Ломоносову и был его последователем. Он не признавал ничего заграничного, даже уравнение Ван-дер-Ваальса вызывало у него тошноту.

На моей шкале интеллигентности живого мира нашей планеты люди находятся где-то на уровне одного миллиарда, с вариацией всего лишь в несколько сотен. В этом распределении есть много миллионов людей, имеющих максимальное или близкое к максимальному значение интеллигентности, они все очень умные. Более того, многие из них хорошо образованы. Из множества умных и образованных существует значительное подмножество опытных специалистов в чём-то чертовски важном. Если из последнего подмножества выбрать тех, кто умел и готов был тяжело работать и отказаться от отвлекающих элементов мира сего, то остаётся достаточно большая группа людей, имеющих ненулевые шансы получить Нобелевскою премию. Это неоспоримые факты. Не о чем тут спорить.

В восьмом классе меня не взяли в волейбольную команду как бесперспективного. Хотя в то время я очень хорошо играл в волейбол. Но был значительно ниже среднего роста нашей волейбольной команды и каждого отдельного волейболиста в частности. Было мне горько, но предельно понятно. Не о чем тут спорить.

И в настольный теннис я частенько проигрывал Лёсику из нашего черновицкого Пятого двора и не переживал. Хотя у меня была хорошая, хоть и старая, китайская ракетка и удар мне поставил один пацан с Университетской. Но я не планировал быть чемпионом мира по настольному теннису или вырасти и стать членом олимпийской команды по тому же волейболу. Так зачем нервничать, спорить и переживать? Не о чем тут спорить.

В девятом классе совершенно неизвестная читателю и давно забытая мною девочка Муся влюбилась не в меня, а в другого парня, который и обаянием не вышел, и умом не блистал. И вообще был сереньким, как мышонок, который жил у нас во дворе, в норке рядом с сараем. По моему мнению, я, как никто другой, подходил именно для Муси по всем параметрам тех лет. Не красавец, конечно, но достаточно самоуверенный, настырный и пробивной. Обаятельный, в общем. Руки растут из того места, откуда нужно, да и всё остальное тоже в пределах физиологической нормы. Но она сделала свой выбор. Спор тут просто не уместен. О вкусах не спорят, говорят в таких случаях умные и практичные люди. Не о чем тут спорить.

Было в моей жизни много других случаев, когда эта жизнь делала выбор не в мою пользу. Или не так, как хотелось мне. Другой бы спорил, как говорили в Черновцах. Но не я. Не о чем тут спорить.

Есть люди разных способностей в многообразии различных деятельностей, а мне-то что до этого? Кто-то хорошо поёт, а другой здорово танцует — и пусть танцует и поёт себе на здоровье. Мне до этого никакого дела нет. Есть люди талантливые по-разному. А есть просто одарённые. Ну и пусть так будет. Не о чем тут спорить.

Спорят муж с женой, спорят футболисты между собой, спорят политики, обманывая друг друга и свои народы, спорят между собой целые страны. Обычное дело. Но не моё.

Бывали случаи, что кто-то решал задачу быстрее и лучше меня. Всякое бывает, и по многим причинам, нечего нервничать.

А тут мне стало понятно, что Дима просто умней меня. Это ведь так просто и окончательно.

Никто другой не мог заметить этого, у них просто не хватает наблюдательности. Только я заметил.

Как же я с этим жить-то буду?