Зов неизвестности

Герберт Грёз

Жил-был художник. И одной серой холодной осенью с ним случилось что-то непонятное. Все, что осталось в качестве ключа для разгадки его тайны – альбом с карандашными рисунками.

Глава 5. Странности и обычности

Штольц восседал на поваленном стволе толстого дерева и вещал. Он был великолепен в своем энтузиазме. Каждое его слово звенело, как фужер, если его потереть рукой по ободку.

— Итак, вопрос первый, — объявил он после недолгого вступления, которое содержало в себе вдохновенную речь о высокой миссии науки перед человечеством. — Как дядюшка узнал о существовании этого места? Вариантов несколько, но самых разумных из них два: первое — он здесь был лично, а второй…

— Все это ему привиделось, — я позволил себе перебить профессора.

— Да. Это бы объяснило, кстати, наличие на рисунках предметов, которые на самом деле валялись у старого хрыча дома, — кивнул Берт. — Но поражает тщательное воспроизведение реальности. Вы только посмотрите, как похоже! Да. Значит, с более высокой степенью вероятности полагаем, что он тут был. Тогда вопрос второй: зачем? Что привело его сюда — поиски вдохновения или охота на бекасов? Кстати, вы видели здесь бекасов? Ясно, это он всех перебил. Глупая шутка, говорите? Я иногда позволяю себе такие, когда сильно взволнован. Ладно, дальше. Вопрос третий — почему именно этот альбом дядюшка назвал ключом к разгадке своей смерти? Ведь умер-то он не здесь… Да-да, я знаю, вы сейчас скажете, что он нашел здесь каких-то фантомов, которые преследовали его и добрались до него дома, где и кокнули. Но этот ответ лежит на самой поверхности, и сценарист того самого дешевого фильма ужасов, о котором вы упомянули, именно так и написал бы. Нет, amigo, все не так просто. По идее, эти самые фантомы охотились бы за альбомом после смерти, а этого не происходит. И на нашей шее не сжимается холодная рука смерти. Хотя, впрочем, на вашей сжимается. А, это у вас шарф такой странный… Да. Очевидно также, что он не стащил отсюда никакой привязанной к местным духам реликвии, за которой и пришли эти самые духи, ибо никто про это ничего не упоминал. И, кстати, это тоже вариант дешевого сюжета. Нет, он едва ли здесь что-то или кого-то потревожил, вряд ли кого-то осквернил и уж точно ни в кого тут не заставил в себя влюбиться. Так почему же мы здесь, а? Думайте, дружище.

У меня не получалось думать. Я смотрел на эти сараи внутри домов, деревья, растущие из колодцев, огороды на крышах и от этого словно кто-то отчаянно давил на тормоз в моей голове.

— Не получается? Это от отсутствия практики. Я помогу вам. Смотрите. Дядюшка умер дома и он не упоминал, что смерть его как-то связана с этим местом. Он лишь сказал, что в альбоме на рисунках есть ключ к разгадке его гибели. Только ключ! Не источник опасности и не причина смерти как таковая. Всего лишь маленькая улика, ведущая дальше, к другим местам, действиям и явлениям. Никто не говорил прямо, что сущность, погубившая дядюшку, пришла именно отсюда. Но здесь — и именно здесь — они оба наследили так, что их пути можно разузнать дальше во взаимной зависимости. Вот как надо повернуть эту деревеньку, чтобы смотреть на нее под правильным углом. Не причина и не источник беды, но зацепка, нить, если хотите. Хотя место само по себе, конечно, стоит того, чтобы заняться им отдельно. Но мы сюда еще вернемся. Кстати, а что вам кажется странным здесь?

— Проще перечислить, что здесь не кажется странным, — буркнул я. — Взять, например, хотя бы эту постройку. Судя по всему, она была когда-то котельной. Но какой черт занес ее в коровник?

— Нет, нет, Виктор. Вы рассуждаете стандартно, а это вредно. Как раз это и не странно для такого места. Необычно здесь другое, но что именно?

Я попытался отбросить приемы «стандартного» мышления и наклонил голову, стараясь рассмотреть что-то еще. Взгляд мой фокусировался то на деревьях, растущих вбок из склона холмика, то на курином скелете, стоящем на громоотводе, как флюгер. Я блуждал взглядом по домам, разбросанным вдоль дороги, по кускам заборов, торчащим из самых разных мест, по кустам, растущим вниз с крыш. Но это было вроде в рамках нормы, если верить Берту. И вдруг я увидел.

— Тени! Они перекрещиваются под разными углами!

— Ага, и это тоже. Хотя и не то, но все же верно подмечено. Во-первых, день пасмурный, а тени есть. Во-вторых, точно, они пересекаются, а должны быть направлены в одну сторону. Но это все же не та деталь, на которую я хотел обратить ваше внимание. Берете еще попытку?

— Ну вас. Нет, не беру.

— Тогда смотрите и слушайте. Странно то, что вся деревня перемешана, как куча доминошек перед игрой, но есть одна часть пейзажа, оставшаяся нетронутой. Дорога! Вот, Виктор, что здесь совершенно необычно. Ведь при таком хаосе она должна быть разбросана по всей деревне в виде фрагментов, но ни одна из ее ветвей нигде не обрывается. Учитесь, друг мой, видеть всю картину сразу, а потом сопоставлять её детали. И то, что не вяжется, то и есть искомое. Ладно. Да. Теперь за дело. Идемте со мной, будем опознавать ключ.

Сначала мы подошли к ветряной мельнице, кое-как уместившейся между двумя вековыми соснами. Двери не было, и прямоугольный проем в каменном цоколе выглядел бесконечной темной дырой. Покосившаяся, вся покрытая трещинами, она никак не давала повода подумать, что когда-то на ней работали люди, звучали голоса, что здесь начинался путь ароматного каравая с хрустящей корочкой. Сейчас с этими выбитыми окнами, обвалившейся крышей, она напоминала скорее иллюстрацию книги о войне.

Берт же, похоже, нисколько не интересовался антуражем. Он рыскал, как мышь, застигнутая на воровстве зерна, шнырял туда-сюда, к чему-то приглядывался, трогал и даже нюхал. Наконец он остановился, перевел дух и спросил:

— Ну что, нашли что-нибудь?

— Нет, — честно сказал я. — И не искал даже. Вас там вполне хватало. Я рассматривал мельницу и поражался тому, что с ней случилось, и какая она, возможно, была раньше.

— Вам дали звание физика по ошибке, — сердито буркнул Штольц. — Вы лирик чистой воды. Впрочем я вот тоже ничего не нашел.

Он с яростью чиркнул зажигалкой и пустил в небо огромное облако дыма. Потом перелистнул альбом и молча отправился дальше. Я так же тихо последовал за ним.

От следующей точки нашего маршрута меня просто передернуло. Во дворе большого дома в четыре окна располагалось кладбище. Но не такое умиротворенное и спокойное, как обычно, а какой-то кошмар из нагромождений оград, крестов, надгробий, истлевших досок и каких-то жухлых тряпок. То, что по идее должно было стать последней станцией на маршруте жизни, превратилось в крушение поезда.

Берт, тем не менее, смущен не был. Он спокойно переворачивал надгробия, отстранял кресты, копался в тряпках. Я не мог на это смотреть.

— Господин Рамирес, вы изволите заниматься святотатством! Немедленно прекратите тревожить упокоенные души!

— Чего? — Берт изумленно посмотрел на меня поверх очков и подошел вплотную. На его руках заиграли мышцы. — Повторите, что вы сказали?

— Это же кладбище, Берт!

— Так, — он взял себя в руки и спокойно выдохнул. — Во-первых, это уже не кладбище. Если кто и побеспокоил, как вы сказали, души, то это был не я. Все уже украдено до нас. Во-вторых, вы всерьез верите, что все эти палки и доски — гарантия покоя на Том Свете? Что это и есть мост к спасению души? Бросьте, Виктор! Вы что, в Бога не верите?

— Как раз-таки верю. И именно поэтому трепетно отношусь к христианским святыням!

— Эммм… А где вы здесь видите святыни? Единственная святыня, которую реально можно поругать и осквернить, находится здесь, — Берт ткнул меня пальцем в грудь. — И у большинства она изгажена настолько, что никакими свечками и висюльками уже не очистить.

— Но это же… А как же традиции, обряды?

— Вы — язычник, раз традиционные верования для вас дороже Истины.

— А вы… вы…

— Да. Гугенот недорезанный. И что вы мне сделаете? Предадите анафеме? Вы думаете, что я сектант и еретик, а на деле ересь проповедуете вы. Да еще к тому же рассуждаете, как средневековый схоласт. Да. Ладно, а теперь не мешайте мне, раз уж не помогаете. А к этому разговору мы еще вернемся. И вот еще что. Извините меня и не сердитесь, пожалуйста. Тема немного щекотливая.

И он снова занялся разбрасыванием этого отвратительного хлама, то хватаясь за фотоаппарат, то рассматривая альбом. Наконец он достал из рыхлой земли череп, покрытый какими-то бурыми пятнами, пробормотал «увы, мой бедный Йорик» и встал, отряхиваясь.

— И здесь ничего. Ладно, идем дальше.

— А что вы положили в сумку?

— Вот, смотрите, — и Берт показал мне какую-то овальную штуковину, темную и ржавую.

— А что это?

— Реликвия. Продам ее на блошином рынке, — он вдруг рассмеялся. — Шучу. Рассмотрите ее подробнее и хорошенько запомните. Она пригодится в расследовании. Правда, не в этом.

Я все больше терялся. Конечно, у него опыт в подобных делах и огромный багаж знаний, но мне-то тоже было интересно! А он как назло разыгрывал из себя Холмса и молчал, снабжая окрестности сизым дымом.

Мы переместились к полуразвалившемуся сараю, в котором, как ни странно, на стенах еще висела кое-какая утварь.

— О, а вот это уже интереснее, — заметил Берт, осматриваясь по сторонам. — У вас есть фонарик?

— Продавцы унитазов не носят с собой фонари, — сухо ответил я.

— А зря. В глубинах этих устройств порой такое можно найти… К тому же, вы уже не работаете продавцом. Да. Ладно, будем осматриваться на ощупь. Я-то куда смотрел, старый осел? Все взял, а про фонарик забыл, — так что-то бормоча, Берт изучал обстановку.

Я же заскучал. Честно говоря, мои ожидания совершенно не совпадали с реальностью. Вместо того, чтобы погрузиться с головой в решение мистических тайн, мне пришлось довольствоваться лишь ролью наблюдателя.

— Чего же вы стоите, Виктор? — пыхтя и отдуваясь, спросил Берт. Он только что снял со стены старый велосипед, для чего ему пришлось изрядно постараться. — Помогите же мне!

— Зачем вам этот древний бициклет? Его даже нет на рисунках!

— Его-то нет, а вот кое-что на нем есть. Да что с вами? А! Понимаю, вы не знаете, с чего начать. Поэтому и считаете себя бесполезным созерцателем. Послушайте, друг мой, вы что, забыли свое детство?

— К чему вы это?

— А к тому. Вы же не сразу после рождения умели писать, считать и водить машину, так? И я вот тоже в свое время даже на горшок садиться не умел. Но я наблюдал, подражал, спрашивал. И пришло время, когда я сам стал генератором знаний, и теперь другие могут смотреть, наблюдать за мной и спрашивать. Взрослый, Виктор, отличается от ребенка только размером биомассы. Если вы не перестали учиться и постигать новые вершины, то вы еще дитя.

— А если перестал?

— Тогда я спою по вам гимн «Вот уж многие святые отошли к тем берегам» и предам вас земле, ибо вы умерли.

— По-вашему выходит, что человек или ребенок или труп?

— Точно! К сожалению, мне приходится встречать сотни живых трупов среди людей. Они вроде ходят, таращат глаза и даже что-то жуют и издают звуки, похожие на человеческую речь, но это мертвецы, Виктор. Они перестали учиться, радоваться новым открытиям, а что самое страшное, mon ami, — они перестали этого хотеть.

Я в очередной раз поразился словам Штольца. А еще его умению рассказывать в двух словах философские трактаты, не отрываясь при этом от дела. Он прав, наверное… Но это было очень сложно принять. Он кромсал мои жизненные устои, как портной, вырезая из цельного куска ткани заготовку для нового платья. Этот бродяга-ученый наносил точные удары по самым столпам, по капитулам моего миропонимания. И я вдруг почувствовал гордость за себя, за то, что мне выпала честь жить в одно время с ним.

— Так что мне делать, Берт? — спросил я после недолгого молчания.

— Пока смотреть и спрашивать. Если спрашивать нечего — а такое бывает, когда человек либо знает все, либо абсолютно ничего — тогда просто смотрите. Как чужак, попавший в незнакомую языковую среду. Слушайте голоса Неведомого, словно вы — индус в Финляндии. И если вы будете регулярно тренировать ваше восприятие, то вскоре запоете «Харе Кришна» по-фински.

Конец ознакомительного фрагмента.