Спящий просыпается

Герберт Джордж Уэллс, 1899

Роман, над которым Герберт Уэллс работал 13 лет, неоднократно переписывая и дополняя его. Благодаря полету фантазии автора читатель видит будущее, в котором стремительно развиваются высокие технологии. Образованный, дальновидный, Уэллс предвидел появление самолетов, космических путешествий и многое другое. Совершенно обычный английский джентльмен конца XIX века Грэхем засыпает – и просыпается в будущем. В очень, очень далеком будущем. В будущем, в котором его называют Спящим, – и в котором он является самым могущественным человеком процветающей и благоденствующей планеты Земля… так, по крайней мере, следует из информации, предоставленной Грэхему. Однако очень скоро Спящий начинает осознавать: жизнь людей изменилась, но ничуть не улучшилась и далеко не все рады пробуждению Грэхема… В формате a4.pdf сохранен издательский макет книги.

Глава II

Летаргия

Состояние каталептического оцепенения, в которое впал незнакомец, длилось необычайно долго, а затем наступило расслабление, и тело стало мягким, как при глубоком сне. Тогда и удалось закрыть его глаза.

Из гостиницы его доставили в боскаслскую больницу, а оттуда через несколько недель перевезли в Лондон. Однако все попытки разбудить его были напрасны. А через некоторое время по причинам, которые будут разъяснены позднее, они были вовсе прекращены. Очень долго он пролежал в этом странном состоянии, бесчувственный и недвижимый — не живой и не мертвый, словно подвешенный между бытием и небытием. Он находился во тьме, куда не проникал ни малейший луч мысли или чувства. Это была лишенная сновидений пустота, ничем не нарушаемый бескрайний покой. Смятение его разума все нарастало и усиливалось, пока в момент кульминации вдруг не оборвалось абсолютным молчанием, полнейшей тишиной. Где был теперь этот человек? Где оказываются люди, когда все чувства оставляют их?

— Кажется, что это случилось только вчера, — сказал Избистер. — Я помню все так ясно, словно это произошло вчера, даже еще более четко.

Это был тот же Избистер, что и в предыдущей главе, но уже немолодой. Волосы его, прежде каштановые и несколько более длинные, чем требовала мода, стали серо-стальными и были коротко острижены, а лицо, некогда свежее и румяное, пожелтело и осунулось. В остроконечной бородке тоже пробивалась седина. Избистер беседовал с пожилым человеком, одетым в летний тиковый костюм, — лето в этот год выдалось исключительно жаркое. Это был Уорминг, лондонский поверенный и близкий родственник Грэма — человека, впавшего в летаргию. Собеседники стояли рядом в комнате лондонского дома и смотрели на неподвижное тело.

Перед ними на резиновом матраце, наполненном водой, лежала странная фигура в длинной свободной рубашке — человек с изможденным желтым лицом, щетинистой бородой и отросшими ногтями на худых руках. Человек был помещен в прозрачный футляр из тонкого стекла. Стекло, казалось, выделяло спящего из окружающей его реальной жизни, он — этот странный и противоестественный феномен — был как бы обособлен от всего. Собеседники сквозь футляр разглядывали лежащего.

— Я был потрясен, — сказал Избистер. — До сих пор становится не по себе, как вспомню его пустые глаза. Совершенно белые, закатившиеся. Приехал сюда и как бы заново все переживаю.

— И вы не видели его с тех пор? — спросил Уорминг.

— Часто хотелось приехать, — признался Избистер, — но в последнее время я так занят, не могу выкроить и дня. К тому же по большей части я живу в Америке.

— Если не ошибаюсь, — заметил Уорминг, — вы были тогда художником?

— Да. Но потом женился и понял, что рисование не дает средств к существованию — особенно такому посредственному художнику. Я занялся фотографией. Эти рекламы на дуврских скалах выполнены под моим руководством.

— Отличные рекламы, — согласился поверенный, — хотя, должен признаться, я не очень обрадовался, увидев их именно на этом месте.

— Зато, если нужно, они могут прослужить столь же долго, сколько будут стоять эти скалы, — с довольным видом объявил Избистер. — Мир меняется. Когда он заснул двадцать лет назад, я прозябал в Боскасле со своим этюдником для акварелей и старомодным благородным честолюбием. Я не мог и вообразить, что мои краски прославят все благословенное побережье Англии от Лендс-Энда до мыса Лизард. Удача часто приходит к человеку, когда он ее вовсе не ищет.

По лицу Уорминга было видно, что он все же сомневается, настоящая ли это удача.

— Именно тогда мы с вами разминулись, если я правильно припоминаю?

— Вы вернулись в том же самом экипаже, который доставил меня на Камелфордский вокзал. Это было во время юбилея — юбилея королевы Виктории^[1]. Я помню трибуны и флаги в Вестминстере и ссору с извозчиком в Челси.

— Это был второй, бриллиантовый юбилей, — сказал Уорминг.

— Ах да! Во время настоящего юбилея, пятидесятилетия, я был еще мальчишкой и жил в Вуки. И все пропустил… Сколько же хлопот доставил нам этот спящий! Моя квартирная хозяйка не хотела держать его у себя, не позволяла его оставить — он выглядел таким странным, застывшим. Нам пришлось в кресле перенести его в гостиницу. Врач из Боскасла — не нынешний, а прежний — был при нем почти до двух ночи, а мы с хозяином гостиницы помогали ему, держали свет и все такое прочее.

— Он был твердый и окоченевший?

— Окоченевший, это точно. Как его не сгибали, он возвращался в прежнее положение. Можно было поставить его на голову — и он так бы и стоял. Никогда не видел такой окоченелости. Теперь, конечно, — он кивком показал на распростертое тело, — все по-другому. А этот маленький доктор — как его звали?

— Смизерс?

— Да, Смизерс. Он был, пожалуй, не прав, пытаясь привести его в сознание как можно скорее. Чего он только не делал! Меня до сих пор дрожь берет, как вспомню: горчичники, нюхательная соль, иглы. И еще эти дьявольские машинки — не динамо, а…

— Катушки индуктивности.

— Да. Вы бы только видели, как дергались и сокращались его мышцы, как извивалось в судорогах тело. Представьте только: две свечи, горящие ярким желтоватым светом, шевелящиеся тени, этот маленький суетливый доктор — и, наконец, он сам, окостеневший и в то же время корчащийся самым невероятным образом. До сих пор вижу это в кошмарах.

Наступила тишина.

— Какое странное состояние, — произнес наконец Уорминг.

— Полное отсутствие личности, — сказал Избистер, — перед нами только пустая телесная оболочка. Еще не совсем мертвая, но и не живая. Это словно свободное место с табличкой «занято». Никаких ощущений, пищеварение отсутствует, не слышно биения сердца, ни один мускул не дрогнет. Я не ощущаю здесь присутствия человека. В некотором смысле он даже более мертв, чем настоящий мертвец: врачи сказали мне, что даже волосы у него перестали расти. А после смерти волосы у покойника некоторое время еще растут.

— Я знаю, — помрачнев, ответил Уорминг.

Они снова посмотрели сквозь стекло. Грэм действительно находился в странном состоянии, в расслабленной стадии транса, беспрецедентной в истории медицины. Бывали случаи, когда состояние транса длилось около года, но в конце концов оно завершалось либо пробуждением, либо смертью — иногда сначала происходило первое, а затем второе. Избистер обратил внимание Уорминга на следы уколов, с помощью которых врачи проводили внутривенное питание, но тот явно старался не замечать их.

— И пока он тут лежал, — продолжал Избистер, в голосе которого чувствовалось довольство жизнью, — я успел переменить свои жизненные планы; женился, обзавелся семьей. Мой старший сын — тогда я еще и не думал, что у меня будут сыновья, — американский гражданин и скоро закончит Гарвард. Я поседел. А этот человек не стал ни старше, ни умнее, чем был в мои молодые годы. Странно…

Уорминг повернулся к нему:

— Я тоже постарел. Я играл с ним в крикет, когда был совсем юнцом. А он все еще выглядит довольно молодым человеком. Правда, пожелтел. Однако, что ни говори, это молодой человек.

— За эти годы прошла война, — сказал Избистер.

— С первого дня до последнего.

— Ведь у него, если я не ошибаюсь, — сказал, помолчав, Избистер, — было небольшое состояние?

— Да, вы правы, — сказал Уорминг и закашлялся. — Но когда это произошло, я взял его под опеку.

— Ах так! — Избистер, поколебавшись, предположил: — Вряд ли его содержание здесь обходится слишком дорого. Так что состояние, наверное, приумножилось?

— Верно. Он проснется — если вообще проснется — куда богаче, чем был.

— Мне как деловому человеку приходила в голову мысль, что в финансовом смысле этот сон оказался для него весьма выгодным. И он знал, если так можно выразиться, что делал, погружаясь в летаргию на столь долгий срок. Если бы он жил все это время…

— Я сомневаюсь, что он устроил это намеренно, — сказал Уорминг. — Он не был дальновидным человеком. На самом деле…

— Что?

— Наши взгляды сильно расходились. Я был при нем кем-то вроде опекуна. Вы, вероятно, достаточно хорошо разбираетесь в делах и знаете, что в определенных случаях возникают некоторые трения… Впрочем, не думаю, что он когда-нибудь вообще проснется. Сон отнимает у человека силы медленно, но рано или поздно они все-таки исчерпаются. Это выглядит так, словно он очень медленно, но неуклонно сползает вниз по пологому склону. Вы понимаете меня?

— Очень жаль, если нам не удастся увидеть, как он изумится, когда проснется. За эти двадцать лет многое изменилось. Это было бы настоящим возвращением Рип Ван Винкля.

— Да, действительно перемены большие, — сказал Уорминг. — Между прочим, и со мной. Я стал стариком.

Избистер замялся, а затем изобразил запоздалое удивление:

— Никак бы этого не подумал.

— Мне было сорок три года, когда его банкиры — вы ведь посылали им телеграмму — обратились ко мне…

— Я нашел их адрес в чековой книжке, которая была у него в кармане, — сказал Избистер.

— Так вот, сложение не такое уж трудное арифметическое действие, — заметил Уорминг.

Они еще немного помолчали, а затем Избистер дал волю своему любопытству.

— Он может пролежать так еще многие годы, — сказал он, поколебался и продолжил: — Мы должны учитывать и такую возможность. Управление его имуществом в один прекрасный день может перейти в другие руки.

— Можете поверить мне, господин Избистер, это одна из тех проблем, над которыми я размышляю постоянно. Получилось так, что между нами не было достаточно надежных и доверительных отношений. Сложилась странная и беспрецедентная ситуация.

— Пожалуй, — согласился Избистер.

— Мне кажется, это должно послужить поводом для создания некоего общественного органа, который будет практически бессмертным опекуном, если он, как считают врачи — по крайней мере, некоторые, — в самом деле может когда-нибудь проснуться… Во всяком случае, я уже обратился с таким предложением к некоторым общественным деятелям. Но дело пока не сдвинулось с места.

— Право, неплохая мысль — передать его под опеку общественному органу, скажем, Совету попечителей Британского музея или Королевскому медицинскому колледжу. Это звучит несколько странно, но ведь и ситуация тоже не заурядная.

— Трудно будет уговорить их взять его под опеку.

— Много бюрократической волокиты?

— Отчасти.

Наступила пауза.

— Любопытная ситуация, — заметил Избистер. — А сложные проценты на капитал все растут.

— Разумеется, — подтвердил Уорминг. — И теперь, когда сокращается золотой запас, намечается тенденция к росту цен.

— Да, я уже ощутил это, — поморщившись, сказал Избистер. — Но для него такая тенденция благоприятна.

— Если только он проснется.

— Да, если только он проснется, — повторил Избистер. — А вы заметили, как у него заострился нос и ввалились глаза?

Уорминг внимательно посмотрел на спящего и задумался.

— Сомневаюсь, что он когда-нибудь проснется, — сказал он наконец.

— Я так толком и не понял, — признался Избистер, — что явилось причиной этой летаргии. Он, правда, говорил мне о переутомлении. Я часто задумывался, чем он был так занят?

— Он был человеком одаренным, но эмоциональным и порывистым. Его преследовали семейные неприятности. С женой он развелся и, чтобы отвлечься, ударился в политику, причем со всей страстью. Он сделался фанатиком-радикалом — не то социалистом, не то типичным либералом передового направления, как они себя называли. Энергичный, взбалмошный и необузданный, он просто надорвался в полемических баталиях. Помню его памфлет — любопытное произведение. Дикое, причудливое! Там, кстати, было высказано несколько пророчеств. Некоторые из них лопнули, но о других сейчас можно говорить как о свершившемся факте. Прежде всего, читая его записки, начинаешь понимать, что наш мир полон неожиданностей. Ему придется многому учиться и от многого отвыкать, когда он проснется. Если пробуждение вообще когда-нибудь наступит.

— Чего бы я только не отдал, — проговорил Избистер, — чтобы услышать его слова.

— И я, — подхватил Уорминг. — Ах, как мне этого хотелось бы! Но, увы, — добавил он с неожиданной стариковской жалостью к себе, — мне не доведется увидеть его пробуждения.

Он помолчал, задумчиво глядя на восковую фигуру, лежащую перед ним.

— Нет, он не проснется, — сказал он наконец и вздохнул. — Он никогда не проснется.

Примечания

1

Виктория (1819–1901) — королева Великобритании с 1837 г. (Здесь и далее — примеч. ред.)