Обжигающие вёрсты. Том 2. Роман-биография в двух томах

Геннадий Мурзин

Во второй том романа-биографии «Обжигающие вёрсты» включен период, когда автор перешел некий Рубикон – из юности шагнул в серьезную взрослую жизнь, когда выбрал окончательный путь, путь профессиональной журналистики и литераторства. Как и прежде, терний было в его жизни куда больше, чем удач. Наверное, судьба, если за успехом обычно следовало поражение.

Глава 45. Забытый всеми красный командир

Страна Советов готовится к своему юбилею — 60-летию. Все средства пропаганды вовсю трубят о «Великом Октябре». Первые среди первых — газеты, от главной, то есть «Правды», и до заводской многотиражки. Мы, партийные журналисты (а других тогда не существовало), захлебываясь от восторга, пишем о тех, кто работал над становлением советской власти, а после и отстаивал ее завоевания на полях гражданской войны. Всё исключительно возвышенно, эмоционально, насыщено героикой и романтикой огненных лет, то есть пользуемся при описании исторических событий одной краской — розовой. Цензоры строго следят, чтобы на грандиозном полотне, создаваемом «подручными партии», не появились даже отдельные мазки черного или белого цвета. Цензоры безжалостно «рекомендуют» убирать даже намек на негатив.

Гремят, короче, фанфары, хоры громко, чтобы слышал мир, распевают кантаты.

В этом не отстает и первоуральская городская газета «Под знаменем Ленина». Слава Богу, всякий юбилей имеет свое окончание.

…Идет редакционная летучка. Редактор Сергей Леканов ставит задачу: нужно спланировать и затем выпустить праздничный номер, то есть газету, посвященную целиком 60-летию Октябрьской революции. Мы, как юные пионеры, всегда готовы и пришли со своими предложениями. Редактор что-то отвергает и навязывает свое, что-то охотно принимает и включает в план номера. Доходит очередь и до меня. Я не хочу быть, как все, то есть предлагать то, что всем (имею в виду читателей) и давно оскомину набило: из года в год, от праздника к празднику писать об одних и тех же героях. Не могу не выщелкнуться. Прямо дьявольский зуд какой-то.

— Планирую встретиться, — говорю, — с участником гражданской войны, который прошел с армией Блюхера до Приморья, — умышленно не называю фамилию; хочу, чтобы для всех было сюрпризом — не только для читателей, но и для коллег по редакционному коллективу. — Думаю, что получится что-то смахивающее на портрет-зарисовку.

Редактор — не сторонник сюрпризов и избегает любых неожиданностей, поэтому уточняет:

— Кто этот ветеран?

Вопрос далеко не праздный: Леканов знает фамилии всех ветеранов и держит в памяти, тем более уже столь далекой гражданской войны. Редактирует эту газету не один десяток лет, а обо всех достойных ветеранах писано-переписано.

Помявшись (не хотелось делиться секретом), все-таки называю фамилию. Фамилия распространена в Первоуральске и пригородах, но по глазам редактора вижу, что фамилия ничего ему не говорит. Он спрашивает:

— С чего взял, что он действительно участник похода Блюхера, а не самозванец?

— Ну… из достоверного источника…

— Военкомат?..

— Нет… Но после встречи намерен добытые сведения сличить с документами, имеющимися в военкомате.

Вижу, что в редакторе борются два противоположных чувства: с одной стороны, всегдашняя осторожность противится и советует ему идею «зарубить»; с другой стороны, подмывает, чтобы в номере появилось наконец-то новое лицо, доселе неизвестное читателю. Все-таки осторожность повержена и вперед выходит профессиональное желание редактора хоть чем-то удивить горожан. Леканов принимает мое предложение, включает в план юбилейного номера, но предупреждает:

— Будь осторожен. Появилось немало тех, которые видели красных лишь через прицел пулемета, — после минутной паузы добавляет. — Азалия, вон, — он кивает в сторону ответственного секретаря Киприяновой, — всех ветеранов знает наперечет, обо всех писала, — Леканов поворачивается в ее сторону и спрашивает. — Слышала о таком?

Киприянова — королева пера, поэтому без всякой охоты вынуждена отрицательно мотнуть головой. Потому что такую фамилию в числе оставшихся в живых ветеранов гражданской войны никогда не встречала. А мне? Бальзам на душу. Как приятно, когда ты знаешь чуть-чуть больше, чем те, которые в городе живут с рождения. Чтобы окончательно сразить, открываю маленький секрет.

— Будет интересно и одно совпадение: седьмого ноября мой герой будет праздновать сразу два юбилея.

Редактора зацепило. Он осторожно спрашивает:

— А какой второй юбилей?

— Ветерану исполняется восемьдесят.

— Точь-в-точь? Седьмого ноября?

— Именно.

— Ну, ты… — редактор качает головой и не договаривает того, что хотел сказать. Он готов был выразить восхищение, но в очередной раз воздержалсяне. Я не тот человек, который вправе претендовать на редакторскую похвалу.

Коллеги молчат и бросают в мою сторону совсем не добрые взгляды: в них читается зависть.

На другой день приехал в поселок Билимбай, нашел маленькую улочку на краю, дом-пятистенник с большим хозяйственным двором и общей крышей, объединяющей всё строение.

Павел Иванович Кривощеков, хозяин, удивился моему приходу. Видимо, в этом доме журналистская братия не бывала. Но встретил приветливо. Хозяйка поставила самовар, выставила на стол домашнее печенье, именуемое в народе «хворостом». И за чаем мы стали беседовать. Сразу почувствовал, что Кривощеков неохотно вспоминает, избегает деталей, оставляет в стороне некоторые события, старается не называть фамилии. Это насторожило. И, приложив максимум деликатности, спросил:

— Павел Иванович, а вы видели лично Блюхера?

— Ну… Как тебе сказать…

— Говорите, как есть.

— Не только видел, а много раз здоровался с ним и разговаривал. И как иначе? Я же был замкомполка.

— В такие молодые годы? — за этим глупым вопросом хотел спрятать свою недоверчивость.

— Так ведь в те времена командирами становились и помоложе, — я утвердительно кивнул. Однако Кривощеков почему-то прочитал в моем взгляде прежнее недоверие. — Думаешь, молодой человек, сочиняю?

— Извините, Павел Иванович, но и с этим приходится журналисту сталкиваться.

Кривощеков встал, пошел к старинному кованому сундуку, задвинутому под лавку, открыл, порылся, достал какие-то документы, вернулся за стол и положил передо мной.

— Смотри сам.

Сверху лежал военный билет. Взял и стал медленно листать. Нашел страничку с отметками о занимаемых должностях и прочитал: декабрь 1919 — январь 1921 — заместитель командира полка пехотной дивизии. Потом взял пожелтевшую и свернутую в несколько раз бумагу, развернул и взгляд уперся в конец документа, а там стояло следующее: Маршал Блюхер. Далее следовала подпись и дата: Москва, 19. 02. 1937 г.

У меня в руках собственноручно написанное письмо легендарным Маршалом, письмо адресовано лично Павлу Ивановичу Кривощекову и начиналось со слов: «Мой боевой друг!»

Черт побери, у меня в руках реликвия, которой место не в сундуке, а в историческом музее. Спрашиваю:

— Но как же так?! Почему тогда о вас никто не знает?

— Для начала, молодой человек, я не люблю суеты, мельтешения. Если бы не ты, то бумага пролежала бы на дне сундука и до самой моей смерти.

Не сдерживаясь, восклицаю:

— Это же исторический документ!

— Бог с ним… Бумажка… Мне больно…

Удивлен еще больше. Но в голове скользит мысль: неужели был репрессирован? И прошу рассказать все. Павел Иванович не хочет бередить душу и решительно отказывается, но потом соглашается. Говорит сбивчиво, перескакивая с одного события на другое, потом вдруг возвращается к началу рассказа.

Вот эта история. Увы, совсем не праздничная и тем более не героическая.

Очередная дата рабоче-крестьянской красной армии. В канун ее Павел Иванович получил правительственное письмо, наделавшее много шума в поселке. Вскоре о поздравлении Маршала Василия Блюхера знали все. Прошло какое-то время, и газеты сообщили новость: Блюхер — враг народа, японский шпион, арестован и скоро предстанет перед судом.

— Не верилось, но черт его знает, что там и как там было, — хмурясь, говорит мне Кривощеков. — Чужая душа — потемки. Да и после демобилизации прошло столько времени. Человек мог испортиться.

Павел Иванович не думал даже, что московские события как-то скажутся на нем. Он продолжал жить, как и прежде.

Но однажды в дом его постучались сотрудники НКВД. Они произвели тщательный обыск, но не нашли ничего. Искали, как он понял, оружие и документы. Той же ночью Кривощекова увезли. Без объяснения причин. Поместили во внутреннюю тюрьму, что за зданием на Вайнера, 4 в Свердловске. Многократно допрашивали. Из допросов понял, что его подозревают в связях с врагами народа. Вскоре увезли за Ивдель, в леса, где в ту пору было немало лагерей-поселений. Работал на лесоповале. Работал за гроши. Денег с трудом хватало на пропитание. Писать письма домой было запрещено. Естественно, никаких свиданий с родственниками. Собственно, для родных он считался без вести пропавшим. Жена ездила в НКВД. Но там с женой пособника врагам народа не церемонились. Он же ждал суда. Но официального обвинения ему никто не предъявлял. Шли годы, а суда все не было. Через лагерное начальство стал писать письма в Москву. Писал много раз. Писал всем. Отчаявшись, взял и написал лично наркому обороны Ворошилову. То ли письмо действительно дошло до адресата, и была проверка, то ли еще по какой причине, но неожиданно Кривощекова вызвали в комендатуру лагеря, где начальство заявило, что он свободен и может ехать домой.

Он вернулся в поселок Билимбай. Жена встретила со слезами радости. Не имея судимости, он по-прежнему оставался под надзором органов. На прежнюю работу не могли взять «пособника врагам народа». И в партии не восстановили.

— Так и живу с этим пятном, — закончив, Кривощеков тяжело вздыхает и растерянно разводит руками. — Так и не знаю, в чем была моя вина.

— До сих пор?! — в изумлении спрашиваю его.

— Увы, — он снова разводит руками.

— Почему не обратились с заявлением о реабилитации?

— Пять лет назад обращался. Но мне сказали, что подлежат реабилитации лишь осужденные, а я… Суда-то так и не было.

— Вы сказали, что во время обыска ничего не нашли. А, — киваю на бумагу, лежащую на столе, — письмо Блюхера?

— Удалось сохранить. До прихода органов спрятал на сеновале. Спрашивали. Сказал, что письмо где-то затерялось.

Кривощеков сказал, что забрали его по доносу соседа, который и сейчас живет через дорогу от него. По пьянке сам проболтался. И говорил, что зря так быстро такую «контру» выпустили, что таких, как Кривощеков, — к стенке надо всех ставить.

— Вы, что, враждовали?

— Нет, жили нормально, по-соседски.

Материал в праздничный номер писался с большим трудом. Кое-как вымучил. Хотелось мне говорить не о «героических походах красноармейца», а о трагедии, сломавшей жизнь человеку ни за что ни про что. Я не мог. И это тяготило. Зарисовка получилась плохой. Многочисленные переделки не помогли. Обидно и досадно!

Прошло несколько дней после юбилейных торжеств. Жизнь стала входить в обычное русло. И тут однажды в редакцию приходит почтовая открытка, адресованная лично мне. Вот что было написано:

«Уважаемый Геннадий Мурзин! Примите слова благодарности за теплую публикацию в газете. Вы — первый из журналистов, кто отважился написать обо мне. Думаю, не без Вашего участия 6 ноября пожаловал сам военком и вручил юбилейную медаль. Это, наверное, благодаря Вам 7 ноября впервые посетила мой дом и Советская власть (в лице председателя поселкового совета и секретаря территориальной парторганизации) и поздравила меня с восьмидесятилетием, вручила подарок. Кланяюсь! Всегда Ваш — Павел Кривощеков».

Интуиция Павла Ивановича не подвела. Я, действительно, «приложил руку». Сразу же после беседы с Кривощековым зашел в поссовет, рассказал председателю, что за человек живет в его поселке. Напомнил, что седьмого ноября у него двойной юбилей. Попросил (настойчиво-настойчиво, потому что председатель поселкового Совета депутатов трудящихся никак не мог взять в толк, почему именно он, человек, у которого тысячи других забот) сходить домой к ветерану и лично поздравить. И не ушел, пока не заручился обещанием исполнить мою просьбу.

Вернувшись в Первоуральск, не заходя в редакцию, потопал сразу в горвоенкомат. Встретился лично с военным комиссаром и сказал тому в глаза, что негоже забывать людей, с оружием в руках защищавших советскую власть; что в то время, как все ветераны уже получили юбилейные медали, а Кривощеков нет, более того, он забыт, он не числится даже в списках. Комиссар, морщась, как при острой зубной боли, выслушал и пообещал «поручить кому-нибудь заняться этим Кривощековым». Поскольку история возмутительная, заметил я, постольку прошу, очень-очень прошу (в порядке исключения) лично комиссара заняться. Напомнил, что будет порядочно и честно, если полковник выделит часок, другой и седьмого ноября лично поздравит ветерана и собственноручно вручит законно причитающуюся пожилому человеку награду. И не покинул кабинет, пока офицер не дал слово.

Люди слово сдержали. Нехотя, через силу, но сдержали.

Прошло еще полгода. И вновь получаю от Кривощекова почтовую открытку. Он вновь благодарит, но теперь уже за то, что он, Павел Иванович Кривощеков, неделю назад был приглашен в городскую прокуратуру. Там его официально проинформировали: он был незаконно подвергнут репрессиям, то есть арестован и без каких-либо правовых оснований принудительно содержался в колонии-поселении с ноября 1937 года и по декабрь 1940 года. Ему вручена соответствующая бумага. Он считает, что и здесь не обошлось без моего вмешательства.

Павел Иванович прав: был и у городского прокурора, просил, очень-очень настойчиво просил его проявить инициативу и выйти с ходатайством в прокуратуру области, чтобы была дана соответствующая правовая оценка действиям органов НКВД в отношении Кривощекова. Областной прокурор, в порядке надзора (лучше поздно, чем никогда) проверил обоснованность ареста и принял соответствующее процессуальное решение.

Еще прошел год. И мне сообщили, что красноармеец Павел Иванович Кривощеков скончался. Был на прощальной панихиде. Он, да, ушел. Но ушел незапятнанным.

И я сделал все, чтобы это стало возможным. И не по долгу службы, а по велению души. Не слишком скромно прозвучало? Но это же правда…