Город за рекой

Герман Казак, 1947

«Город за рекой» – книга, которая наравне с произведениями колоссов немецкой литературы Кафки и Юнгера встала в один ряд с классической антиутопией «1984» Оруэлла. Загадочный и мрачный город без названия. В нем тоталитаризм доведен до абсолюта, контролю подвержены не только поступки и слова, но и мысли жителей. Однажды сюда попадает ученый-лингвист Роберт Линдхоф, которому в качестве городского архивариуса предстоит заниматься вопросами бессмертия произведений литературы. Здесь он встречает и старых знакомых, и свою прежнюю любовь и лишь тогда начинает понимать, что попал в город мертвых. И нет выхода из этой безнадежности…

V

Сидя в кресле у себя в номере, Роберт заложил руки за голову, откинулся назад и смотрел, как две восковые свечи на столе спокойно струят свой свет.

Когда распрощался с Кателем и быстро добрался до знакомых помещений подземного города, он таки побывал на Фонтанной площади. В Трапезную заходить не стал. Пресный запах еды, проникший в коридоры, наводил на мысль, что старики опять теснятся подле своих дымящихся мисок. Нишу с чемоданами он тоже нашел. Немного постоял на том месте, где последний раз видел Анну, в надежде, что волшебством своего желания сумеет призвать ее сюда. Но Анны нигде не было видно, ни здесь, ни на свободной площадке у фонтана, который, как и рано утром, окружало хрустальное облако сумерек.

Как и утром, он прислонился к краю каменной чаши, слушая ровный плеск струящейся воды и скользя взглядом по площади, быстро тонущей в вечерних тенях. Окрестности хотя и казались менее странными, нежели на рассвете, но, чтобы встретить Анну, надо будет завтра прийти сюда в тот же ранний час, что и сегодня.

Вряд ли его ждут на службе в это время, так что приступить к работе он не опоздает. Пророчество Кателя, что Анне не избежать новой встречи с ним, похоже, оказалось ложью. Хотя, может статься, он не имел в виду непосредственно этот день, непосредственно ближайшие часы, как в своем беспокойстве вообразил Роберт.

В горле пересохло, и, чтобы набрать воды и напиться, он подставил под фонтанную струю сложенные ковшиком ладони. Глоток не освежил, поэтому он наклонился и поймал струю ртом. Фыркая, отпрянул, утер носовым платком брызги с лица и очков и в конце концов, руководствуясь больше чутьем, нежели знанием, зашагал по безлюдным улицам в направлении гостиницы. Единоборствуя с быстро густеющей тьмой, дневной свет перед глазами мерцал и искрился. И Роберт мог различить лишь неясные контуры низкого здания, примыкающего к пилону мощной арки ворот. Толстые ставни закрывали окна, расположенные довольно высоко над землей. Широкий арочный проем перегораживала двойная решетка, так что улица изгибалась и вела мимо пристройки. Без сомнения, перед ним были Старые Ворота. Он медленно прошелся вокруг, тщетно высматривая вход в этот флигель. Поскольку же для визита все равно было слишком поздно, он продолжил путь. Искусственное освещение на улицах, похоже, отсутствовало, а если и существовало, им не пользовались. Только над дверью гостиницы горела свеча в синем подвесном стакане.

У себя в номере он нашел короткую вежливую записку от Патрона, что его-де тщетно дожидались к ужину, но оправдали предполагаемой занятостью по службе, а кроме того, ему приготовили весьма щедрую трапезу. Хлеб и фрукты в охлажденных контейнерах и графинчик с вином. Печатная табличка предупреждала постояльца, что электрическое освещение номеров всегда отключают через час после захода солнца, однако в распоряжении гостя имеются свечи. Роберт охотно попросил бы Мильту, старую служанку, разбудить его на рассвете. Но гостиница точно вымерла, нигде ни лучика света. Видимо, все уже отправились на боковую.

И вот теперь Роберт сидел, глядя на живые огоньки свечей, они, потрескивая, тянулись вверх. Потом достал из уже доставленного чемодана необходимые для ночлега вещи и, едва положил голову на подушку, мгновенно уснул.

Проснулся он, когда в комнате было по-утреннему светло. Торопливо оделся, с досадой спросил у Патрона — тот собрался куда-то идти, и они столкнулись в вестибюле, — который час.

— Середина утра, — ответил Патрон.

— А женщины уже ходили к фонтану за водой? — поинтересовался Роберт.

Патрон сообщил, что это время, пожалуй, аккурат миновало. Кстати, высокие гости обычно завтракают у себя в конторе или в кафе по дороге. Он слегка приподнял шляпу и покинул гостиницу, оставив входную дверь открытой.

Время, когда была надежда встретить Анну, Роберт упустил, а потому решил наведаться в Старые Ворота и выбрал путь через нижний город. На сей раз он не обращал особого внимания на жизнь и занятия людей, неотличимые от вчерашних, и неподалеку от подземной площади Брадобреев обнаружил проход к лестнице, чьи ступени полого уходили вверх. Освещенная фонарем, она заканчивалась у пилона под широкой аркой ворот, решетки которых сейчас стояли настежь. Напротив лестницы была узкая дубовая дверца в богатой резной раме. Роберт постучал в нее латунным молотком, что висел рядом. Немного погодя ему открыл пожилой чиновник в скромном, без украшений, форменном халате с широкими рукавами, напоминающем монашескую рясу. Он с серьезным достоинством приветствовал Архивариуса и по короткой лесенке провел его в каменную переднюю. Оттуда они прошли в длинную комнату, устланную разноцветными циновками. Сложенные из массивных тесаных плит сте́ны с расширяющимися вовнутрь оконными проемами обеспечивали приятную прохладу и мягкий рассеянный свет.

Чиновник, несомненно уведомленный Префектурой, подвел Роберта к большому письменному столу, стоящему торцом к окну, а сам удалился, чтобы дать Архивариусу время освоиться. Во многих местах от каменного пола до потолка в стены были встроены высокие шкафы, где стояли вручную переплетенные в свиную кожу или пергамент фолианты, в том числе каталоги, помеченные буквами и цифрами. Два письменных стола средних размеров, заваленные бумагами, конторка, тележка для книг, низкие стулья и подушки для сидения заполняли помещение, оставлявшее впечатление покоя и уединения.

Чиновник тем временем принес поднос с завтраком и пригласил Архивариуса к столу. Состоял завтрак из простой пшенной каши, какой питался и вспомогательный персонал Архива. Пока пожилой чиновник — он представился как Перкинг — в осторожных формулировках, свидетельствующих об опыте и сдержанности, рассказывал про устройство Архива и про его сотрудников, Роберт разглядывал его умное лицо с мелкими морщинками вокруг глаз и тонкими бровями.

— Здесь постоянно трудятся двенадцать ассистентов, — разъяснял Перкинг, — которым до́лжно обеспечивать деятельность Архива. Исполняя свои обязанности, мы сменяем друг друга так, что работа не прерывается ни на минуту, ни днем ни ночью. Ведь, если вдруг поступит запрос из Префектуры, Архив должен быть всегда готов безотлагательно дать соответствующую справку. Кроме того, ежедневно поступают новые бумаги, тексты и документы, каковые надлежит не только зарегистрировать, но и тотчас же классифицировать согласно их содержанию или заменить ими уже имеющиеся. Упущенный день, да что там — упущенный миг наверстать невозможно.

— Понимаю, — кивнул Роберт, но думал он об Анне и о своих отношениях с нею.

Хотя эта деятельность — примерно так выразился ассистент Перкинг — предполагает и использует духовные способности, в истории человечества она, конечно, участвует лишь в скромном масштабе и не может считаться сколько-нибудь значительной в сравнении с мудростью, с какой законодательное руководство Префектуры управляет всем комплексом города-государства. Ассистенты Архива, несмотря на то что положением отличаются от обычного населения, тем не менее всего лишь ассистенты, выполняющие указания более высокой власти.

— А моя задача? — в конце концов спросил Роберт.

— Как начальник Архива, — любезно ответил чиновник, — вы можете быть благонадежны, что каждый из нас сознает ответственность, какую возлагает на него дух Архива. Смею даже сказать, что мы — сотрудники верные и испытанные. Можете на выборку убедиться, что за текущими делами мы не упускаем нашей главной работы.

— Господин Перкинг, — сказал Роберт, — буду весьма вам благодарен, коли вы поможете мне вникнуть в означенные материи.

Бегло улыбнувшись, ассистент указал Роберту на обширную картотеку, размещенную на письменном столе, в стойке с выдвижными ящиками.

— Вот это — фундаментальное Наставление по использованию Архива, — сказал он, — плод многолетних трудов нашего Мастера Готфрида, вашего предшественника. Сей титул Архивариусы обычно получают после определенного испытательного срока… и вас, господин доктор, в свое время пожалуют званием Мастера Роберта. Ну а в Наставлении найдется соответствующее разъяснение по любому вопросу, а также отсылы к шифрам справочных томов и к местоположению обработанной или еще обрабатываемой литературы, в том числе материалов на пластинках. Если нам, ассистентам, картотека почти не требуется, ведь мы на практике до тонкости изучили структуру и состояние Архива, то новичку она облегчает жизнь, ибо таким образом он может освоиться у нас без посторонней помощи.

От Роберта не укрылся намек, что ему до́лжно полагаться лишь на себя, и теперь он слушал ассистента, не задавая вопросов. А Перкинг продолжал:

— Если учесть, что здесь хранится духовное наследие пусть и не всей планеты, но, во всяком случае, евразиатской ее части, причем собранное за сотни и даже за тысячи лет… по сути, начиная с тех пор, как смертные придумали письменность… и оно не иссякает, а только множится, можно прямо-таки подумать, будто его не вместит ни хранилище Старых Ворот — а в этом хранилище, кстати, немало глубоких подвальных ярусов, — ни вообще какой-либо архив на свете. Да-да, как я вижу по вашим удивленным глазам, сей факт можно бы счесть утверждением безумца или одержимого манией величия, особенно если я добавлю, что подавляющее большинство наших рукописей представляет собой литературу малоизвестную и слывущую утраченной. Но мы не фантасты, хотя поневоле занимаемся и фантастикой, как и всякой мудростью, присущей человекам. Не в пример библиотекам и научным институтам всего мира, где хранят все случайно собранное независимо от того, используется оно или нет, в нашем Архиве все новые поступления автоматически подвергаются классификации и просеиванию на предмет содержательности идей. Творческих идей не настолько много, чтобы они не бросались в глаза как небесные созвездия. Масштабы и объем духовной субстанции исчислены природой точно так же, как песчинки на земле. И запас песчинок, и запас идей нельзя ни увеличить, ни уменьшить. Различны лишь формы, в каких они являются, колеблется лишь интенсивность, с какой происходит возобновление той или иной идеи.

— Если я правильно понимаю, — сказал Роберт, — здесь собрано все существенное из когда-либо задуманного людьми и записанного на их языках, то есть совокупность всех истинных преданий. Кладезь духа и западня!

Перкинг приподнял левую руку, так что стала видна красная шелковая подкладка широкого рукава. Указательный палец ассистента смотрел вверх, он словно хотел изобразить в воздухе какой-то знак, но только повторил:

— Кладезь духа и западня! Как метко сказано! Достойно самого Курцико. — Он медленно опустил руку и продолжил: — Отношение человека к обыденности, любви, смерти, к начальству, истине и божественному закону, как вам известно, подчинено устойчивым ритуалам, в том числе и в смысле выражения. Точно волны, они ритмически повторяются во временно́й целостности. Они всегда — Сейчас, то бишь настоящее. Тот, кто однажды обрел перспективу, видит соответствия отдельных периодов и вклада народов. И тогда выясняется, что любая запись, будь то песня, идея, изображение или описание, имеет свое отражение и образец в духовном пространстве. Новое не всегда превосходит старое силой и глубиной. Это облегчает нашу задачу. Однако я утомляю вас сведениями, которые для вас, ученого, комментариев не требуют.

— С чем бы и с кем бы я здесь ни сталкивался, — сказал Роберт, — я всякий раз извлекаю урок. Так было со мной уже в Префектуре, когда я слушал Верховного Комиссара.

— Верховный Комиссар, — тут ассистент Перкинг почтительно склонил голову, — один из великих на этой земле. Что́ мы, ассистенты, рядом с ним?

— Будьте добры, — сказал Роберт, — расскажите мне побольше об Архиве.

— Его суть можно обрисовать лишь в общих чертах, — снова заговорил Перкинг. — Конечно, в трудах философов, поэтов, ученых наблюдателей он содержит совокупность прошлого, но к этим фундаментальным идеям творческого процесса на земле в неменьшей степени примыкают и все письменные свидетельства, запечатленные кем угодно в письмах, дневниках, посмертных рукописях и записках, коль скоро в них, — эти слова старый ассистент особенно подчеркнул, произнеся их с расстановкой, — коль скоро в них человеческая судьба представлена как пример судьбы космоса.

Роберт довольно долго молчал, однако же неотрывно смотрел старому ассистенту в глаза.

— Только вот, размышляя обо всем об этом, — наконец проговорил Роберт, — я задаю себе вопрос, какая инстанция вправе и в состоянии судить, имеет ли некое свидетельство ценность или нет. Если не ошибаюсь, речь здесь идет о бессмертии, о нетленности. — Не обращая внимания на почтительные кивки ассистента, он с живостью продолжил: — Каждый, кто относился к своей работе серьезно, отдавал ей все силы, всю жизнь. Одно производит воздействие сию минуту, но в ходе времен утрачивает яркость. Другое же, для современников незначительное или туманное, потомки гордо превозносят.

— Все написанное, — учтиво вставил ассистент, — претендует на долговечность. Фиксирует данный момент. Однако можно полагать общеизвестным, что зачастую пишущим движут воля, честолюбие, желание показать себя, а порой — безотчетное стремление приобщиться к восторгу жизни, жажда высказаться, аффект или накопление знаний. Личное, субъективное бессмертным не бывает, а если бывает, то лишь кратковременно. Только когда устами человека глаголют властные силы, слова его раскрывают свой творческий потенциал. Лишь анонимное обладает неким бессмертием. Но есть ли человек орудие добрых или злых сил, сосуд божественного или демонического, познанию смертного недоступно. Современники, господин доктор, охотно предаются на сей счет иллюзиям, да и умозаключения потомков не всегда справедливы. И все же… есть инстанция, решающая, что́ необходимо сохранить и на какой срок. Одна-единственная ответственная инстанция, где вы сейчас и находитесь: Архив.

— Абсолютная инстанция, — сказал Роберт с оттенком сомнения, — справедливо решающая о бессмертии любого творческого результата?

— Она действует органично, — поправил старый ассистент. — Точно так же, как Префектура властвует эффективностью и продолжительностью человеческой судьбы.

— Ах! — коротко вырвалось у Роберта, он взволнованно прошелся по комнате, остановился и сказал: — Что́ в этом мне, приглашенному Архивариусу! Я никогда не рискну вынести перед историей подобный приговор.

— Это не пристало ни вам, ни нам, ассистентам, — тихо ответил Перкинг. — Приговор выносит себя сам. Он изначально заключен во всяком деле — как судьба в человеке. Подобно тому, как суд вершит не Префект, но Префектура, так и в нашей сфере решает не Архивариус, но Архив.

— Однако что значит — Архив! — вскричал Роберт. — Неужели существует одна только механика безличного?

Сжав в карманах кулаки, он вызывающе стоял перед Перкингом. Тот провел ладонью по своей хламиде, словно хотел непременно смахнуть какую-то пылинку, и сказал:

— Каковы планы Префектуры касательно вашего назначения начальником Архива, никому из нас, ассистентов, знать не дано.

Роберт попросил прощения за свою резкость. Перкинг, оставив его извинения без ответа, заговорил о том, как сложно объяснить суть инстанции, которая стороннему человеку на первый взгляд явно кажется непостижимой. Но, как он только что упомянул, приговор выносится сам собой, благодаря особому характеру каждого документа.

— Мы, ассистенты, — продолжал Перкинг, — лишь обеспечиваем его исполнение. Опусы, недостаточно проникнутые живым духом, бракуются, то есть рассыпаются в прах, причем без нашего участия. Правда, иной раз мы можем ускорить этот процесс, как обычно и поступаем с демагогическими трактатами и литературной продукцией, преследующей дешевые сиюминутные цели. Тем быстрее безрассудно растраченные помыслы и чувства могут вернуться в состояние исходного материала, вновь освободиться, но не раньше, чем пройдут сквозь чистилище. Ведь им тоже необходимо очищение. С другой стороны, мы сохраняем и некоторые устрашающие образчики духовного заблуждения и человеческой самонадеянности. И поступаем мы так затем, чтобы пригвоздить к позорному столбу глупость и беспардонную закоснелость, эти два бича человечества. Ведь… — старый ассистент наклонился к Роберту поближе, — ведь исконный враг правды не ложь, а глупость.

Перкинг подошел к одному из письменных столов, заваленному множеством рукописей.

— Как раз тут, среди поступивших вчера бумаг, мне попалась фраза, иллюстрирующая эту точку зрения. Я нашел ее в дневнике мужчины, который никогда в жизни ни строчки не публиковал; он служил в конторе какого-то предприятия, жил скромно и втихомолку размышлял. Вот послушайте.

Роберт вместе с ним смотрел на страницу, и ассистент прочитал вслух:

— «Я не верю в бессмертие души, зато верю в бессмертие глупости. Когда-нибудь от нашей Земли ничего не останется, а на ее месте в космическом пространстве еще долго будет кружить туманное пятно: испарения всей человеческой глупости, начиная от Адама».

— Неплохо сказано, — похвалил Роберт, — хотя без последних трех слов обобщение было бы еще шире. В целом типичный сарказм поздней эпохи.

— А вы разбираетесь, — уважительно заметил ассистент.

Он предложил Роберту осмотреть Архив и заодно познакомиться с остальными сотрудниками. Как и сам Перкинг, ассистенты в большинстве были мужчины в годах, с седыми волосами, с умным, сведущим взглядом, который быстро скользил по фигуре Роберта и тотчас уходил в безмерную даль, где они витали, читая и делая записи. Одни за работой сидели на корточках, другие опирались на конторку. Их позы и движения отличались спокойной гармоничностью и говорили не об усталости, а скорее о благодетельной терпеливости.

Помещения Архива располагались большой частью в подземных этажах, куда вела винтовая лестница. Перкинг приглушенным голосом давал Роберту пояснения касательно работы ассистентов, заключавшейся в классификации, сохранении и ликвидации.

— Нашего Мастера Мага, — сказал он, — хранителя печати секретных документов, который обитает в самом глубоком подземелье Архива, вам лучше навестить в другой раз.

В залах всех семи ярусов, широкими пещерными ходами пробитых в земной тверди, высились стройные ряды фолиантов, папок, книг и свитков — свидетельства минувшего, предания, заповеданные настоящему. Молодые служители в форме посыльных стояли в ярко освещенных помещениях на страже мировых духовных запасов, по которым Роберт скользил благоговейным взглядом. В иных залах он невольно отметил поистине несметное количество китайских и тибетских манускриптов, эллинистические и римские памятники и те значительно уступали им числом. Например, здесь было невесть сколько трактатов о жизненной силе дао. Однако вдаваться в подробности сейчас нет времени. Ведь это всего лишь короткая экскурсия, чтобы новый Архивариус более-менее составил себе впечатление.

— Какие сокровища! — сказал он, вновь поднимаясь с Перкингом по стоптанным ступеням винтовой лестницы. — Какая жизнь после смерти!

— Коли вы, господин доктор, пожелаете полностью переселиться к нам, — рассудительно заметил ассистент, — то, помимо кабинета, в вашем постоянном распоряжении будет также личная гостиная-спальня.

Роберт заинтересовался.

— Она находится, — добавил Перкинг, — напротив, в круглом пилоне, где, как вы, наверно, уже заметили, нет примыкающего флигеля. Изначально он, вероятно, был предусмотрен для симметричности комплекса, но строительство так и не завершили. Поэтому наши Старые Ворота, имея пристройку-флигель лишь по одну сторону, выглядят непропорционально, что, впрочем, не слишком бросается в глаза, поскольку городские дома на свободной стороне постепенно подступили к Воротам весьма близко. Оставшийся обособленным вместительный пилон, где находится приготовленное для вас жилье, соединен с помещениями Архива крытой галереей, проложенной на высоте арки.

Ассистент уже поднялся по изгибам крутой лестницы. Галерея, проходившая меж пилонами по верху арки, оказалась до того низкой, что позволяла идти, только пригнувшись. И света через круглые окошки проникало слишком мало. В другом пилоне такая же крутая лестница вела на площадку этажом ниже, где и располагалась особая полукруглая комната.

Войдя, Перкинг первым делом обратил внимание Роберта, что здесь вдобавок есть тайный вход, напрямую ведущий к одной из катакомбных дорог.

— Вон там, в нише, люк с опускной дверцей, — сообщил ассистент. — Стало быть, можно попасть в комнату или уйти, не прибегая к обходному пути через галерею и архивный флигель.

Роберт не мог не оценить это преимущество, к тому же его привлекала диковинность жилья.

Той же дорогой они вернулись обратно и снова очутились на широкой каменной площадке по другую сторону ворот. Когда они направились в уже знакомый Роберту длинный кабинет Архивариуса, Перкинг упомянул, что, пока место начальника было вакантно, кабинетом пользовался он сам, но теперь, когда назначен новый Архивариус, конечно же, очистит помещение. Тем более что он как-никак старший ассистент и его присутствие требуется во многих отделах Архива.

С этими словами он вручил Роберту ключи — как от главного входа и решеток, так и от тайного коридора с опускной дверцей. Гостиничный номер Роберт решил пока оставить за собой, но в особых случаях, если, скажем, допоздна засидится на работе, можно будет заночевать и в Архиве. Напоследок Перкинг положил на письменный стол объемистую тетрадь с чистыми страницами, предназначенную, как он пояснил, для записи текущих событий, и вышел в соседнюю комнату, где заговорил с другим ассистентом на каком-то чужом языке. Дверь он не закрыл. Что же Роберт должен записывать? В нерешительности он открутил колпачок авторучки, открыл тетрадь и написал на первой странице: «С сегодняшнего дня д-р Роберт Линдхоф вступает в новую должность». Немного погодя он опять задумчиво закрутил колпачок.

Кому же служит Архив, который, как он внятно чуял, в корне отличен от обычных библиотек? Во время экскурсии Перкинг обронил, что Архив должен обеспечивать ясность знаний. Но кто им пользуется, кому от него прок? Какую цель преследует запись текущих событий?

Он уже подумывал позвать Перкинга для нового разговора, как вдруг с улицы донеслись тихие взволнованные голоса. Ассистенты в соседней комнате, погруженные в свою работу, оставили их без внимания. А вот Роберту, который начал читать дневник некоего коммерческого служащего, беспокойные голоса, звучавшие все громче, не давали сосредоточиться, в конце концов он встал и подошел к оконной нише.

Насколько хватает глаз, по всей улице стояли в дверях кучки людей, почти сплошь женщины, и поголовно все неотрывно смотрели в одну сторону. Из оконцев и окон тоже в волнении высовывался народ, а из соседних переулков к ожидающим поспешали новые и новые любопытные. Внезапно толпа всколыхнулась, женщины подталкивали одна другую, незнакомые оживленно кивали друг другу, словно радовались предстоящему событию. «Идут! Идут!» — закричали на дальнем углу. Весть разлеталась по округе, подгоняя последних задержавшихся горожан. Голые каменные фасады сияли желто-алым блеском.

Общее напряжение захватило и Роберта, он перегнулся через широкий подоконник. Среди зрителей ему вскоре бросился в глаза сухопарый господин в сером цилиндре, с неподвижным лицом: он вроде как праздно расхаживал туда-сюда, будто здешняя ажитация не имела к нему касательства, однако сверлящий, пристальный взгляд явно не упускал ни малейшей детали происходящего. На миг и Роберт ощутил его на себе, но осознал это лишь задним числом, когда господин в сером цилиндре уже безучастно повернулся к нему спиной и исчез в толпе.

Толпа плотной шпалерой окаймляла мостовую, по которой теперь медленно, ритмичным шагом приближались дети, длинная вереница мальчиков и девочек. Маленькие фигурки пружинили, будто перед ними не дорога, а подвесной мост и ступают они по нему с большой опаской. Большей частью в каждой шеренге шли четверо, одни судорожно держались за руки, словно для уверенности, другие шагали поодиночке.

На головах у всех цветочные венки, у иных букетик приколот на груди или зажат в кулачке. Впереди — младшие, едва научившиеся ходить, за ними — остальные, построенные четко по росту, самым старшим на вид лет двенадцать-тринадцать. Девочки в светлых, главным образом белых платьицах, мальчики в синих прогулочных комбинезонах или в матросках. Некоторые даже надели школьные ранцы, а некоторые крепко прижимали к себе игрушку — куклу, обруч или кораблик.

Судя по этим вещицам, тут вовсе не торжественная религиозная процессия, как могло бы показаться на первый взгляд. Вереница детей скорее наводила на мысль о какой-то пешей экскурсии. Или же о пленниках, об изгнанниках, которые поневоле уходят в чужие края. Глаза у них блестели, и солнечные лучи им, похоже, не мешали, ведь все как один, не мигая, неотрывно смотрели вверх. А открытые рты создавали впечатление, будто они поют, хотя ухо не улавливало ни звука. Впрочем, временами зрелище больше напоминало безмолвный крик. Глядя вверх, многие приподняли брови, и на лбу у них возникли морщины, лишавшие лицо беззаботности и придававшие ему что-то задумчивое, удивленное. Иные, правда, улыбались, но подлинной радости в улыбке не было, она казалась слащавой, и только. Над головами детей висела дрожащая пелена, в которой Роберт, присмотревшись, распознал рой блестящих сине-зеленых мух; они без устали кружили над маленькими фигурками, назойливо садились то на руки, то на лицо, ползали, потом снова взлетали, хотя никто их не отгонял. Воздух полнился противным жужжанием. Добродушный мужчина в первом ряду зрителей поймал ладонью одну из мух, осторожно ухватил за крылья, с наслаждением оторвал все ножки, а затем раздавил.

Мало-помалу добравшись до Старых Ворот, детская гурьба в сторону не свернула, прошла напрямик под аркой, ведь решетки, как Роберт заметил еще утром, стояли настежь. На взрослых, которые буравили их взглядами, дети не обращали ни малейшего внимания. Молча и решительно шли своей дорогой, ни один не оборачивался, хотя нередко их ласково окликали по имени. Порой кто-нибудь из женщин задерживал взгляд на том или ином ребенке, словно он пробуждал в памяти что-то близкое и родное, счастливую гармонию жизни. Вот и Роберт тоже невольно подумал о своих двоих детях и принялся высматривать в стайках, проходивших совсем рядом, Эриха и Беттину. Но их не было, хотя ему чудилось, что он примечает их то тут, то там, а в конце концов прямо-таки повсюду — до такой степени сходство еще не оформившихся черт затмевало отдельные различия.

Он вдруг сообразил, почему в хождениях по городу его все время преследовало пугающее ощущение заброшенности: нигде, ни на улицах и площадях, ни в катакомбах, он не встречал ни одного ребенка, нигде не слыхал ни шума их невинных игр, ни звонкой свободы их голосов. Здесь не было детей, вот в чем дело, примерно как на курортах, где, оберегая ищущих исцеления больных, детей в парки и санаторные кварталы не допускали. Раньше, до приезда сюда, Роберт не раз говорил, что к детскому гаму способен привыкнуть лишь тот, кто сопричастен к его возникновению, ведь ему самому внезапный ребячий галдеж на улицах, назойливая крикливость голосов и необузданный рев частенько действовали на нервы, поскольку для работы требовалась тишина. Но эти ребятишки безмолвствовали, даже не плакали, просто тихо-мирно и решительно шли своей дорогой. Они словно наполняли улицу волшебством, и Роберт, кажется, все бы отдал, лишь бы у них поубавилось покорности и всюду, в том числе и в Архиве, зазвучала их веселая болтовня. Впрочем, уже одно их присутствие на время совершенно изменило бездетный город. Теперь он понимал и почему народ с таким энтузиазмом устремился им навстречу и так благоговейно провожал их взглядом. Ведь эта детвора не иначе как явилась сюда из других краев и в городе не задержится, пойдет дальше.

Никто из горожан последовать за ними не дерзнул. За уходящими следовали только городские служители с открытыми паланкинами. В них лежали крошечные младенцы, в пеленках, с пустышкой во рту. Если б они не вытягивали крохотные ручки и, барахтаясь, не оголяли ножки, можно было бы принять их за восковые куклы. Городские служители, с безучастным видом несшие свой легкий груз, были одеты в кожаные фартуки и картузы, какие Роберт уже видел на людях, что чистили улицы и забирали от дверей мусор. Он поежился. Зрители разразились восторженными криками:

— Какой милый вон тот, с голубой ленточкой! Какой чистенький! Вы только посмотрите! А какая прелесть вон тот, с розовым бантом в волосах!

И женщины, старые и молодые, вытянув вперед раскрытые ладони, принялись покачиваться из стороны в сторону. И продолжали мягко покачиваться, пока паланкины один за другим не исчезли из виду. Мушиный рой тоже рассеялся.

Когда последний городской служитель невозмутимо запер за собой решетку, ассистент, который недавно рассуждал о том, что чувствам до́лжно поскорее разрушиться, дабы выпустить на волю составляющий их материал, а именно старый Перкинг, подошел к Роберту, все еще стоявшему у окна.

— Примерно раз в два дня, — неторопливо проговорил он, — здешние обитатели таким вот образом провожают по городу группу детей. И сколько этот спектакль ни повторяется, для зрителей он не теряет привлекательности. Иными словами, хотя участие населения в маленьком параде сугубо добровольно, оно, конечно же, засчитывается как урок. Многих это зрелище трогает и ободряет.

— Можно спросить, — вставил Роберт, — куда они идут?

— Они приходят и уходят, — отвечал ассистент. — К северо-западу от города простираются обширные территории.

— Об этом мне уже говорили в Префектуре.

— Вполне естественно, — заметил Перкинг, — что дети проходят через город без задержки. Их жизнь еще не напечатлена собственной судьбой.

Роберт кивнул.

— Впору подумать о рае, — сказал он, — о невинности знания. Однако, — продолжил он после короткой паузы, — рой мух, этих мерзких паразитов!

— Наверху мухи, внизу крысы! — сказал Перкинг. — Остатки животной жизни, для них и река не преграда.

И, словно высказал или предположил слишком много, старый ассистент оборвал разговор и вышел из кабинета.

Вскоре и улица снова выглядела как обычно. Большинство зрителей разошлись, лишь немногие пока стояли в нерешительности, но вот и они зашагали прочь. Роберт хотел было вернуться к бумагам на письменном столе, но вдруг кое-что вспомнил. Замер на секунду, потом резко повернулся и, на бегу коротко попрощавшись с ассистентами, устремился вон. Впрочем, ассистенты так углубились в работу, что не обратили внимания на его поспешность.

В вестибюле Роберт мимоходом схватил шляпу и перчатки и, пока дверь за ним медленно закрывалась, был уже на улице возле Ворот. Навстречу ему тихонько шла Анна.