Вербариум

Генри Лайон Олди, 2019

Вначале было Слово. Именно оно – самый драгоценный дар, полученный людьми. А потом начались сложные отношения между Человеком и Словом. В их дружбе, вражде и сотрудничестве родилась особая магия – ее-то мы теперь и называем литературой. Герои рассказов и повестей в этой книге – Буква, Слово, Речь, Текст, Книга. Думаете, жизнь этих героев скучна и правильна, как учебник грамматики? Нет! Она полна опасных и прекрасных приключений! И выстрелы прогремят, и бурные страсти вскипят, и снова схватятся в драке Добро и Зло. На то и фантастика, чтобы сказать наконец правду о боевом, решительном, побеждающем врагов и выручающем из беды друзей Слове. Думаете, это выдумка? Обернитесь – вот оно, Слово в десантном комбезе и с оружием в руке…

Имя

Ника Батхен

Имена не выбирают

Рассказ

…Пегая коротконогая корова с отвислым выменем уже лежала. Бурая тощая ещё держалась на ногах — тяжело ворочая лобастой башкой, она пробовала дотянуться языком до кровоточащих язв на боках. Где-то за стенкой плакал телёнок.

— Вчера ещё были здоровы, — угрюмо сказал Первый-Сноп, староста Речицы и самый справный мужик в деревне.

— У меня три свиньи в язвах и у тёлок прыщи по шкуре пошли, — поддакнул Лисий-Хвост и запустил пальцы в клочкастую рыжую бороду. — У Того-Кто-Спит овцы хворают, у Волчьей-Мамы бык ослеп — забивать пришлось.

— К шептухе ходили? — для порядку спросил Первый-Сноп — и так было ясно, что бегали и не раз.

— Ходили, как же не ходить — настой змей-травы дала, хлевы чистить велела чаще, хворую скотину наособицу от здоровой водить — так они ж поутру все здоровые все в одном стаде были… — запричитала вполголоса толстая Прялка-Прялка, хозяйка недужных коров.

— Того и гляди, хвороба на людей перекинется, — Первый-Сноп с отвращением почесал комариный укус на предплечье, — решать надо, сход собирать.

Лисий-Хвост обречённо вздохнул:

— И без схода всё ясно. На поклон пора до красноглазого — без него нам никак не сдюжить.

Первый-Сноп сплюнул в истоптанную солому — волшебников в Речицу не заходило последние три зимы, и никто об этом не плакал. По обычаю красноглазые являлись на зов общины и помогали сдюжить с напастями — от засухи до морового поветрия. По обычаю же в благодарность (а впрочем, и просто так) они имели право на любой срок остановиться в любом доме и забрать у общины всё, что приглянется, — от расшитого рушника или курицы до коня, сохи, безымянного малыша или отрока, ощутившего в себе Дар. Последнее было особенно дурно. Имя волшебника было ключом к власти над ним. Любой, кто знал детское имя волшебника, мог причинить ему вред — сам или выдав тайну другому красноглазому. Поэтому, войдя в силу и выучив те заклинания, из-за которых белки глаз навеки наливаются кровью, волшебники обычно возвращались к родным очагам и вырезали под корень всех, кто мог знать их имя, — родителей, братьев, товарищей по играм, а то и село или квартал целиком. Лишний раз звать красноглазых значило приманить беду — обращались к ним только в крайних случаях. Но сейчас, похоже, был край…

— Пошли, сосед! — Первый-Сноп погрозил кулаком наладившейся было выть Прялке-Прялке и пинком отворил дверь хлева.

Позеленевший от времени медный колокол висел между двух могучих, в рост человека столбов, как положено, посереди Сходной площади. Первый-Сноп нагнулся, кряхтя, подлез под тёмный купол и дёрнул колокол за язык. Медь тяжело загудела.

— Взываю, — голос плохо слушался старосту, он откашлялся и начал снова. — Взываю к защите Мудрых, ищу покровительства Сильных, припадаю к стопам Могучих, во имя клятвы, связавшей Цветок-Укропа и Меднорукого, прошу помощи мирным людям из Речицы.

Староста сглотнул и закончил совсем не величаво:

— Скотий мор у нас, бурёнки-кормилицы мрут, овцы, свиньи. Уж подсобите, добрые господа…

Колокол гулко бухнул. У Первого-Снопа заложило уши. Услышано. Главное, чтобы хоть один из красноглазых шлялся поблизости — запоздай помощь хоть на неделю, и спасать по хлевам будет некого.

Лисий-Хвост всё топтался неподалёку:

— Пойдём, что ли… это… за помин души опрокинем. По кружечке хоть — у меня на златоцвете настояна.

Первый-Сноп согласился нехотя — до выпивки он был не большой любитель, но в деревне на непьющих косились — мало ли что они там себе в мыслях имеют, что добрых людей чураются.

На краю площади стояли три резных истукана — Колоса, покровителя пахоты и страды, Матёрого, владыки приплода и урожая, и Тура, хозяина стад. Первый-Сноп погрозил им кулаком — уголья от похвальных костров едва остыли, перья жертвенных кур ещё носит по улицам. Кто-то уже швырнул в Тура комком навоза так, что дрянь залепила бесстыжие зенки идола. И поделом.

Волшебник явился ещё до заката. Точнее, волшебниха — костлявая страшная баба с чёрными как смоль, заплетёнными во множество косичек патлами, на концах которых брякали амулеты. Под настороженными взорами сельчан, она хищно, словно охотничья псина, пробежалась по улицам, крутила острым носом, махала руками, наконец остановилась на площади подле истуканов и начала по-собачьи рыть землю. Рыла долго, пока не добыла пучок связанных хвостами дохлых крыс. Хмыкнула, припустилась к колодцу, бесстыже разделась догола (мужики отворачивались, отплёвывались втихую), скользнула вниз по верёвке и спустя небольшое время поднялась, зажав под мышкой осклизлый пук какой-то травы. Бросила запутку наземь, щёлкнула пальцами над ведром колодезной воды (оттуда пыхнуло дымом), облилась, неторопливо оделась.

— Кто Лесоноров обидел?

Мужики промолчали, у баб скривились лица. Лесоноры — невысокий, мохнатый, нелюдимый и негостеприимный народец — жили по чащам, бортничали, собирали грибы и ягоду с топей, обменивали лесные дары на молоко, сметану и медные слитки и с людьми обычно не ссорились, но раз поссорясь мстили долго, злобно и надоедливо — как мошка. Одну пальцем раздавишь, тьма и до смерти заесть может.

— Кому мохнорылые спать помешали? Кто на чужое добро позарился? — Волшебниха неторопливо прошлась по кругу, зыркая тёмными, налитыми кровью глазами по лицам сельчан. — Или по-плохому спросить, раз доброго слова не понимаете?

Ни слова в ответ. Красноглазая сорвала с косички медный череп с оскаленными зубами, пошептала над ним и выложила на ладонь.

— Пусть каждый из вас подойдёт и сунет черепу в пасть палец. Безвинного мой дружок не обидит, а тому, кто всю общину под напасть подвёл, ядовитым зубом всю кровь испортит. Подходи, ну!

Сказать, что Первый-Сноп хотел тыкать перстом в оскаленные медные зубы, было бы жесточайшей ложью. Староста трусил. Но точно знал — он Лесоноров пальцем не трогал, а злить красноглазых — себе дороже. Топнув правой ногой оземь — от зла — Первый-Сноп вышел вперёд и поднёс дрожащую руку к черепу.

— Невиновен, — спокойно сказала волшебниха. — Дальше.

— Эй, что встали, как девки на смотринах?! Подходи давай, раз госпожа волшебниха приказала! — рявкнул Первый-Сноп и за рукав выволок из рядов Волчью-Маму.

Староста знал наверняка, что дебелая и щедрая на любовь бабёнка за последние две седмицы надолго из деревни не отлучалась. Он почти силой сунул руку женщины в пасть черепа.

— Невиновна.

Крестьяне чуть осмелели. Поочерёдно — кто медленными шажками, кто залихватски топая — выходили в круг, тыкали пальцем в череп и возвращались, расплываясь в улыбках. Оставалось уже немного — с полдесятка мнущихся мужиков и баб — каждый из них, похоже, чуял вину перед Лесонорами, но признаваться в ней не хотел. Волшебниха двинулась было в их сторону, и тут Пёстрый-Пёс, молодой, ещё неженатый парень, выскочил вперёд и бухнулся красноглазой в ноги.

— Я, я виноват! Не карай, госпожа, смертью!

— Рассказывай! — Волшебниха нависла над парнем, как стервятник над стервом. — Убил кого? Снасильничал? Обокрал?

— Пчёл потравил. В лесу борть нашёл — уж до того богатую… Сунулся — а меня ихние пчёлы за все места покусали. Я до дому сгонял, дымовуху прихватил и назад. Пчёл-то выкурил, борть уволок, мёд слил, а вокруг медвежьей лапой следов наставил — думал, никто не узнает…

— Думать твоему отцу надо было, когда тебя делал, и матери, когда, родив, пуповиной дурака такого на месте не придушила. Почём у вас нынче борть?

— Живая, с пчёлами — шесть овец, — пробурчал Первый-Сноп.

— Не слышу, — прищурилась волшебниха.

— Шесть овец, госпожа.

— Пусть этот гнилоед дюжину овец Лесонорам представит, да в ножки падёт — авось помилуют. Радуйтесь, что не убил никого, — овцами бы не отделались, — сердито сказала волшебниха и прицепила череп на прежнее место (амулеты на косичках громко звякнули). — Гоните сюда скотину, лечить буду.

— Помилуй, госпожа, у нас с матушкой всего пять овец! — Пёстрый-Пёс всё ещё стоял на коленях.

— Займи. Продай. Заработай. Твоё дело, — отрезала волшебниха.

Первый-Сноп подал знак, и Лисий-Хвост на пару с Кривым-Ручьём под белы руки уволокли парня прочь, от греха подальше. Остальные побежали выгонять и выволакивать из хлевов коров, овец, свиней и драгоценных длинношёрстных козочек. На маленькой площади поднялся невообразимый гвалт, в довершение всего начал накрапывать мелкий, уже почти что осенний дождик. Красноглазая с бесстрастным лицом брала животных за морды, вдувала им в глаза и ноздри какой-то дымящийся порошок, вручала хозяину пучок сухих листьев для язв и, не слушая благодарностей, переходила дальше. Крестьяне мрачно ждали — чего затребует благодетельница, что её душеньке будет угодно. Кое-кто под шумок толкал локтями баб, чтобы детей с площади уводили. Но, вопреки обычаю, волшебниха не затребовала ничего. Чмокнула в нос последнюю козочку, подхватила кутуль со своими бебехами, вскинула на спину… и вдруг шкодно ухмыльнулась, необыкновенно от этого помолодев. Красные глаза озорно блеснули, волшебниха хлопнула в ладоши — и вместо капель дождя на деревню посыпались… бабочки. Белокрылые и голубоватые, пахнущие весенними цветами и свежими яблоками, они порхали, кружились в воздухе, садились на волосы и одежду и шерсть животных, а затем таяли без следа. Пока крестьяне раскрыв глаза, пялились на невиданное диво, волшебниха исчезла. Или, скорее всего, скрылась в лесочке. Последние бабочки закружились чудесным венком в воздухе и пропали. И вдруг раздался звонкий голос ребёнка:

— Мама, смотри, я тоже так могу!

Отрок лет семи выскользнул из толпы, хлопнул в ладоши. Одинокая бабочка, большая и пёстрая как курица, медленно села ему на голову. Крестьяне обмерли. Раздался страшный женский крик, на площадь выбежала безвестная батрачка, недавно прибившаяся к Речице и бравшаяся за любую работу ради хлеба и крова. Ухватив сына за руку, она попробовала втащить его назад, но гудящая, словно улей, толпа уже сомкнулась. Мужики начали доставать ножи и пастушьи дубинки, женщины развязывали тяжёлые пояса с медными пряжками. Батрачка ссутулилась, ощерилась словно рысь и тоже добыла короткий, необычно тёмный клинок. Окаянный мальчишка даже не разревелся — он единственный, похоже, не понимал, что его ждёт…

Первый-Сноп был бы плохим старостой, если бы не поспевал вовремя. Он точно знал — пролитая без суда кровь добром для общины не обернётся. О ледяной деревне, откуда в лютый мороз камнями прогнали сиротку-бродяжку, ходили слухи по всему краю. А кому делать нечего было, могли и ногами сходить проверить в верховья, за Сальную горку — дома стоят один к одному, коровы, петухи, псы — и всё-всё инеем тронуто.

— Стоять! — зычно гаркнул староста и ворвался в круг. — За что людей жизни лишить хотите?! Что за вина на них?

— Волшебник пацан. Вшей поди не научился давить, а туда же, — подбоченясь, фыркнула Прялка-Прялка. — Мы его не убьём — он нас погубит, а не нас — так наших детушек.

— Так ли, братие?

— Так, так! — пронеслось над толпой.

— Расступись, — скомандовал староста. — Судить будем. Думать будем.

Вездесущий Лисий-Хвост тотчас приволок из ближайшей избы уголёк и раздул огонь, какая-то баба поставила рядом чашу воды и туесок масла, а маленький медный самородок Первый-Сноп и так постоянно носил на шее. Маслом староста вымазал рты истуканам, над огнём и водой поклялся судить по чести, медью запечатал уста для всякой лжи. Батрачка стояла, одной рукой прижимая к себе ребёнка, другой поводя остриём клинка в сторону любого, кто случайно подходил ближе.

— Что можешь сказать в своё оправдание ты, женщина?

— Отпусти нас — мы не можем причинить никому зла, — огромные глаза батрачки переполняло отчаяние. — Я знаю, что мой сын вырастет и станет волшебником. Пока он мал, я вожу его с собой, брожу с места на место и никто, кроме меня, не знает, как его зовут.

Первый-Сноп почесал в затылке. Коли так — можно и вправду отпустить восвояси. Пусть их волки с медведями судят, а наше дело сторона.

— Иди сюда, не бойся! — Староста высоко поднял мальчишку, чтобы каждый мог его видеть. — Знает ли кто-нибудь в Речице, как его звать?

Молчание царило на площади. «Вот и славно, одной бедой меньше», — подумал Первый-Сноп.

— Коли так, пусть ухо…

— Я знаю! — Белокурая пухлая девочка лет шести отцепилась от материнской юбки и громко-громко, так, что все услышали, крикнула: — Он Витуль, мой друг Витуль!

Это был конец. Сообразив что-то, мальчик дёрнулся и заревел, толпа молча сомкнула плечи, батрачка взмахнула клинком — и бессильно опустила руки.

— Стоять! — гаркнул Первый-Сноп. — Без суда в Речице конокрадов и то не казнят. Как решим, братие, так и будет, милосердно и по-людски. Кто-нибудь что-нибудь может сказать в защиту отрока?

— Я скажу! — Из дальнего ряда протолкнулась вперёд шептуха. — Не обязательно лишать отрока жизни.

— Все вы в сговоре — что шептуны, что волшебники! Смерть! — заблажила было Прялка-Прялка, но Тот-Кто-Спит запечатал ей рот мощной оплеухой — молчи, баба, когда дело решают.

— Смотрите все, — выйдя в круг, шептуха подняла ладони — все пальцы кроме большого на них были обрублены. — Я тоже родилась с Даром. И никого не убила и волшебнихой тоже не стала. Отец приказал — и меня урезали, чтобы я осталась жива, но не могла творить заклинания и причинять зло. Дар нашёл себе выход, я помогаю людям, лечу скотину. Оставьте ребёнку жизнь.

— И что можно… урезать? — замялся староста.

— Глаза — чтобы не видеть заклинания. Язык — чтобы их не произносить. Пальцы — чтобы нечем было сплетать волшбу. Мальчикам — ятра, чтобы сила не возрастала.

— И помогает?

Шептуха зло оскалилась:

— Не помогло бы, точно б отца живота решила за то, что он со мной сделал. А так он у себя в Холмищах жив-здрав, я у вас в Речице коров пользую.

— Верим ей, братие? — обратился Первый-Сноп к сходу.

Рокот толпы одобрил. Люди в Речице были, в общем, не злые, зря кровь проливать не любили, особенно если первый гнев втуне схлынул.

— Вот моё решение, — староста бросил чашу с водой в костерок и подождал, пока перестанет шипеть. — Отрока — урезать и изгнать прочь вместе с матерью, как на ноги подняться сможет. Если вдруг отрок вернётся убивать тех, кто узнал его имя, — кровь лежит на шептухе, она прикрыла. Согласны, братие?

— Согласны, — люди, похоже, остались довольны. И зла избегли, и от напасти уклонились, и кровь на них не лежит.

— А ты что скажешь, женщина? Урежем твоего сына или его сейчас убьют?

Первый-Сноп опустил глаза — такая страшная ярость сияла во взгляде матери.

— Урежем. Пальцы.

Шептуха, ловко орудуя изуродованными ладонями, добыла из кутуля глиняный пузырёк и щедро напоила мальчишку маковым соком. Кузнец Болотная-Ржавь раскалил нож, чтобы было чем прижигать раны… Первый-Сноп исподлобья смотрел на батрачку — губы женщины шевелились, можно было прочесть — она повторяла раз за разом «Будьте прокляты, будьте вы прокляты». Может, зря он их защитил? Но содеянного уже не вернёшь.

…Бесчувственного ребёнка вместе с матерью шептуха забрала к себе в отшибную избу. Мор прекратился. Через три дня на рассвете искалеченный батрачонок с матерью ушли из Речицы, чтобы никогда больше здесь не появляться.

До весны Первый-Сноп чутко следил за любым непорядком в деревне, карал любую провинность против обычаев, чин чином кормил и ублажал истуканов, жёг костры и сыпал в огонь медную стружку. Он ждал беды. А вышла радость — зима прошла ровной, в меру морозной, в меру вьюжной, всходы весной поднялись густо, коровы и овцы расплодились на диво. И самое главное — Суровая-Нитка, жена старосты, разродилась близнецами, оба мальчишки и оба выжили. До этого трое малышей у старосты перемерло, не дожив до месяца, а тут разом двойное счастье. И по осени урожай удался — сам-десят. Покрутил чутким носом Первый-Сноп, почесал в затылке — да и думать забыл о батрачке и её блажи. Глядишь, обошлось, ладно сделали, что невинная кровь не легла на общину.

Вёсны шли своей чередой — где-то скудный год выдавался, где-то обильный, случалось хлеб с лебедой пекли, случалось мясом — не потрохами — собак кормили. Дети в семьях рождались крепкими — и на удивление выживали чаще обычного. Никаких особенных бед не стряслось и волшебников больше не звали.

Шесть вёсен минуло. Наступила седьмая — тёплая, ласковая. Оглядывая зеленеющие поля, Первый-Сноп с удовольствием думал — какой пир он задаст по осени, в день наречения сыновей. У старосты по лавкам сидело уже четверо, и Суровая-Нитка снова была брюхата, нечего и бояться, что род уйдёт в землю, не оставив ростков. Старшие мальчики удались на диво — белокурые в мать, смышлёные, крепкие, работящие и послушные. Староста баловал их, покупал гостинчики, не порол без нужды и даже резал для них игрушки. Вот и сейчас в кармане у Первого-Снопа лежала забавка — два медведя с молоточками на доске. Он прошёлся по улице, выискивая сыновей — пусто. Не иначе у ручья с детворой играют. И правда — с окраины слышались смех и звонкие голоса.

Все мальчишки Речицы в своё время пускали в ручейке лодочки, строили запруды, а умельцы — даже мельницу с колесом, это было любимое место для игр. Первый-Сноп улыбнулся, вспомнив, как сам возился в этой грязи, и как мать ругала его за испачканные одёжки. Он тихонько подкрался к детям, издали заприметив две курчавые светлые головы. Мальчишки беззаботно играли. Гоняли лодочки с парусами из лоскутов. По воздуху над ручьём. Малыши азартно кричали, хлопали в ладоши, свистели, девчонки пищали и ойкали, приблудившийся пёс весело лаял. Вот одна лодочка не удержалась и плюхнулась в воду, её владелец, понурив голову, отошёл в сторонку. Вот ещё одна перевернулась. Толстощёкая пятилетка, безотчая дочь Волчьей-Мамы (Первый-Сноп подозревал, что имеет к ней отношение, и тишком таскал матери то медку, то зерна) подняла свою лодочку вверх до ветвей берёзки, закричала «Смотрите, у меня выше всех!» — и умолкла, первой разглядев сурового старосту.

— Что вы здесь делаете? — Первый-Сноп говорил тихо, даже ласково, только его сыновья поняли, что отец сильно зол.

— Мы играем, — улыбнулся щербатым ртом рыжеволосый сын Лисьего-Хвоста.

— В летучие лодочки, — подхватила дочка Волчьей-Мамы, — кто ловчей с ними управится.

— И кто из вас ловчей? — вкрадчиво поинтересовался Первый-Сноп.

— Сегодня я и вчера я, — гордо задрала нос девчонка. — А надысь он!

Чумазый палец дурёхи ткнул в сторону младшего из близнецов.

— А во что вы ещё играете? Ну… в такое… — замялся староста.

— Куколок из соломы танцевать учим! Огонь разжигаем! Секретики делаем! Яблоки с дерева достаём! — наперебой загомонили малыши.

— А ты во что играешь? — Первый-Сноп тяжело посмотрел на старшего (и любимого) из сыновей.

— Ни во что, — потупился мальчик. — Я не умею.

На мгновение у Первого-Снопа отлегло от сердца.

— Он совсем не играет с нами, — подтвердил младший из близнецов. — Он только комаров и слепней отгоняет.

— Ветками? — безнадёжно спросил староста.

— Нет, просто. Я на них смотрю, и они улетают. Вот так, — мальчик скорчил зверскую рожу, и пролетавшую мимо зелёную стрекозу как ветром сдуло.

— Хорошо. Дети, ступайте по домам, все. Скажете мамкам-папкам, во что играли, да накажете, чтобы ввечеру ко мне в хату явились, все до одного.

— Нас накажут? За что? — удивился чей-то смешной чернобровый малец.

— Не знаю, — отрезал Первый-Сноп. — Пошли!

Он взял за руки сыновей и направился к дому. Теперь многое стало понятней — почему два вполне справных рода по осени отдали своих пятилеток в приймаки к дальним родичам, семья Кущи-Леса переселилась на отдалённый хутор, а вдовая Козья-Пряжа оставила невесть от кого прижитого годовичка шептухе, а сама удавилась в коровнике. И лица у соседей бывали невесть с чего хмурыми, и, случалось, двух-трёхлетних безымянных детишек матери от себя ни на полшага не отпускали. Вот оно, значитца, как…

Тёплые ладошки сыновей покорно сжимали руки старосты. Дети шли рядом доверчиво и спокойно, они видели, что отец сердит, но не ждали беды и вины за собой не чуяли. Мало ли — горшок в сенях разбили или кошке к хвосту колокольчик привязали. Покричит отец, погневается и простит. Он их любит. А Первый-Сноп вспоминал бешеные глаза безвестной батрачки и крик ребёнка. Глаза? Язык? Пальцы? Ятра? Прокляла всё-таки стерва лютая, а ведь он ей с дитём жизнь спас.

Дома староста, придравшись к пустяку, посадил одного сына щипать лучину, а другого — чесать козью шерсть, строго-настрого наказав до рассвета из дома нос не совать. Потом выпил подряд две кружки горького пива, рявкнул на удивлённую донельзя жену и уселся за стол — щёлкать орехи и смотреть, как возятся на полу младшие дети — трёхлетка сын с годовашкой дочкой. У малышки откатился к печи тряпочный мячик. Она свела бровки и взглядом подкатила игрушку назад, звонко смеясь при этом. Суровая-Нитка заметила, куда смотрит Первый-Сноп, и побледнела, как полотно. Староста понял — она знает. Знает давно, но боится говорить с мужем.

Первый-Сноп ласково подозвал детей, отдал им все орехи, погладил по тёплым головёнкам и вышел вон. Подумать только — его сын, добрый и славный мальчик, однажды объявится, чтобы его убить. И мать. И сестру… или братья лишат живота друг друга. Даже если объяснить им, как важно хранить в тайне свои имена, они явятся за кровью своих восприемников. И что будет с деревней, в которой все дети рождаются с даром? Может, красноглазые снимут проклятье? Может и наоборот, будут беречь и хранить общину — а детей забирать к себе.

Звонить в колокол, чтоб звать волшебника, Первый-Сноп не хотел. Он пока что не знал, как ему поступить. Сход собрать дело ладное, только вряд ли кто разумеет в этом деле больше… Шептуха! С её-то приёмышем тоже неладно.

Густо пахнущая травами и смолой отшибная изба шептухи встретила незваного гостя прохладой. Первый-Сноп всегда удивлялся — в жару здесь свежо, в холод — жарко. Не зря же у хозяйки тоже был дар — пусть и урезанный. Старосту ждали. Шептуха метнула на стол нехитрых заедок, пододвинула гостю чашу слабого мёда и села напротив, совсем по-бабьи подперев подбородок изуродованной рукой. Приёмыш по-сыновьи доверчиво прижался к ней — Первый-Сноп узнал бойкого чернобрового малыша.

— Бывает, что после наречения имени дар тотчас усыхает, а к первой крови или первым волоскам над губой исчезает вовсе. Поэтому и не трогают деток до срока — ждут, авось пронесёт. Говорят, ещё есть волшебники, что умеют дар себе забирать — наматывают, как нитку на веретено, пока не вытянут весь, но это опасно — случается, и с ума сходят дети и умирают, — поняв, что староста выжидает, шептуха начала разговор первой.

— А бывает, что один подросший волшебничек всю деревню, а то и город разносит в прах. А у нас их… — вспылил Первый-Сноп.

— Каждый безымянный младше семи лет, — шептуха подтвердила худшие опасения старосты. — Хотя нет, вру — немая дочка Второй-Овцы и припадочный сын Того-Кто-Спит — ничего не могут. И Карий-Глаз, дочь Пёстрого-Пса и Новой-Кудели — она подцепила болотную лихоманку, дар ушёл, когда её жаром сморило, отец с матерью дали дочке молочное имя, чтобы смерть обмануть, — и спасли.

— Если дать им имена раньше срока, это поможет? — спросил староста.

— Сомневаюсь, — покачала головой шептуха. — Скорее послать в болота за ягодой и надеяться, что принесут лихоманку… так от неё половина недужных мрёт.

— А у тебя у самой есть имя? — неожиданно поинтересовался Первый-Сноп.

— Есть. Только я его никому не скажу.

— А сказать — что такое имена — можешь? — Первый-Сноп поднялся из-за стола. — Я заплачу, ты не думай…

Шептуха тоже встала — нелепая, грузная в своём бесформенном балахоне цвета вялой травы.

— Я знаю мало — крохи, подобранные в траве. Имя это всё. Имя «хлеб» — ход сохи, шелест колоса, удар серпа, скрежет мельничных жерновов, руки стряпухи, вода ручья, горная соль, берёзовые поленья, белый рушник, на который выкладывают каравай. Имя «огонь» — малая искра, пламя лучины, лесной пожар, костёр охотников, жар печи… Понимаешь?

— Нет, — искренне ответил Первый-Сноп.

— Имя — суть. Всё, что значит предмет, всё, что рядом, всё могущество и вся слабость. Вникнув в имя огня, можно повелевать любым пламенем, вникнув в имя зверя, — призывать и покорять его. Зная имя волшебника, можно дотянуться до его силы, остановить сердце, связать разум, принудить служить, добровольно и верно. Чтобы волхвовать, волшебник вынужден открываться, чувствовать каждый луч, каждую травинку — поэтому им особенно легко завладеть. У них нет выбора — или все, кто знает их имена, будут мертвы, или сам красноглазый до конца дней рискует жить, как пёс на цепи. Поэтому все, кто выходит из башен, приносят клятву — убить… — Голос шептухи прервался от подступивших слёз.

Первый-Сноп задумчиво хмыкнул:

— Погоди-ка… покажи мне, как зовут зверя?

Шептуха всхлипнула и успокоилась.

— Я почти ничего не умею. И почти ничего не могу.

— А что можешь?

— Я попробую. Пойдём.

Они вдвоём вышли на порог отшибной избы. Знаком велев старосте остаться на месте, шептуха шагнула на середину двора, закрыла глаза, закружилась на месте, потом застыла, подняв вверх изуродованную правую руку.

— Яан! Яан! — высоким, воркующим голосом позвала она. — Приди, Яан!

Пёстрый, взъерошенный воробей спорхнул с крыши, сел на палец шептухе, потоптался недолго, тюкнул клювом по ногтю и улетел. Шептуха села на землю, красное лицо её было покрыто каплями пота.

— Видишь? Это тяжко, если б зверь был крупней или дальше, я могла надорваться, лишиться чувств или жизни. По счастью я не знаю других имён.

— А когда ты зовёшь воробья, ты знаешь, кто из них прилетит? — Первый-Сноп задумчиво пропустил сквозь кулак бороду.

— Откуда мне знать? Я зову воробья, прилетает воробей. Если б мне нужен был не просто воробей, а тот, который живёт у меня в застрехе, — я бы дала ему имя, — шептуха отёрла лоб и с трудом поднялась, её шатало.

— А власть у тебя над ним есть? — Первый-Сноп помог женщине вернуться в избу и усадил на лавку, какая-то мысль занимала его. — Ты его позвала, он тебе служить будет?

— Нет. Чтобы покорить зверя или птицу, нужно знать его собственное имя, имя его породы и собрать в волховство все нужные имена власти. А именем «яан» я просто зову — как ты зовёшь красноглазых, говоря в колокол.

Сняв с руки тяжёлый медный браслет, Первый-Сноп с поклоном положил дар к ногам шептухи.

— Благодарствую за совет. Приходи ввечеру на сход — думать будем.

Шептуха устало улыбнулась и кивнула старосте «будем». Скрипнула дверь.

…По счастью вечер выдался ясным и тёплым, и получилось разместить гостей во дворе — на совет к старосте собралось пол-деревни. Пришли все, у кого были малые дети, все старшие в роду, кузнец, повитуха, шептуха и пастуший батька. Не пустили неженатых, приймаков, батраков и голытьбу перекатную — свои дела, мол, сами решим. Когда гости кое-как расселись и сторожевой пёс умолк, поняв, что чужие во дворе — неизбежное зло, Первый-Сноп самолично обнёс гостей мёдом. Он хотел начать речь, как водится, издалека, но не успел. Бычья-Шкура, богатый хозяин и давний враг старосты, вскочил на услужливо подставленную колоду.

— Доколе? Доколе, братие, будем терпеть напасти?! Вдоль домов не пройти — грязь непролазная, где дерева, что мы для мостков рубили? Лесоноры обнаглели вконец — по браслету за корчагу мёда требуют, а на ярмарке за неё и двух не дадут. Господаревы люди пришли, десять овец забрали, трёх стригунков, шерсти куль — что, у старосты?! Нет, у нас, братие, у простых. И Матёрый-батюшка на площади не столбом стоит — покосился, к беде!

— Так его ж надысь парни толкнули, когда на кулачках сошлись. Твой старшой, Крепкий-Мёд как зайчище оттуда бежал, и племяшу твоему Медной-Лапе морду расквасили, — сочувственно заметил Лисий-Хвост.

— Неважно, — отмахнулся Бычья-Шкура, — беда-то всё равно уже есть. По всем прошлась, братие, никого стороной не миновала. Сами знаете уже, детки у нас у всех родились порченые, хоть пори их, хоть голодом мори. Придёт срок — и уйдут они все до единого к клятым волшебникам, оставят деревню без работников, поля без пахарей, стадо без пастухов, нас без помощи на старости лет… А потом вернутся, красноглазые да свирепые — к нам, братие, в наши хаты — и перережут глотки родителям да дядьям. Все умрём, братие, все умрём ни за коровий хвост…

Толпа загомонила, бабы всхлипывали, кое-кто уже наладился выть в голос. Бычья-Шкура отхлебнул мёду, набрал воздуху в лёгкие и продолжил:

— Всех до единого детушек наших кровных либо калечить, либо красноглазым отдать, пока безымянные, в ножки пасть — может, смилуются, избавят нас от напасти. А виноват во всём — он!!!

Бычья-Шкура ткнул толстым пальцем в сторону старосты.

— Он, братие, волшебнёнка привадил, заразу в деревню привёл и убить паршивца не дал. Порешили бы пришлых, косточки в речку скинули — и не было б никакой напасти, росли бы наши детушки отцам-матерям на радость! Верно ли говорю, братие?

Несколько голосов «Верно!», «Любо!» потонули в смутном гуле.

— Так вот что я скажу, братие! Снять с Первого-Снопа шапку да прогнать его по улицам батогами. А потом судить всем сходом за беду, что он нам причинил. И шептуху, что пащенка прикрыла, — судить, она кровью клялась ответить. И ещё…

— А не ты ли, радетель о благе простого люда, родню Чёрной-Вишни по миру пустил за долги? А не ты ли запаленную кобылу втридорога Ясну-Месяцу продал, а кобыла через три дня сдохла? А не у тебя ли в дому старуха-мать из окна стучит, у людей хлеба просит? — Первый-Сноп неторопливо поднялся.

— Матушка моя, пусть живёт до ста лет, в детство впала — сколько её ни корми, всё съест и ещё захочет. Кобыла у Ясна-Месяца дурной травы наелась — нету моей вины. А что до Чёрной-Вишни — ужели ты бы долги простил? Может, и кормить бы чужих детей взялся, пока свои под лавками хлеба ищут? — от возмущения Бычья-Шкура пошатнулся и плюхнулся вместе с колодой. Раздался обидный смех.

— Ишь раскудахтался, а с насеста-то падаешь, — спокойно сказал Первый-Сноп. — А теперь ответь — знаешь ли ты, как нашим деткам помочь?!

— Волшебника позвать, в ноженьки ему пасть, пусть беду остановит, — Бычья-Шкура кое-как встал.

— Чтобы чужие опять нашу жизнь по-своему перерешали? Думаешь им, красноглазым, не выгодно, чтобы не одно дитя в две дюжины лет, а две дюжины в год с даром рождалось? Легко свою ношу да на чужие плечи-то перевесить. Вот ты, Бычья-Шкура, — ты сам знаешь, как помочь детям?! — Первый-Сноп презрительно посмотрел на врага. — Нет? А я знаю. Эй, шептуха, зови воробья. А вы тихо. Все тихо!

Под тяжёлыми взглядами соседей шептуха вышла к забору, покружилась и стала звать «Яан! Янна!». Первый-Сноп уже думал, что дело не выйдет, но, наконец, тощая воробьиха на мгновение зависла над изуродованной ладонью.

— Слушайте, братие! Имя у человека как складывается? Молочное имя, взрослое, прозвище, кого-то по мужу зовут или по ремеслу. Получается, что вот он я, Первый-Сноп по молочному имени Цепкий-Репей и другого такого на свете не будет. Имя даёт власть над человеком. Волшебник убивает всех, кто знал его имя, чтобы ни у кого не осталось к нему ключей, — Первый-Сноп поперхнулся и закашлялся.

— И что же? — поинтересовался Лисий-Хвост, поняв что старый друг что-то задумал. — Ключи в воду бросать?

— Похоже на то, — Первый-Сноп улыбнулся одними глазами. — Вот шептуха зовёт воробья «Яан» и прилетает воробей. А воробьёв таких тьма. И если я назову сына «Яан», он станет волшебником, и другой волшебник, захотев навредить ему, позовёт «Яан» — прилетит воробей, а не мой сын. Верно я говорю?

— Верно, староста, — подтвердила изумлённая шептуха.

— Верно придумал, — прогудел из своего угла могучий пастуший батька. — Когда я зову овцу «ярка» — ко мне подходит любая овца.

— Значит, нынче же нужно, ни на день не откладывая, всех безымянных детей в деревне поименовать. Чтобы никто им вреда причинить не мог, и они нам после не навредили. А ещё у поименованных дар и усохнуть может, как пух с птенцов слазит. Согласны, братие?!

— Любо! Любо! — загудела толпа. Кое-где в голос заплакали бабы, кто-то уже наладился к выходу.

— Стойте! Послушайте! — Шептуха раскинула руки, словно пытаясь обнять всю деревню. — Я буду восприемницей вашим детям — только я смогу точно сказать имя, чтобы оно запечатлелось. Я спасу их от проклятия дара… с одним условием.

— Что ты хочешь? — насторожился староста.

— Пусть все дети, получившие имя из моих рук, — или родители вместо них — поклянутся никогда не калечить и не лишать жизни тех, кто равен им разумом. Любо?

Молчание повисло как грозовая туча. Первый-Сноп понял, что пора вмешиваться.

— Любо! Пусть господаревы слуги врагов жизни лишают, а нам, добрым людям, незачем.

— Верно! Правильно! — подхватил Лисий-Хвост.

— Любо! — разнеслись голоса.

Лишь упрямый Бычья-Шкура попробовал возразить, но его уже никто не слушал. Народ спешил по домам готовиться к наречению. Застучали молоточки в кузнице — Болотная-Ржавь с подмастерьями спешно ковали полсотни солнечных оберегов. Забегали бабы, второпях собирая угощение для праздничного пира. Холостые парни собирали костры на берегу Быстрой-Речицы, простоволосые девки плели венки. Наконец, к рассвету всё было готово.

Умытых, одетых в белые рубахи детей собрали на берегу, туда же пришла вся деревня. Старухи затянули нескончаемую хвалу солнцу. Первый-Сноп разжёг костры живым огнём, хранимым с прошлого солнцеворота. Потом взял за руку старшего сына и повёл посолонь между двух огней. Шептуха, тоже в белом, с венком на распущенных пышных полуседых кудрях, ждала у самой воды. Она приняла мальчика на руки, как новорожденного, спросила у него что-то шёпотом — сын кивнул.

— Знает ли кто, как зовут этого человека? Знает ли его мать? Знают ли его братья?

— Нет! — единым духом ответили люди.

Шептуха с ребёнком вошла в воду по грудь, присела, чтобы мальчик полностью окунулся. В наползающих клочьях тумана на мгновение показалось, что оба исчезли… Нет — женщина с ребёнком уже выходила назад. Она взяла из рук отца медную солнышку на шнурке, надела мальчику на шею и высоко подняла его — к небу.

— Яан! Слышите, братие, этого человека зовут Яан!

Люди восторженно закричали. Две девушки поднесли мальчику венок и за руки повели его назад — к общине, братом из братьев которой он нынче стал. А шептуха уже несла в воду толстощёкую девочку.

— Янна! Слышите, братие, этого человека зовут Янна!

Из прибрежных кустов ивняка дружным хором зачирикали воробьи. Первый робкий луч солнца осторожно коснулся речной волны. Проклятие спало…

* * *

Старый Яан, основатель и первый наставник ордена Воробья, был младшим сыном речицкого старосты, простым крестьянином, изучившим мудрость земли и глины, текучей воды и древесных корней. С десятью братьями и четырьмя сёстрами из той же малой деревни они поставили башню на Хлебной горе, преуспели в искусствах, науках и понимании сути имён. Они посвящали дни и годы защитам, исцелениям, строительству и восстановлению утраченного. Старый Яан написал в первой строке устава: я, воробей из воробьёв, клянусь никогда не калечить и не лишать жизни тех, кто равен мне разумом. Он же приказал не разлучать будущих волшебников с семьями, разрешать им видеться и общаться — пусть люди знают, волшебник это не кровожадное чудище, а всё тот же брат, сын и друг…

«Воробьиная правда», искусство обходить запреты и клятвы, менять суть, не искажая формы, появилось при Яане третьем по счёту, он поставил господарю Приштины тюрьму, из которой не мог выбраться ни один заключённый — и был смещён своими же братьями. Впрочем, и после него среди Воробьёв попадались хищники, за смиренным обличием скрывшие свирепую суть. Они заключали девиц в башни, подчиняли себе властителей, изготовляли зелья и амулеты… в то время как их мирные братья исцеляли, защищали и наставляли. Во многом можно упрекнуть Воробьёв — но обета своего ордена ни один из них ни разу не нарушал. Как Искры со дня посвящения и до смерти каждый день ходили по раскалённым углям, как Подорожники больше семи дней кряду не проводили на одном месте, как Волки ели сырое мясо… Самое главное совершилось в тот день, когда безвестная шептуха окунула в воду мальчишку.

Чтобы стать настоящим волшебником, больше не нужно убивать тех, кто дорог. Тех, кто знает, как тебя зовут.

Магистр ордена Воробья, Янна, двенадцатая по счёту. «История волшебства».