Сказания новой Руси. Рассказы, сказки, памфлеты, эссе

Геннадий Мурзин

В книгу «Сказания новой Руси» автор включил более 70 самостоятельных литературно-художественных и публицистических произведений, написанных им за последние двадцать лет. Здесь и рассказы, и современные сказки для взрослых, и острые памфлеты, и актуальные очерки, и эссе на злобу дня, и принципиальные статьи, вскрывающие язвы повседневной жизни.

© Геннадий Мурзин, 2016

ISBN 978-5-4483-0683-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Геннадий Мурзин, автор книги, искренне хотел бы наладить взаимное общение с читателями. Пишите свои мнения о прочитанном либо на странице издательства, либо на электронную почту [e-mail].

Всегда лучше высказывать прямо, что думаешь, и не заботиться о множестве доказательств: сколько мы их ни приведем, они будут лишь выражениями наших мнений, а противники не слушают ни мнений, ни доказательств (Гёте).

* * *

Чтобы овладеть хорошим юмором, надо дойти до крайнего пессимизма, заглянуть в мрачную бездну, убедиться, что и там ничего нет и потихоньку обращаться обратно. След, оставляемый этим обратным путём, и будет настоящим юмором (Фазиль Искандер).

* * *

Если ум — благороднейший и полезнейший дар человека, то юмор — наиприятнейший (Джонатан Свифт).

* * *

Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии (Л. Н. Толстой).

* * *

Слава не может дать наслаждения тому, кто украл, а не заслужил; она производит постоянный трепет только в достойном его (Н. В. Гоголь).

* * *

Ничто так не передает чистоты человеческих помыслов, как улыбка (К. Паустовский).

Рассказы

Вымогатель

Евгений Окунев¹, после детального осмотра скамейки на предмет ее надлежащей чистоты, тяжело опустился.

— О-хо-хо, ноженьки мои… Совсем отказываются повиноваться… Беда, совсем никуда негодные.

Сказал безадресно. Наклонился, поднял из-под ног только что опустившийся оранжевый лист ольхи, повертел в руке, понюхал и положил рядом на скамейку. Достал из правого кармана старенькой, но чистенькой и отутюженной, без единой складочки курточки газету, развернул, разгладил сгибы и стал читать.

Минуты через две на той же скамейке примостился мужичок, примерно того же возраста, что и Окунев. Он был в вельветовой фуражке, из-под которой выбивались редкие пряди седых волос, в демисезонном драповом пальто старого покроя и резиновых сапогах, в руках он вертел суковатую палку, пользуясь ею при ходьбе как тростью.

Окунев метнул взгляд на мужичка и вновь уткнулся в газету. Окунев не жаждал общения. Он присел, чтобы передохнуть. Для «общения» ему хватает жены, которая трещит под ухом с утра и до вечера. Окунев блаженствует лишь тогда, когда по первому каналу идет бразильский телесериал «Хозяйка судьбы». Жена, увлеченная просмотром страстей вокруг донны Марии Дукарму, на час замолкает.

Мужичок, вперив взгляд в небо (он, наоборот, страдал от дефицита общения и искал повод, чтобы заговорить), покачал головой.

— И что за погода? Никак не приноровишься. Солнце укрылось за тучей — холодно, показалось — потно становится.

— Что хотите? Сентябрь, — откликнулся (скорее, из простой вежливости) Окунев, не отрываясь от газетной страницы. — Обычная картина для наших мест.

— Да-да, — мужичок закивал, — ваша правда, — он приценивающе посмотрел на Окунева и решил представиться. — Сергей Разумов, с вашего позволения.

— Евгений Окунев, если угодно, — в тон ему последовал ответ.

— Очень приятно… Вот и познакомились… Я не мешаю вам, нет? — услужливо наклонившись в сторону Окунева, спросил Сергей Разумов.

— Не стоит беспокоиться, — ответил Окунев слегка усмехнувшись, но по-прежнему не отрываясь от газеты.

— Что-то интересное, да, если так увлечены?

— Я бы не сказал… Белиберда всякая…

— Однако ж читаете… Я уж пятый год не заглядываю… Разве что «Телемир», когда надо узнать, что сегодня идет по телевидению.

— По старой привычке, — ответил Окунев и отложил в сторону газету. Он понял, что мужичок его в покое не оставит, поэтому решил объяснить. — Надо знать, что в мире творится.

Разумов закивал.

— Да-да, понимаю… И вы верите по-прежнему тому, что пишут?

— Не шибко, честно признаться.

— И правильно… И очень хорошо… Врут ведь напропалую… Беззастенчиво врут… Журналисты потеряли всякую совесть… А всё — рынок… Черти окаянные… То ли дело раньше…

Окунев скривился, будто только что проглотил пол-лимона: он не понимал и не принимал ссылки на «светлое прошлое». Что-что, а тогдашнюю журналистскую кухню знал. Потому что поварился в ней не один десяток лет.

— Раньше, говорите? — уцепился Окунев. — Считаете, что тогда журналисты были честнее, совестливее?

Разумов, ничуть не колеблясь, ответил:

— Безусловно. А вы сомневаетесь? Я до сих пор помню поименно тех «властителей наших душ»

Окунев хмыкнул. Взяв в руку ольховый лист, стал вертеть перед собой.

— Исключение, как говорят философы, — вовсе не есть правило.

— Не хотите ли уверить меня в том, что совесть не то качество, которое было свойственно советским журналистам?

— Не всем.

— Какой мрачный взгляд, — Разумов покачал головой.

— Совестливых — единицы и вы их, действительно, знали поименно. Ну, кто? Анатолий Аграновский, Юрий Щекочихин, Ольга Чайковская, Александр Мурзин, Евгений Спехов, Бэлла Руденко… Пожалуй, и весь список.

— Зато какой?! — воскликнул Разумов. — Какие личности?!

— А хотите, Сергей, кое-что узнать про других?

— Располагаете фактами?

— Да еще сколькими!

— Слушаю, охотно слушаю.

— Ровно сорок лет назад (тогда я жил и работал в небольшом городке на севере области), — начал рассказ Окунев, — в горкоме комсомола работал, отделом заведовал.

— Выходит, функционер?

— Что-то вроде того, — подтвердил Евгений. — По области проходило массовое молодежное мероприятие (детали упускаю для краткости) и с проверкой его хода к нам почти что инкогнито прибыла комиссия из обкома ВЛКСМ. Это было воскресенье. Утром прибыла комиссия, а вечером убыла. В понедельник утром к нам, в горком комсомола, пришла женщина вся в слезах. Она рассказала, что накануне у них (женщина работала официанткой в единственном городском ресторане) была комиссия из области; комиссия проверила санитарное состояние пищеблока, качество приготовления блюд, полноту вложений; сделав дело, комиссия уединилась в кабинете директора, откуда вскоре последовал приказ — накрыть стол (женщина показала список блюд, выставленных перед проверяющими, и он выглядел впечатляюще); изрядно откушав и выпив коньячка, комиссия удалилась; уже перед самым уходом комиссия, проходя мимо буфета, взяла со стойки вазу с шоколадными конфетами и высыпала в дамскую сумочку, так сказать, на дорожку. А плачет женщина из-за того, что все убытки, связанные с посещением комиссии, директор отнес на ее счет и теперь требует деньги внести в кассу. А откуда она возьмет такую сумму? Немного-немало, а ее месячная зарплата.

Разумов покрутил головой.

— Пока не понимаю, причем тут журналисты?

— А притом, что в составе халявщиков был и Алексей Писаренко, известный в области журналист, которого все считали очень порядочным и честным. Этот Писаренко, между прочим, потом долгое время будет работать в областной партийной газете, будет продолжать сеять в души читателей в качестве заведующего отделом доброе, умное, вечное.

— Не красит… — задумчиво заметил Разумов и добавил. — Но вы сами недавно сказали, что за исключением нельзя видеть закономерность.

— Так, нужны еще примеры? — Разумов в ответ кивнул. — Извольте, Сергей… После того случая прошло семь лет. С комсомолом «завязал» к тому времени. Истекал комсомольский возраст. Наверное, помните? — Разумов вновь кивнул. — И я решил пойти по журналистской стезе. Это занятие меня тянуло, привлекало. Да и, наверное, кое-какие способности имелись к этому. Вакансия отыскалась лишь в маленьком городке на самом севере области, в районной газете. С семьей уехал туда. Дело для меня оказалось не только новым и непривычным, а и весьма-таки трудным. В редакции встретили новичка настороженно, особенно ответственный секретарь, — Окунев посмотрел в сторону Сергея и поинтересовался. — Знаете, кто такой в редакции ответственный секретарь?

— Ну… я не знаю точно… никогда в редакциях не работал… Полагаю, однако ж, — это человек, занимающийся делопроизводством.

— Нет, Сергей, не то… На заводе когда-нибудь работали?

— Работал… Инженером-конструктором всю жизнь…

— Ну, так вот: ответственный секретарь в редакции — это одно и тоже, что главный инженер на заводе.

— Второе лицо?

— Именно… По сути.

Разумов сочувственно посмотрел в глаза Озерова.

— Теперь понимаю, как нелегко пришлось вам, новичку.

— Нелегко — не то слово. Виктор Соколов, ответсек, был беспощаден при выискивании «блох»…

— «Блох»?! — удивившись и ничего не поняв, переспросил Разумов.

— Ну, в редакциях так называют незначительные ошибки, обнаруженные в рукописи или на полосе.

— Смешно называют.

— Да… Это еще ничего, но меня бесило, что вмешивается Соколов не по делу (журналист он был так себе, но с апломбом). Допустим, у меня написано в заметке: «Токарь Иванов с умом выполняет любую операцию». Соколов вычеркивает «с умом» и заменяет на другое слово, на свое любимое — «старательно»… Ладно, тут не о том главная речь… Мы сидели в одном кабинете и через пару месяцев весь его «график трудовой деятельности» был, как на ладони. Закладывал он хорошенько, поэтому утром, появившись на рабочем месте на час, убегал в районную столовую, где к тому времени начинал работать буфет, где можно было опохмелиться, принять свои сто пятьдесят. Далее появлялся уже, ясное дело, навеселе, с изрядно помутневшим взглядом на события и явления редакционной жизни. Не знаю, почему, но редактор на эти художества ответсека смотрел сквозь пальцы. Не то беда, что пил Соколов часто и много, а то беда, что где деньги взять на водку и пиво. У него — семья, а оклад — не ахти (тогда зарплата журналистов была незавидная).

— Раз пил, то, выходит, водились деньжата?

— Занимал у всех, кто мог ему поверить и дать трешку-пятерку. Говорил, что до получки, но отдавал либо через пару месяцев, либо о долге и вовсе забывал. И наступила пора, когда вышел он из доверия полностью и окончательно: никто кредитовать не стал. Я видел, с каким остервенением бегал Соколов по редакции, умоляя одолжить хоть рубль. Тщетно. Несколько дней ходил, как стеклышко, но чертовски злой. На мне, поскольку всегда на глазах, срывал зло в первую очередь. Сначала я обижался, а потом не стал, придя к заключению, что собака лает, ветер носит, а караван все равно идет вперед. Да… На другой неделе я вдруг обнаружил, что Соколов вновь ходит с утра пьяненький и веселый, хотя точно знал, что зарплаты не было, что никто ему не одалживал. Странно выглядело, но вникать не стал: своих проблем выше крыши.

Разумов спросил с усмешкой:

— Нового кредитора нашел?

— Слушайте дальше… Прошло какое-то время. Редакционные дела привели меня на завод по производству коньков. Оказался в кабинете директора. Мне сразу показалось, что директор как-то странно на меня смотрит, с неким подозрением. Стал выяснять. Не сразу, но директор выложил. И закончил монолог словами: «Ходите тут… Вынюхиваете, ханыги. А после…» Оказалось вот что. Соколов каким-то образом узнал о неких некрасивых делишках директора завода, которые имели место, сел и написал фельетон (директор мне показал копию фельетона, хранившуюся в его сейфе) «Грязные делишки директора», сам отпечатал на машинке и на редакционном бланке, пошел к своему герою и сказал: «Если не хотите, чтобы фельетон был напечатан, стакан спирта — на стол!» Спирт у директора водился и использовался для технических нужд. Ничего не поделаешь: директор, припертый к стенке, выставил стакан спирта. Соколов тут же выпил и ушел. Директор обрадовался, что так дешево и быстро отделался. Не тут-то было. На другой день Соколов с утра уже был в кабинете директора и с тем же требованием. И это, оказалось, продолжается давно. Соколов надоел директору до чертиков со своими ежедневными визитами по утрам, но ссориться не решался.

— Фельетон действительно хотели опубликовать? — спросил Разумов.

— Нет, конечно. Да и не фельетон это был, а захудалая расширенная заметка. Но откуда было знать обо всем этом директору? Поверил. И как было не поверить, если перед ним был не корреспондент, даже не заведующий отделом, а сам ответсек, второй человек, от которого многое зависит.

— И чем же закончилась история?

— Ничем.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что я не придал огласке сведения, ставшие мне известными по чистой случайности. Я вернулся в редакцию. Когда никого поблизости не было, завел разговор с Соколовым, а тот заартачился: брехня, мол, все. Тогда выложил ему на стол копию, которую хранил директор. Соколов на глазах стал трезветь. Короче говоря, договорились: он больше к директору — ни ногой, а я, в свою очередь, — буду молчать… Этим все и закончилось, Сергей.

— Вы поступили неправильно: мерзавца надо было вывести на чистую воду.

— Возможно, — сказал Окунев и встал. — Ну, мне пора. Отдохнул, отдышался и будет… — Окунев посмотрел на мужичка. — Ну, что теперь скажете о моральном облике советского журналиста?

Разумов тоже встал.

— Все — хороши, — он сделал паузу и добавил, — вы, в том числе… Вы не вправе были скрывать… В результате зло не было наказано. Боялись сор из избы вынести, да?

Окунев грустно усмехнулся.

— Нет, зло, по большому счету, было наказано. Если не нами, то Всевышним.

— Вы о чем?

— О том, что Соколов плохо кончил: напившись до потери пульса, пошел на пруд, решив искупаться, и утонул. А ведь ему не было и сорока. Так-то вот, Сергей… Прощайте… Так сказать, мило пообщались. Мой совет: не кивайте на «светлое прошлое», потому как в нем грязи было ни чуть не меньше нынешнего. Да и, подумайте сами, откуда взялась нынешняя грязь? Оттуда, из прошлого.

Торжество справедливости

Сережка Савиных и Дениска Оноприенко выросли на глазах друг у друга. Сдружились, бегая в одном дворе и играя в одной песочнице, когда обоим было по три года. Один детский сад, что неподалеку от дома; одна на двоих воспитательница, так как и в группу ходили одну и ту же. И школа, куда определили родители, была общая, даже за классной партой сидели вместе. И оба влюбились в пятом классе в Ленку Николаеву, как им тогда казалось, в самую-пресамую классную чувиху: ходили вокруг, вздыхали да охали, с грустью отмечая, что та, Ленка, значит, не отдает предпочтения ни одному из них, а благосклонно принимает ухаживания Юрки-хулигана. Наверное, потому, что тот сильно крутой и за ним Ленка — как за каменной стеной. Оба были рады, что Ленка не стала между ними яблоком раздора. Наоборот, зависть к Юрке еще больше парнишек сблизила.

Все-таки было между ними отличие: водораздел проходил по уровню интеллектуальных способностей: Сережка все схватывал на лету, а Дениска соображал туго. Скорее всего, из-за лени, которая, как говаривала его матушка, вперед Дениски на свет родилась. Спасибо Сережке: тот всячески помогал другу. На выпускном экзамене по математике Сережка передал «шпору» и Дениска получил четверку.

А потом? Сережка отнес документы в техническое училище. Не в ремеслуху, понятное дело, а в то, что имени Баумана. Дениска — вслед за ним. По наущению родителей: престижно, мол, карьера обеспечена, дорога в науку широкая открывается.

На вступительных экзаменах Дениска рассчитывал на Сережку. И не зря. На сочинении Сережка за отведенное время не только сам успел уложиться, но и Дениске, выбрав другую тему, сочинил, а потом передал. Дениске осталось только начисто переписать. Переписывая, сделал-таки две ошибки, из-за чего получил четверку.

С математикой (устно) сложнее, но, сам сильно рискуя, Сережка предложил единственно возможный выход: пойти и за Дениску самому сдать. Чтобы преподавателям не бросилось сильно в глаза, решили, что за Дениску друг зайдет в аудиторию первым, а за самого себя — в числе последних. Расчет строился на том, что преподаватели устанут и бдительность притупится. Все получилось. Зачислили обоих. Благодаря стараниям друга и у Дениски оказался проходной балл.

Дальше же… Их пути-дорожки стали расходиться. И довольно-таки стремительно. Сережка с головой ушел в учебу, а Дениска пропускал лекции, кое-как сдавал (со второго или даже с третьего захода) экзамены и курсовые зачеты.

Это был 1990-й год. Горбачевская вольница кругом: делай, что вздумается, и не ленись. Студент Оноприенко зря время не терял. Он фарцевал: скупая у заезжих иностранцев заморское шмотьё (пятачок у «Метрополя» — обычное место его тусовки), перепродавал нашим втридорога. Навар имел хороший. До уха Сережки доходили слухи, будто его друг Дениска сумел прибрать к рукам кое-кого из преподавателей, позарившихся на модные заграничные тряпки. Сережка не слишком верил, но факт был налицо: теперь Дениска сдавал все экзамены без дружеского участия Сережки.

Дениска поначалу попытался приобщить и Сережку, взять в долю, но тот наотрез отказался, сославшись на полное отсутствие свободного времени. Дениска махнул рукой и отстал от друга. Теперь они стали видеться еще реже.

Дениска с грехом пополам защитил диплом и как в воду канул. Будто бы, ушел на вольные хлеба, вычеркнув из памяти обретенную только что профессию инженера-электронщика. Сидеть и корпеть в полутемной каморке научного института над какими-то там схемами? За гроши?? Полноте! Это не по нему. Ему нужна свобода, размах, простор.

Сережка, получив на руки красный диплом, распределился в институт космических исследований, где с головой ушел в науку. Ушел в науку настолько, что не заметил, как стал нищим, то есть живущим на грошовые подачки нового государства. Через три года защитил кандидатскую. Назначили «завлабом». Зарплата увеличилась на несколько грошей, но и ту выплачивали с большими задержками. Люди, сидевшие на денежном мешке, вовсю прокручивали деревянные и имели серьезный навар, становясь состоятельными.

Сережке повезло: фонд Сороса объявил конкурс научных разработок. Услышав, представил свое детище, над которым работал два последних года. Сережка выиграл конкурс и получил грант в бешеную сумму по его меркам — в тридцать тысяч долларов.

Сережка потратил с умом, то есть на науку, и сумел написать, а затем успешно (ни одного голоса против) защитить в «Бауманке», — докторскую.

Гранд мистера Сороса незаметно растаял. Но Сережка не впал в отчаяние. Что деньги, когда у тебя любимая работа?

Прошло несколько лет. Про Дениску — ни слуху, ни духу. На глаза Сережке не попадается. И не мудрено, если тот, Сережка, значит, с утра до ночи в лаборатории. Друзья разошлись окончательно.

Как-то Сережка вернулся с работы поздно. Мать, а он продолжал по-прежнему жить в двухкомнатной «хрущобе» на окраине Москвы вместе с родителями, встретив у порога любимого сыночка, невероятно утомленного, покачала головой.

— Было бы из-за чего, — проворчала мать, поджав губы, — а то…

Сережка, по привычке чмокнув мать в щечку, шутливо спросил:

— Это еще что такое? Кто тут недоволен? Чем недоволен? Кем недоволен? Неужто родимым сыном?

Мать махнула рукой и ушла на кухню, чтобы разогреть борщ, и лишь оттуда послышалось ворчание:

— Не сыном, а его заработками… Вон… другие… лопатой гребут… успевают.

Сын, садясь за стол, смеется.

— Это про кого, мам?

— Есть про кого, — уклоняется мать от конкретного ответа.

— Например?

— Хотя бы Дениска.

— А что Дениска? Преуспевает?

— Да уж, — отвечает мать и поджимает губы. — Сегодня во дворе столкнулась с его матерью. Думала, что не остановится. Нет, остановилась. Скорее всего, чтобы похвастаться передо мной. Сказала, что ее Дениска — успешный предприниматель. Недавно, сказала она, купил хоромы в доме, на Кутузовском, там, где нынешняя элита обживается.

— Рад за Дениску, — сказал Сережка, дохлебывая остатки борща. — Родичи-то, что, вместе с ним перебираются?

Мать отрицательно замотала головой, и Сережке показалось, что в ее глазах промелькнуло что-то, напоминающее торжество.

— Нет.

— Почему? Что в «хоромах» места родичам не нашлось?

— Выходит.

Через месяц после разговора, перескакивая с канала на канал в поисках чего-нибудь интересного, Сережка к несказанному удивлению увидел на экране Дениску. Не сразу узнал: такой весь респектабельный. Одет с иголочки. Наверное, от Кардэна. Но не это удивило Сережку больше всего, а то, что Дениска запросто здоровается с самим Президентом. Встреча у Президента с предпринимателями, что-то там обсуждают.

Сережка хмыкнул и переключился на другой канал.

Прошло полгода. Сережка, вынырнув из метро «Красные ворота», устремился к остановке маршрутного такси: опаздывает в институт. И сзади — рявкнула автомобильная сирена. Оглянулся. Видит «AUDI», открытую заднюю дверцу и ухмылку развалившегося Оноприенко. Остановился.

— Дениска, ты?!

— А кто же еще-то, Серега? — он сделал приглашающий жест рукой. — Давай в машину. — Сидевший бритоголовый мордоворот на переднем сидении, рядом с водителем что-то сказал, но Сережка не разобрал.

— Опаздываю, знаешь ли, — Сережка в растерянности развел руками. — В институт.

— Вот и кстати: подброшу. Заодно, поболтаем чуть-чуть.

Сережка величаться не стал и юркнул в роскошный салон. Машина помчалась. Дениска предложил вечерком встретиться и поболтать: у них, мол, есть что вспомнить. А через несколько минут машина уже стояла у подъезда института.

Сережка вышел и махнул рукой.

— Пока.

Дениска высунулся из салона.

— Как?.. Договорились? — Сережка кивнул. — Машина будет ждать здесь же.

Сережка еще раз кивнул и скрылся за массивными дверями института.

Вечером Сережку отвезли в ресторан «Украина», два мордоворота встретили и проводили в отдельный кабинет, где ждал Дениска. Выпили чего-то заморского (Сережка не запомнил), закусили, поговорили. Вспомнили детство. Весь вечер Дениска хвастался своим процветающим бизнесом, а Сережка молча слушал и кивал из вежливости. Только раз и спросил?

— Не боишься?

Дениска захохотал.

— Кого мне бояться?

— Ну… мало ли… Есть ведь и покруче тебя.

— Знаешь, какая охрана? Мои «псы» кого угодно на куски разорвут.

— А полиция?

Дениска снова захохотал.

— «Ментура» пятки мне готова лизать. Хорошо прикормленная «ментура», как и всякая дворняга, служит мне днем и ночью. Да и побаивается: знает, что с Президентом — вась-вась. Слышал сам, поди?

Сережка уклончиво ответил:

— Кое-что даже видел… на телеэкране, — отпив из рюмки заморского напитка, добавил. — Слышал, что на Кутузовском хоромами обзавелся.

Вновь последовал громкий хохот. Дениску явно забавляла наивность прежнего дружка.

— Устаревшая информация, — сказал он, ковыряясь в тарелке с устрицами. — В Подмосковье (в сторону Завидово) десять га земли купил, теремок в три этажа построил, парк посадил, забором кирпичным обнес. Мой дом — моя крепость!

Больше они не встречались. Сережка теперь питается лишь газетной информацией. С год назад промелькнуло сообщение, что на Оноприенко, рядом с его офисом, совершено нападение. Отделался царапинами, а вот один из охранников был смертельно ранен.

Два месяца спустя, вновь газетная сенсация: в головной офис Оноприенко нагрянули люди в масках, всю челядь — харями в пол. Что-то искали. Видимо, нашли. Потому что самого Оноприенко задержали и увезли в «Матросскую тишину»². Судя по информации, инкриминируют преступления — не только экономические (сокрытие доходов от налогообложения), а и уголовные (пишут, что заказал кого-то из конкурентов). Прокуроры грозятся большим сроком — от десяти и до двадцати лет. Собственность опечатали, на все счета, в том числе и в зарубежных банках, наложен арест.

Сережка не злорадствует, но и не горюет. Всяк идет своей дорогой. Его, доктора наук и профессора Савиных, дорога хоть и в колдобинах, мало обустроенная, но прямая и безопасная. А что еще-то надо честному человеку?

Может, это и есть торжество справедливости?

Бесшабашный карьерист

Тихон Сокольников — номенклатура. Не та, что в прежние времена, а все же… Его судьба всецело в руках чиновного люда, а этот «люд», если что не по нему, может «задвинуть» туда, где Макар телят не пас. Однако ж, если угодишь и хорошо подфартишь, то и двинет вверх, либо устроит на «хлебное» местечко, а это куда предпочтительнее. Пока что Тихону везет. Везет в том смысле, что обходится без проколов, поэтому его, зарекомендовавшего себя на одном месте, передвигают на другое. При этом называют новатором, говорят, что Сокольников везде бывает на своем месте, чувствует себя, как щука в речке, где пескарей видимо-невидимо.

Сейчас Тихон — директор муниципальной гостиницы. А два года назад управлял ЖЭУ, еще раньше — сапожной мастерской, работавшей исключительно на богадельни, то есть на дома престарелых, где и поднаторел по части оказания сервисных услуг населению.

…Утро. Тихон сидит в своем кабинете и скучающе глядит в окно, где по главному проспекту веселый и суетливый народ шастает: туда-сюда, туда-сюда. Народ свободен, потому и неугомонен. А он? Как каторжный. Не уйдешь никуда. Его подопечные нуждаются в неусыпном надзоре.

Тихон фыркает и зло сплевывает себе под ноги.

— Сволочи!

Крепенько так он часто выражается. По адресу? Не трудно догадаться. При Горбачеве, в самый закат перестройки (тогда он управлял банно-прачечным комбинатом) не раз вызывали в райком партии, укоряли: нельзя, мол, по адресу банщиц соленые словечки отпускать, они, мол, как бы тоже люди. Тихон, конечно, кивал, соглашаясь со всем, но, вернувшись в собственную «епархию», напрочь об укорах забывал. В райкоме его любили: за соглашательство…

Задребезжал на столе телефон. Потянувшись, Тихон лениво поднял трубку, приложил к уху и, нехотя, буркнул:

— У телефона! — узнав, кто звонит, преобразился. Сокольников даже угодливо оторвал от кресла свою разжиревшую задницу. — Очень-очень приятно… Ну, как же!.. Ну, что вы!.. Да ваш голосочек и сквозь сон расслышу… Да… Какие могут быть шутки!.. Он?.. Как его самочувствие?.. А жена?.. А дети?.. Всем кланяюсь… Как это?.. Даже так?.. По вопросу?.. По-нят-но, — тревожно произнес по слогам Тихон. — На месте, так на месте… Привыкший… Может, все-таки, Дашенька, скажете?.. Хорошо-хорошо… Буду… Минута в минуту…

И вот Сокольников в приемной. Двадцать минут сидит. Сидит, ёрзает тревожно на стуле, бросает взгляды на ту самую Дашеньку, что звонила час назад. Дашенька будто забыла про его существование: либо роется в кипах бумаг, либо звонит кому-то. Тихону бы спросить, когда дойдет очередь и до него, а не решается. Сам себя мысленно останавливает: «Не лезь по перед батьки в пекло». Вот и сидит, не лезет. Знает: кошка скребет на свой хребет. В томлении минуло еще двадцать минут, и лишь после этого перед ним раскрылись двери начальственного кабинета. Согнув спину, Тихон вошел. А иначе нельзя: гордая осанка здесь не поощряется.

— Доброго здоровьица, Михаил Аркадьевич, — по-старинному поприветствовал Тихон хозяина.

Ответного приветствия не последовало. Для Сокольникова не в диковинку: для того и начальство, чтобы перед ним гордость свою демонстрировать.

Стоит: ждет приглашения присесть.

— Какого черта стоишь тут столбом? — спросил хозяин.

— Жду… Не смею, Михаил Аркадьевич…

— Еще чего?.. Давай без этих… без церемоний, — рука власти простерлась в сторону одного из стульев.

— Ага… Понял…

Тихон просеменил; осмотревшись, присел на краешек стула. И стал по-пёсьи смотреть на хозяина, ожидая последующего. И дождался.

— Народ требует, — произнес мэр города и замолчал. Тихон хотел спросить, чего такого опять требует народ, но не стал. Начальство любит терпеливых. Начальство само знает, когда сказать и что сказать. — Посоветовались и решили пойти навстречу народу… В порядке эксперимента… открыть первый в городе публичный дом, — Тихон сначала опешил, а потом угодливо закивал: понимаю, мол, и принимаю новые веяния. А градоначальник продолжил развивать идею. — Есть у нас подходящее помещение… И место бойкое. Почти в центре. Посоветовались и решили, Сокольников, поручить тебе возглавить это новое дело. Думаем, что справишься. Ну, так как? Принимаешь предложение?

Тихон зазаикался.

— Так это… Михаил Аркадьевич, благодарствую, почту за честь, однако… Приложу усилия, использую весь свой опыт руководящей деятельности, но…

— Что такое, Сокольников? Уж не собираешься ли отказаться?

— Не совсем… То есть… Возникнут проблемы…

Мэр, подмигнув Тихону, ухмыльнулся.

— Проблема одна: вольничать начнешь с рабочими лошадками. Ничего. Мы станем смотреть и если что, остановим, охальник этакий.

— Тут другое, Михаил Аркадьевич…

— Оклад? Хороший положим… Плюс процент с чистой прибыли.

— Все не заработаешь, — скромно опустив глаза, сказал Тихон. — Боюсь, что предприятие будет терпеть убытки.

— А ты на что? А экономическая служба?

— Опыт подсказывает, что не все в моей воле будет.

— Это еще почему?

— Самые престижные рабочие места будут простаивать.

— Почему? Наоборот, мы думаем, что спрос будет большой.

— Так-то оно так, однако ж…

Мэр грозно сдвинул брови к переносице.

— Не юли! Говори, в чем дело?

— Так ведь как будет?.. Яснее ясного! У губернатора — бронь, у — мэрии, само собой, бронь, у профсоюзов, ФСБ, милиции, налоговой службы и представительства Президента — тоже самое. Народ все сильно занятой, ему не до моего публичного дома будет. Простой, короче, сплошные убытки.

Несмотря на возражение, Тихон Сокольников принял-таки лестное предложение и вот уже полгода успешно руководит новым муниципальным унитарным заведением. Так ли уж успешно? Мэр считает, что да. А Тихон — нет. Такой уж у него неугомонный характер. Ему хочется большего, сверх прибылей. И затеял Тихон реконструкцию: побелил-покрасил заново номера, сменил шторы на окнах, постельное белье — тоже, покрывала заказал заграничные, с балующимися голенькими амурчиками; по-новому переставил мебель. И ради чего? А ради того, чтобы производительность труда выросла, окупаемость койко-места поднялась. Новизна Тихону по нраву. Но не Аксинье, уборщице. Аксинья ходит с пылесосом и гундит себе под нос:

— Тоже мне… — она презрительно и по слогам цедит. — Ре-кон-струк-ция… Не знамо чем народ занимается. А того не понимает, что все впустую. Бабка моя, вспоминая про старый, царский режим, говорила, что порядку было больше… Почему?.. Козе понятно: тогда, если хозяин хотел добиться большей пользы, не кровати или тумбочки переставлял с места на место, а проституток менял на новых.

Тихон Сокольников слышит ворчание Аксиньи, но пропускает мимо ушей. Ну что, полагает он, понимает в новых веяниях поломойка. Ну, куда с ее-то куриными мозгами?!

Из грязи да в князи

Глядит Тимоня из бойниц личного замка на просторы, что в окрест, и сильно грустит. Нет у него, говоря по чести, повода для чувства оного. Еще двадцать годков не минуло с той поры, когда Тимоня либо (в короткие промежутки) бомжевал, либо (длительно) сидел на нарах, как король на именинах. И то общество называло его не иначе, как отребьем, омерзительно пахучей отрыжкой царизма.

А вот ныне… О, го-го! Не человек, а человечище, хозяин жизни, некоронованный король России, деньгу гребет лопатой, жен меняет, будто сезонные перчатки, не минуло и месяца, как удовлетворил очередную прихоть: обзавелся шикарным кабриолетом, можно сказать, эксклюзивом. Для вождения игрушки нанял совсем не игрушечного водителя. Для него сделал заказ на пошив спецодежды. Чтобы с золотыми вензелями на отворотах пиджака, с серебряным шитьем по воротнику и по обшлагам, с высокой тульей шляпой, с перчатками из змеиной кожи. Чтобы, как он пояснил мастерам, не стыдно было появиться в обществе «графьёв» или иных всех прочих «тузов».

Словом, Тимоня из грязи да прямо угодил в князи. Кажется, живи себе в удовольствие да радуйся. Но нет! Нутром чует, что для полного счастья ему не хватает какой-то безделицы. Вот и пытается «надыбать» ее, безделицу ту самую, значит.

Тимоня отчаянно чешет не по летам голую макушку и зло фыркает, вспомнив. Он вслух ворчит:

— Во, суки, а! Обманули! Кого обманули? Меня обманули! «Кинули» видавшего виды «кидалу»?!

Он имеет в виду рекламу, обещающую за две недели покончить с облысением: несколько манипуляций, мол, и на башке вновь густая шевелюра.

Он гладит лысину и обидчиво бросает:

— Хрен, а не шевелюра!.. И повелся… Развели как последнего лоха…

Специалисты объяснили неудачу так: кожный покров на голове, будто бы, какой-то неправильный. Тимоня глядится во всю стену зеркало справа.

— Покров как покров… Ишь, придумали… Думают, что я им ишшо раз на лоха поведусь… А ху-ху не хо-хо?

И тут в его голове начинает вертеться обрывок где-то и когда-то слышанного стишка.

— Мистер… Министр… Владелец заводов… Так-так-так… Газет, пароходов… А дальше?.. Пароходов… Да… На палубе играет в мяч… Надыбал-таки!.. Нужен пароход, с палубой, чтобы можно было баловаться с мячом, — тут же поправляется. — Не пароход надобен, а королевская яхта.

Тимоня достает из кармана мобильник, отделанный множеством мелких бриллиантов. Звонит по адресам. И натыкается на крутую фирму, торгующую благородными плавсредствами. Там — большой выбор.

Вызвал кабриолет. Чтобы внушить продавцу, что дело имеет не с абы каким клиентом. Яхту выбрал после долгих ползаний. Но ему показалась слишком скромна. Высказал пожелание: чтобы в отделке побольше ореха и золочения.

— Сделаем, — откликается продавец, — только, — и начинает мяться и чесать затылок, — цена возрастет до неприличия.

Тимоня по-приятельски хлопает продавца по плечу и хихикает.

— Не на хлебе, слава Богу, одном сижу… Кое-что имею… Зачем мелочиться? Однова живу.

Прошел месяц. Тимоне сообщили, что работы по яхте закончены, что даже проведены все необходимые ходовые испытания, и он хоть сейчас может пуститься в плавание по морям-океанам.

Тимоня поехал на осмотр исполненного заказа. Заплатил кучу «бабок». Нанял команду. В капитаны рекомендовали старого и опытного «морского волка».

Наконец-таки Тимоня, ступив на палубу собственной «посудины», узрев ее сказочное благолепие, воспрянул духом и телом.

— Может, хозяин, пройдемся до того берега и обратно, а? — спросил капитан.

— Почему «пройдемся»? Ходят лохи, а я езжу.

— Понял, хозяин… Значит… — он кивнул в сторону, где должен был находиться другой берег.

— Валяй, паря, да пошибче, — милостиво кивнув, сказал Тимоня и направился в сторону своей каюты.

Капитан командует:

— Отдать швартовые!

Тимоня, услышав, останавливается и возвращается назад. Он, грозно сдвинув реденькие белесые ресницы, рычит:

— Ты чё, в натуре, ополоумел? А?! Как это «отдать швартовые»? Кому отдать? Твои, что ли? Ишь, раскомандовался… Ты прежде купи… эти самые… швартовые-то, а после и отдавай. Ясно?

— Ясно, хозяин, — капитан согласно кивает и снова отдает команду. — Отдать концы!

Тимоня того пуще осерчал.

— Ты, ублюдок, не понял, да? Я что тебе сказал? Тут все мое, все, понял, недоносок! И никакие «концы» не сметь отдавать! Повторяю, недоумок: ты сначала купи, а потом и раздавай налево и направо. Благодетель нашелся…

Тимоня тут же скрылся в роскошной каюте, где ждали его богато накрытый стол и роскошные молодые тёлки, такие, у которых ноги растут от шеи.

А яхта сорвалась с места и полетела. Только ее и видели.

Ванькино хобби

История, о коей хочу сейчас поведать вам, ребятушки, случилась в достославные времена (как характеризуют летописцы, во времена великого застоя, когда народ безмолвствовал, потому что счастлив был). Ну, так вот…

Прибыл, стало быть, на нашу землю с важным визитом правитель очень плохой заморской державы. Почему «плохой», милостивые ребятушки? Потому что та самая держава все пыталась нас, дураков набитых, учить уму-разуму, а мы всячески отбрыкивались, говоря свысока: сами, мол, с усами.

Правителю заморскому захотелось накоротке пообщаться с простым человеком.

— Хочу, — говорит, — и точка!

Собрался наш Совет Старейшин (иногда еще, как гласят легенды, сей правящий орган заковыристо называли «ПОЛИТБЮРО») и стал судить-рядить: как быть? Отказать? Но неудобно как-то, потому как гость, хоть и вражина, явно чуждый элемент, но правила этикета, знаете ли, чего-то там предписывают.

— Пущай общается, коли нужда такая, коли так приспичило, — почти единодушно порешил Совет и поручил оное важное государственное помышление исполнить главной государственной страже, стоявшей всегда начеку, бдевшей о безопасности денно и нощно.

Главный стражник встретился с заморским гостем и сказал:

— Ладно уж… Общайся, так и быть, например, с «водилом»…

— А что есть «водьиллом»? — переспрашивает тот.

— Ну… это… — главный стражник показал руками, будто крутит баранку.

— Yes, yes! — отчаянно закивал гость. — Поньято… Это — car driver… Yes?

Главный стражник подтвердил:

— Yes! — это было одно из десяти слов его полного аглицкого словарного запаса.

— А он, «водьиллом», простой русский парень, да? — интересуется далее гость.

— Проще, сэр, некуда, — ответил наш и незаметно ухмыльнулся.

— Карращё! — на ломаном нашем согласился гость и по-приятельски хлопнул главного стражника по плечу, а тот сморщился от боли, так как давно уже страдал почечной недостаточностью. А после, видимо, для ясности, продублировал на своем. — Well!

Наши ведь не лыком шиты: все предусмотрели. Они подсунули заморскому лидеру, в самом деле, простого мужика, шоферюгу, из своего закрытого гаража. Однако снабдили даже оного инструкциями: о чем ему надлежит говорить, а про что лучше уж и не заикаться.

Мужик с перепугу заартачился. Но стражники, коих еще называли «чекистами», ну, то есть те самые, которые народ обычно чикали, быстрёхонько успокоили.

— Не тушуйся, — сказали они, — рядом всегда будет наш человек, толмач. В случае чего — даст знать.

Мужик спрашивает:

— А как?

— Например, дернет за фалду пиджака.

— Ну, и что?!

— Один раз дернет, то это будет означать, что тебя начинает заносить не в ту степь. Два раза и сильно дернет, то это будет означать, что уже тебя занесло и очень круто.

И вот заморский правитель изъявил горячее желание посмотреть вечернюю Москву. Ему подали машину, которую наш народ прозвал «членовозом». За баранкой — ясное дело, наш Ванька сидит. При параде. Деревенские, которые Ванюшку еще видели бегающим по задворкам голозадым, не признали бы. «Не иначе, как арабский шейх», — подумали бы деревенские.

Крутит, значит, Ванюшка наш баранку, а глаз опасливо косит на заморского правителя. Только выехали с Кутузовского проспекта на улицу Горького гость и спрашивает Ванюшку на нашем ломаном:

— Слышь, Ваньушечка, давно за рульем, а?

— Без малого тридцать, — отвечает наш мужик и смотрит в зеркало, чтобы убедиться по лицу толмача, что он никакой хренятины не отчебучил.

Толмач одобрительно кивнул.

— Ваньуша, — вновь обращается гость, — скажи, кто твои старьики, как говорьят русские, предьедки, или того кручше, шнурики?

— Простые работяги, — отвечает с гордостью наш Ванюшка и радостно на душе становится, а после еще и добавляет. — Батя всю жизнь «водилом»…

— Yes! Я знаю, кто есть «водильом»! Это… car driver… Thanks… Шофферьюга, yes?

Ванюшка кивнул, хотя ни хрена из абракадабры не понял. Он благоразумно промолчал, чтобы со своими вопросами не попасть впросак. А правитель дальше спрашивает:

— Ваньа, какой дохо… доходягу зарабатываешь?

«Вот оно чё, — опять же с трудом догадался Ванюха, — в мой худой карман, где ветер свищет, пытается заглянуть». Вслух самодовольно сказал:

— На жизнь хватает, — ответил так, как его инструктировали.

— Много, да? — уточняет гость.

— Много, очень много.

— Сколько-сколько?

— «Стольник».

— Что есть «столонник»?

— Сто рублей, — отвечает Ванюшка и тут чувствует, что толмач дернул за полу пиджака. Он хотел было уточнить, но гость опередил.

— За месьяц?

— Нет, что вы, — ответил Ванюшка, — в день.

— Well!

Воскликнул гость, и Ванюшке показалось, что его ответ понравился всем, поэтому захотелось еще прихвастнуть.

— Не считая премий, — добавил Ванюшка и с чувством собственного достоинства поглядел сначала на гостя, а после и на толмача.

А заморский правитель подступает к Ванюшке все с новыми и новыми вопросами.

— Где живьешь, Ваньа?

— В Москве, само собой…

— Вилла?

— Какая на хрен вилла? Квартира.

— Болшааая?

— Двадцать квадратных метров, — отвечает Ванюшка и чувствует, что его дергают опять за пиджак, поэтому на ходу поправляется. — Это не считая гостиной, двух спален, прихожей, кухни и джакузи.

Ванюшка не знает, что такое «джакузи», но где-то краем уха слышал. Сказал, чтобы прибавить веса своим словам

— O, yes! — воскликнул гость и снова спрашивает. — А какое у тебя, Ваньа, хобби?

— Хобби? — переспрашивает Ванюшка. Он не знает, как выглядит это самое «хобби», но, поразмыслив чуток, догадывается и отвечает. — Настоящее… ядреное.

— Какое-какое?

— Двадцать сантиметров, — отвечает Ванюшка и не понимает, почему тотчас же следуют два сильных рывка за полу пиджака. Мало, посчитал он, поэтому поспешил добавить. — Это — не считая залупы! — следуют не два, а три рывка за фалду, что означает, что совсем охренел он, что пора пришла завязывать со всем этим.

— Ваньа, что есть «залупы»? — спрашивает гость.

— Слушай, ну, что ты ко мне привязался?! — в сердцах кричит Ванюшка на гостя. — Не видишь разве, что машина неисправна? Едем в гараж, едем!

Он поворачивает назад, и машина мчится по темным и мрачным столичным улицам. А гость? Он так и не понял: а) что есть русская «залупа»; б) почему Ванюшка так неожиданно в сердцах закрутил баранку? Даже объяснение толмача не помогло. И закончилось у заморского правителя знакомство накоротке с нашим мужичком. Что сталось с Ванюшкой? Право слово, не знаю, ибо о том даже исторические хроники умалчивают.

Ахиллесова пята Моисея

Моисей — ортодоксальный еврей и ни у кого из окружения тут нет никаких сомнений: все религиозные праздники чтит и отмечает, носит большую широкополую черную шляпу и не снимает ее даже за трапезой, обожает мацу и хорошее вино, и, что для него крайне важно, на короткой ноге с раввином ближайшей к его дому синагоги, наконец, без ума от жены, которая платит ему той же монетой. Между ними — полное единодушие.

Вчера, к примеру, за ужином Моисей с присущей лишь ему хитринкой спрашивает Софочку:

— Угадай с трех раз: какой народ на земле самый гениальный?

Софочка — что? Промолчала. Потому что вопрос глупый — без слов понятно.

Короче, Моисей счастлив… Ну… почти счастлив. Потому что даже в его семейке есть слабое звено, одно больное место, так сказать, Ахиллесова пята — это мерзавец Аркашка, единственный его наследник и продолжатель рода. Столько сил ухайдакал на то, чтобы Аркашку воспитать в своем духе, чтобы сделать из него еще одного ортодоксального еврея. И результат? Вконец замучился с оболтусом-сыном. Когда Аркашке еще не исполнилось два года, купил скрипку: он и Софочка решили, что тот будет скрипачом. А Аркашка? Ни в какую, черт бы его побрал. Даже в руки скрипку не берет, а все бацает на ударнике. От рук отбился и не слушается. Явно теряет Моисей родимого сынульку.

Решил Моисей, как отрезал: надо, мол, предпринимать нечто радикальное. Софочка с вопросом:

— Что именно?

Моисей рассержено бросил:

— Сам не знаю! Схожу-ка я, пожалуй, к другу, посоветуюсь.

Пошел Моисей не к кому-нибудь, а к раввину. Раввин выслушал, поморщил лоб, раздумывая, поцокал языком, покачал головой и предложил:

— А, — раввин машет рукой, — приводи-ка, Моисей, своего незадачливого Аркашку в синагогу. Проведет здесь денька три и станет истинным представителем еврейского народа.

— Не пустомелишь, нет? — просто, по-дружески поинтересовался он.

— Гарантирую! — воскликнул раввин — Опробовал на других.

Моисей так и сделал.

Через три дня сын вернулся домой, увы, прежним: учиться хорошо не хочет, скрипачом или, на худой конец, финансистом отказывается быть, во дворе озорничает, как какой-нибудь русский пацан.

Моисей и Софочка тяжело повздыхали, даже чуть-чуть глаза слезинками оросили:

— Не помог раввин, — горько сказал Моисей, продолжая обильно лить слезы, — может, православный батюшка поможет?

Идет ортодокс-еврей, а никуда не денешься, в православную церковь. Делится бедой с батюшкой. Батюшка, выслушав, говорит:

— Э, нет проблем. Приводи своего Аркашку ко мне и оставь денька на три, потом твоего сыночка будет не узнать.

— Но… Раввин тоже… Это самое… Гарантировал…

— Э, голубчик, не путай божий дар с яичницей. У нас все по-другому.

Выбора у Моисея нет, поэтому соглашается и отводит Аркашку в православный храм.

В тот же день, буквально не прошло и часа вернулся Аркашка домой и Моисей не узнает своего паршивца: такой послушный стал, со всем соглашается, даже (о, чудо!) не против достать из кладовки скрипку и стать отменным скрипачом. Более того, во всем слушается бабушки. Отец изумлен. Ему не верится. Но факт налицо.

Отец подступил с расспросами.

— Послушай, сынок, синагога тебя не исправила, а что с тобой делали в православной церкви, если ты за короткое время стал примерным еврейским сыночком?

Аркашка — зарыдал и слезами стал умываться

— Я все-все понял…

— Что именно, Аркашенька, драгоценный мой?

— А то самое… Когда, отец, — Аркашка округлил в ужасе глаза, — я пришел в церковь, — с придыханием начал рассказывать он, — и увидел распятого на кресте еврея, то сразу понял: здесь парни крутые и не привыкли с нашим братом церемониться.

Судьбы миллионеров

Предисловие

Как стать миллионером? Не странно ли звучит вопрос? На первый взгляд, да. Потому что ответ напрашивается сразу: если ты молод и полон жизненных сил, то прилежно учись, работай много, почаще шевели мозгами, и успех в виде миллионов к тебе придет.

Просто, не так ли? Если бы!.. На самом деле все куда как заковыристее. Особенно в любимой мною России, где богато хотят жить все, даже миллионы опоек. Но… Все ли они готовы сутками работать, напрягая скудное свое «серое вещество»? Не уверен, знаете ли…

Поскольку вопрос все-таки регулярно возникает, постольку, задумавшись и повращав мозгами, я вознамерился представить два пути к миллионам. Почему два? Чтобы у господ был выбор. Право выбора — неотъемлемое право гражданина свободной страны и лишать оного я не могу.

Первый — совершенно типичный американский путь. Да, средний россиянин терпеть не может «америкашек», но куда деваться, если они существуют и мельтешат вечно перед глазами, раздражая нас, россиян, своей успешностью.

Второй — также абсолютно типичный российский путь, поскольку судьбой нам предначертана особая стать. Мы — уникальны, а посему не похожи ни на кого. Внешне — белые и потому хотели бы казаться европейцами. Внутренне — весьма черны и потому ближе всего (особенно в области интеллекта) к племенам центральной Африки.

Впрочем, бывают и исключения из общих правил… Как в США, так и в России. Но я не намерен акцентировать ваше внимание на сих уникумах.

Итак, приступаю к своему повествованию, иначе говоря, к наставлению тех, кои наставляться горазды.

В Соединенных Штатах Америки

Один из небогатых районов Нью-Йорка. В семье (он — клерк небольшой страховой компании, она — продавщица цветочного магазина на одной из «стрит») подрастает сынишка, которого при рождении назвали Джоном (этих самых «Джонов», кстати говоря, там ничуть не меньше, чем у нас «Иванов»).

Сынишка Джон ходит уже в шестой класс колледжа и начинает задумываться над тем, как стать миллионером. Учится прилежно, но, одновременно, понимает, что одной учебой богат не станешь. Значит? Надо заниматься еще и бизнесом. Он также понимает, что чем раньше займется тем самым «бизнесом», тем скорее достигнет конечной цели.

А что Форсайты, то есть родители? Обеими руками — за. Благословляют на благое дело. Советуют сходить в костел и помолиться, испросить соизволения у Всевышнего. Но при этом отказывают в материальной помощи. Они — небогаты, но все-таки кое-что на «черный день» припасли. Так что при горячем желании могли бы сынишке отстегнуть на «стартовый капиталец». Не дают. Из принципа не дают. Выкручивайся, говорят, сам. Умрем, говорят, — все тебе достанется, а пока… Извини, голубчик! Встав самостоятельно на ноги, говорят, — прочнее будешь стоять, и шаг обретет большую твердость, а это, говорят, очень важно в бизнесе.

Сурово? Да. Но такие уж эти Форсайты уродились. Они сами не из разряда тепличных растений, а потому не хотят, чтобы их ребенок рос особенным. Пусть будет как все.

Как-то раз Форсайт-старший дал Форсайту-младшему один доллар и пятьдесят пять центов на обязательное воскресное посещение сыном ближайшего от дома кинотеатра. Это — семейная традиция: чтобы Форсайт-младший, как и его родители когда-то, не отрывался от культуры и регулярно посещал подобные заведения.

Сумма выверена Форсайтом-старшим до цента, а именно: один доллар на входной билет и пятьдесят пять центов на мороженое.

Как и всякий ребенок, Форсайт-младший попытался выторговать у отца еще пятнадцать центов. Сорвалось! Ну, и ладно, решает Форсайт-младший, надо уметь довольствоваться тем, что есть. Учитывая возраст, довольно мудро рассудил.

Малыш Джон, зажав в кулаке наличность, идет… Нет-нет, не в кинотеатр, а в магазин, где работает его мать, долго и с пристрастием выбирает из огромной корзины, выставленной на прилавке, три самых лучших розы. В кассе рассчитывается. На выходе предъявляет своей матери кассовый чек. Та строго проверяет и кивает по привычке: мерси, мол, за покупку. Потом все-таки, не сдержав своего любопытства, интересуется у сына:

— Кому, Джонни, розы?

Джонни загадочно лишь хмыкает в ответ. Мать предлагает дополнительную услугу:

— Вам упаковать, сэр?

Покупатель отрицательно мотает головой. Почему? Потому что, во-первых, за услугу надо платить. Во-вторых, потому что она, то есть мать, упакует не так, как он хочет. Потому что, в-третьих, ему, как джентльмену, придется «отстегивать» чаевые (мамульке? Ну, да: она разве не человек?), у него же лишних центов нет.

Парень выходит из магазина. Считает оставшуюся наличность. Выходит, что осталось сорок один цент. Не разбежишься. Однако Джон решает и эту мелочь потратить. Он проходит квартал, заглядывает в крохотный магазинчик, торгующий всякой всячиной, покупает яркий, но по сходной цене, упаковочный материал, роскошную фиолетовую ленту, красиво перевязывает купленные ранее розы. Осматривает. Удовлетворенно хмыкает. Получился очень приличный подарочный букет. Но в кармане уже ни цента.

Парень идет несколько километров пешком. Экономит на транспортных расходах. Останавливается неподалеку от центрального входа в банк.

— Сэр, — обращается парнишка к одному из прохожих, — купите любимой эти замечательные цветы!

Прохожий благодарит, но отказывается купить. Очевидно, у того на данный момент, считает подросток, не оказалось любимой.

Джон вертится волчком на пятачке, однако все безуспешно. Он понимает, что его «бизнес» подвержен сильному риску, поскольку товар слишком быстро может потерять товарный вид. Но он продолжает терпеливо, не теряя надежды, ждать своего покупателя.

К стоянке подкатил среднего вида лимузин, из которого вышел молодой джентльмен. Джон — к нему.

— Сэр, купите любимой эти замечательные цветы!

Джентльмен придирчиво осмотрел букет и, как показалось Джону, остался всем доволен.

— Сколько? — деловито спросил он после небольшого раздумья.

— О, сущие пустяки, сэр! — воскликнул продавец. — Два доллара девяносто пять центов, сэр!

Джентльмен лезет в портмоне, роется, достает три купюры по одному доллару и несколько монет.

— Благодарю… Сдачи — не надо.

Парнишка расплывается в благодарной и наполненной счастьем улыбке.

— Пусть вашей любимой, сэр, всегда сопутствует счастье!

— Благодарю… Да, кстати, юноша: окажите мне услугу.

— Охотно, сэр.

— Если не затруднит, не смогли бы вы к девятнадцати часам, — он достал визитку, и протянул парню, — доставить по указанному адресу еще один точно такой же букет?

— Точно такой? — переспрашивает Джон.

— Абсолютно точно такой… Даже в деталях.

— Я выполню ваш заказ.

— Очень хорошо… Видите ли, юноша, там, — джентльмен кивает в сторону банка, — работает администратором очень симпатичная девушка… Кэрри… Мы с ней знакомы… Встречаемся. И, — он кивает на букет, — эти цветы ей.

Парень кивает.

— Понимаю, сэр… Цветы ей непременно понравятся.

— Не сомневаюсь. Однако я не вправе обидеть и жену, поэтому второй букет матери моих детей. И если вы выполните в точности заказ, то я стану вашим постоянным клиентом.

— О, благодарю, сэр!

— Да, а сколько будет стоить ваша услуга? — интересуется будущий постоянный клиент.

— Два доллара девяносто пять центов, сэр, — отвечает без запинки продавец и потом уточняет. — Плюс неизбежные транспортные расходы: один доллар пять центов — туда, один доллар пять центов — обратно.

— Следовательно, пять долларов и пять центов?

— Именно столько, сэр!

— Тогда — до вечера, — говорит джентльмен и скрывается за дверями банка.

Форсайт-младший опять держит путь в цветочный магазин, где работает его мать. Между делом, подсчитывает барыши. От продажи первого в его предпринимательской жизни букета он получил чистую прибыль (с учетом чаевых) один доллар пятьдесят пять центов и теперь его капитал удвоился и составляет уже три доллара десять центов.

Он вновь покупает три розы и совершает прежние манипуляции. Идет вновь на прежнее место. Теперь — повезло меньше. Покупатель нашелся, однако постоянным клиентом не стал, так сказать, разовый потребитель его услуг. К тому же чаевые поскромнее.

К концу дня он еще продает один букет, и четвертый букет везет по указанному в визитке адресу. Появляется у клиента минута в минуту, чем еще больше расположил к себе. Соответственно, чаевые были щедрее.

Вечером, уже дома, подсчитал чистую прибыль: первоначальный капитал его увеличился (за счет оборачиваемости) в семь раз и составил десять долларов восемьдесят пять центов.

Похвастался отцу. Форсайт-старший, одобрительно хмыкнув, заметил:

— В тебе, сын, просыпается предприниматель, — и предостерег. — Однако… Будь осторожен: торговля цветами — таит риск, можешь прогореть.

— Понимаю, пап… Теперь (я тут подумал) мне выгоднее цветы и упаковочный материал покупать у оптовиков, а не в магазине… Дешевле обойдется.

Форсайт-старший одобрил:

— Мудрое решение, так как торговая наценка, которая шла хозяину цветочной лавки, будет уже принадлежать тебе.

— У меня уже есть один постоянный клиент, пап. Джентльмен предложил каждую субботу доставлять букет его жене. И… своей подружке.

Форсайт-старший кивнул:

— Дорожи постоянными клиентами. Будь перед ними особенно обязательным.

— Буду, пап. Джентльмен пообещал рекомендовать меня другим своим знакомым.

Через месяц Форсайт-младший уже открыл счет в банке, куда положил всю свою наличность, ставшую его оборотным капиталом, — сто одиннадцать долларов и пятьдесят восемь центов. Получил первую в жизни чековую книжку. И теперь уже он мог рассчитываться с оптовиками по безналичному расчету, что добавляло лишь лишнюю порцию доверия.

Еще через месяц понадобились помощники. Их нашел среди соучеников по колледжу. Соученики вовсе не думали о бизнесе: те, желая немного подзаработать на карманные расходы, охотно согласились помочь.

Джон на первых порах, пока его бизнес не встал полностью на ноги, решил полученную чистую прибыль делить так: всем — поровну. Чтобы, как он объяснил отцу, заинтересовать в конечном результате всех помощников.

Видя, что всё по-честному, помощники из кожи вон лезли, чтобы реализация была как можно больше. Заинтересовал материально, выходит, пацанов.

В Российской Федерации

На восточной окраине Екатеринбурга, чуть-чуть на отшибе, стоит пятиэтажка-хрущевка. В ней живет семья из пяти человек: родители и трое детей. Старший из детей — Пашка, учится в шестом классе средней школы.

Отец Пашки — каждый день пьяный, на работе не задерживается: вышибают после первого же запоя. Сейчас он — слесарь-сантехник ближайшего ЖЭУ. Мать — дворничиха в том же ЖЭУ.

Пашка очень ушлый растет — это признают все. И пророчествуют:

— Далеко пойдет Федоров, очень-очень далеко.

И это чистой воды правда.

Однажды, когда ему особенно понадобилось несколько рублей, а из отцовского кармана вытащить не удалось, так как не оказалось ни гроша, на перемене подошел к однокласснику-очкарику, однокласснику-отличнику, у которого, по его представлениям, водились денежки. Подошел и сказал:

— Гони червонец, сопля!

Очкарик и отличник заупрямился, так как ему самому деньги не были лишними. Тогда Пашка со всего размаха заехал по харе. Потом спросил:

— Усёк? Или хочешь еще?

Тот отрицательно замотал головой и отдал Пашке червонец. Пашка пошел тут же в ближайший «комок», купил пачку сигарет и жвачек.

Пашке очень понравилось таким способом добывать деньги, и он свой «бизнес» поставил на хорошо организованную основу. Подговорив двоих таких же, как он, обложил данью сначала свой класс, а потом и почти всю школу. Такса: пятьдесят на пятьдесят. Иначе говоря, из тех денег, которые давали родители на обеды, каждый должен был отстегивать половину ему, Пашке. Это, со слов всё того же Пашки, — еще по-божески. Потому что ничто ему не мешало забирать и все деньги: никто не смел роптать. А если находились смельчаки и начинали гундеть, то получали по физии, иначе говоря, по харе.

У Пашки завелись денежки. И приличные. Теперь он мог себе позволить пить пиво и кушать импортный шоколад.

Но восстали родители обираемых детей. Видимо, кто-то проболтался. Родители обратились в полицию. Туда вызвали Пашку и его компаньонов. Что было делать? Впервые ведь оказались и потому очень здорово перетрусили. Пашка первым раскололся, выложив дознавателю правду, только правду и ничего, кроме правды.

Напрасно испугались. Их отпустили. Потому что несовершеннолетние, а преступление, совершенное ими, относится к категории мало значительных. Поставили, правда, на учет, в комиссии по делам несовершеннолетних. Но там таких, как Пашка, сотни и все они мало кого интересуют.

Пашка, славившийся в школе не только мордобоем, а и тем, что числился в отряде неисправимых двоечников, решил «завязать» с этим мало почтительным занятием, как «грызня гранита наук».

Пашка решил: чтобы быть богатым, совсем необязательно быть умным. Вполне достаточно того, что он сильно ушлый. Его решение пришлось по нраву и бывшим компаньонам.

Страна становилась на рельсы рыночной экономики. Так что парнишки, руководимые ушлым Пашкой, очень пригодились: они решили заняться пока что «крышеванием» уличной торговли.

Начали с малого: обложили данью (по червонцу с носа) старушек микрорайона, торгующих всякой всячиной, в том числе тем, что вырастили на своих огородах. Поначалу хватало, даже на «водяру», но потом аппетиты возросли. Федоров и К. решил прибрать к рукам уличные палатки. Вечерком, когда свидетелей было поменьше, подошли к крайней палатке с ультиматумом: или реализаторша регулярно «отстегивает» им и тогда они гарантируют безопасный бизнес, или…

Реализаторша возмутилась и заорала:

— Пошли отсюда, сосунки!

Эти самые «сосунки» сильно обиделись и прыснули на реализаторшу из газового баллончика. Пока та приходила в себя, они нагрузили сумки выпивоном и закусоном, попутно забрали и всю выручку. Уходя, предупредили чуть-чуть проморгавшуюся от газов реализаторшу:

— Умей делиться, а то хуже будет. И держи язык за зубами, а то спалим палатку, а с ней и тебя.

Не все поверили в угрозы. И напрасно. Одна из палаток заполыхала: реализаторшу чудом спасли от огня. Серьезность намерений была настолько очевидной, что реализаторши стали безропотно делиться с Пашкой выручкой.

Наконец, «бизнес» Пашки Федорова разросся до неприличия: он стал контролировать, несмотря на юный возраст, весь микрорайон. Денег — море. Пашка не знает, куда их девать. В ресторане, когда гуляет, дает на чай пачками.

Отец, в минуту просветления, посоветовал:

— Обращай, сын, рубли в «зелень». Доллар, — глубокомысленно заметил он, — и в Африке доллар.

Сын последовал отцовскому совету. А в качестве компенсации каждый день приносил по бутылке. Немного, но зато регулярно. Отец был счастлив. Кончились времена, когда приходилось по соседям побираться, чтобы наскрести на какой-то паршивый «пузырь».

Жизнь у Федоровых потихоньку налаживалась. Бывшие одноклассники, глядя на Пашку, лопались от зависти.

В Соединенных Штатах Америки

Счет в банке, открытый на имя Форсайта-млашего, рос и рос.

Джон не зазнавался и, наряду с бизнесом, продолжал «грызть гранит наук». Вот он уже получает степень бакалавра.

И как-то пришел к владельцу цветочной лавки, где работала его мать, с предложением продать бизнес. Дела у владельца шли не ахти как, поэтому тот решил принять предложение. Сговорившись о цене, ударили по рукам.

Теперь Джон Форсайт — настоящий бизнесмен. Бывшую клиентуру не растерял. Наоборот, стал расширять. Он посчитал: если гора не идет к Магомету, то Магомет должен идти к горе. Он посчитал: нечего сидеть в лавке и ждать, когда заглянет случайный покупатель. Он посчитал: нужна широкая реклама.

Это и стало основой его бизнеса.

Через пять лет весь район Бруклина находился в сфере его интересов. Он не только покупал разоряющиеся магазинчики, но и строил новые, современные, просторные, где сервис бы на самом высоком уровне. Теперь к нему мог обратиться любой покупатель, и каждый из них оставался доволен. Потому что для Джона Форсайта не существовало ничего невозможного: любой, даже самый экзотический, заказ он с готовностью исполнял.

На Форсайта-младшего теперь работала не только его мать, а и сотни других.

Штаб республиканской партии (по убеждениям он консерватор) предложил молодому человеку баллотироваться на выборах в муниципальный совет Нью-Йорка. Вежливо отказался, не забыв поблагодарить за доверие. А вот от участие в общественном попечительском совете — нет, не отказался. Он взял под свое крыло один из приютов.

На выборах мэра Нью-Йорка гласно поддержал одного из кандидатов, выделив приличную сумму. Он так и сказал в интервью одной из влиятельных газет:

— Бизнес крайне заинтересован, чтобы на посту мэра был человек порядочный, человек, умеющий вести городское хозяйство.

В Российской Федерации

А тут подоспели и наши «ваучеры». Люди глядели на странные, невиданные до селе, чудо-бумажки с множеством нулей и не знали, что с ними делать: то ли прямо сейчас с ними сходить в отхожее место, то ли потом, то ли сдать в чековые инвестиционные фонды в обмен на некие сертификаты, то ли поменять на акции предприятия, где работают. Нет, не могли тогда граждане свободной России знать, что все перечисленные варианты, собственно, — есть одно и тоже, то есть грандиозная кормушка для аферистов и мошенников.

На всех перекрестках Екатеринбурга торчали десятки молодых людей, соответственно экипированных и с бритыми затылками: они скупали у населения те самые «ваучеры», разумеется, расплачиваясь не по номиналу, а в два раза меньше.

Среди бритозатылочных находился Паша Федоров и его дружки. Потому что, повторяю, денег у него — море, а сам он — сильно ушлый (слово «ушлый», обращаю ваше внимание, не синоним слова «умный»).

Народ охотно расставался с «ваучерами». Интуиция подсказывала, что это все же выгоднее, чем отдать совсем бесплатно другим дядям из народившихся, как грибы после теплого дождичка, ЧИФов. Чековые инвестиционные фонды (ЧИФы), правда, уверяли всех, что они гарантируют получение ежегодных «дивидендов». Но ни самих ЧИФов, ни их «дивидендов» на просторах современной России не сыскать даже с помощью Интерпола.

И это правда. Как-никак, но на пять тысяч, вырученных от продажи «ваучера» можно было купить несколько буханок хлеба, полкило дешевенькой колбасы или столь желанный для россиянина «пузырь». Согласитесь, это лучше, чем ничего.

Не знаю, сколько скупил Паша Федоров и К. тех самых ваучеров. Потому что история о том умалчивает. Рискну предположить, что очень много. По аналогии с другим ушлым господином Бандукидзе, который прибыл на Урал из неведомых никому мест в сопровождении вагона, битком набитого теми самыми ваучерами. Бандукидзе совершил на месте бизнес-сделку: ушлый грузин передал всемирно известному коллективу завода заводов тот самый вагон с бумажками, а взамен получил акции гиганта советской индустрии и стал полновластным владельцем объединения «Уралмаш». Еще вчера Бандукидзе был никто, а через сутки стал одним из крупнейших бизнесменов (по слухам, нынче он в ранге министра ведает экономическим развитием независимого грузинского государства).

Никто не заметил, как и Пашка Федоров по кличке «брыластый» в одночасье из уличного бандита переродился в уважаемого предпринимателя, держащего на руках контрольные пакеты акций нескольких крупных уральских предприятий, в том числе объединения «Уралхиммаш».

Теперь Пашка левой пяткой открывает любые кабинеты высокопоставленных чиновников, расцеловывается с прокурором, а «ментовские» генералы при встрече отдают честь. Пашка на дружеской ноге с главой правительства области.

Да что там глава правительства! Пашка на «ты» с самим губернатором. Федоров не раз публично давал признательные показания, перед включенными телекамерами:

— Приезжаю к губернатору, а он встречает у въезда на территорию загородной виллы, и ручкой мне машет. Я, значит, вхожу в его жилище, хлоп на стол полиэтиленовый мешок, туго набитый дензнаками. Говорю: «На предвыборную кампанию!» Губернатор, ясное дело, весь из себя, значит, доволен сильно. Говорю: «Дружи с нами и будешь вечным властителем области». Губернатор: «А я что делаю?.. Или вам плохо живется?» Отвечаю: «Хорошо живется, но хочу лучше». Отвечает коротко: «Есть!»

Пашка Федоров по кличке «Брыластый» не врет.

Губернатор в минуты нахлынувших на него откровений (о том вся область видела и слышала с экранов своих телевизоров) как-то признался:

— Вот все говорят: организованная преступность, организованная преступность… Оказывается, ничего страшного. Оказывается, с мужичками можно находить общий язык. Я, например, с ними хорошо лажу. Вызываю мужичков к себе. Приходят. Говорю им: надо сделать то-то и то-то. Мужички из ОПС, знаете ли, делают!

Незатейливые взаимоотношения власти и определенных лиц, но зато с каким вкусом! Прав классик, написавший: иная простота хуже воровства.

В Соединенных Штатах Америки

Компания Форсайт и К. процветает. Джон окончил университет и теперь может с головой окунуться в бизнес, только в бизнес.

Общество Нью-Йорка относится к предпринимателю с почтением. Потому что вырос на глазах. Потому что ни разу не «подмочил» репутацию. Потому что скромен и не кичится своей успешностью в бизнесе. Потому что примерный семьянин: почитает родителей, любит пятилетнюю дочурку. Потому что правоверный христианин и регулярно посещает ближайший от дома католический храм. Потому что щедр на пожертвования сирым и убогим.

Джон пока не миллионер, но он верит, что им станет — рано или поздно. Форсайт-младший понимает: миллионы с неба не сваливаются. Он понимает: чтобы стать миллионером, надо долго и много трудиться, иногда — всю жизнь. Он понимает: что ни говори, судьба к нему благосклонна.

Джон Форсайт, поддержавший материально на выборах, теперь мэра Нью-Йорка публично критикует, считая, что тот плохо выполняет предвыборные обещания, что мог бы делать для города гораздо больше, чем делает. И это, считает он, логично: кому много дано, с того много и спрашивают.

Жена иногда ворчит:

— Нет, чтобы попутешествовать… Мир посмотреть и себя показать. Работа и работа лишь на уме.

Джон хлопает супругу по заднице, кладет ноги на подлокотник дивана, потягивая виски, отвечает:

— Будет старость и мы тогда напутешествуемся. Всему свое время.

В Российской Федерации

«Брыластый», то есть наш Пашка Федоров, — на пике популярности. Журналисты, гоняясь неустанно за ним, с ног сбились: дорогой ценой достаются им интервью с успешным предпринимателем, к тому же близким человеком к хозяину региона.

Он, то есть Федоров, очень богат и обычно отдыхает на Канарах. Друг его, губернатор, тоже не перебивается с рубля на рубль, но уступает пальму первенства и отдыхает на исторической родине, у дочурки… в Германии.

Вернувшись с заморских пляжей, Федоров с головой уходит в дела. Тут на горизонте замаячил лакомый кусок, можно сказать, кусище. Заварушка на одном предприятии, где у него есть пакет акций, но не контрольный. Ситуация благоприятная. К тому же глава правительства подбадривает: «Собери своих молодцов да и… это… ну, сам понимаешь…»

Пашка — не тупой: дважды намекать не надо. Он, в сопровождении ватаги, появляется на заводе, занимает кабинет гендиректора, объявляет, поддержанный сторонниками, о смене власти.

Старая власть возражает:

— Предъяви документ, что именно у тебя контрольный пакет акций, что именно таково решение собрания акционеров.

— Документ? — переспрашивает Пашка и грозно смотрит, недовольно качая головой. — Вот мой документ, — и он показывает рукой на приведенную с собой ватагу в камуфляже и со спецсредствами.

Старая заводская власть грозится:

— Полицию вызовем.

Федоров ухмыляется, шлепая мокрыми губёшками, из-за чего, собственно, и «брыластым» прозвали. Федоров придвигает им поближе телефон:

— Звоните.

Те звонят. Приезжает полиция. Смотрит на происходящее, но никак не вмешивается.

— Мордобой, — важно заявляет прибывший майор полиции, — это еще не нарушение общественного порядка, — и добавляет. — Если убивать начнут, тогда другое дело.

Старая власть, собрав наличные силы в единый кулак, выдворяет-таки с завода самозванцев. Но Пашка не унывает и грозится:

— Мы еще придем.

И они придут. Если и не столь явно, как в этот раз, но обязательно придут. Пашка не поступается своими интересами: выгоняют в дверь — пролазит в окно.

Иногда, по правде говоря, терпит поражение. Такое случается тогда, когда его интересы входят в противоречие с интересами «конкурентов», то есть с братками из других сообществ.

К примеру, случай с одним из гидролизных заводов, принадлежащих Пашке Федорову. Пришли к нему братки-конкуренты (Пашка знает, что они также, как и он, накоротке с губернатором) и говорят:

— Отдай завод!

Пашка заупрямился: не хотелось терять такое прибыльное дело, как производство спирта.

Братки поуговаривали и ушли. Времена, когда самых несговорчивых прижигали паяльничком или гладили раскаленным утюжком, канули в Лету. Конкуренты взяли и «слили» своим парням из полиции информацию, будто Пашка где-то, что-то, когда-то… проще говоря, наследил.

«Менты» (ой, не зря их именуют погаными), от предвкушения приятного, запотирали руки. И нагрянули к Пашке, прямо сказав: или-или.

Пашка — не тупой. Он делился, делится и будет делиться с «ментами», но в этот раз не сговорился. Почему? Скорее всего, «менты» оборзели, слишком загнули с отступными, а Пашка пожадничал. Короче, Пашку в наручниках отвезли сначала в ИВС, потом, получив санкцию прокурора, переправили в СИЗО, где держали несколько лет. Следствие, будто бы, скрупулезно вели.

А что братки-конкуренты? Пользуясь отсутствием хозяина, то есть Пашки, благополучно прибрали к рукам гидролизный завод. И не только: произошла смена собственника и в горно-обогатительном комбинате, которым так гордился Пашка, считая жемчужиной своей коллекции.

Пашка — на свободе. Суда так и не было. Почему? Ну, этот вопрос не ко мне. Мог бы поделиться сильными подозрениями, но не стану. Зачем чернить систему, коли нет доказательств?

Пашку крепенько пощипали, однако он жив, он на воле и это главное. К тому же кое-что у него осталось… Ну, там несколько десятков миллионов, припасенных на черный день.

Проходит несколько месяцев, и общественность вновь заговорила о Пашке. Как? Оптимистично.

Во-первых, Пашка, у которого всегда за плечами числилось шесть классов и седьмой коридор, неожиданно получает диплом в госуниверситете о его успешном окончании. Студенты лишь ахали и качали головами: оказывается, вместе с ними столько лет «грыз гранит наук» такой великий человек, а они о том даже и не помышляли.

Во-вторых, по одному из провинциальных избирательных округов «Брыластого» выдвинули кандидатом в областное законодательное собрание. Он побеждает конкурентов вчистую. Еще бы! Какой жизненный опыт, полученный в периоды многих отсидок! Да и российскому избирателю как-то уж очень приятно, когда от кандидата в депутаты тянет криминальным душком, то есть тюремной парашей.. Чуют родственную душу!

Предприниматель Федоров заседает в областном законодательном собрании. Активно заседает. По всякому вопросу имеет свое мнение. Дает интервью налево и направо.

…И срывается! Вот невезение так невезение!

Однажды, давая интервью одной из телекомпаний, Пашка сболтнул: по его мнению, за переделом собственности обычно стоит губернатор и глава правительства. Никто не поверил. Потому что избиратель, голосующий за губернатора столько лет, знает хорошо его непорочность.

Пашке бы остановиться и не углублять тему. Но нет! Пашку понесло. Он стал приводить конкретные факты. Это-то и привело в крайнее раздражение местную власть.

— Ах, — сказала ему власть, — сеешь ветер? Пожнешь бурю!

И буря разразилась. Поехал в очередной раз наш Пашка в Москву, чтобы повидаться там с «корешами». Приехал. Встретили хорошо, душевно. Провезли по Москве с эскортом, под вой сирен и сверкание проблесковых маячков. Провезли и поместили в следственный изолятор, якобы, по подозрению в совершении Пашкой чего-то совсем уж нехорошего. О задержании, а затем и аресте вежливые москвичи сообщили законодательному собранию области.

Законодатели взбеленились. Хотели ходоков в столицу снарядить. Но, наверное, горячка прошла. Сейчас все тихо. О нашем Пашке, успешном предпринимателе и законодателе, ни слуху, ни духу с тех пор. И пресса, всегда проявлявшая к нему великий интерес, успокоилась, забыла.

Был Пашка Федоров, кормивший с руки многих в Екатеринбурге, и нету. Что с ним? Где он? А никто не знает. Может, губернатор и знает, но не наступил его час откровений, поэтому молчит о Пашке-критикане. Не считаю, что с ним произошло что-то непоправимое. Посидит на казенных харчах. Вернется. И мы увидим всё того же успешного и оптимистичного Пашку по кликухе «Брыластый». Думаю, что после этой отсидки жди успешную им защиту кандидатской, а то и докторской.

Не верите? Думаете, его миллионов не хватит? Ну, не надо! Кто-кто, а Пашка выкрутится. Не тот человек, чтобы вот так просто уйти в небытье. Потому что не тупой!

В Соединенных Штатах Америки

— Отец, — сказал, войдя в дом родителей, Форсайт-младший, — поздравь: я — миллионер!

Форсайт-старший фыркнул:

— Экая, право, невидаль. В нашей стране миллионеров хоть пруд пруди.

Джон кивнул, уселся на тахту, закинув одну ногу на подлокотник. Пригладив начавшие седеть волосы, он возразил:

— Но ты, отец, миллионером так и не стал.

— Не стал, — охотно подтвердил сильно постаревший отец. — Но сотни других стали.

— Слабое, отец, утешение.

— Но честное утешение!

— В честь этого события, отец, думаю пожертвовать нашему католическому приходу, где меня крестили, несколько десятков тысяч долларов.

Отец кивнул.

— Святое дело, сын. Но этого мало. Сходи в костел, помолись, попроси о милости у заступника своего святого Иоанна Крестителя, чтобы тот и дальше благоволил к тебе и простирал над тобой свою могущественную длань.

— Сделаю, все сделаю, отец!

Послесловие

Два миллионера и два пути к миллионам. По какому пойдете вы — по американскому или российскому? Не знаю.

Мне могут возразить: что касается России, сгустил краски. Неправда! И ничего я не сгущал, наоборот, разжижил красочки, чтобы выглядел наш бизнес поприличнее. Примеры, взятые мною, совершенно типичны. В Екатеринбурге есть «бизнесмены» и покруче, чем Паша Федоров, а в США куда успешнее, чем Джон Форсайт-младший.

…Как-то задержали депутата городского законодательного собрания Храброва (это один из тех мужиков, с которыми умел и умеет договариваться губернатор). Храбров идет по двум статьям Уголовного кодекса.

Не он один, понятно, а с подельниками (также миллионерами, также депутатами законодательного собрания), которые успели смыться и сейчас находятся в бегах. Думаю, правоохранительные органы совсем не хотели, чтобы вся гоп-стоп компания оказалась за решеткой, а потому и предоставили возможность смыться.

Лишь наивный человек может поверить тут в случайность: прошляпили, мол.

Список тех миллионеров, у которых происхождение миллионов вызывает, мягко говоря, большое сомнение, десятки, если не сотни. И это лишь в Свердловской области.

Все миллионеры рассказывают одну и ту же сказочку: взялись, поднатужились и вот они, миллионы, свалились прямо им в руки.

Честный бизнес в России пока невозможен. И это надо принять за аксиому. Государство с помощью налогов грабит предпринимателей. А предприниматели, причем, все, в свою очередь, грабят народ и обманывают государство.

Наш бизнес в более выгодном положении, чем государство. Потому что наш бизнесмен обирает всех без разбора, в том числе и тех, которые на него работают.

Государство, повторяю, грабит лишь предпринимателей, поэтому бедным-бедно… как церковная крыса.

Бедно государство — это верно. Но можем ли взять на себя смелость заявить то же самое о представителях государственной власти? Я бы не рискнул. Эти, наоборот, очень и очень богаты, поэтому, расставаясь с руководящим креслом, ничуть не унывают. Они в одночасье оказываются миллионерами.

Вопрос на засыпку: откуда несметные богатства у лидера одной из партий Жиринского? Вопрос не праздный. Потому что этот политический деятель никогда не занимался бизнесом (а, может, мы просто-напросто не знаем?), даже чисто по-российски. А миллиарды у Беломырдина, который также не был замечен на ниве предпринимательства, или у супружницы бывшего мэра Москвы Баторлиной? Баторлина, по правде говоря, — на особицу: ее несметные богатства созданы на строительном рынке первопрестольной. Причем, с чисто российского нуля.

У госпожи Баторлиной есть предшественница. Не в России пока, а опять же у проклятых «америкашек». Там одна дамочка, на глазах миллионов, к своим семидесяти годкам стала сильно богатенькой, сделав бизнес на сборе и утилизации жестяных консервных банок. Умирая, бабулька завещала накопленное сыновьям. Конечно, у тамошней сильно предприимчивой бабульки не оказалось, как у Баторлиной, миллиардов, но наследники не в обиде: чуть больше ста миллионов долларов — это тоже кое-что.

P. S. А Храброва-то уже, я извиняюсь, — ку-ку, нет. Нашли в камере СИЗО удушенным. Логичное завершение жизни российского миллионера. А Вороксин, подельник, оказался мудрее: порыскав по бескрайним заграничным просторам, вернулся в родные палестины, кинулся в ноги власти и возопил: «Простите, окаянного! Я больше не буду!» И простили. Сжалились, видать. Пронял он суровые сердца власти нашей. А как иначе-то? Нам предками завещано: милость к падшим проявлять³.

Дунькина радость

Железнодорожный вокзал. Зал ожидания для транзитных пассажиров. Их, то есть пассажиров, в этот час и с десяток не наберется. Потому что до прибытия очередного поезда дальнего следования, о-го-го, сколько остается.

Из боковой двери, которая всегда, так сказать, на клюшке, появляется женщина неопределенного возраста; на ней — униформа, а голова низко повязана цветастым большим платком и, намеренно громко гремит ведёрками, шумно волочит за собой швабру, по-хозяйски оглядывая вверенную ей территорию.

— И чё не сидится людям, — ворчит женщина вслух, делая ударение в последнем слове на втором слоге. — Ездют и ездют… Вместо шастанья по вокзалам, сидели бы дома да чаи распивали в свое удовольствие… Грязь только разносят. А я… — женщина (опять-таки намеренно) останавливается возле диванчика, на котором одиноко сидит, уткнувшись в глянцевый журнал, модно одетый молодой мужчина, хотя вокруг все другие диванчики свободны, и начинает размахивать влажной тряпкой, то есть стирать пыль, — гни на вас спину.

Мужчина, ни слова не говоря, пересаживается на другой диванчик и вновь прячет лицо за журнальными страницами.

Дуняшка (вообще говоря, так-то ее называет лишь большое начальство, ну, то есть сам начальник вокзала, а товарки куда проще — Дунькой) прерывает процесс размахивания тряпкой и, вперив глаза в мужчину, громко, чтобы все слышали, спрашивает:

— Напялил очёчки и, думаешь, все ладом, да?

Мужчина лишь фыркает. А вот в дальнем конце зала девчонки тихо хихикают.

— Прикольная тётка, — говорит одна из них.

Почувствовав одобрительную поддержку зала, Дуняшка продолжает гнуть своё.

— Ты вот тут сидишь, — это она продолжает общаться с мужчиной, — а дома твоя баба скуку разгоняет с твоим дружком. Как думаешь, им там весело?

Вопрос повисает в воздухе, но Дуняшку это не напрягает.

— Им, — говорит она, — там хорошо… Не то, что тебе, придурку очкастому…

Мужчина буркает так, чтобы другие не слышали:

— Жаловаться буду.

Женщина на какое-то время замолкает. Закончив протирать диванчики, берется с ожесточением и с шумом драить полы. Драит, а сама недовольно крутит головой. Вот она вновь возле объекта своего внимания.

— Не задирай лапы… Свободных мест, чё ли, нет? Чё ты все время мешаешь мне работать?… Тоже мне… жалобщик отыскался… Кому жаловаться-то?

— Начальнику вокзала, — чтобы устрашить уборщицу, говорит он.

— Ему? — переспрашивает Дуняшка, потом смотрит на настенные круглые часы, показывающие полдень, и, продолжая елозить шваброй по одному и тому же месту, весело хохочет. — Иди, милый, иди. Ждет тебя, — женщина хитро подмигивает, — в приемной, учти, придется посидеть.

— Занят? — спрашивает мужчина и спохватывается, поняв, что уже втянут в бабий разговор.

— Ишшо как! — восклицает и причмокивает. — Не твой час у него, милый, нет, не твой.

— Не принимает?

— Принимает, да только не таких, как ты.

— А кого?

— Сейчас, — она вновь смотрит на часовой циферблат, — пожалуй, кадровичку.

— Очень кстати.

— Ошибаешься, милый.

— Это еще почему?

— Третий-то в таком деле завсегда лишний, сам должон понимать, — молодежь в другом конце зала опять хихикает. — Драит он…

— Чего драит?

Дуняшка сердито смотрит на мужика.

— Ты тупой, да, бестолочь? Вон, — она кивает в сторону молодежи, — сразу усекли. Не чего, а кого, недотёпа этакий, — женщина быстро-быстро водит туда-сюда шваброй. — Вот так драит, вот так!.. Только стон стоит.

Мужчина хмыкает и недовольно отворачивается.

— Значит, жаловаться решил?.. Ну-ну!.. На кого жаловаться? — ответа не дождалась. — На меня, чё ли? Без таких, как я, в грязи потонут… Без таких, как я, и вождю не выжить, а не только начальнику вокзала с его брысой кадровичкой.

— Причем тут вождь?

— А вождь твой не человек, а? Недавно, хе-хе, пять часов по телевизору заливал мне мозги. И жизнь, говорил, хороша, и жить, говорил, хорошо в его стране.

— Упекут за такое вольнодумство тебя туда, где Макар телят не пас. Взвоешь, да поздно будет.

— Меня? Упекут? И чё? Да с моей-то специальностью везде рай — что тут, что там. Тебе, — она оценивающе осматривает молодого человека, — там, да, будет не лафа. Тюремная роба — не твой прикид. Ну и тамошняя баланда, пожалуй, не по вкусу придется, — она тычет пальцем в раскрытый журнал, где на развороте полуголая блондинка. — И этих тоже не видать, как своих ушей.

Дуняшка, орудуя шваброй с тем же ожесточением, еще долго ворчит на власть, которая дурит таких, как она; на начальство, которое гребет под себя — всё и всех; на народ, который, глядучи на такую жизнь, по-детски радуется, мчась к избирательным урнам, чтобы поддержать либо фронт какой-нибудь, либо партию отчаянных прохиндеев.

— Такие вот мы, — итожит Дуняшка, покидая зал ожидания, размахивая тряпьём и по-прежнему гремя ведёрками. Уже в дверях, повернувшись к жидкой аудитории, добавляет. — Одна мне радость — душевно поговорить с умными людьми… Как вот сейчас… Душа радуется!

А молодежь в след ей теперь уж громко хохочет:

— Крутая тетка!

Это — не аргумент

Начальник налоговой инспекции Загоруйко уж который час нервно шуршит бумагами, которых на его столе — видимо-невидимо. Тут слышит осторожный стук в дверь. В сердцах кричит:

— Да! Входите же!

Дверь осторожно приоткрывается и показывается сначала лишь длинный нос, а потом и все лицо кавказской национальности.

— Вы сказали можно, да?

— Входите же, — недовольно бросает Загоруйко. Отчего же недовольное? Пожалуй, рассчитывал увидеть более привлекательное личико.

Кавказец смущен, но все-таки входит, прикрыв за собой дверь.

— Вызывали, да…

— Вы кто? — не отрываясь от кучи бумаг, спрашивает начальник.

— Я?.. Не я… Мой папаша Мурат Бюль-оглы, да…

— Ну и что?

— Вы бумажку прислали. Чтобы мой папаша налоговую декларацию, да, представил за прошлый год.

— Представил?

— Не может, да, товарищ начальник, никак, Аллах свидетель, не может.

— Почему? И какое мне дело до твоего Аллаха?

— Он киллером работал…

Загоруйко хмыкнул:

— Киллер или дилер — без разницы. Положена декларация о доходах — изволь в положенные сроки представить. И нечего тут ходить и отрывать от дел занятого человека.

Лицо кавказской национальности мнется.

— Что еще? Не ясно?

— Ясно, да, товарищ начальник, но его нет…

Начальник прерывает:

— Кого «нет» — киллера или дилера?

— Папаши моего… Месяц назад мы его проводили в последний путь.

— Да? — Загоруйко чешет в затылке и резюмирует. — Положим… И что? Это — не аргумент в его пользу. Мог бы и по пути занести.

— Так… не может…

— Все-все-все! — кричит начальник и вновь берется за шуршание бумагами.

Лицо кавказской национальности, покрутив пальцем у виска, покидает кабинет.

— У начальника, да, не все дома, да…

Рыжеволосая секретарша, усердно накрашивая губы, глубокомысленно замечает:

— Может быть…

Рынок, батенька, рынок

Круизный лайнер плывет по океану. На нем — не меньше тыщи отдыхающих. Народ балдеет, то есть время проводит преотлично, отдыхает так, как только может россиянин, — на полную катушку.

Самуил Гороховский, новый русский из Москвы, — здесь же, плывет бизнес-классом и, разумеется, отрывается по полной программе: днем — на солнце загорает, вечером — в ресторане пьянствует с себе подобными, а ночью — на дискотеке с красавицами балуется.

На этом же лайнере, но экономклассом, плывет и наслаждается своим скромным благом Никанор Овечкин, мужичонка с Вологодчины. Он при оплате тура издержал все свои годами деланные сбережения. Так что ему не до шика. Да ему, собственно, и ничего не надо: солнце — одно на всех, океан — тоже, сервис, понятно, скромен, однако достаточен, чтобы себя чувствовать человеком, а не свиньей какой-нибудь.

Плывет, покачиваясь на волнах, лайнер. И тут налетел сильнейший шторм. Шторм так трепанул лайнер, что тот раскололся пополам и пошел ко дну… Как тот самый «Титаник».

…Крохотный необитаемый остров. Песчаный берег, пальмы. Лежат ничком двое — Самуил Гороховский и Никанор Овечкин. Им — повезло… Не то что всем остальным… Лежат, в чем мать родила. Впрочем, Никанору повезло больше — он все-таки в трусах-семейниках. Самуил лежит, обхватив мертвой хваткой огромный кожаный саквояж, а Никанор крепко-накрепко удерживает видавшую виды «авоську».

Никанор очнулся первым. Освободившись от всякой океанской дряни, приставшей к нему, сел.

— Хе! — коротко хохотнул он. — А шторм-то — соображает, знает, кого покарать, а кого помиловать.

Самуил, приподняв голову, сплюнул набившийся в рот песок.

— Ты кто?… Чё тут делаешь?

— Хе! — вновь коротко хохотнул Никанор в ответ. — То же, что и ты.

— Мы одни?

— Похоже на то.

— Значит, я — Робинзон, а ты — Пятница?

— Хе!.. Это мы еще посмотрим, кто есть кто, — со значением произнес Никанор.

Никанор встал, сладко зевнул, с удовольствием потянулся.

— Схожу-ка я и приму ванну.

Никанор ушел, искупавшись, снял трусы, прополоскал, отжал и надел.

— Хорошо! — сказал он, вновь растянувшись на песке. И глубокомысленно добавил. — Не жизнь, а малина.

Тут что-то внутри у Овечкина засосало. Это «что-то» заставило вспомнить про «авоську», небрежно валявшуюся без всякого призора. Развязал. Достал большущий, килограмма, наверное, на полтора, батон домашней колбасы. Хрясть — и, отломив хороший кусок, стал аппетитно чавкать.

Самуил глядел и терпел. Терпел бы и дальше, но голод — не тётка: не выкинешь в окошко. Откидывает защелки на саквояже, раздергивает «молнию», шурша, долго ощупывает рукой.

— Слава Богу, сухо, — говорит он, тем самым пытаясь обратить внимание на себя. — Глянь, — говорит, — что у меня есть.

Никанор взглянул: саквояж-то, оказывается, битком набит «зеленью».

— Каково, а? — спрашивает новый русский.

— Ничего, — равнодушно отвечает Никанор, — много, но… Красивая бумага.

Сидит мужичок на бережку, взирает на безбрежную гладь океана, отщипывает по чуть-чуть от куска колбасы и бросает в рот, медленно и с аппетитом пережёвывая. Бизнесмен смотрит и облизывается: есть уж очень хочется, а нечего. И, сообразив, делает предложение:

— Слышь, мужик, давай играть в рынок?

— Давай, — охотно отвечает мужик из Вологодчины и продолжает жевать. — какое-никакое, а занятие…

Новый русский:

— Почём нынче колбаса, братец?

Мужичок хихикает:

— Цена нынче на рынке зависит от спроса.

— Я куплю, — говорит бизнесмен, — у тебя с полкило колбасы. Сколько просишь?

— Так… это… — мужик чешет в затылке, потом долго смотрит в небо, кряхтит и охает, — ладно уж, — идет на уступку, — саквояж «зелени» — и по рукам.

Новый русский сам чуть не позеленел.

— Сдурел, мужик?! Да, я на эти бабки…

Никанор, ухмыляясь, говорит:

— Попытай счастья… Рынок, батенька, есть рынок. Он диктует правила игры… Походи, поприценивайся. Может, где и подешевле купишь. Я не против. Я буду только рад, если покупка твоя будет более выгодна, — вологодский мужик все также со значением хохотнул и добавил. — Рыночные отношения, дорогой, ничего другого не предполагают.

Явленье романиста

Выражусь без обиняков, без словесных пируэтов всяких разных: раздолбай литератор Жопников, оторва, каких поискать на белом свете. В великие прётся изо всех сил. Невыносим с некоторых пор. Для меня… Для других — образец для подражания.

А это стало сильно проявляться с месячишко назад, когда Жорка Жопников стал задумываться очень, морщить чело, не обремененное интеллектом.

Однажды, как свидетельствуют очевидцы, впервые в руках моего героя очутился четырехтомник с романом «Тихий Дон». Книги понравились ему: весомо; верно, не раскрыл ни разу, однако душа его затрепетала, когда представил, что на обложке золотом выписано не «Михаил Шолохов», а «Егорий Жопников». Нет, это надо видеть!..

— Без проблем, — твердо выразился он. — Не дурнее, пожалуй, буду, — почесав для солидности облысевшую шар-голову, выдал резюме. — Вот сяду за ноутбук и выдам, — еще подумал и добавил. — Название само припёрлось — «Красный Восток»… Или… — опять задумался. — Может, лучше, если назвать «Бурливая Волга»?

Решение этой проблемы отложил на потом.

Он засел за исторический роман.

Сколько времени прошло? Никто не знает. Да и не столь важно для истории: когда историкам понадобится, то, истинно вам говорю, все найдут и опишут.

Главное — стуча по клавишам ноутбука с утра до ночи, высидел, выродил, выпестовал.

Жорка любовно посмотрел на дитё новорожденное, не слишком симпатичное, но все равно родное, и прикинул, подумав: «Ничё, когда под мильен знаков с пробелами? Круто? Нормально. Мишанька Шолохов, оно так, взъярится на меня, примет за соперника, станет пургу гнать, гнобить везде, — он машет рукой. — Хрен с ним, перебьется… Не ему одному… В славе всю жизнь бултыхаться.

Слава Богу, этот самый Жопников не ведает, что бояться конкурента нет смысла, так как тот давным-давно отдал, как говорится, Богу душу.

Чтобы представить себе научнее созданный им продукт, распечатал на принтере. Положил огромную стопку листов на ладонь левой руки, а на ладонь правой — Шолохова.

— Ого! — взвизгнул от наслаждения Жорка. — Моё — весомее.

На другой день выложил на своей интернет-страничке. Сидит и ждет. Читательского наплыва ждет, само собой, комментариев. Ждет-пождет, а никого. Жорка, хмурясь, идет на страничку другана, отправляет личное обидчивое сообщение: чё, дескать, не фурычишь и не комментируешь, а еще, дескать, дружбаном числишься?

Тот всё понял и метнулся тотчас же к Жорке на страничку. С трудом осилив первый абзац, дружбан сплюнул под ноги и подумал: «Хренотень. Блевотина. Офигенное долбоё… И, — он с еще большим ожесточением вновь сплюнул, — дремучая безграмотность».

Но, будучи друганом давним, написал в комментарии другое, а именно: «Шик! Блеск! Красота! Жорка, извини, но ты — гений!!!» Именно три восклицательных знака (ему нравится, когда этих знаков много) поставил, чтобы подчеркнуть свое восхищение романом. Подумав, обратился к своей группе поддержки, состоящей из своих клонов.

Тут-то и полились комментарии, один краше другого. Был такой, что даже видавшего виды Жорку чуть-чуть смутил: клон явно перегнул, когда написал, что у Жорки Жопникова Нобелевка не за горами.

Перегнул, верно, но зато романисту-то как приятно?!

С той поры, задрав нос до облаков, ходит по просторам Интернета классик. Всех подтыкает, над всяким ёрничает, учит молодежь уму-разуму. В том числе и меня, несмотря на то что моя молодость осталась давным-давно за горами и долами. Слушаю, вежливо поддакиваю, благодарю за учебу, обещаю писать, как он (упаси Боже, только не лучше). Потому что, почуяв во мне (пусть даже в мыслях) соперника, затопчет. А мне это надо?

Да… Чуть не забыл: для названия романа-эпопеи Жорка Жопников выбрал (после мучительных размышлений) второй вариант. Что скажешь? Как любил выражаться О. Бендер, конгениально!

Рекорд старого пердуна

Сидит на завалинке дед. Сказывают, что ему много лет — за сто будет. Вышел, чтобы старые косточки погреть на августовском ласковом солнце.

Метрах в пяти от него ребятня в лапту играть затеяла. Шумят, ссорятся, окаянные, мешают старому думы свои думать.

Тут старый возьми да и дёрни как следует. Почитай, полдеревни грохот слышала.

Один парнишка, не занятый в игре, подбежал и сказал, кому-то из старших подражая:

«Нехорошо, дедуль, воздух портить».

Дед, закряхтев, сказал:

«Оно так… конечно… Но что делать, ежели воздуха в нутрях слишком скопилось? Вот и выпустил… Читал в ученой книжке, будто вредно держать дурное в себе».

Подтянулись, прервав игру, другие пацаны. Первый мальчишка, чувствуя за спиной дыхание друзей, вскинув патлатой головенкой несколько раз, строго сказал:

«А мама говорила, что неприлично в общественных местах…»

Дед, взъерошив и без того не видевшие давно расчески мальчишечьи волосы, сказал:

«Эх-хе-хе, милый… Неприлично, но как быть, ежели приспичило?»

Мальчишка, подумав, ответил:

«Не знаю».

«То-то и оно…»

Малыш, вспомнив что-то, спросил:

«Дедуль, а, дедуль…»

«Что?..»

Парнишка тряхнул головой.

«Батянька мне сказывал, что ты на ярмарке рекорд поставил… по этому самому… Правда, али нет?»

Дед усмехнулся и поправил левой рукой жиденькую сивую бороденку.

«Было такое… давненько уже».

«Расскажи, а?»

«Стало быть, так… Поехал я на ярманку, в район… Чтобы продать лишнее и купить нужное… Ну, вот… Торговли — никакой… Покупатель вялый: интересуется, щупает, а потом обратно кладет… Даже цены не спрашивает. Вот и собрались мужики кучкой и я с ними. Стоим и лясы точим. Значит, время убиваем, скуку разгоняем. Тут кто-то из толпы и дёрнул… Погромче, чем я давеча. Хохот. Один из мужиков возьми и скажи: погляди, дескать, может, портки-то на развал пошли от такого грохота. Черт меня дернул… Взял и похвастался: я, мол, могу и покруче. Все смотрят на меня и не верят. Распалился до невозможности: хотите, говорю всем, пёрну пятьдесят раз кряду? Все замотали головами, показывая, что это невозможно. Вхожу в азарт: давайте на спор, говорю, но только на что спорить будем? Вышел вперед мужик из соседней деревни, хлопнул о земь малахаем: ставлю, говорит, на кон новое тележное колесо (он приехал ими торговать); ежели, говорит, слово сдержишь, — колесо твое, а ежели нет, — тогда… Мужик запнулся, не зная, что с меня запросить. Один из стоявших со мной рядом пришел ему на помощь: коли нет, говорит, — проигравший пари ставит четверть самогона. Ударили по рукам. Только, сказал я, считать без мухлежа… Стали считать… Пятьдесят раз пернул — тютелька в тютельку… Колесо стало моим… Оно и сейчас целехонько, — дед показал суковатой палкой в сторону навеса. — Вон, на крюку висит. Телеги нет, а колесо есть… Так-то вот, — закончив рассказ, вновь потрепал мальчишечьи патлы. — А ты „неприлично да неприлично“… Всё прилично, что на пользу идет…»

Мальчишка упрямо сказал:

«Все равно… Мама…»

«Упрям же, варнак, — сказал дед и легонько потрепал мальчугана за ухо… — Я тоже был… Как-то подхожу к деду (взрослые парни научили) и говорю ему:

Ну, дедулечка, ну, дед,

Научи меня пердеть:

Если не научишь, —

Пива не получишь

Ну, дед… хрясь по моей заднице палкой, которая у него была в руке, и пошел прочь.

Вот и я сейчас…»

Дед сделал вид, что, опершись о палку, встает. Пацаны, сделав вид, что испугались, хохоча, — врассыпную.

…Сидит дед: то смотрит на небо, где бело-серыми лебедями с ленцой проплывают облака, то в землю, где мураши деловито снуют, то на мальчишек, вновь играющих в лапту. Сидит и греется…

Потасовка

Анька Семенова и Верка Островская — давние и закадычные подружки. Более того, праздники отмечают семьями. Первая — менеджер по персоналу, вторая — руководитель отдела продаж в одной фирме. Обе — молодые и смазливые, обе пытались, как мы говорим, подбить клинья к шефу, но почему-то получили от ворот поворот, хотя шеф не из тех петушков, который равнодушен к своим и очаровательным соседним курочкам.

Как-то так получалось, что девчонки в отпуск всегда уходили одновременно и отдыхали в одних и тех же местах — обычно в Анталии или Кургаде, отдыхали без мужей. На сей счет была у обоих отмазка: надо, дескать, дать возможность мужьям наскучаться без них.

А мужья? Не раз были на наших корпоративах. Видел. Видные такие мужики, так сказать, кровь с молоком, явно есть чем утешить любую бабу. Мне казалось: от своих жен сходят с ума. Так ли на самом деле? Не знаю.

Идиллия у подружек могла продолжаться бесконечно, но в один прекрасный день…

На полдень шеф назначил оперативное совещание. Мы собрались в его кабинете, сидим, а самого шефа все нет и нет. Знаем: начальство никогда не опаздывает, оно всегда лишь задерживается. Ритка Орлова, секретарша, сказала, чтобы не расходились, так как шеф застрял в пробке и вот-вот будет. Мы наслышаны о его этих «пробках». Ждем. И судачим. О чем? Мужики — о футболе или рыбалке, бабы — перемывают косточки своим и чужим мужьям.

Они — перемывают, а я — сижу и, молча, гляжу в окно. Нет, я тоже мастер почесать языком, но не сегодня. Сейчас — не то настроение: сынулька что-то приболел, даже в школу не отпустил, сказал, чтобы лежал в постели и пил горячее молоко с медом. Сижу и спрашиваю себя: «Исполняет ли, негодник этакий, мои наставления?»

И тут мои мысли о сынульке прерывает истошный визг. По голосу знаю: это — Анька. Что было до этого? Понятия не имею. Но сейчас…

— Сдурела, да? — вопит Анька, обращаясь к подружке. — Как язык повернулся? Да мой муж!..

Верка хладнокровно прерывает:

— Твой муж — лошара необыкновенный.

— А твой, — Анька задыхается от возмущения и не может сразу подобрать слово пообиднее, — лопух развесистый, идиот, которому баба навесила преогромные рога.

— Ну, насчет рогов — не будем, — все также, проявляя олимпийское спокойствие, отпарировала Верка. — У моего всего лишь рожки, а у твоего — развесистые, оленьи. Вспомни, как ты во время прошлого отпуска спала в номере одновременно с двумя турками. Ну, вспомни: хорошо отделали тебя, не так ли? Сама мне признавалась, что тебе сильно понравилось и что ты готова повторить тот же сценарий, но теперь не с турками, а с арабами. Это ты говорила, что у них невероятной величины…

— Ты… Ты… Сучка, что говоришь, а? Если бы знал твой Лёшка, что ты в позапрошлом году каждую ночь меняла ё…..рей, то…

Только сейчас Верка не сдержалась, подскочила к Аньке и вцепилась в волосы. Началась между ними потасовка.

А наши мужики? Нет бы разнять… Они, забыв про футбол и рыбалку, глядят и ржут: получают от услышанной информации и от зрелища удовольствие.

В разгар битвы подруг в кабинете появился шеф. Прошел и сел в свое кресло. Обведя всех мрачным взглядом, бросил в образовавшуюся тишину:

— Все — по местам!

Мы, не ожидая ничего хорошего, теснясь в дверях, кинулись наутек.

К концу дня мы знали, что шеф принял решение: тотчас же уволить обеих драчуний. Они ушли. Я с ними не виделся больше и не знаю о дальнейшей судьбе. Краем уха слышал, что мужья, ни о чем не подозревая, по-прежнему без ума от жен. Значит? Мужья в неведении об истинной причине ухода с работы их любимых.

Душитель

Тарас Григорьевич Кулёмин как-то раз (черт его дёрнул) залез в томик Александра Сергеевича… Того самого… Классика… Нет-нет, не Грибоедова, а Пушкина. И на какой-то странице (он и не помнит) случайно прочитал одну-единственную строчку, ту самую строчку, на которую упал его испепеляюще пронзительный взгляд:

«Души прекрасные порывы».

Судьбоносная строчка. И, главное, Кулёминым понята и прочувствована до конца.

Далее читать не стал. Зачем? На призыв до селе ему совершенно неизвестного Пушкина ответил делом, то есть принялся душить любые прекрасные порывы, с которыми только встречался.

Так и живет Кулёмин: душит себе и душит много лет. Хорошо ли живет? Распрекрасно. Потому что душитель делом всей жизни занят. Стало быть, востребован во все времена.

Кулёмин не одинок. Вообще говоря, россияне поделены на две равные части — на тех, кто душит, и на тех, кого душат. Иной раз они меняются ролями. Так что все в порядке. И для огорчений нет оснований, ибо паритет всегда предпочтительнее, чем чье-либо превосходство.

Безгрешный чиновник

Семен Тертый — ответственный сотрудник аппарата администрации губернатора. И до того ответственный, что не позволяет себе на службе пить, курить и даже шашни заводить. Тяжко ему, но крепится: мимо проходит, вихляя аппетитным задом, длинноногая и голопупая блондинка — сплевывая, отворачивается. От греха — подальше. И только дома, возле жёнушки чувствует себя расслабленным. Свободным, значит, и чуть менее ответственным. Вот и сегодня. Не успел переступить порог родного очага, как жёнушка, протерев руки:

— Проходи, — говорит, — Сёмушка, — потом целует и помогает раздеться. Тут выбегает из детской Ксюшка. Девочка впервые сходила в детский сад. Девочка вздрагивает и жмется к ногам отца.

— Заболела? — спрашивает Семен Тертый свою любимицу.

— Мне страшно, папуль.

— Где страшно?

Хозяин проходит на кухню и садится. Следом приплелась Ксюшка.

— Там страшно, — девочка неопределенно машет рукой.

— В детском саду, что ли?

— Да, папуль.

— Не выдумывай.

— Папуль, я правду говорю… Дедушка Ленин там… стоит… — дочь поднимает глаза на отца. — Он же умер, правда, пап?

— Да, он умер и давно.

— Но воспитательница говорит, что он вечно живой и очень-очень любит детей… Мне так страшно…

— Почему?

— Если он любит детей, как я люблю пирожное, то он может и меня ведь съесть.

— Успокойся. Завтра зайду и скажу заведующей, чтобы убрала с детских глаз это древнее чучело.

Дочь уходит.

— Ну, Сёмушка, обедать будешь? — интересуется жена, гремя посудой.

— Какой еще обед? Днем обедают. А сейчас… Тащи бутылку.

Жена приносит, ставит на стол початую бутылку вина.

— Ты чего? Тут же — язычок смочить, — сердится Семен Тертый. — Давай непочатую… И не с этой мочой…

Жена исправляет ошибку. Семен Тертый наполняет до краев граненый стакан, одним махом опрокидывает.

— Ах, хороша! — восклицает он.

Жена вновь к нему подступает.

— У меня, милый, борщ вкусненький приготовлен. Может, борщецом закусишь?

Муж отрицательно мотает головой. Он вновь наливает и также махом опрокидывает.

— Я тебе, любимый, котлеточки пожарила. Может…

— Спятила!? Я не жрать сюда пришел.

Выливает остатки в стакан и опрокидывает. Жена:

— Возьми вот булочку… румяненькая, с пылу, с жару.

Семена, похоже, проняло.

— Л-л-ладно, д-д-давай.

Он откусывает и тотчас же валится под стол. Долго там шарашится. Потом с трудом встает на четвереньки и возмущенно рычит на жену:

— Т-т-ты что мне з-з-за булочку п-п-подсунула, а? С п-п-первого же п-п-прикуса — с ног в-в-валит!

Последние силы покидают ответственного сотрудника Семена Тертого. Он падает и на кухне раздается могучий храп.

Дамские суждения

1. Кто я такая?

К кому бы я ни подступила с этим для меня болезненным вопросом, все в голос отвечают одинаково:

— Идиотка!

— Но почему?! — восклицательно-вопрошающе произношу тотчас же я.

Подружки — в ответ лишь ржут, как необъезженные молодые кобылицы, а недруги — лишь крутят у виска, намекая, что у меня «не все дома».

Народ, а я отчего-то не согласна. Хоть тресни обушком по башке тут на месте, не согласна.

По утрам, когда гляжусь в зеркало, вижу вполне смазливенькую рожицу с карими большими глазами, по-моему, взирающими умно-проницательно оттуда на меня. Часто ядовито ухмыляюсь, но, клянусь всем святым, умею и мило распускать губки, обычно сложенные симпатичным и аккуратным бантиком, в очаровательной улыбке.

Подружки, когда в хорошем расположении духа и не завидуют мне, снисходят до объяснения:

— Липнешь, — говорят, — с расспросами. Зудишь, — говорят, — и зудишь в ухо. Достаешь, — говорят, — в печенках иногда, — говорят, — сидишь у всех.

Народ, а чего плохого, если я такая настырно-любопытная? Нет, чтобы похвалить… Нет, чтобы одобрительно шлепнуть по округленькой небольшой попке? И сказать:

— А ты, девка, ничего… Приятная во всех отношениях… Хоть спереди, хоть сзади, хоть в анфас, хоть в профиль.

Но нет! Идиотка и всё тут.

Надо бы как-то с этим бороться, да вот беда — средств борьбы не вижу.

2. Женщина должна кому-то нравиться

Потребность кому-то нравиться природой в женщине заложено. Даже тогда, когда она давно отцвела, когда ей давно за… Нет, в эти-то годы особенно. Чем реже мужчины обращают свое внимание, тем острее желание поймать хотя бы мимолетный их восхищенный взор. А если женщина к тому же и услышит из раскрывшихся в улыбке мужских уст комплимент, пусть даже дежурный, — это, если можно так выразиться, круче некуда.

Когда женщина говорит, что она плевать хотела на всё и вся, то она в этот момент, уж поверьте, лжет самой себе и окружающим.

…Тружусь я, если вам интересно, как пчёлка в улье, — день-деньской: потому что помощник нотариуса, которому приходится перелопачивать кучу нормативных актов, а после создавать гражданско-правовые шедевры. Например, завещательные распоряжения. Доход не ахти, но жить можно.

В кабинете нас четверо, то есть трое и плюс половинка. Что еще за «половинка»? На полставки. Шеф, иначе говоря, нотариус, привык считать каждый рубль дохода и расхода, поэтому в штате нет излишеств; посчитал, что для небольшой нотариальной конторы достаточно, если бухгалтерию будет вести человек, принятый на неполный рабочий день, — с восьми до двенадцати.

Кандидатуру на это место шеф отсеивал долго и тщательно. Ну и выбрал… Представил коллективу. Божий одуванчик — ни дать, ни взять. «Точно — за семьдесят» — решила я и не ошиблась. Потом узнала, что пару лет назад Людмила Марковна овдовела.

— Сгорел на работе, — сказала она о муже, поджав при этом тоненькие и сухонькие губки.

Я невольно подумала: «Работящим был…»

Но потом оказалось: Людмила Марковна в слова «сгорел на работе» вкладывала иной смысл; муж-то ее частенько поклонялся Бахусу, из-за того и случился ранний уход в иной мир.

Людмила Марковна с первого дня взяла за правило: являться на работу тютелька в тютельку, ни минутой позже, ни минутой раньше. Как ей это удавалось? Для меня загадка. Я тоже стараюсь: шеф не терпит, как он выражается, расхлябанности. Но мне не всегда удается соблюдать распорядок дня.

Вскоре, наблюдая за Людмилой Марковной, я заметила нечто для меня удивительное. Некий ритуал, что ли.

Половина двенадцатого. Наш бухгалтер, сидевшая прежде будто приклеенная к стулу, встает, подходит к настенному зеркалу и начинает прихорашиваться: приводит в порядок поседевшие и уже поредевшие волосы, поправляет, вооружившись помадой, губы, массирует, чтобы порозовели, щеки, поправляет воротничок наглухо застегнутого платья и одергивает его подол, разглаживая ладонью возможные складочки. Потом возвращается к рабочему столу, берет папку с финансовыми документами, напустив на себя необычайную важность и строгость, исчезает.

Минут через пятнадцать Людмила Марковна возвращается. На ее лице — лучезарная улыбка полного счастья. Я обычно спрашиваю:

— Как шеф? С ним всё в порядке?

Людмила Марковна откликается, но не сразу.

— Он, — говорит она с придыханием и закатывает глаза, — такой у нас лапонька. Скинуть бы мне, — продолжает восхищаться она, — годков несколько, определенно втюрилась бы…

Я умышленно недовольно хмыкаю:

— Тоже мне… В кого тут влюбляться? Маленький, кругленький зануда.

— Эх-хе-хе-хе, — вздыхает Людмила Марковна. — И ничего-то ты, Марго, в мужиках не понимаешь… Поживи с моё и… — она вновь закатывает глаза. — Такой обходительный. Встречает и провожает улыбкой.

Мы понимающе переглядываемся: этой своей дежурной улыбкой он одаривает всех — желанных ему и нежеланных. Но мы не горим желанием разочаровывать ее. Поэтому Людмила Марковна продолжает:

— Какой, право, мужчина! Девчонки, он не забыл про комплимент.

— Интересно…

— Как, — сказал шеф, — вы, Людмила Марковна, сегодня прекрасно выглядите.

В иной ситуации мы бы расхохотались, но здесь, еле сдерживая себя, молчим и киваем в знак согласия головами. Эту фразу мы все выучили наизусть и слышим, сказанную шефом в одной и той же интонации, ежедневно.

Ровно в полдень, не взглянув даже на часы, бухгалтер исчезает. Без нее, этого «божьего одуванчика», всем нам отчего-то становится грустно.

3. Вертихвостка

В соседнем с нами кабинете с недавних пор обосновалась Анька Дроздова. Как и я, помощник нотариуса. Как и я, закончила юрфак универа. Шеф ее взял не за красивые глазки, хотя они у Аньки, в самом деле, прелестны: два небольших вечно сверкающих бриллиантика. Может, глубиной юридических познаний покорила? Сомневаюсь. Соседки мои болтают, что Дроздова — дочь какой-то городской шишки. Папашка позвонил и пристроил. Шеф предпочел бы не брать: все знают, что не любит, как выражается он, «позвоночных». Но обстоятельства иногда выше даже всесильного моего шефа. Соседки вынуждены признать, что шеф, со своей стороны выставляя условия, долго торговался. И не продешевил: первое — это то, что папашка помог нотариальной конторе обзавестись хорошим помещением, почти в центре города, заключив с муниципалитетом договор на аренду на целых 49 лет; второе — заявил, что с Анькой не будет цацкаться и что та станет «пахать» наравне со всеми.

Узнав о новой сотруднице, Людмила Марковна, о которой я рассказала в предыдущей новелле, только многозначительно хмыкнула. Мы поняли ее хмыканье каждый по-своему.

А вчера…

Уже с утра Анька Дроздова забежала к нам. Будто случайно. Присела на минутку, а задержалась на полчаса. Хорошо, что шеф не увидел праздноболтающуюся.

Людмила Марковна все время молчала и не участвовала в нашей болтовне, а только тихо хмыкала. Но вот и она, оторвавшись от сверки годового баланса, подняла глаза, вытянула руки и стала разминать их.

— Мы писали, мы писали. Наши пальчики устали.

Анька, не сдержавшись, хихикнула: молодая, какой с нее спрос?

Людмила Марковна, нахмурившись, проворчала:

— Проживи с мое. А после и хихикай.

Анька попробовала что-то сказать в свое оправдание, но Людмила Марковна и слушать не стала.

— Вот что скажу тебе, девонька: не верти хвостом перед носом шефа! Я вижу все твои ужимки и прыжки.

Это прозвучало так, будто Людмила Марковна ревнует Аньку. Мы заметили и ухмыльнулись, но не Анька. Та, беззаботно болтая стройной ножкой, спешно парировала.

— Почему бы и нет? Я молода, хороша собой… Шеф тоже в самом расцвете сил… Так что… Мне и карты в руки.

Людмила Марковна, такая всегда сдержанная, тут, вспылив, выкрикнула:

— Неприлично лезть в постель шефа, понятно?!

— Фу! — воскликнула Анька и встала. — Ваши представления о жизни, Людмила Марковна, настолько обветшали, — Анька взялась за ручку двери, — что от прикосновения распадаются на частички пыли.

В след уходящей Людмила Марковна, уже успокоившись, заметила:

— Не умничай, вертихвостка.

Мне показалось, что теперь мы все Аньку будем за глаза называть не иначе, как вертихвостка.

4. Этот губительный феминизм

Я так считаю: иная женщина — потрясающе ненасытное существо; ей всегда чего-то недостает; она обычно чем-нибудь да недовольна и обязательно мечтает о большем, остановить её на достигнутом или на том, что уже имеет, невозможно.

…Конец девятнадцатого и начало двадцатого веков. Тогда громко заявили о себе суфражистки — это участницы зародившегося в Великобритании и США политического движения, выступавшие за равное избирательное право с мужчинами.

Заметьте: пока требовали всего лишь допустить к избирательным урнам. В конце концов, добились своего. Могли бы на этом и успокоиться. Но не такие эти женщины. Получив один лакомый кусок, стали замахиваться на другие.

Тогда суфражисток заменили феминистки: произошло плавное перерождение первых во вторых. Феминисткам (а это были уже существа, утрачивающие внешние половые признаки) потребовались и другие права. Феминистки посчитали, что могут управлять государством и заседать в парламентах, вести бизнес, заниматься политикой и даже (о, ужас!), служа в армии, воевать, то есть убивать себе равных, не хуже мужчин.

Посмотрите на сохранившиеся фотографии первой и самой одиозной феминистки России. Я пишу о Марии Бочкарёвой, о командирше женского батальона смерти. Посмотрите и увидите, что это уже не женщина, а самый настоящий мужик. Иной раз хуже мужика, истинный монстр, так как своими жестокостью и фанатизмом легко переплёвывала первых. По свидетельствам очевидцев, Бочкарёва наливалась кровью, ее глаза стекленели, когда убивала немцев в первой мировой. Ну, ладно, это были враги Отечества. Но она же с невероятной жестокостью заезжала в харю ослушницам, боевым подругам, будто свирепый вахмистр.

Где же тут хоть какие-то признаки женского начала? Нет их.

Феминистки и двадцать первого века агрессивны до невероятности. Самая яркая сторонница российского феминизма сегодня — это Маруся Ардатова, считающая, что нынешней бабе законный муж вообще не нужен. Утихомирить плоть? Так с этим легко справляются не претендующие ни на что альфонсы, а если на их содержание недостаточны финансы, то пользуются резиновыми игрушками — дёшево и сердито.

В самом деле, бабы теперь сами себя сексуально удовлетворяют, а детей делают из пробирки, без какого-либо вмешательства мужика даже в процесс зачатия. Теперь мечтают о том времени, когда и сперму будут производить с применением органической химии.

В остатке? А незатейливое заявление:

— Все мужики — слюнявистые сволочи!

При этом, засаживая мужика, визжат от удовольствия.

Я себя часто спрашиваю: куда ведут общество феминистки? Не раздумывая, отвечаю: в пропасть, к самоуничтожению человечества.

Феминисток разного калибра вижу вокруг. Они мне неприятны. Дружбу с подобными существами никогда не водила и не собираюсь водить. Я — не воительница с естественными законами природы. Я ни за какие блага не променяю теплую и шершавистую ладонь друга, скупую ласку самого дорогого мне человека — мужа. Я не стремилась и не стремлюсь к верховенству в семье. Я не мечтала и не мечтаю о власти. Я не лезу в дебри политики и о ней предпочитаю не рассуждать, ибо, считаю я, это «епархия» мужчины. Совершенно не вижу себя в роли армейского служивого, поскольку неприятно чинить кому-либо боль, воротит запах потных солдатских портянок, а еще боюсь крови, того больше — мышей. Иными словами, я — обыкновенная женщина и этого мне для счастливой жизни вполне достаточно. Если я не ошибаюсь, такою я своему мужу дико нравлюсь и он, мой муж, рядом со мной чувствует себя богатырем, способным для меня, внешне хрупкой и незащищенной, свернуть горы. И сворачивает! Это, бабоньки, просто здорово! Перестаньте тягаться со своими мужчинами и демонстрировать им собственную крутизну. Мы живем на свете для другого — для тепла, любви и ласки. Делитесь этим с мужчинами, и вы тоже станете, как и я, бесконечно счастливыми. Попробуйте, и вы убедитесь, что я права на все сто.

Дядюшка

(Глазами племянницы)

1. Итоги любовных исканий

— Скажи, дядюшка, — как-то осмелилась спросить я в очередной свой визит, — много ли подружек побывало в твоих руках?

— Как тебе, племянница, сказать… Не считал… А по правде, со счета сбился… Были… Да… Но на старости, видишь, один кукую… Расплачиваюсь за грехи давние… Эх-хе-хе, грехи наши… Ты же знаешь: несколько жен было… официальных.

— А… неофициальных?

— Тоже бывали, — ответил дядюшка и я заметила, как в его глазах забегали искорки веселости. — Были да сплыли.

— Где они теперь?

— Не слежу… Считаю: что с воза упало, то пропало.

— Неинтересно?

— Естественно, — дядюшка замолчал и стал глядеть в окно, где каштан от первых осенних похолоданий стал заливаться оранжевым цветом. — Да… Ошибался… Много раз ошибался. И, что особенно печально, ничему так и не научился. Говорят: умный учится на чужих ошибках, дурень на собственных… А я кто ж тогда?..

Во мне всё бунтует. Хочется опровергнуть, но, сдерживая бабьи эмоции, креплюсь, не возражаю. Вместо этого спрашиваю:

— Назови, дядюшка, хоть одну из «ошибок»?

— Одну?.. Коль пошла такая пьянка, — он ухмыльнулся, — то… Изволь, родная: назову главную. Но сильно не ругай меня, ладно?

Я рассмеялась и пообещала:

— Клянусь, не стану!

— Мое поколение — искалеченное… Такие, как я… С детства много, сама знаешь, читал… Классику девятнадцатого века. А в классике — чувства чисты, можно сказать, стерильны.

— Что-то тебя не понимаю, куда ведешь?

— Послушай и тогда… Как я люблю выражаться, одни охи-вздохи под Луной. Чувства до того невинны, что… С высоты прожитых лет готов спросить: откуда дети появлялись? Не от непорочных в щечку поцелуев же. Спустя годы, понял: русская литература и тогда была разной. Но нас от другой классики ограждали. Да… В классе, наверное, пятом, познакомился с детским изданием Рабле, с его героями — Гаргантюа и Пантагрюэлем. Проходит лет двадцать. Подписавшись на «Всемирную литературу», получаю, в частности, Рабле. Читаю и что же вижу? Герои-то и вовсе не те, которых я знал прежде: охальники отменные. Я имею в виду их отношения с противоположным полом. К чему я все это говорю? Ну, к тому, что вырос я без сексуального воспитания. Поэтому… Ошибался, так как имел извращенные представления о взаимоотношениях между мужчиной и женщиной.

— Все равно не понимаю, дядюшка: не ты один, а все…

Дядюшка недовольно прервал.

— Не о других рассказываю, а о себе… Какое мне дело до «всех»?! Чтобы ты поняла, на пальчиках объясню… Знакомлюсь с девушкой. Встречаюсь неделю, другую. Влюбляюсь по уши: вижу одни достоинства и отказываюсь видеть недостатки.

— Романтическая натура, — вставляю я. — Ничего плохого.

— Э, нет, дорогая… Все не так… в моем случае. Я что, втюрившись, делаю? Становлюсь на колени и предлагаю руку и сердце…

— А девушка в ответ…

— От скороспелости моей шарахается в сторону. Нет, чтобы сделать шаг назад, остыть, выдохнуть и начать новое наступление на непокоренную крепость, я, обидевшись, ухожу навсегда.

— На что обижался? Неужели думал, что девушка тотчас же кинется к тебе на шею и заверещит на всю округу: «Да-да-да! Согласна! Буду твоей! На вечные времена!»

— Именно! К этому приготовила односторонняя классика. Другого исхода не видел: если влюблен, то следующий шаг, считал я, — женитьба, поход в отдел ЗАГСа. Подобные выходки повторялись из раза в раз. Я искренне считал, что секса с девушкой до свадьбы быть не может. Так случилось, в частности, и с первой моей женой. Через месяц расписались и только, отгуляв свадьбу, случился первый интим — у меня и у нее. Откуда мне было знать тогда, что, несмотря на чувства, возможна сексуальная несовместимость, заложенная, между прочим, в людях матушкой-природой?

— Ошибка твоя, дядюшка, громадная, стратегическая.

Он насупился.

— Не только моя, а и советской власти, — дядюшка вновь отвернулся и стал рассматривать что-то за окном.

— Согласна: пятьдесят на пятьдесят. Однако, дядюшка, став зрелым мужчиной, свое взял… Оторвался по полной.

— Ты права… — он, ухмыльнувшись, добавил. — Правда, кидаться в колени возлюбленной не перестал до самой старости. Чуть что — бац и я вновь на полу. Короче, горбатого могила лишь исправит — такой, племянница, итог моих любовных исканий.

2. Лёлька

Дядюшка (слава Богу, все еще жив) часто вспоминает своих женщин, а их (из тех, который я знаю) пару десятков точно наберется. Признается: охальник тот еще был. Верю ему на слово.

Сегодня, когда по привычке забежала попроведать, когда почаёвничали, старик, откинувшись на спинку стула, зажмурившись, в очередной раз начал «исповедоваться».

— В «Одноклассниках», — всем своим видом изображая недовольство, забурчал он, — нарисовалась… — я во время пауз ни о чем не спрашиваю, потому что знаю: бесполезно. Больше того, что захочет, не скажет. Клещами из него не вытянешь лишнего. — Лёлька, стерва этакая, — дядюшка так называет Ольгу, вторую свою официальную жену. — Как-то отыскала… Удумала… В качестве аватарки выставила фотку… Фотке-то без малого пятьдесят годков… Красотка… Была… Сейчас, пожалуй, стала другой: страшненькой… Как и я…

Насчет себя дядюшка явно преувеличил: выглядит, не смотря на груз прожитых лет, хорошо; молодые бабульки все еще косят блестящий глаз в его сторону.

— Ну, — продолжает он, — обменялись парой-тройкой сообщений. Понял: опустилась туда, откуда ее когда-то я вытянул за шкирку, — хочется спросить, а молчу. Жду терпеливо продолжения. — А когда-то, — на лице появляется счастливая улыбка, — ею гордился…. За плечами у нее — только семилетка… так с нею и осталась. Но, — дядюшка поднимает вверх указательный палец, — через пяток годков совместной жизни затыкала за пояс всех, даже с дипломами… Эрудиткой стала… Линотиписткой была… в типографии… Наберет текст, говаривали опытные корректора, так, что после нее проверять — пустая формальность… Гордился… Про жену же говорили…

Пауза. Дядюшка светится: воспоминания ему явно доставляют удовольствие.

— Ха! — коротко смеется он. — Прихожу, бывало, в типографию, а тамошние бабоньки ахают да охают: откуда, дескать, и что берет девка? Провела, мол, в коллективе политинформацию, разъяснила нам, дурам набитым, что есть социализм по-французски. Те коммунисты, сказала, отличаются от наших тем, что на дух не принимают диктатуры пролетариата, что не на словах, а на деле за свободу слова, печати, собраний и митингов, что противники вождизма, что мечтают построить общество, в котором, как в роскошном букете, найдется свое место каждому цветку… Слушаю я все это и млею… Приятно… — дядюшка опять смеется. — Правильно говорят: с кем поведешься, того и наберешься… Так-то вот, разлюбезная моя племянница.

Соглашаюсь опять: рядом с такими, как мой дядюшка, дур не было, нет и быть не может. Оттого, пожалуй, и доживает свой век в одиночестве. Тяжело таким в личной жизни. Редко, когда встречают умную бабу, которая бы понимала и относилась снисходительно даже к чудачествам.

— Да… уж, — произносит свое любимое словосочетание, ставшее таковым после первого же просмотра фильма «Двенадцать стульев». — Была Лёлька умницей и не стало. Вернулась туда, откуда, — он еще раз повторил, — я ее вытащил за шкирку. Дура дурой теперь… Не может умная баба прятать свою внешность за изображением полувековой давности… Не может!..

Я обнимаю дядюшку и целую в гладко выбритую и надушенную запахами Франции щечку. Мы расстаемся. Через недельку, а то и раньше, вновь забегу на минутку.

Признаюсь: обожаю дядюшку. Сильнее, простите меня, отца родного.

3. Ему респект и уважуха

Поручив Серёженьке, мужу своему, совершить вечерний моцион с Настюхой, пятилетней нашей озорницей-дочуркой, решила сбегать к дядюшке, попроведать. С неделю, наверное, не была. Звонила, однако… Дядюшка не из болтунов и обычно отделывается короткими шуточками. На душе спокойнее, когда увижу своими глазами, что со стариком всё в порядке.

У дверей трижды нажала кнопку звонка. Открыл тотчас же, будто ждал: то ли увидел меня через кухонное окно, выходящее во двор, то ли интуиция указала на факт моего приближения.

Обняв и чмокнув дядюшку в шершавую щеку, прошла на кухню. Поставив на стол трехлитровую банку, присела. Дядюшка подошел, близоруко осмотрел со всех сторон.

— Полнёхонька, — сказал он и сердито (я-то точно знаю, что его сердитость напускная) спросил. — Сдурела? Деньги, что ли, лишние завелись? Зачем тратишься? Муж-то вряд ли одобряет этакую транжиру.

— Какая же я транжира, дядюшка? Совсем нет. Просто: захотелось побаловать тебя…

— Избалуешь, приучишь… Будет плохо… Как после жить-то?..

— Перестань, дядюшка, — я нахмурилась, будто обиделась. — Медок свежий, настоящий. Пасечник, у которого беру, надежный. В твоем возрасте такой медок вдвойне полезен.

— Не напоминай про возраст, — укорил дядюшка и даже отвернулся.

— Обиделся? Ты что? Чай, — это его любимое с недавних пор словечко, — не красна девица.

— Все равно… Старость, чай, не радость… Для всякого… Насчет мёда, то… я и сам в состоянии…

Я позволила тут прервать.

— О чем речь, дядюшка?! На твою, извини, вшивую пенсию?..

— Кстати, — он ударил себя в грудь, — максимальная. Как у большинства…

— Твоя максималка, дядюшка, — смешная.

— Какая есть, племянница, на ту и живу. По одёжке, как говорится, привык протягивать ножки. По миру не хожу, в долги не залезаю, в жилетку никому не плачусь, — присев напротив, ударил ладонью по столешнице. — Одним словом, нормально живу.

— Нормально?! — переспросила я. — Нормально, когда пенсионер, имея за спиной сорок два года непрерывного и безупречного трудового стажа, отдав всё лучшее обществу, перебивается с рубля на рубль и вынужден экономить на всем, в том числе и на своем здоровье? Нормально, говоришь, когда власть одной рукой прибавляет твою пенсию на триста рублей, а другой рукой тут же, через повышение тарифов на коммуналку, допустим, отнимает шестьсот? Может, пойдешь и расцелуешь эту власть за то, что ты не умираешь с голоду?

— Ну, племянница… Целоваться с властью я не буду… Непривычно… Да и противно… Оставляю это занятие другим… Тем же ура-патриотам, живущим мечтами чем-либо поживиться с барского стола.

Я встала:

— Вот за это тебе, дядюшка, как выражается молодое поколение, — респект и уважуха, — легонько погладив старика по стремительно редеющим волосам и еще раз чмокнув в щечку, припустив пафоса, который, мне думается, в данном случае вполне уместен, добавила. — Гордый человек — сильный духом человек и ты у меня именно такой.

— Чай, подзагнула, племянница?

— Ни на грамм! Что же касается власти, — добавила я, — то… Пусть идет далеко и надолго.

И мы, не сговариваясь, одновременно рассмеялись.

4. Конкурент

Столь терпеливого и благодарного слушателя, чем я, пожалуй, у моего любимого дядюшки никогда не было. Заскочила, вот, опять же на минуту, а засиделась на час.

Сидим вдвоем. Пьем чай. Разговариваем. Не про политику, которой дядюшка отдает предпочтение, а я же, напротив, терпеть не могу, поэтому увожу в сторону, подальше от политических склок и свар.

Хватило ума (баба и что с меня возьмешь?) ни к селу, ни к городу ляпнуть:

— Дядюшка, поклонниц у тебя, думаю, хватало… На виду всегда был.

— Хм, — дядюшка отправил в рот печенюшку, запил чаем и только после этого заметил. — Как тебе сказать…

— Скажи, как было.

— Было дело… Когда-то… Не пообижусь. Особенно, когда с молодежью работал… Да.. Я ведь, сама видишь, не из тех… Судьбой обделен.

— Скажешь, — я покачала головой.

— В том смысле, что, — он поспешил с уточнением, — комплекции… не то, чтобы… Ростом тоже не на зависть… В годы моей юности качаться как-то не в моде считалось. А девчонки, как прежде, так и нынче, гренадерской стати парнишек предпочитают.

Я заметила:

— Не телом богат мужчина, а мозгами и духом.

Дядюшка, рассмеявшись, подмигнул.

— Всё правильно, а сама? Вон, какого крепкого мужичка выбрала.

— Само собой получилось… Специально не выбирала…

— Гм… Все говорят… Значит, вот так… Конкурировать приходилось… Часто…

— Чую, обставлял конкурентов?

— Врать не стану: бывало… Вот случай такой…

— Это после какой женитьбы?

— После первой, племянница… Когда в разведенных какое-то время ходил… Вот… Познакомился с девчушкой: ей восемнадцать, а мне двадцать семь. Валюшкой звали. Белокурая, круглолицая. На лбу — чёлочка, в серых глазах — поволока. Спокойная. Вечно задумчивая. Штукатуром-маляром работала на стройке. После строительного училища. Словом, как говорит нынешняя молодежь, зацепила. Крепко. Думал, что навсегда… Да… Не о том речь… Знаешь, спортивный интерес зажегся после того, как узнал, что у Валюшки парень есть. Мастер спорта по вольной борьбе, между прочим. Призер чемпионата России. Так сказать, не мне чета.

— Почувствовал конкурента и…

— Особенный азарт проявился. Захотелось щелкнуть по носу соперника.

— Как, удачно?

— Нормально… Увел девчонку… Оставил на бобах борца. Только между нами, племянница: у Валюшки-то я стал первым мужчиной… Ну, понимаешь?..

Я рассмеялась:

— Трудно не понять.

Дядюшка вздохнул.

— Такие мои дела.

— Испортил девчонку и — в кусты?

— Думал жениться… после того, как всё случилось, однако не срослось.

— У Федорки — всю жизнь отговорки.

— Да… нет… Планировал серьезно.

— Что могло помешать? Может, первый сексуальный опыт пришелся девчонке не по душе?

— Вроде, все было в порядке… Мы еще долго встречались, с полгода, а потом… Не предупредив даже меня, исчезла.

— Как исчезла?!

— Обыкновенно… Тайком уволилась и испарилась.

— Странно. Не пробовал искать?

— Обиделся за ее выходку… К тому же времени тогда не было, чтобы дела сердечные решать.

— Осуждаю, — вынесла я вердикт.

— Не больше все равно, чем я. Хотел бы найти… Хотя бы встретиться… Поговорить… Спустя почти пятьдесят лет, услышать, почему так поступила.

— Что мешает? В Интернете…

Дядюшка сердито прервал.

— А, ерунда! Пробовал… Ни черта! Все говорят: кого угодно можно в Интернете найти. Я пошел и… фиг вам. Более того, племянница: даже друзей юности, с которыми утерял связь, не могу отыскать, а что говорить про женщину, которая могла несколько раз поменять фамилию?

— Да, тяжелая история, — сказала я и стала собираться домой, где меня ждали, в отличие от дядюшки, любимый муж и дети.

Правда подкосила

В райкоме КПРФ идет заседание бюро. У плотно прикрытых дверей стоят и волнуются — Михаил, Ефим и Семен: их сегодня должны принять в члены. Все — прохиндеи еще те. Им эта партия, если честно, — как корове пятая нога. Однако… Уж очень хочется стать авангардом, то есть стать тем, у кого шансов выбиться наверх невероятно много. А выбившись, будут близки к госкормушке. Желание естественное и понятное каждому российскому человеку.

Томление, похоже, закончилось.

Первым проскальзывает в заветный кабинет Михаил. Через пару минут он возвращается — лицо так и сияет. Доволен, значит, и счастлив.

Ефим и Семен — к нему.

— Ну и что?

— Как там?

— Все отлично! Приняли!

Ефим и Семен продолжают любопытствовать:

— А что спрашивали?

— Трудные, поди, вопросы?

— Да, разные.

— Например! — Вскричал один.

— Например! — Вскричал другой.

— Спросили, кто был мой дед… До пролетарской революции.

— А ты что?

— Правду сказал…

— А именно? — Настаивает Ефим

— Ну… Сказал, что… Мой дед владел заводом. Ну, не таким огромным заводом, как, допустим, «Уралмаш», а маленьким-маленьким сахарным заводиком. Меня похвалили за правдивый ответ и приняли единогласно.

Тут и Ефима, второго, пригласили за заветные двери. Вернулся тоже быстро. К нему с расспросами, что да как? Ефим охотно стал делиться:

— Спросили, каково же мое социальное происхождение? Понял сразу, куда удочку закидывают. Принял стойку, то есть насторожился. Прямо и выложил: дед, говорю, до революции владел магазином; не таким огромным, как центральный универмаг в Москве, а маленькой-маленькой лавчонкой.

— Ну и что?

— Приняли! Вы знаете, единогласно!

— Да, — тяжко вздохнул третий, Семен, значит, и взъерошил редкую растительность на затылке, — правильнее — говорить правду, — и скрылся за дубовой дверью.

Этот почему-то долго не выходил. Михаил и Ефим вконец изволновались. Появился наконец-таки Семен.

— Меня тоже единогласно, — грустно сказал он и чуть не заплакал, — не приняли.

— Но почему же, почему?!

Семен покачал головой.

— Не знаю. Я сказал им сущую правду. Как и вы, но… Как и вам, задали тот же вопрос: кем, мол, был мой дед до пролетарской революции?

— Ну и что? — Спросил, затаив дыхание, Михаил.

— Уж не ляпнул ли, что был белогвардейцем? — Спросил, покачав головой, Ефим.

— Я ответил: мой дед владел в Пензе бардаком. Ну, не таким большим бардаком, какой царил в Советском Союзе семьдесят лет, а маленьким-маленьким бардачком… И что райкому КПРФ не понравилось в моих словах — ума не приложу.

В самом деле, в правде-то иной раз и скрыто главное коварство.

Утешил

Похлёбкин с Похмелкиным — односельчане, к тому же дома рядом. Соседи, получается. С детства. Заскакивают на минутку друг к другу. Чаще Похмелкин, чем Похлёбкин. Потому что у того потребность возникает каждым субботним утром — традиция.

Вот и сегодня. Только-только Похлёбкин петух оторался, возвещая деревне о наступлении нового дня, как на пороге — он, Похмелкин, стало быть.

— Привет, соседушко! — излишне бодро выкрикнул Похмелкин. Не дождавшись чего-нибудь ответного, прошел вперед, к столу, сел и сложил руки на коленях. Жена Похлёбкина, баба неприветливая к таким гостям, покосилась, хмыкнув, отошла к печи, где неоправданно демонстративно загремела посудой.

В молчании прошло минут пять. Мужики сидели по разные стороны стола и смотрели друг на друга.

Паузу оборвал все-таки гость.

— Вчерась, слышь-ка, всенародный праздник труда был.

— Это, понимаете ли, не повод, — по-свойски проворчал хозяин, — по утрам шляться.

— Радуйся, слышь-ка, соседушко…

Похлёбкин проворчал.

— Радости, понимаете ли, полные штаны.

— Радуйся, слышь-ка, соседушко, — упрямо повторил Похмелкин и закончил присловьем. — Ранний гость, слышь-ка, — до обеда.

— Утешил, понимаете ли… Чего приперся в такую рань-то, а?

— Так… это… Сказал: праздник вчерась, слышь-ка, был.

— Набуздырялся, понимаете ли? — коротко хохотнув, несколько злорадно спросил Похлёбкин.

— И, слышь-ка, хорошо так… Теперь, — он постучал кулаком по башке, — трешшыт-гудыт. Будто тыща чертей шабаш устраивает… Может… Это… Слышь-ка, найдешь чего-нибудь, а?

Похлёбкин отрицательно мотнул головой.

— Э, милый: такое добро, понимаете ли, и у меня надолго не застаивается.

— Да?.. Беда, слышь-ка… Значит, не полечишь? По-суседски…

— Нет.

— Жаль… Ох-хо-хо… А головёнка-то трешшыт… Может, слышь-ка, плеснешь хоша бы капустного рассольчика? Хороший у тебя рассольчик… лечебный…

— Тыщу раз говорил: наваристая и густая, на мясном бульоне похлёбка — вернейшее, понимаете ли, средство борьбы с главным мужицким недугом. Выхлебаешь чашку — как рукой снимет. Может, налить?

Похмелкин резко отрицательно замотал головой.

— Не хочу! Не надо! Дай лучше рассольчика и поболе.

Похлёбкин принес полнёхонький литровый ковш и поставил перед гостем. Тот дрожащими руками схватил и одним махом выпил. Облизнувшись, крепко крякнув, встал.

— Хо-ро-шо!.. Я, слышь-ка, пойду, что ли… Баба, пожалуй, обыскалась.

— Иди с Богом. Но насчет похлёбки все-таки подумай, понимаете ли… Не в пример полезнее.

Чувак-эsэмэsник

12.56. Начало Его очередного утомительного дня.

Не успел как следует продрать шары и по-настоящему стряхнуть с себя сонливость, а рука долговязого и белобрысого любимца маменьки автоматом уже тянется в сторону прикроватной тумбочки, где лежит скучающий без работы навороченный смартфон, подарок на его недавние именины, подарок динозавров-предков.

Чувак-Димка набивает эсэмэску: «Привет. Как. Классно оторвались». Отправляет. Ждет. Получает ответную эсэмэску от своей чувихи-Ритуськи: «Круто». Он: «Повторим». Снова отправляет.

Это его решение или предложение? Скорее, второе. Почему нет вопросительного знака? Объясню: Димка слывет среди своих грамотеем и про существование восклицательных, вопросительных и прочих знаков знает, но, когда эсэмэсит, ленится и не выбирает, поэтому ограничивается лишь точками. Другие (та же Ритуська не заморачивается) не опускаются и до такой малости, как точки. Понимают друг друга и этого, считают, достаточно.

Через минуту приходит ответ: «Без проблем Где и когда». Димка отвечает: «Вечером проэсэмэсю». Ритуська присылает: «Заметано».

Всё также лёжа в кровати врастяжку и перебирая пальцами ног, сначала Димка долго эсэмэсит с дружком, потом доходит и, как он говорит, до мамуси. Набивает: «Мамусь. Не забудь про скорую сессию. Со мной все в порядке. По ночам оттягиваюсь по полной».

Отэсэмэсившись, Димка неохотно сползает с кровати, долго зевает, потягивается и упёрто смотрит на будильник. Чем сейчас забита его башка? Про занятия в универе, где он уже на четвертом курсе, вспомнил и куда проспал? Вот еще! Не болит голова у дятла: мамусик прилетит, порешает его проблемы с проректором и «уды», как минимум, в зачётке появятся. А больше ему без надобности. А диплом? Не красный, но будет… Какие проблемы?

14.28. Разгар Его столь напряженного дня.

Димка сидит в кафешке, что неподалёку от его «берлоги». С пристрастием, поэтому медленно, изучает меню. Потом подзывает официантку.

— Ты… это… ну… форель заливную, суп-харчо по-кавказски, отбивную из телятины, кувшин пива.

— Простите, — напоминает официантка, — котлету придется подождать… минут сорок.

— Без вопросов… Спешить мне некуда: вся жизнь — впереди.

Димка попытался шлепнуть официантку по аппетитной заднице, но та успевает увернуться.

Сидит, потягивая пивко, и эсэмэсит между блюдами.

21. 47. Закат Его трудного дня.

В руках — любимец-смартфон. Чувак набивает своей чувихе: «Приветик. Еду на своей тачке. Через пять минут буду». Получает ответное сообщение: «Куда едем». Димка эсэмэсит: «В ночнушку. У озера». Что в переводе означает: «В ночной клуб «У озера». Ритуська: «Не потрахаться ли перед тем как». Димка проэсэмэсил в ответ: «На обратном пути. Встанем на подзарядку». Ритуська тотчас же эсэмэсит: «А если до и после». Димка охлаждает разгорячившуюся чувиху: «Многого захотела. Мозоли набьем».

…Завтра будет другой день, ничем не отличающийся от сегодняшнего. Послезавтра — тоже… И вся последующая жизнь Димки-эсэмэсника и его чувихи-Ритуськи.

Свидание с прошлым

И вот, спустя годы, за которые много воды утекло, я заглянул в поселок городского типа… В тот самый, из которого некогда, сломя голову, утёк. Сбежал, потому что стал задыхаться от удушливой провинциальной атмосферы, задыхаться от дефицита интеллектуальной жизни, точнее — от ее полнейшего отсутствия. Тогда еще был молод и всерьез опасался, что, погрузившись в болото духовного опустошения, утону в нем с головой, стану, как всё, что окружает меня: нажираться по вечерам, как свинья, приползать домой чуть-чуть тепленьким, в порыве скуки драться с женой или перемывать косточки кому-либо из соседей.

…Электричка, заскрежетав, стала сбавлять скорость и остановилась. Вышел на перрон. Он, как и тогда, много лет назад, в колдобинах. Вошел в здание вокзала, построенного еще до февральской революции семнадцатого года и не видевшего с той поры капитального ремонта. Огляделся. Все, как прежде: обшарпанные, с надписями диванчики, слева полупустой киоск, торгующий печатной продукцией, а справа, как и тогда, буфет с черствыми пирожками и пивом недельной свежести; под ногами шуршат обертки от конфет, которыми усеян пол зала ожидания. Вышел на привокзальную площадь. Осмотревшись, убедился: и здесь все, как встарь. На грязных ступенях крыльца трое забулдыг роются в карманах, пробуя отыскать хоть какую-то мелочь на стакан бормотухи, которой в достатке в железнодорожном ресторане, занимающем по-прежнему правое крыло вокзала.

Содрогнувшись, подумал: «А ведь я мог быть одним из них».

Проехал «ПАЗик», оставляя за собой всё ту же серую пелену пыли, всё также страдая от ветхости, а потому и скрежеща, будто жалуясь и плача, всеми частями кузова.

Застывшая мертвечина — везде и во всем. Бури, пронесшиеся над Россией, не затронули пьяную провинцию. Поселенцы, похоже, свыклись, срослись с такой жизнью и о другой даже не думают: им больше по нраву такое скотское существование, в котором вся жизнь делится на отрезки — от одного стакана какой-нибудь гадости и до другого стакана или аптечного «фуфырика».

Ужас!..

Вздохнув, пошел от вокзала в сторону видневшихся брусчатых, почерневших от непогоды восьмиквартирных домов. В одном из них, на втором этаже проживал когда-то мой приятель. Живет ли ныне? Может, на кладбище обосновался? Сколько, дай Бог памяти, ему? На двадцать два года старше… Значит? Восемьдесят с гаком. Провинциальный мужик столь долго нынче не живет. Пожалуй, не увижу.

Приятель — интеллигент. По местным меркам, разумеется. У него — сокровище-библиотека. Представлена вся русская и зарубежная классика. Но предмет особой его гордости (во всяком случае, так было в давние годы) — издания, которые, так или иначе, касаются Пушкина. Впрочем, не только: собирал марки, значки, открытки, картины, посвященные поэту. Иначе говоря, заядлый пушкинист.

Вот этот дом. Во дворе, пыльном и почти безжизненном, на лавчонке одиноко сидит старушка. Узрев незнакомца, прикрыв ладонью глаза, как козырьком, стала пристально и с любопытством разглядывать.

Подошел. Поздоровался. Из-под лавки выползло лохматое, в репейнике существо и, оскалившись, заворчало на меня. Старушка молча двинула собаку ногой и та тут же, не ожидая следующего пинка, повизгивая, нет, не от боли, а от обиды, спряталась под лавкой.

— Когда-то в этом доме жила семья Лавреневых… Живут ли сейчас? — спросил я у старушки.

— Куда денутся, — кивнув, откликнулась старушка, — живут… Сама-то бойкенькая еще, по магазинам летает так, что мне и не угнаться… Сам-то редко выходит на улку… Будто, ноги пошаливают… Укатали Сивку крутые горки… Да… А был орёликом… Бывало, ни одной девки не пропустит: всё норовит под подол залезть.

— У них еще дочь была…

— Есть… Да-да… Не с ними она… То ли в Сочи, то ли в Одессе живет… Замужняя… Навещает родителей… Редко… Были сами-то помоложе, ездили каждое лето к дочери. А теперь… Куда уж?! Присмирели оба… Из дома — никуда.

Я спросил:

— Выходит, дома Лавреневы?

— Она-то — нет. Минут двадцать, как улепетнула. За продуктами, пожалуй, потому как с кошёлкой. Дениска? Выходит, дома, — поблекшие глаза старушки вновь уставились на меня. — В гости, что ли? — я кивнул в ответ. — Кажись, не из наших… Издалёка ли?

— Из Екатеринбурга, — ответил я и усмехнулся: не могла старушка, рассказав все о Лавреневых, не повыспрашивать и у меня.

— Из Свердловска, если по-нашему, — она закивала. — Ясненько… Понятненько… Не из наших ли будешь, а?

Я отрицательно мотнул головой.

— Нет… Но несколько лет жил…

— А-а-а, — протянула старушка. — Не вместе ли с Дениской работал?

— Вместе. Правда, недолго.

— Ну-ну-ну… То-то, гляжу, и вроде как признаю… Видала… Признаю… Помню…

Опять подивился памятливости поселковых. Заметив, что нетерпеливо переминаюсь с ноги на ногу, старушка пришла на выручку.

— Иди-иди… Порадуй Дениску… Примет… Оно, конечно, не так, как прежде… Тогда-то о-го-го, как гулял: дым коромыслом и на неделю… бывало… Ныне… Куда там?.. Только — чай, да-да, исключительно чай… Свое Дениска уже выпил.

Не сумев скрыть удивления, спросил:

— Не потребляет? Нет-нет?

— Ни в рот! Ни маковой росинки!

Я улыбнулся.

— Тогда — обойдемся и чаем.

— Да уж придется… А меня, неужто, не признал?

— Нет, — честно признался я. — Разве встречались?

— Как же!.. Я вспомнила… В один день даже сильно полаялись. Помнишь? Нет?

— Нет, — опять был вынужден признаться.

— Дырявая, гляжу, у тебя башка, честно сказать, никуда негодная. А я — помню. Критику навел, ну а я — взбеленилась. Прибежала в редакцию и с порога спустила на тебя всех собак… Отвела душу и угомонилась сразу.

Я в нерешительности заметил:

— Не помню, чтобы я с кем-то лаялся.

— Ясное дело, — старушка кивнула, — ты молчал. Это ведь я в прежние времена любила пособачиться… А статейку ту храню: какая-никакая, а все-таки память. Той-то газеты нет… Сейчас — «Вести». В Москве — свои «Вести», у нас — свои. Все, как в столице, — старушка коротко хохотнула, — только дома пониже да асфальт пожиже.

Я зачем-то спросил:

— А телевизор хоть показывает? Или, как в прежние времена, одни силуэты?

Старушка, поджав губы, серьезно ответила:

— Одинаково.

— Трудно смотреть, — посочувствовал я.

— Пообвыкли. У кого — «тарелки», получше кажет.

— И понимаете, что показывают?

— Как же… Понимаем… Где глазами, а где догадкой.

Я вошел в подъезд дома. Поднялся по шатким и скрипучим деревянным ступеням на второй этаж. Вот и дверь квартиры №8. Все тот же дерматин, которым обита дверь, все та же большая круглая кнопка звонка. Нажал один раз, а потом и второй.

— Кто такой торопливый? — услышал я сначала знакомый (кажется, совсем не изменился с годами) голос, а потом и шаркающие шаги хозяина.

Дверь открылась, и я увидел Дениса. Он сильно изменился: передо мной стоял сморщенный и сгорбившийся старичок, под глазами — синюшные мешки, свидетельствующие о проблемах с печенью.

— Ты?! Откуда? Не с неба ли?.. Ну, проходи, — прикрывая за мной дверь, заметил. — Давненько… Очень-очень давно глаз не казал… Понятно, — он не упустил возможности съехидничать. — Мы — кто? Провинция! А вы там? Столичные… Крутые и продвинутые… Мы же… Темень-темнота.

Снимая пиджак и вешая на деревянный крючок, сохранившийся с древних пор, я возразил:

— Не прибедняйся, Денис… Все ёрничаешь, да?

— Проходи в гостиную, а я чай поставлю.

Хозяин медленно и осторожно зашаркал в сторону крохотной кухоньки и стал шебаршить посудой.

И вот на круглом и стареньком, как и сам хозяин, деревянном столе — пыхтящий паром чайник, сахар, домашнее печенье. Сидим напротив друг друга и вспоминаем. После второй чашки Денис, разглядывая меня, заметил:

— А тоже постарел, — и закачал седенькой головой.

— От этого — никуда, — сказал, усмехнувшись, я и стал размешивать в чашке комки сахара, Потом, кивнув на стеллажи, занимающие две стены снизу доверху, добавил. — Сохранил. Я боялся, что…

— Что пропил? — Денис хрипло хохотнул.

— Не библиотека, а сокровище… Жалко было бы, — я вздохнул, вспомнив, как Денис при каждом очередном затяжном запое хватал книгу и продавал за бесценок, чтобы только опохмелиться.

Денис понял мой вздох.

— Не пью… И давно.

— Уже наслышан.

— Откуда? Кто насплетничал?

— Мало ли, — неопределенно ответил я, не желая выдавать говорливую старушку-соседку. — К тому же не сплетня, а правда.

— Ненавижу! Сидят днями во дворе и чешут, чешут своими погаными языками… Еще о чем тебе успели рассказать?

— Ничего плохого… Другим, говорят, стал.

— А, помнишь, я говорил: потреблю свою норму и завяжу.

— Как не помнить!

— Ты не верил, помнишь? Трепотней называл.

Я засмеялся.

— Так ведь, как ты говорил? Выпью цистерну и — все.

— Ха-ха-ха! Такая норма.

— Можно ли, будучи в здравом уме и твердой памяти, поверить, что ты одолеешь этакую «норму»?

— Осилил-таки, скажи? Уже сколько лет и ни грамма. Даже в большие праздники. Так что, извини, что сидим всухую.

— А чай?

— Не как прежде… Впрочем, ты и тогда не шибко-то баловался.

Я заметил:

— Жена, наверное, не нарадуется.

Денис фыркнул.

— Как бы не так! Все равно зудит над ухом. Правда, по другим поводам… Находит… Никак не угомонится. В крови у баб…

Сделав пару глотков горячего и запашистого чая, решил спросить:

— В прошлом, помнишь, ни одной бабы не пропускал…

— Было, да быльём давно поросло.

— Так-таки и с этим завязал?

— Все оставил там.

Попытался опять пошутить, но, кажется, неудачно:

— С любовью кончены все счеты?

Денис посмотрел мне в глаза и грустно вздохнул.

— Знаешь, о чем я думаю?

— Пока не скажешь — не узнаю.

— Камер-юнкеру Пушкину бы хорошую жену! — какой резкий в разговоре поворот, но это неудивительно: он на своего «конька» не мог не вскочить.

— И что тогда?

— Прожил бы долгую и счастливую жизнь… И написал бы еще много замечательных вещей.

— Натали он любил, — заметил я.

— Да, любил…

— И волочился за двумя десятками других.

— А она?! — Денис недовольно и осуждающе хмыкнул. — Хвостом крутила! Ревность в муже вызывала… Из-за нее он погиб, из-за нее!

— Это — твое мнение.

— Не только! Это мнение многих исследователей жизни и творчества Пушкина, — Денис покачал головой и добавил. — Не повезло гению.

— С судьбой не поспоришь.

— Возможно… Но неудачников все равно больше.

— Удачлив тот, кто за ценой не стоит…

— Любовь — бесценна, — Денис вздохнул, — особенно, если верная, взаимная. Нет такой цены, которой бы не стоило пожертвовать ради счастья любить и быть любимым.

Вечерней электричкой я уехал. Прощаясь, Денис спросил:

— Увидимся ли?

Мне не хватило мужества солгать, и я честно, глядя в его потускневшие глаза, с грустью признался:

— Вряд ли…

Крутая динамистка

Астафьев и Корепанов вернулись к себе в половине седьмого вечера. Они поднялись на третий этаж, приблизились к двери кабинетика, но оттуда доносился дикий мужской хохот. Астафьев чертыхнулся в сердцах.

— Черт, что им надо? Все еще на работе торчат. Думал, что их след давным-давно простыл, — он обернулся к сопровождению. — Одну минуту… подождите здесь, — он вошел. — Что вы тут делаете? — спросил он находившихся в кабинетике. — Не пора ли по домам?

Капитан Осипов, взглянув на недовольное лицо майора Астафьева, спросил:

— Мешаем? Хочешь с кем-то посекретничать?

— Ты прав, Серега. Мы тут доставили одну девицу… Хотелось бы побеседовать с глазу на глаз.

Осипов загадочно ухмыльнулся.

— Девица? Симпатичная хоть?

— Что надо, пошляк, — ответил Астафьев и прошел к своему столу. Он открыл одну из створок окна. — Надымили, дьяволы, — он обернулся и, увидев, что мужики все еще сидят, грозно свел брови к переносице. — Все еще здесь?

Осипов встал, а за ним — и другие.

— Уходим, уходим. Давай, секретничай.

Все вышли. И тут же появилась девушка, сопровождаемая Корепановым.

— Присаживайся, — пригласил девушку майор полиции Астафьев. — Поговорить надо.

Доставленная села на стул, закинула ногу на ногу и коротенькая юбченочка задралась еще выше, обнажив полностью длинные и стройные девичьи ноги. Она встряхнула головой, и длинные русые волосы волнами улеглись на ее плечах и спине. Достала из маленькой сумочки зеркальце и стала изучать свое лицо. Делала она все обстоятельно, не проявляя никакого беспокойства.

Корепанов, тем временем, достал из портфеля портмоне из крокодиловой кожи, бумажный пакет, в котором лежали драгоценности и деньги, выложил на стол перед Астафьевым.

— Сглупила, конечно, — неожиданно произнесла девушка, глядя на все то, что выложил на стол старший лейтенант Корепанов. — Зачем мне все это надо было? Дура!

— Самокритика — это хорошо. Осознание содеянного — половина пути к исправлению, — заметил Астафьев, по-своему поняв слова девушки.

Девушка недовольно фыркнула, скривив губы.

— Осознание? Чего!?

— Осознание того, что красть чужое — дурно. Это — с нравственной точки зрения. А с правовой, того хуже, кража личной собственности граждан — уголовно наказуемое деяние, предусмотренное статьей сто сорок четыре Уголовного кодекса РФ.

Девушка, откинув голову, расхохоталась. Расхохоталась не притворно, а совершенно искренне.

— Что тут смешного? — удивленно спросил Астафьев. — В твоем положении должно быть не до веселья.

— Вы думаете?

— Конечно. Обычно мало радости испытывают доставленные в управление внутренних дел области.

— Только — не в моем случае.

— Почему? Чем отличается твой «случай» от других? Типичное воровство.

Девушка не ответила. Она сама спросила:

— Вы подумали, что я сожалею о сделанном? — девушка снова расхохоталась. — Как вы ошибаетесь!

— Но факт, что сожалеешь.

— Да, сожалею, но не о том.

— Тогда — о чем?

— О том, что взяла портмоне, не исследовав его содержимое. Времени было достаточно. Никуда не спешила. Как обычно… Но в этот раз…

— «В этот раз»? — зацепился Астафьев. — Не значит ли, что подобный случай в вашей биографии не первый?

Девушка подозрительно осмотрелась. Увидев, что ни один из мужчин ее слова не записывает на бумагу, успокоилась.

— Прежде чем я продолжу беседу, хочу с вами договориться вот о чем: все, о чем пойдет речь, не для протокола, ясно?

— Наташа, стыдись! Ты нам выставляешь условия?

— Именно вам. Как я поняла, это действительно не допрос, а лишь беседа. Иначе — был бы здесь следователь. Следователя нет, и не может быть, так как у вас нет оснований для возбуждения уголовного дела

— Заблуждаешься, — возразил Корепанов. — У нас достаточно оснований для возбуждения уголовного дела…

— У вас — да. У следователя — нет.

Астафьев язвительно заметил:

— Подкованная… Юная особа разъясняет нам уголовно-процессуальный закон.

— Почему бы и нет? Короче, ребята, или вы соглашаетесь с моим условием, или я умолкну, — она сделала короткую паузу, потом махнула рукой. — Впрочем, это неважно. Все равно откажусь от всего, если вы попытаетесь воспользоваться моей откровенностью, так как наш разговор не имеет никакой юридической силы.

Астафьев удивленно смотрел на девушку.

— Такая молодая и такая уже опытная… Наташа, скажи, ты уже имеешь судимости?!

— Бог миловал. Надеюсь, что и впредь также…

— Хорошо, Наташа, ты права: содержание нашей беседы останется между нами… скорее всего… Но гарантировать, что Бог и на сей раз избавит тебя от исправительной колонии, не могу…

— Вы — не можете, а я — могу.

— Ты меня удивляешь все больше и больше.

— То ли еще будет, — ответила, вновь расхохотавшись, она. Потом, посмотрев на офицеров с откровенной снисходительностью, продолжила. — Я вам должна объяснить основные принципы моей работы — в случае, который вас интересует, а также во всех других…

— Сколько их было? — спросил Корепанов.

— Статистикой не занималась, — все также снисходительно ответила она, — но думаю, что не меньше десяти… за нынешний год.

— Вот это да! — не удержался Корепанов. — И, что, никогда, никто на тебя не заявил?!

— Как видите.

— Довольно странно…

— Я же сказала: то ли еще будет.

Астафьев, проявляя нетерпение, попросил:

— Готовы услышать твои принципы работы.

— Еще когда училась в выпускном, обратила внимание, что мужчины, завидев меня, балдеют… То есть, слюни пускают, выказывая готовность ко всему. Ну, вы понимаете, что я имею в виду?

— Еще бы! Такая девушка!.. — заметил Корепанов. — Тут никто не устоит.

— Ну, вот! Проанализировав, решила природные данные использовать на всю катушку…

— Стала спать с мужиками? — спросил напрямую Астафьев.

— Как бы не так!..

— Ага! «Динамо крутишь»? «Динамистка»? — снова уточнил Астафьев.

— В какой-то мере… Для «динамистки» достаточно посидеть в ресторане и провести время, выпить и поесть, за счет раскрученного мужика. Мне этого мало. Я на подобные мелочи не размениваюсь. Итак, я решила работать в гостинице, избрав, конечно, самую престижную, где командировочные из числа наиболее изголодавшихся по хорошеньким девушкам, где жильцы из числа больших начальников, где мужики, выше всего ставящие свой престиж, поэтому не сторонники гласности. А мне именно это и надо, поскольку я совсем не была намерена попасть за решетку.

Астафьев, начав прозревать, все же уточнил:

— Иначе говоря, ты изначально выходила на жертву, которая не будет обращаться в милицию с криком: «Караул, обворовали!»

— Все правильно: мужик, гляжу, головастый — быстро соображает.

— Ты обо мне? Или о своей жертве?

— О вас, товарищ майор. А они… Какие же они жертвы? Мне их нисколечко не жаль.

— Почему?

— Потому что считаю: любишь красоту — будь готов и к некоторым издержкам. А как же иначе?

— Интересная у тебя философия, — откровенно продолжая восхищаться воровкой, заметил со своего места Корепанов.

— Не столько интересная, сколько жизненная… Ваш брат, мужики, только хотят казаться сильными и мужественными, а на самом деле — такие слабаки. Чуть-чуть поманишь, улыбнешься, покажешь немного оголенную ножку — они уже лежат. А когда красивые мои грудки, как бы невзначай, узреют — полный отпад!

— Наверное, все же не все, — попытался заступиться за мужской род Астафьев.

— Других пока не встречала.

— Скажи, и с гостем из Казахстана также?

— Странный вопрос: он, что, не мужик?! «Голубой»? Почему он должен стать исключением из правил?

— Тебе лучше знать, — ответил Астафьев.

— Было так… Когда была у знакомой в гостях, в номере-люксе…

Астафьев вновь съязвил:

— Когда невзначай прихватила у той кольцо с бриллиантиком, — он порылся в бумажном пакете, достал. — Это?

Наташа, мельком, взглянув, ответила коротко, хотя видно было, что от увиденного кольца впервые несколько растерялась и даже чуть-чуть смутилась:

— Да.

— Продолжай.

— Узнала номер телефона… Позвонила… Ответил он. Ну, я заговорила, стала с такой искренностью сокрушаться, что подружка-мерзавка обошлась со мной так непорядочно, не сказав, ни слова, уехала, не предупредив… Слово за слово… Как обычно… Узнав, что нынешний обитатель номера-люкса, гость из Казахстана, человек, занимающий высокое положение в партии, стала поддерживать разговор. Тем более, что сразу поняла, что зацепила. Но я продолжала строить из себя этакую недотрогу, не готовую кидаться на первое же предложение. Когда тот, казах, уже был готов, я, наконец, сдалась и согласилась с ним встретиться.

— Он сам предложил встретиться в гостиничном номере?

— Да… Я его подвела к этому, чтобы не насторожить клиента.

— Талант! Самородок! — продолжал восхищаться Корепанов.

Астафьев на этот раз укоризненно посмотрел в его сторону, как бы говоря: негоже восторгаться действиями преступницы. Корепанов под взглядом старшего товарища смущенно опустил глаза. Потом Астафьев перевел глаза на девушку.

— Видишь, и здесь твои волшебные чары действуют неотразимо.

— Не удивительно. Он — мужчина. Притом — еще молод. Это же — естественная реакция здорового мужчины на девичью красоту.

— Думаю, не только.

Девушка подняла на него невинный взгляд голубых глаз, и длинные ресницы ее затрепетали.

— На что же еще-то?

— На ум. Как ошибаются те, кто считают, что в красивой женской головке куриные мозги. Наоборот…

Девушка, засмущавшись, опустила глаза.

— Спасибо.

— Ну-ну, красавица, только не на мне испытывай свою магическую силу, — шутливо заметил Астафьев. — Эти игры со мной не пройдут. С ним, — он кивнул в сторону Корепанова, — да, со мной — нет.

— Почему? — она быстро-быстро заморгала длинными и ухоженными ресницами.

— Я — семьянин.

— Все мои клиенты — прекрасные семьянины, но им это не мешало.

Астафьев никак не отреагировал на ее замечание.

— Итак, тебе предложили, ты согласилась. Что дальше?

— Пришла…

— Как пришла? Посторонним не так-то просто попасть в эту гостиницу.

— Это неважно, — уклонилась от ответа девушка.

— Я тебе помогу… Ты проникла через черный ход…

— Вы знаете?!

— Я много чего знаю, Наташа, — Астафьев выдвинул средний ящик стола, за которым сидел, вынул оттуда тюбик губной помады. — Твоя?

Девушка взяла, повертела в руках.

— Откуда она у вас?!

Астафьев также уклонился от ответа.

— Это неважно… Твоя или нет?

— Да, моя… Вроде бы… Неужели выронила?

— Наташа, скажи, откуда у тебя ключи от черного хода гостиницы?

Кажется, ее веселость и беззаботность стали таять. Из прочитанных книг она знала, что это все уже является «вещдоками», которые могут стать аргументами в пользу ее обвинения.

— Попросила знакомого парня-слесаря изготовить.

— Однако нужны были образцы.

— Однажды, когда привезли мебель, я вертелась возле, суетливо помогала грузчикам, то есть создала видимость, что я — вроде экспедитора. Тем самым не вызвала никакого подозрения у администрации. Когда на пару минут старший администратор отлучился, я сделала слепки ключей, которые болтались в дверях… Использовала пластилин.

— Понятно. Ну, а дальше, как говорится, дело техники. Хозяин был гостеприимен. Угощал тебя, сам угощался. Разомлел под воздействием твоих чар. Хмель ударил в голову. Впрочем, ты помогла…

— Вы… вы и это…

— Мы многое, повторяю, знаем. Ты, когда он отвернулся, бросила в его рюмку (очевидно, не раз) таблетку снотворного. А снотворное, в сочетании с алкоголем, действует моментально. Иначе говоря, вырубила мужика. Забрала, что понравилось, — и была такова. Так, да?

— Примерно.

— Скажи, Наташа, мне понятно, что ты взяла деньги, обручальное золотое кольцо и кольцо с бриллиантом, — он достал из конверта драгоценности. — Это они? — девушка кивнула. — Но мне непонятно, зачем ты взяла документы, особенно партбилет? Какой тебе от них прок? Объясни.

— Дура! Я в начале разговора сказала, что сглупила. Надо было посмотреть, что в портмоне, и, как прежде, выкинуть там же, в номере, документы… Они мне, действительно, ни к чему. И… все, как я понимаю, было бы в порядке. Сглупила, эх, как сглупила! Особенно с партбилетом… Я даже уверена, что кашу он заварил из-за партбилета.

— Скажи, у тебя с ним что-то было?

— Вы про постель?

— Да.

— Ничего не было. Я во всех случаях действовала наверняка, вырубая, как вы выразились, клиента.

— Наташа, а ты знаешь, что он мог и не проснуться?

— От чего?

— От передозировки.

— Я использовала лишь две таблетки.

— Но дело в том, что и две таблетки, если человек, к тому же, изрядно принял спиртного, могут оказаться смертельными. Сочетание снотворного и алкоголя — опасно. Тебе еще повезло. Если бы он умер, то сегодня ты бы здесь не сидела, и мы с тобой так мило бы не беседовали.

— Я… я не знала…

* * *

Девушка не договорила, так как отворилась дверь кабинета, и появился подполковник Воробьев.

— Мне сказали, что вы задержали и доставили воровку. Это так? — спросил он с порога.

Астафьев встал. Но он успел заметить, что при звуке голоса вошедшего девушка вздрогнула, автоматически сжалась, опустила вниз глаза. И, главное, не обернулась, хотя это была бы ее естественная реакция.

— Так точно, товарищ подполковник… Похищенное задержанной выдано по первому нашему требованию.

— И… партбилет? — Воробьев прошел к столу. — Где?

Астафьев ткнул пальцем в портмоне. Воробьев взял, расстегнул, достал документы — паспорт, удостоверение личности, командировочное удостоверение, проездные авиабилеты, партбилет.

— Хорошо. Я заберу, передам генералу, обрадую.

— Возьмите также два кольца, украденные у Иссимбаева, — сказал Астафьев и добавил. — А насчет денег, увы, нет. Девушка потратила, — он кивнул в сторону сидевшей.

— Она? — спросил Воробьев и посмотрел девушке в лицо и тотчас же перевел глаза на стоящего Астафьева, потом и на Корепанова. — Это еще что за шуточки!

— Никак нет, товарищ подполковник.

Воробьев, округлив от злобы глаза, прошипел:

— Издеваетесь?.. Ну, я вам… — он снова повернулся к сидевшей девушке. — Ты что тут делаешь?! А, ну, марш домой.

Девушка, опустив голову, встала и направилась к выходу. Астафьев смотрел и не сразу врубился в происходящее. Но его осенила страшная догадка.

— Товарищ подполковник, так она…

Воробьев повторил:

— Марш домой. Я заеду, с твоей матерью поговорю!

— Товарищ подполковник, но мы не закончили…

— Комедию?! Я… я вам такую комедию устрою, что…

— А, впрочем, пусть идет, — сказал, грустно усмехаясь, Астафьев. — Но, Наташа, если понадобишься, вызовем по повестке.

Девушка ничего не ответила и вышла из кабинета. По лицу подполковника можно было догадаться о его нынешнем состоянии.

— Вы продолжаете? Какая может быть повестка? — прошипел он.

— Т-т-товарищ подполковник, — с трудом выдавил из себя Корепанов, — так она… она ваша дочь?!

— Идиот, о чем ты спрашиваешь? Разумеется.

— Но… мне сказали, что у вас нет дочери, что у вас два сына.

— Сыновья — от второго брака, а дочь, Наташа, от первого. Мы развелись семнадцать лет назад.

Воробьев стал остывать.

— Скажите, где вами задержанная воровка?

Астафьев и Корепанов переглянулись.

— Она… она только что была здесь, — ответил Астафьев.

— Почему отпустили?

— Не мы, а вы… товарищ подполковник.

— Что за чушь! Никого я не отпускал.

— Вышедшая только что ваша дочь и есть та самая нами задержанная…

— Что-о-о? Что сказал?! Моя дочь воровка?!

— Извините, товарищ подполковник, но получается, что так.

Воробьев от неожиданности плюхнулся на стул. И минут пять ничего не мог произнести. Он только хватал ртом воздух, явно задыхаясь. Корепанов налил в стакан воды и поднес. Воробьев залпом выпил. И чем дальше, тем больше его лицо покрывала мертвенная бледность.

Астафьев спросил:

— Вам плохо, товарищ подполковник? Может, врача?

Воробьев с трудом встал.

— Извините, что накричал… Я пойду… генерал ждет… надо вернуть похищенное… А… вас прошу… а?

— Конечно, товарищ подполковник. Это не нам все равно решать. Генерал все равно не решится давать ход делу. Для меня, например, это сразу было ясно. Так что один сюрприз или два — уже не важно.

— Какой ужас, какой ужас, — все повторял Воробьев, выходя нетвердой походкой из кабинета.

— Как бы чего с собой не сделал, — заметил Корепанов, явно сочувствуя подполковнику.

— Не думаю, — Астафьев грустно усмехнулся. — Это — шок. А шок, как известно, проходит. Особенно у таких… Ладно, Стас, идем по домам. Мы с тобой, во всяком случае, свою работу сделали. Остальное — не нашего ума дело.

Примечания

1

В книге все реальные фамилии героев изменены (здесь и далее — примечания автора).

2

Известный в Москве следственный изолятор.

3

Уточню: Пашка Федоров после недолгой свободы вновь оказался на нарах, но теперь за очередной наезд на одну из коммерческих фирм, близкую по духу власть предержащим.