Жемчужина Востока

Генри Райдер Хаггард, 1903

Палестина первого века после Рождества Христова, от правления Агриппы до падения Иерусалима, – хронологические рамки романа «Жемчужина Востока», в котором разворачивается любовная история христианки Мириам и римского центуриона Марка.

Глава II

Глас Божий

Высока была цивилизация Рима. Его законы, его гений не умерли и сейчас; его военное искусство и государственная система и теперь еще вызывают удивление; его великолепные, грандиозные здания, развалины которых уцелели местами, — образцы строительного искусства. А между тем этот самый Рим не знал ни жалости, ни сострадания. Среди великолепных величественных его развалин мы не находим ни одного госпиталя или богадельни, приюта для престарелых или сирот. Эти человеческие чувства были совершенно незнакомы гражданам Рима, находившим удовольствие, забаву и наслаждение в муках и страданиях себе подобных людей.

Царь Агриппа по мыслям и понятиям, по вкусам и привычкам — истинный римлянин. Рим был его идеалом, а идеалы Рима — его идеалами!

Стояло жаркое время года. По распоряжению Агриппы игры в цирке должны были начинаться рано и заканчивались за час до полудня. Уже с полуночи толпы народа устремились в амфитеатр занимать места. Несмотря на то что последний вмещал свыше 20 000 человек, оказались занятыми все уже за час до рассвета. Только места, предназначенные для Агриппы и его приближенных, его почетных гостей, оставались пока еще пустыми.

Под темными сводами большого зала тюрьмы вокруг длинного, ничем не покрытого стола собрались осужденные христиане. Старые и малые сидели на скамьях, остальные толпились вокруг. На главном месте стоял почтенный старец — христианский епископ, долгое время щадимый преследователями из уважения к его преклонным летам и высокой нравственности. Но теперь, видно, и его час пробил.

Хлеб и вино, смешанное с водою, были освящены, и все вкусили от них. Затем епископ всех благословил и растроганным голосом провозгласил: «Радуйтесь, братья и сестры мои во Христе! Сегодня день великой для всех вас радости; мы вкусили истинную Трапезу любви и, подобно Господу нашему, можем сказать теперь: «Мы будем пить от плода сего виноградного новое вино в царстве Царя нашего Небесного!» Все мы сбросим с себя тяготы жизни земной, все тревоги, волнения и страдания и вступим в вечное блаженство! Возблагодарим, прославим Бога и возрадуемся великою радостью! Пусть когти и пасти львов не страшат вас, и расставание с жизнью не смущает покоя души; другие возьмут из рук ваших светоч спасения и понесут его вместо вас. И разольется свет учения Христа на весь мир. Возрадуемся же и возвеселимся в этот день!»

И все воскликнули: «Радуемся!», даже дети. Затем все в молитве и славили, и благодарили Бога, а в заключение епископ благословил их во имя Святой Троицы. Едва приговоренные окончили свое богослужение, как железная решетка ворот распахнулась, и главный тюремный страж со своими помощниками приказали им идти в амфитеатр. У ворот тюремные стражи передали осужденных солдатам, под конвоем которых те двинулись попарно с епископом во главе по узкой, темной улице между двумя высокими каменными стенами к боковому входу на арену цирка. Проходя узкую калитку, христиане по знаку епископа запели хвалебный псалом. С пением вошли они на арену за особую загородку в противоположном царскому балкону конце амфитеатра и заняли места на особой низкой эстраде.

До восхода солнца оставалось еще около часа. Луна уже зашла, и весь амфитеатр погрузился во мрак. Лишь там и сям горели факелы. Два больших бронзовых светильника освещали по бокам пышный трон Агриппы, еще пустой. Этот мрак подавлял присутствующих: никто не кричал, не смели даже громко говорить. Вместо обычных в таких случаях криков «Песье мясо!» и насмешливого требования чудес при входе христиан собрание безмолвно следило за ними глазами. И только шепотом зрители передавали друг другу: «Смотрите, это христиане!», «Осужденные христиане!»

Разместившись на своих местах, христиане снова запели свой тихий гимн, и собравшийся народ, точно заколдованный, слушал их со вниманием, почти с благоговением. Когда осужденные допели свою хвалебную песнь и последний звук их голосов замер в густом полумраке амфитеатра, старец-епископ, движимый вдохновением свыше, встал и обратился к собравшемуся народу. Как ни странно, вся многочисленная толпа слушала его, ни один голос не поднялся, чтобы прервать или осыпать насмешками и издевательствами, как это обыкновенно бывало в подобных случаях.

Быть может, его слушали только потому, что время томительного ожидания казалось не таким долгим, а удручающий мрак не так тяготил присутствующих: вниманием их овладел невидимый оратор, голос которого звучал ласково и призывно.

— Замолчишь ли ты, старик? — вдруг крикнул тот вероотступник, которому пророчица Анна предсказала близкую смерть. — Не смей проповедовать свою проклятую веру!

— Оставь его, пусть говорит, — послышались голоса из толпы. — Мы хотим слышать его повесть! Говорят тебе, оставь его, не мешай ему!

И старик продолжал свою простую, но трогательную речь с увлекательным красноречием и удивительной силой убеждения. Он говорил почти час, и никто не решился прервать его.

— Эти люди лучше нас. Почему они должны умереть? — послышался вдруг из дальних рядов чей-то голос.

— Друзья, — ответил проповедник, — мы должны умереть, такова воля царя Агриппы. Но вы не сожалейте о нас: это день нашего радостного возрождения для новой, вечной жизни. Сожалейте лучше о нем, так как с него взыщется за кровь нашу и всю кровь, пролитую им во дни его царствования. Смерть, которая теперь так близка к нам, быть может, еще ближе к некоторым из вас! Меч Господен ежечасно может сделать этот трон пустым. Глас Господен может призвать царя к ответу! Какой же ответ даст он Всевышнему судье? Оглянитесь кругом. Уже те беды, о которых Распятый вами предупреждал, висят над головами вашими; близко то время, когда из собравшихся здесь ни одного не останется в живых. Покайтесь же, пока еще есть время! Говорю вам, последний суд ваш близок! И теперь, хотя вы не можете этого видеть, Ангел Господен летает над вами и вписывает ваши имена в книгу живота или смерти. Пока есть время, я буду молиться, братья, за вас и за царя вашего! Мир вам, братья мои и сестры мои, мир вам!

Так старец говорил, и впечатление от его слов так неотразимо было, так сильно, что тысячи голов поднялись вверх, чтобы увидеть того Ангела, о котором он говорил. И вдруг сотни воскликнули, сотни рук указали на небо, бледным шатром нависшее у них над головами:

— Смотрите! Смотрите! Вот он, его Ангел!

Действительно, что-то белое бесшумно парило в небе, то появлялось, то скрывалось, затем как будто спустилось над троном Агриппы и исчезло.

— Безумные! Да это просто птица! — крикнул кто-то.

— Да будет угодно богам, чтобы то был не филин! — отозвались голоса.

Все знали историю Агриппы и филина. Ему предсказали, будто дух в образе этой птицы вновь явится ему в его последний час, как и в час его торжества.

Но вот со стороны дворца Агриппы послышались звуки трубы, и глашатай с высоты большой восточной башни сообщил, что солнце поднимается из-за гор, и царь Агриппа со своим двором и гостями сейчас прибудет в амфитеатр. Наэлектризованная толпа, привыкшая трепетать при имени Агриппы, замерла в радостном ожидании, мгновенно забыв проповедь епископа и предсказанные им бедствия.

И вот тяжелые бронзовые ворота триумфальной арки широко распахнулись, и под громкие, торжественные звуки труб Агриппа в роскошном царском одеянии, окруженный своими легионерами, вошел в амфитеатр. По правую его руку шел Вибий Марс, римский проконсул Сирии, а по левую — Антиох, царь Коммагены, за ним следовали другие цари и принцы, влиятельнейшие люди его страны и других стран.

Агриппа сел на свой золотой трон под громкие приветственные крики толпы. Гости разместились вокруг него. Снова пропели трубы. Это был знак, чтобы гладиаторы и эквиты, т. е. те, которые будут сражаться верхом на конях, выстроились и прошли церемониальным маршем мимо царской ложи и перед смертью приветствовали своего повелителя. Осужденных христиан тоже вывели в podium, приказали им построиться по двое в ряд позади пеших борцов, выждать очередь и пройти вслед за ними, чтобы приветствовать царя согласно обычаю словами: «Хвала тебе, царь, идущие на смерть приветствуют тебя!» Но царь ответствовал на это безучастной улыбкой. Толпа же выражала криками свое одобрение. Наконец пошли христиане — эта жалкая вереница хилых старцев, испуганных детей, цепляющихся за платья матерей, бледных растрепанных женщин в жалких рубищах. Та самая толпа, что в полумраке амфитеатра безмолвно внимала им, теперь ободренная бледным светом родившегося дня, звуками трубы и присутствием могущественного Агриппы, стала осыпать их насмешками и издевательствами. Вот христиане поравнялись с царским троном, и толпа закричала: «Приветствуйте Агриппу!» Епископ возвел руки к небу и взглянул на царя, остальные молчали.

— Царь, мы, идя на смерть, прощаем тебя! Да простит тебя Бог, как мы тебя прощаем! — послышался его тихий голос.

Еще минуту назад толпа смеялась и хохотала, но тут все вдруг смолкло, и Агриппа нетерпеливым жестом велел им проходить дальше. Только Анна, очень старая и слабая, не могла успевать за остальными. Поравнявшись с царским балконом, она и совсем остановилась. Хотя стражи кричали ей: «Проходи, старуха! Ну, живее!», она стояла неподвижно, опершись на свою длинную палку и упорно смотря в лицо Агриппы. Почувствовав на себе ее взгляд, он обратил свой взор в ее сторону, и глаза их встретились. При этом все заметили, что Ирод побледнел. Анна с усилием выпрямилась и, стараясь удержаться на дрожащих ногах, подняла костыль и указала им на золотой карниз балдахина над головою Агриппы. Все присутствующие обратили туда свои взоры, но никто не мог ничего разглядеть, так как карниз еще оставался в тени. Но, казалось, Агриппа увидел там что-то, ибо, поднявшись, чтобы объявить игры открытыми, он вдруг тяжело опустился на свое место и погрузился в глубокое раздумье, которого никто не смел нарушить. Анна же, опираясь на свой костыль, медленно поплелась вслед за остальными, которых теперь вновь водворили на прежние места, откуда они должны были наблюдать смерть своих родных, христианских борцов-гладиаторов.

Наконец с явным усилием Агриппа поднялся на ноги, и в этот момент первые лучи восходящего солнца упали прямо на него. Это был высокий, благородного вида мужчина, величественный и прекрасно сложенный, в красивой, богатой одежде. Многотысячной толпе, обратившей на него взоры, он казался лучезарно прекрасным в своем серебряном венке и серебряном панцире, в белой тоге с серебром, весь залитый солнцем.

— Именем великого цезаря и во славу цезаря объявляю игры открытыми! — произнес он звучно и громко.

И, точно под влиянием какого-то неудержимого импульса, вся многотысячная толпа закричала, пьянея от звуков собственных голосов: «То голос бога! Голос божественного Агриппы!»

Царь не возражал; он упивался этим поклонением. Он стоял в лучах солнца, гордый, счастливый, самодовольный. Милостивым жестом он простер руки вперед, как бы благословляя эту боготворившую его толпу. Быть может, в эти минуты в памяти его воскресло воспоминание о том, как он, жалкий, бездомный, изгнанный отцом, вдруг вознесся до такой высоты, и в душе его на мгновение мелькнула безумная мысль, что он в самом деле бог.

Вдруг Ангел Господен сразил его в его гордыне: невыносимая боль сжала, точно тисками, его сердце, и Ирод вдруг понял, что он простой смертный человек и что смерть стоит за его спиной.

— Увы, народ мой! Я не бог, а простой человек, общечеловеческая участь уготована и мне! — воскликнул он. И в этот самый момент большая белая сова, появившись над его головой, улетела через открытое пространство над ареной амфитеатра.

— Видите! Видите! — продолжал он. — Тот добрый гений, что приносил мне счастье, покинул меня! Я умираю! Народ мой, видишь, я умираю!.. — И, опрокинувшись на свой золотой трон, этот человек, еще за минуту принимавший как должное божеские почести, теперь корчился в муках агонии и плакал, как женщина, как дитя. Да, Ирод плакал!

Слуги и приближенные подбежали к нему и подняли его на руки.

— Унесите меня отсюда! — простонал он.

И глашатай громким голосом прокричал:

— Царя постиг жестокий недуг, игры закрыты! Народ, расходись по домам!

Сначала все замерли на своих местах, пораженные страхом, не находя слов для выражения своих чувств, но вдруг по рядам зрителей пробежал шепот, точно шелест листьев перед сильной бурей. Он крепчал, нарастал, и вот сотни голосов огласили воздух:

— Христиане! Христиане! Это они напророчили смерть царю, накликали на нас беду! Они — колдуны и злодеи! Убейте их! Пусть они умрут все! Смерть, смерть христианам!

Словно волны морские, хлынула многотысячная толпа на арену, к осужденным христианам. Но стены арены были высоки, а все входы и выходы закрыты. Толпа волновалась и бушевала, но дорваться до христиан не могла. Люди напирали друг на друга, лезли на стены, срывались, падали; другие наступали на них, давили, топтали, падали, а их давили другие.

— Пришел наш смертный час! — воскликнул кто-то из назореев.

— Нет, все мы еще живы! — отозвалась Нехушта. — Все за мной, я знаю выход! — Схватив Рахиль поперек туловища, она потащила ее к маленькой дверке, которая оказалась незапертой и охранялась только одним тюремным сторожем, тем самым вероотступником, который накануне издевался над христианами.

— Назад! — крикнул он грозно и занес копье над Нехуштой, но та проворно пригнулась, и копье скользнуло высоко над ее спиной, она же пырнула его своим ножом. Страж повалился на землю с громким криком, но христиане уже хлынули в узкий проход и затоптали его ногами в безумном страхе. Далее за проходом был вомиториум (вход в римские амфитеатры); оттуда христиане вырвались уже беспрепятственно на улицу и смешались с многотысячной толпой, бежавшей из амфитеатра. Некоторые упали и были затоптаны, других же уносил людской поток. Таким образом Нехушта и Рахиль очутились на широкой террасе, обращенной к морю.

— Ну, куда же теперь? — простонала Рахиль.

— Иди за мной, не останавливайся, спеши! — молила Нехушта.

— Что же станется с остальными? — тихо вымолвила молодая женщина, оглядываясь назад на рассвирепевшую толпу, избивающую попадавшихся им в руки христиан.

— Храни их Бог! Мы не можем их спасти!

— Оставь меня, Ноу, беги, спасайся!.. Я выбилась из сил… Больше не могу! — И в изнеможении Рахиль упала на колени.

— Но я сильна! — прошептала Нехушта и, подхватив лишившуюся чувств Рахиль на руки, кинулась вперед, крича громко и повелительно:

— Дорогу! Дорогу моей госпоже, благородной римлянке, ей дурно! — И толпа расступалась, давая ей дорогу.