Обжигающие вёрсты. Том 1. Роман-биография в двух томах

Геннадий Мурзин

В первый том романа-биографии «Обжигающие вёрсты» вошли житейские истории, относящиеся к детству и юности уральского литератора и публициста Геннадия Мурзина. Много радостного и счастливого здесь, но немало и грустного, подчас, горького и обидного. Автор откровенен, поэтому произведение не может не понравиться тем, кто интересуется прошлым.

Глава 10. И снова за школьной партой

С учебниками под мышкой

Шли дни, недели. По утрам уходил на строительство жилого дома, будущего молодежного общежития, а вечером возвращался. И был предоставлен самому себе. Вооружившись фотоаппаратом, шел на улицу, где фотографировал все, что попадало на глаза. Потом проявлял пленку, печатал понравившиеся негативы. Занятие это мне нравилось. Интерес к фотографии подогревал харьковчанин Саша. Прежде всего, советом. За оплошность — упрекал, за удачу — подхваливал. Но все-таки вскоре же убедился, что это дело делаю посредственно и все мои попытки вырваться, подняться на более высокую ступень в фотоделе не приносят желаемого результата. Постепенно стал терять интерес к фотографии. Хотя окончательно с этим не порвал до сих пор.

Решил: это — не мое. А что же мое? Знал ли тогда? Увы, нет! Однако не переставал пробовать себя во всем. Тыкаясь носом, как слепой котенок, все время был в поиске. Но — безрезультатно.

На стройке у меня дела шли лучше, чем в бригаде Героя Социалистического Труда Николая Разумова. Даже при перетарификации мне официально (с выдачей удостоверения) повысили разряд до четвертого. Деньги платили хорошие и вскоре смог купить шикарное габардиновое демисезонное пальто китайского производства, темно-серый бостоновый костюм, черные модельные туфли и… фетровую шляпу. Короче, прибарахлился по высшему разряду.

Выглядел вполне прилично. Казалось, чего еще надо? Но душа все-таки к работе на стройке не лежала. И при первом же удобном случае старался улизнуть. Например, когда потребовались добровольцы для оказания помощи подшефному совхозу в уборке урожая и заготовке кормов, то был в числе первых. Факт, который свидетельствует, что душа требовала чего-то иного. Короче говоря, жизнь текла слишком буднично. И это меня, может быть, больше всего тяготило.

Единственное утешение — общение по вечерам и в выходные с соседями моими новыми: Юрой и Сашей. Разговоры мне приносили настоящее блаженство. Правда, должен заметить, что при них старался больше молчать и слушать, слушать, слушать, впитывая, как губка, все, что слышал. В моем лице они имели самого благодарного слушателя.

В конце августа произошло то, что серьезно повлияло на мое будущее.

Это был обычный субботний вечер. В палатке многие, запасшись водкой, приступили к своему любимому и единственному занятию. Шумные разговоры и дым коромыслом. Замечу, кстати: ни я, ни мои новые приятели не курили. Юра даже попробовал было навести в этом деле порядок, чтобы в палатке запретить курение. Но куда там! Идея его не нашла поддержки в обществе и с треском провалилась. Поэтому все другие парни дымили по-черному.

Итак, они кутят, мы лежим на кроватях и читаем. В это время Юра зачем-то заговорил о похоронах. Нарушив обычное свое правило, встрял в разговор.

— Таким способом хоронять русских людей никак нельзя…

Меня остановил Александр.

— Ген, извини, но так нельзя говорить. — Сказал парень и укоризненно посмотрел в мою сторону.

Чувствую, как заполыхало мое лицо. Явно: что-то сморозил. Пытаюсь понять, но в голову ничего не приходит. Мне страшно стыдно перед харьковчанами. И обидно за себя. Хотя ведь и без замечаний знаю их превосходство, признаю полностью, но реакция всегда такая же самолюбиво болезненная, когда слышу от них замечание.

Унизительно. Однако должен знать, в чем моя ошибка. Обязан узнать, чтобы потом не повторять. Поэтому, подавляя, наступая на собственную гордость, спрашиваю:

— Что-то не то?..

Юра хохочет.

— Ты, Ген, прости Саньку… У него такой пунктик: страшно не любит, когда при нем русские люди говорят не по-русски. И поэтому всегда поправляет. Скажу по секрету: однажды он самого директора техникума на этом подловил. То-то была потеха! Минут пять директор слова произнести не мог. Но зато потом отыгрался… Помнишь, Сань?

Тот недовольно машет рукой: отстань, мол.

— Но я… что, не то… да?

Юра, продолжая улыбаться, объясняет:

— Ты сказал: хоронять. Это — не по-русски.

— А… как надо? — Смущаясь еще больше, тихо спрашиваю его.

— Хоронить, конечно!

— С-с-спа-с-сибо. — С трудом выдавливаю из себя. Трудно из-за того, что страшно стыдно.

— Кстати, — оторвавшись от чтения, говорит Александр, — я бы хотел, чтоб ты запомнил одну вещь… Вот, ты кого сейчас читаешь? — неожиданно спрашивает он.

— Стендаля, — отвечаю, не понимая, к чему он клонит.

— Запомни, Ген, что при произношении всех французских фамилий ударение надо делать всегда на последнем слоге, как, впрочем, и в именах… Особенность такая и ее всякий культурный человек должен знать. Писателю не слишком бы понравилось, услышав, как ты произносишь его фамилию.

— Это правда. — Соглашаюсь. — Мне, например, тоже… Слух режет, когда при произношении моей фамилии ударение делают на первом слоге.

— Ты, Ген, — продолжает Александр, — парень смышленый. Не чета им, — он кивает в сторону пьяной компании, — у тебя интересы другие.

— Ну, уж… — Пытаюсь возразить ему.

— Ладно, не скромничай: это же видно. Тебе надо учиться, Ген!

— Мне уже говорили…

— В чем же дело? — Удивился Александр. — Зачем время тянешь? Тебе уже девятнадцать, а у тебя по-прежнему… Сколько?

— Шесть классов.

— Какой ужас!

— Санька прав. — Поддержал Юрий. — Пропадешь, если не возьмешься за учебу.

— А с работой?.. Как? — Попытался найти оправдание.

— Чепуха! — Воскликнул Юрий. — Сколько людей работают и учатся.

— Что-то не видно…

— Ты на них, — Юра опять кивнул в сторону шумного застолья, — не гляди. Если, конечно, мечтаешь стать таким же, то…

— Ну, что ты?! Никогда! Ни за что! Мне даже совестно, что… Вот вы… А я? Такой тупой, такой тупой! — От отчаяния воскликнул в ответ.

— Это, Ген, другая крайность. — Возразил Александр. — Нет, ты не тупой. Просто: надо учиться и все! И, извини, дам тебе еще один совет. Хорошо, что много читаешь, хорошо! Но попробуй книги не глотать, а читать вдумчиво, обращая внимание на то, как автор выражает ту или иную мысль, почему использует то или иное слово. Заведи тетрадку: выписывай незнакомые тебе слова и выражения. Ну, своего рода справочник. Когда поймешь истинный смысл слова, пытайся чаще использовать. Вот так, мало-помалу и станешь образовываться.

— А школа…

— Ну, Ген, это само собой. Иди, обязательно иди в вечернюю школу.

— Санька дело говорит. — поддержал и Юрий. — Мы, вон, в институт собрались.

— Тяжело будет — работать и учиться.

— Но разве есть другой выход?

Вот эта нравоучительная вечерняя беседа со мной почти что моих сверстников стала именно той самой каплей, которая оказалась решающей. Если честно, то давно уже подумывал об этом, но все как-то откладывал решение проблемы. Все чего-то боялся.

Через несколько дней, точнее — первого сентября 1960 года, вновь оказался за партой, но теперь уже необычной школы, — школы рабочей молодежи. Этот день и вечер хорошо запомнил: в четыре часа пришел с работы, умылся, чуть-чуть перекусил и в половине пятого отправился из палаточного нашего городка в поселок Постоянный, через тайгу, пешком, прошел пять километров, неся под мышкой несколько учебников и пока еще чистых тетрадей.

И вот я в седьмом классе. Пять уроков первого учебного дня, точнее, вечера, прошли незаметно. В половине двенадцатого ночи, выйдя на крыльцо школы, был поражен: легкий морозец и везде лежал снег — такой чистый, отсвечивающий голубизной от лунного сияния.

Это была сибирская зима. И она пришла совсем неожиданно. Неожиданно для меня, но не для сибиряков. Потому что они-то хорошо знают: с началом сентября жди зимы в любую минуту. И совсем неважно, что еще днем тепло и можно ходить в рубашках.

Около часу ночи, придя к себе, в палаточный городок, уснул мертвецким сном. И на этот раз мне даже не мешал храп спящих парней.

Дни шли один за другим. Мой распорядок оставался неизменным: утром — на стройку, вечером — в школу. Стал сильно уставать. Видимо, с непривычки. Александр и Юрий, глядя на меня, по-видимому, тайно сочувствовали, поэтому всячески подбадривали.

Призвали крепить оборону страны

Стал потихоньку втягиваться в новый жизненный ритм. Но тут опять незадача: вызвали в военкомат и сказали, что вот-вот призовут в армию. Мне заранее выписали повестку, поэтому сумел отвезти все свои ставшими не нужными вещи своим родителям, которые к тому времени перебрались в Верхнюю Туру, в небольшой город на севере Свердловской области..

Второго декабря 1960 года, вернувшись в Братск, прибыл на призывной пункт. Оттуда эшелоном призывников повезли под Иркутск, на сборный пункт. Ехали что-то довольно долго.

Когда мы прибыли, то меня ждала новость: Никита Хрущев объявил на весь мир, что в Советском Союзе начинается большое сокращение численности армии. И меня, как человека самого мало полезного для армейской службы (из-за близорукости) подвели под это самое сокращение. Так что, фактически не прослужив и дня, меня отправили назад, то есть в Братск. Но там мне было делать нечего, поскольку на дворе лютая сибирская зима в самом разгаре, а на мне какие-то старенькие сапоженции, фуфайка, драная шапка. Ну, все то, во что обычно был одет советский призывник. И ни денег, ни одежды. Билет, конечно, мне могли выписать, но до Братска. Но там меня никто не ждал. По крайней мере, прежде мне надо было съездить на Урал. Но туда должен был ехать на свои кровные, которых у меня не было. Оказавшись в безвыходном положении, решил: возвращаться на родину. По крайней мере, там было что обуть и надеть.

И вот из Иркутска еду на Урал, а это не ближнее место — несколько тысяч километров. Как еду? Зайцем. Ревизоры вытуривают с одного поезда, дожидаюсь другого попутного, пробираюсь тайком в вагон. И так продолжаю свой путь. Простые люди относились с пониманием. Когда могли, то прятали от всевидящего ока ревизорского. Немного подкармливали.

Некоторые, правда, шарахались. И я их понимал: в этаком-то виде да не возбудить опасения!

Благодаря Н. С. Хрущеву, вернулся домой «партизан», то есть Геннадий Мурзин, которому так и не довелось послужить Отечеству. Не дошло дело даже до принятия присяги.