Кровопийца. Уральский криминальный роман

Геннадий Мурзин

«Кровопийца» – это второй роман уральского литератора из цикла «Уральский криминальный роман», состоящего из пяти книг. В книге повествуется о страшных по своей чудовищной дикости преступлениях. Их расследованиями занимаются уже известные читателю герои, с которыми он познакомился в первом романе «Псы одичалые». Развязка, как и полагается для детектива, наступит лишь в последней главе.

Глава 2

Злодеяние по-прежнему остается неясным

21 января. Среда. 16.40

Старший следователь прокуратуры Прижелезнодорожного района Сергей Юрьевич Яблоков вернулся со службы пораньше и, явно, не в духе. Алешка, его единственный сынишка, об этом не догадывался. И когда отец лишь перешагнул через порог, к нему бросился парнишка.

— Папуль, а, папуль, я сегодня по чтению знаешь что получил?

— Нет, не знаю.

— И не догадываешься?

— Нет, не догадываюсь. Может, снова пару?

— Скажешь тоже. — Алешка обиделся и всерьез. — Когда я пару приносил? Ну, вспомни! Ну, вспомни! — Он теребил отца за рукав.

— Я точно не помню, но…

— Ты и помнить не можешь, потому что в этом учебном году ни одной пары еще не было. — Он снова стал приставать с тем же вопросом. — Скажи, пап, что мне учительница поставила по чтению? Ну, скажи! Ну, отгадай!

— Тогда — трояк, если не пара.

— А вот и нет! А вот и нет! — Алешка с визгом завертелся вокруг отца. — Пятерку я получил — вот так, папуль!

— Пятерка — это хорошо. Но ты можешь меня оставить в покое? — отец сдерживался, но все-таки вырвалось. — Не до тебя мне, можешь это понять?

Алешка взглянул на отца, насупился и побрел в свою комнату, не сказав больше ни единого слова. И до самой ночи он не вышел.

Жена, сидя за столом, проворчала:

— Обидел парня, а за что — не знаешь сам… Он так ждал тебя… Он так хотел услышать похвалу…

— Нечего приставать, — отпарировал Яблоков-старший. — Большой уже. Должен понимать, когда отцу не до него.

— А когда, хочу знать, тебе до него?

— Будто я с ним не занимаюсь.

— Ты? Занимаешься? Вспомни, когда в последний раз?

— Ну, как же…

— Не старайся. А то еще от натуги лопнешь…

— Слушай, ты можешь помолчать, а? Пристала… липучка… Хуже маленькой.

— Опять не в духе? Что случилось? Прокурор наподдавал, да? Пусть и так, но зачем на мне и сынуле злость срывать?

— Не мели! — огрызнулся Сергей Юрьевич. — Ты хорошо знаешь, как он ко мне относится.

— Тогда — тем более нет повода злиться.

— Я? Злюсь? Да ты не знаешь, как по-настоящему злится муж. Походила бы с недельку с синяками — поняла бы. И надолго.

— Этого еще не хватало, — обидчиво произнесла Марина. — Попробуй, если кулаки зудятся. Но… прежде подумай хорошо. Ты меня знаешь: обид не прощаю никому, а муженьку — тем более не прощу.

— Гор-дая, — язвительно протянул муж.

— А ты как думал?

— Ну, будет, — примирительно сказал он. — Извини.

— Может, все-таки расскажешь, что случилось?

— Да, так…

— Расскажи — легче будет.

Яблоков-старший допил чай, оставшийся кусочек пирожка засунул в рот. Жевал медленно, сосредоточенно. И молчал.

— Ну же! — Жена не отставала. По опыту знала: выговорившись, тот станет сразу другим.

— Понимаешь, шеф к себе вызывал…

— И что?

— Степаныч «обрадовал». Решил, говорит, передать мне для расследования убийство двух женщин.

— Пока что-то никак в толк не возьму: в чем проблема?

— А в том, что я отказался, тем самым сильно расстроил шефа. Он недоволен. А ты знаешь, как я ценю и уважаю Степаныча. Он для меня как батя. Я тебе говорил, как по-отцовски ко мне отнесся, когда по распределению из института прибыл под его начало стажером. Опекал. Натаскивал. Обучал. Да, у меня красный диплом имелся. Но, оказалось, на практике его недостаточно. Если бы не он…

— Был бы кто-нибудь другой: мир не без добрых людей.

— Не говори так! Степаныч — один, и других таких не бывает, не может быть!

— Преувеличиваешь.

— Ни капли… Пройдя курс стажера, оставил у себя. Потом, когда его стали направлять в Афганистан, позаботился и обо мне: с собой взял. Без таких, как ты, сказал Степаныч, там нельзя.

— По-прежнему не понимаю: если так боготворишь его, то зачем отказался? Это или еще какое-то убийство — какая разница. Все равно без работы-то не оставят.

— Тебе не понять…

— Да… куда уж мне, — обиделась жена.

— Не мог я браться за это дело.

— Почему?!

— Причин несколько: во-первых, я не смогу быть объективным, так как преступление совершено в соседнем с нами доме. Здесь я многих знаю с детства, меня — тоже. Будет неэтично, если этим делом буду заниматься именно я.

— Шефу об этом сказал?

— Да.

— И что он?

— Не одобряет, хотя и настаивать не стал. Я ему также сказал, что на мне «висит» уже одно убийство. Заковыристое дело: три подонка убили мужика, согласившегося подвезти их на своей машине до дома. Убили, вывезли в пригород, закопали в снегу. Попались случайно. Прямых свидетелей преступления нет, вещдоков — кот наплакал, сами они дают противоречивые показания. То валят друг на друга, то отрицают все начисто. А недавно, в довершение ко всему, «телегу» на меня накатили…

— Что им надо?

— Написали, будто психически и даже физически на них воздействую на допросах.

— Это правда? Мне-то можешь сказать.

— Чушь собачья, конечно. Подонки!.. — Он с минуту молчал. — Не знаю, удастся ли довести до конца это дохлое дело. Степаныч, понятно, верит в меня, однако у меня самого такой уверенности нет.

— И все? Только-то?

— Думаешь, мало?

— Чепуха какая. И из-за этого изводишься?

— Из-за чего же еще?

— А тот, кто до сих пор ведет следствие? Куда девался?

— Пока — никуда. Дворкин — на месте. Поговаривают, что его метят на повышение. Согласится или нет — никто еще точно не знает.

— Получается, что разговор-то с шефом был всего лишь предварительный?

— Ну и что из того? Все равно обидно, что огорчил Степаныча… Батю!

21 января. Среда. 19.25

В прокуратуру Прижелезнодорожного района приехал начальник следственного отдела городской прокуратуры Горовой. Приехал трамваем. Пересек трамвайные пути, прошел подземным переходом и поежился: весьма-таки неприятные ощущения. Вышел наверх, проходя мимо паровозика века девятнадцатого, возведенного на пьедестал, остановился на секунду. Если бы кто-то в это время оказался рядом, то мог бы услышать его восхищенные, сказанные вслух, слова: «Красив, чертяка!»

А вот и это двухэтажное кирпичное здание старинной постройки.

Горовой вошел внутрь, поднялся на второй этаж, повернул налево и вошел в кабинет прокурора. Там его поджидали. Сняв и повесив меховые куртку и шапку, он пригладил ладонью вороненые и оттого непослушные волосы, огляделся. Его окружали все давно ему знакомые лица. Приходилось и множество раз сталкиваться по службе. Он — уже двадцать лет в прокуратуре Екатеринбурга. И лишь недавно, как он выражается, стал «чиновником», то есть возглавил следствие. А до того? Был следователем, так сказать, по особо важным делам. Раскручивал их — только так. Кажется, Горовой — первая «ласточка», влетевшая в руководящий кабинет не по воле и не благодаря прежним партноменклатурным заслугам. Да, верно, он тоже был когда-то коммунистом, но, так сказать, рядовым, достаточно пассивным. Его не выдвигали. А он? И не замечал даже. Ему казалось, что всего, о чем он мечтал, то есть любимого дела, — достиг. Все же остальное его мало трогало. Возможно, именно поэтому, погруженный с головой в расследования запутанных уголовных дел, он даже и не заметил, пронесшиеся над ним политические бури и баталии. Они Горового миновали стороной. Он не горевал, когда пришлось расставаться с партийной принадлежностью. Возможно, даже в душе радовался деполитизации прокуратуры. Потому что, как он считал, еще больше останется времени на исполнение его прямых обязанностей. Он — человек дела и только дела, а все остальное — мусор. Для других (он видел) расставание с прошлым давалось значительно труднее. Поэтому, внешне демонстрируя полную лояльность новому режиму, внутренне противились новому, тихо брюзжали, когда случались неудачи или ошибки. Их эти ошибки даже радовали: раньше, жужжали они под ухом, ничего такого бы никогда не случилось. Горовой, слыша жужжание, только ухмылялся. Публично ни с кем не делился собственными мыслями (собственно говоря, и времени особо не было, так как крутился, будто волчок, однажды и навсегда заведенный). И только дома с женой или детьми (у него почти взрослые дочь и сын), когда настроение соответствовало, мог позволить себе расслабиться.

Как-то, сидя перед телевизором, глядя на искаженные злобой и ненавистью лица, шипящие ядовито с экрана по поводу демократических реформ, коротко хохотнул и заметил вслух, непосредственно ни к кому из семейного окружения не обращаясь:

— Что, голубчики, малость прищемили павлиньи-то хвосты? Не нравится? Привыкли, вместо дела, шляться по заседаниям парткомов, строчить резолюции, протоколы партсобраний, следить за моральным обликом окружающих и рассылать доносы на товарищей по партии. Как все-таки много их, лишенных любимого занятия? Теперь — все разом рухнуло. Армия партработников не знает, чем еще заняться. Конечно, те, не успевшие пристроиться. Неудачники, прозевавшие тот самый момент, когда новая власть делила портфели.

Жена его, Татьяна Евгеньевна, услышав монолог мужа, поддержала его:

— У нас — тоже, — она после окончания Уральского электромеханического института инженеров транспорта пришла по распределению в управление Свердловской железной дороги, где и работала по сию пору. — Многие недовольны нынешними переменами.

Муж удивленно поднял глаза на нее:

— А им-то что? Дорога как была железной, таковой и осталась; как получали хорошие оклады, так и получают; как гоняли по стране вагоны, так и гоняют. Для инженера любая власть — власть и только. Что изменилось? Вагоны? Локомотивы? Пути? Стрелки? Нет, как и прежде.

— Ну, да, — возразила ему жена. — Для действительно инженера — это действительно так. У нас же также немало тех, кто не знает толком, с какого боку к локомотиву лучше подходить; в чем разница между тепловозом и электровозом; тех, кто путает буксу с автосцепкой. А ведь на должности сидят на инженерной и на хорошо оплачиваемой. И все потому лишь, что некогда в партаппарате служили. Послушаешь их, так получается, будто сейчас — ад кромешный, а раньше же — рай небесный.

И сын Олег не преминул высказаться:

— Вон, в Венгрии как сделали?..

Отец внимательно глянул сыну в глаза и улыбнулся.

— А как в Венгрии? — с затаённой хитринкой в глазах спросил он сына.

— Ты что, пап, не знаешь?

— Представь себе, не знаю, — отец притворно развел руками.

Сын не увидел в глазах отца озорные искорки.

— Там на пять лет запретили бывшим коммунистическим аппаратчикам занимать какие-либо государственные должности. Там и реформы легче идут — не мешают люди из прошлого. Я бы на месте первого Президента тоже самое и в России сделал в девяносто первом — поганой метлой бы повыгонял их.

— Глянь-ка, жена, у нас свой радикал подрастает. Погоди, номенклатура, уж доберется наш сын до вас: такого жару поддаст, что все из парилок повыбегают на лютый мороз.

— Я не прав? Нет, ты скажи, пап, я не прав?! Ух, я бы…

— Да, ты бы… Да вот незадача: у бодливого бычка еще рожки не отросли. — Он опять хитровато улыбнулся. — Ну, жена, и до чего же опасного человечка мы вырастили.

Наконец-то Олег обнаружил отцовскую иронию.

— Не смейся, пап, я серьезно. Вот стану…

— Политиком?

— Не-е-е…

— Тогда кем?

— Как ты… прокурором!

— Ну, во-первых, надобно уточнить: я — не прокурор.

— Почти.

— Э, молодой человек, почти не считается. Во-вторых, надо получить образование…

— Получу!

— Осталось тебе немного: начать и кончить, — также иронично вставила Татьяна Евгеньевна Горовая.

— И, наконец, в-третьих, — продолжил отец. — После окончания юридической академии, если ты, конечно, ее имеешь в виду, придется изрядно покопаться в дерьме в чине следователя. Так что, — отец заливисто захохотал, что с ним случалось лишь в минуты самого хорошего расположения духа, — на отдаленное будущее бывшей номенклатуре ничего не грозит и обкомовские, горкомовские бонзы могут спать спокойно.

— Ты все шутишь… — Парень обиделся.

Отец сразу заметил это. Он легонько взял за плечи рядом сидящего сына, притянул к себе, обнял его, похлопывая легонько по спине, сказал:

— Не обижайся на меня, дурашечка. Ты же знаешь, как я тебя люблю.

Тотчас же подскочила Оксанка, дочка его.

— А меня? А меня, папулечка? — Девочка обвила его за шею, прижавшись к шершавой отцовской щеке.

— Тебя — тоже.

— Крепко-крепко?

— Невероятно как крепко.

— А кого больше и сильнее любишь: меня или Олежку?

— Обоих одинаково сильно-сильно!

— Сильнее мамули?

— Ну… понимаешь, доченька. Что касается вашей матери, то… это, знаешь ли, красавица моя, другая статья и из другого кодекса.

— Как всегда, все заканчивается у вас одним и тем же — поцелуйчиками, — чуть-чуть ревниво заметила мать. — Балуешь ты их. А они уже взрослые. И с ними надо построже.

Отец с ней не согласился:

— Ты их целыми днями шпыняешь. Что, и мне, прикажешь, последовать твоему примеру? Кто-то же должен хоть немного этих «бедняжек» приласкать, а?

— Скажешь! Нашел же бедняжек. От жалости — слеза на глаз навернулась.

21 января. Среда. 19.35

Горовой ладонью еще раз пригладил взъерошенный клок волос на затылке, поправил галстук, одернул мундир, огляделся по сторонам и в углу, рядом с входной дверью, увидел свободный стул, направился туда.

— Куда, Лев Маркович? — Со своего места встал прокурор района Осипов. Сделав приглашающий жест рукой, добавил. — Прошу сюда. Берите власть в свои руки…

— Избавьте меня от этого, — возразил Горовой. — Вы — хозяин. А я — всего лишь гость. Приехал, чтобы посидеть вместе с вами, послушать, подумать сообща. Если помощь понадобится, то… Впрочем, вряд ли она вам сгодится. Кадры у вас отличные, и, полагаю, сами справитесь.

Он прошел и присел на стул в углу. Слева от него — лейтенант Топчиев. Справа — эксперт-криминалист Воробьев.

Осипов не стал возражать.

— Тогда — приступим, господа офицеры. — Он снова присел. — Надеюсь, все присутствующие знают, по какому поводу собрались? — Он обвел кабинет взглядом. Никто не ответил. — Ваше молчание понимаю, как утвердительный ответ. С кого же начнем, а?

— Наверное, придется с меня, — откликнулся подполковник Фомин, сидевший за столом, неподалеку от прокурора.

— Слушаем, Александр Сергеевич.

— Если честно, особо говорить нечего… к сожалению.

— Что так? — удивился Осипов. — В ту ночь вы дежурили, лично были на месте преступления, и… ничего?

— Прошу прощения, но позвольте уточнить: там, кроме милиции, были и люди вашего ведомства, но и у них, как я понимаю, сведений новых не густо.

— «Наших» — «ваших», — раздраженно обронил прокурор. — Давайте не делиться. — Было заметно по лицу, что он еле сдерживается. — И вы, и мы, по большому счету, из одного ведомства — из ведомства борьбы с преступностью. Вы у нас недавно, поэтому…

— Вы о ком, господин прокурор? Обо мне, что ли?

— О ком же еще.

— Ошибаетесь! — Жестко бросил Фомин. — Я здесь, как вы изволили выразиться, не «недавно»… Восемнадцать лет назад, когда вы, господин прокурор, еще ходили в десятый класс, я работал опером в этом самом райотделе. И именно тогда меня в первый раз «поцеловала» пуля уголовника. Так что…

В перепалку вмешался Горовой. Чтобы не затронуть чье-либо самолюбие, он мягко, аккуратно подбирая слова, сказал со своего места:

— Александр Степанович, не обижайтесь, но я вынужден встать на сторону подполковника Фомина. Он — опытнейший сыщик, и вам здорово повезло, что он у вас, а не у соседей. Да, характерец у него — не мед, однако он — профессионал высочайшего класса, и это, пожалуй, самое главное. Сужу не понаслышке: пару лет назад мы с ним раскрутили такого «глухаря», что…

Фомин уже остыл. Он, уставившись в стол, лишь заметил:

— Ну… Вы, Лев Маркович, преувеличиваете мою роль в тогдашнем деле.

— Ничуть.

— Я не хотел обидеть. — Прокурор тоже остыл или, возможно, просто сумел справиться с неожиданно возникшим раздражением. — Я ничего обидного, вроде, не сказал.

Горовой добавил:

— Может и неосторожно оброненное слово задеть. И если находимся в одной связке, то следует, наверное, щадить друг друга… Ну, и об амбициях нам всем следует позабыть. Не так ли, Сергеич?

Фомин охотно откликнулся:

— Я действительно горяч… без меры. Прошу извинить, Александр Степанович.

— И меня прошу извинить. — Осипов протянул Фомину руку. — Мир?

— Мир! — с радостью ответил Фомин вслух, а про себя не мог не подумать: «Надолго ли?»

Осипов улыбнулся. Но улыбка, по правде сказать, получилась натянутой.

— Мы слушаем.

— Еще раз повторю: хвастаться нечем. Доложу коротко. Детали, известные всем, упускаю. — Фомин сделал короткую паузу и посмотрел в сторону Осипова, который в это время, уставившись в стол, вертел в руках толстенный красный карандаш. — У меня не вызывает сомнений, что убийство матери и дочери не из числа корыстных. Сначала соседка, а потом и ближайшие родственники заявили, что из квартиры ничего ценного не исчезло. Даже деньги, золотые украшения, лежавшие почти на виду, оставлены нетронутыми.

Прокурор оторвал взгляд от столешницы.

— Оформили изъятие ценностей? Опечатали квартиру?

— Так точно. В ту же ночь, точнее, уже под утро, все сделали, как полагается.

— Хорошо… Если не с целью ограбления, тогда что? Как считаете?

— Не знаю, что и думать. Тычемся носами, однако безрезультатно. Все так странно.

— Что именно? — опять спросил прокурор.

— Первое: все указывает на то, что не было насильственного проникновения в квартиру. Кто-то пришел, позвонил, хозяйка впустила. Значит, она знала пришедшего или пришедших? Мы перешерстили всех, с кем хоть как-то общалась убитая хозяйка и ее дочь, допросили всех родственников, — ничего, никакой даже малейшей зацепки. Все они либо были на вечеринках, либо дома. У всех — железное алиби.

— Они что думают? — Осипов уставился в окно, за которым подвывал ветер: начиналась метель.

— Родственники? — уточнил Фомин. Прокурор кивком подтвердил. — Тоже ничего не могут сказать. Говорят чуть ли не в голос, что ни у матери, ни у дочери не было врагов. Во всяком случае, им ничего неизвестно.

— А ведь, действительно, странно. — Прокурор начал катать карандаш по столу. — Немотивированное убийство?

— Так не бывает, — возразил Фомин, потом уточнил. — Бывает, конечно, однако настолько редко, что…

— А если так, то полностью сбрасывать со счетов не следует, — заключил прокурор.

— Верно, но не думаю, что на этом стоит особенно сосредоточиваться. Время можем потерять.

— Степаныч, — следователь прокуратуры Яблоков спохватился и тут же поправился. — Александр Степанович, позвольте мне высказать мнение?

Никто из присутствующих не обратил внимания на оговорку Яблокова. Многие знали, что за отношения у прокурора со следователем — отношения отца с сыном, отношения опекуна с опекаемым.

Фомин — тоже. А, может, лишь притворился? Не зря же уголки губ его чуть-чуть дрогнули в еле уловимой ухмылке.

Голос Яблокова у прокурора разгладил на лице морщинки, глаза потеплели.

— Валяй, Сереженька.

— Подполковник, ясно, прав, отвергая корыстный мотив преступления. Но лишь отчасти. Я, конечно, не вхожу в состав оперативно-следственной бригады, однако и меня пригласили, как понимаю, не для модели.

Осипов сдвинул на секунду брови к переносице.

— Ты же сам отказался. Я даже хотел тебя назначить руководителем, Сереженька.

— Не без оснований. И вы знаете…

— Согласен. Продолжай, Сереженька.

— Я считаю, что все-таки мотив был корыстный: хотели грабануть, но в последний момент кто-то или что-то вспугнуло. Не исключаю, что преступление совершили «гастролеры»… из окрестностей Екатеринбурга. Или из Перми, Челябинска, Тюмени… например.

Фомин все же спросил, но с явно звучащими нотками сарказма:

— Пусть случайные, то есть «гастролеры». Однако ответьте, господин следователь, на один всего вопрос: почему квартиру открыли, будто знакомым?

— Вопрос несложный… Ну, например, представились сантехниками. Хотя нет, время было позднее: в этот час сантехники не ходят. Могли сказать, что участковый.

— Я бы согласился с вами, но дело в том, что сосед, что живет в квартире справа, утверждает: когда открывалась дверь — никаких голосов не звучало — ни хозяйки, ни пришедших. То есть, никто не спрашивал и никто, естественно, ничего не отвечал.

— Мог не слышать… или того хуже…

Фомин насторожился.

— Это о чем?

— Надо бы хорошенько потрясти этого соседа.

— Зачем?

— Мой опыт подсказывает, что этот сосед либо заодно с грабителями и потому все врет, уводит следствие в другое русло, либо его запугали, и он боится говорить правду. В любом случае, его надо разговорить.

Яблоков особенно нажал на слове «разговорить». Кто-кто, а Фомин на своем веку повидал всяких следователей, поэтому хорошо понял, что имеет в виду Яблоков. Да, он, Фомин то есть, далеко не ангел и бывает даже крутоват, но чтобы беспричинно… Нет-нет, избавь Боже его от этого. Он может хрястнуть своим кулачищем, но лишь в самом крайнем случае, причем, когда встречает активное сопротивление, когда другой возможности усмирить нет, когда человек другого языка не понимает.

Фомин промолчал. Сделал вид, что не понял скрытого смысла в последнем слове Яблокова. Он продолжил:

— Будем искать мотив. Я не знаю, как вы, господин прокурор, на это посмотрите, но считаю необходимым обратиться через газеты к населению. А вдруг кто-то откликнется и сообщит полезную информацию?

Прокурор поморщился. Это была его обычная реакция, когда речь заходила о прессе. Если бы его воля, то он бы оставил пару газет, а все остальные позакрывал. Вот сколько лет он прокурор района? Ведь скоро десять лет исполнится. Но ни единого интервью, ни одному журналисту не дал. Всегда уходил… под любым благовидным предлогом. Да, начальство укоряло его за это. Но он-то понимал, насколько в душе они (те, кто над ним) также не любят прессу. И в укорах звучало не осуждение, а, скорее, внутреннее одобрение. Давно понял, как различать истинное и притворное недовольство руководства. И еще ни разу не ошибся.

Яблоков это знал, поэтому решил подыграть шефу. Услышав предложение Фомина, он возразил:

— Не вижу смысла. Сколько раз я обращался к населению. Результат? Нулевой. Нет, звонков бывает много, но исходят они от чокнутых и не несут никакой информации.

Осипов молчал. Он, может, и высказался бы с присущей ему определенностью. Но беда в том, что на совещании присутствует представитель горпрокуратуры. Нет, он не боится Горового: подумаешь, начальник отдела. Вот если бы сам Федоров — тогда другое дело. Однако… береженого — Бог бережет. Неприятности, даже самые мизерные, ему ни к чему.

— Вопрос непринципиален, — с трудом выдавил из себя Осипов. — Александр Сергеевич, решите с Дворкиным. Он, полагаю, не будет против. — Потом посмотрел в сторону Фомина. — У вас все?

— Пожалуй, да.

Прокурор взглядом стал искать Воробьева. Нашел. Остановился на нем.

— Так… А что скажет эксперт? Еремей Саввович, а?

Тот встал, подошел к столу.

— У меня тоже пока немного.

— Как так? Прошло семь дней. — Прокурор опять недовольно поморщился.

— Окончательное заключение будет подписано судмедэкспертами только завтра, к полудню. Скажу лишь, что результаты вскрытия показали, что на телах потерпевших следы насильственной смерти. Время смерти, высказанное врачом «скорой» предположительно, подтвердилось. Мое обследование квартиры не установило никаких отпечатков пальцев, кроме, разумеется, убитых. Даже на кухонном ноже, которым, как я предполагаю, была зарезана хозяйка квартиры ударом в спину, не обнаружено ничего. Это свидетельствует: действовали не дилетанты. На ноже — никаких остатков крови. Очевидно, орудие убийства было тщательно вымыто. Да. — Он остановился, обернулся, посмотрел в сторону Дворкина, все время сидевшего молча. Дворкин на вопрос в глазах эксперта кивнул. — В спальной, где была зверски замучена девочка (сыщики, наверное, тоже видели) стоит еще одна кровать. Она тоже была взбита. На простыни я обнаружил подсохнувшую сперму. Кому она принадлежит — сказать определенно пока не могу. Завтра будем знать точно. Тогда же, на той же простыни, изъятой мною для экспертизы, специалисты установили (и это уже не вызывает никаких сомнений) наличие пятен крови, не принадлежащей ни матери, ни девочке, то есть какому-то третьему лицу. Кому? Увы, не знаю. Но предположение могу высказать. Какое-то чувство подсказывает, что убийца или убийцы все-таки, несмотря на все ими принятые меры, наследили. Ведь химический анализ остатков крови может дать неожиданный ответ. Сейчас идет тестирование. Возможно, завтра будем знать пол того, кто оставил кровавый след на простыни второй кровати. И еще кое-что. Кстати, на второй кровати не обнаружено остатков крови той, которая была убита. На первой кровати, на полу — да, но не здесь. Это удивительно. Что происходило на второй кровати? По беспорядку очень похоже на то, что была борьба. Кого? С кем? То, что не с погибшей, — почти факт. Может, убийц было двое? Может, после убийства девочки, что-то произошло между ними? Допустим, ссора. Впрочем, доживем до завтра.

— Все? — спросил прокурор.

— Кажется, я наговорил даже больше, чем положено по специальности.

— Есть еще у кого-то сообщения? Нет? Тогда подведем итог. Для начала скажу, что, несмотря на истечение семи дней, по делу не продвинулись ни на шаг. Я недоволен медлительностью оперативно-следственной бригады. Дворкин, это и тебя касается.

— Понимаю, — это было его первое пророненное сегодня слово.

— Ну, если понимаешь, то действуй. Да, может, помощь нужна? Не молчи, говори.

— Верно, — со своего места подал голос Горовой. — Мы в прокуратуре рассматриваем вариант взятия этого дела к своему производству.

Осипов обиделся.

— Вы не верите в наши силы? Думаете, мы не справимся?

— Лично я ничего не думаю. Но наверху сомневаются. Сегодня у меня состоялся разговор с прокурором области. Тушин в жесткой форме потребовал, чтобы были приняты все меры по раскрытию преступления. И без промедления. Напомнил, что берет под личный контроль. А что это такое, каждый из присутствующих хорошо знает. Я считаю, что вам нужна помощь города. Хотя бы считаю необходимым включить в вашу бригаду майора юстиции Синицына, следователя УВД. В конце прошлого года он неплохо проявил себя в ликвидации центральной преступной группировки. Ну, как?

Как только зашла речь о помощи, оживился Фомин.

— Синицына я видел в деле. Мужик, что надо. С ним можно ладить. Но я бы хотел, чтобы вы, Степан Ильич, переговорили с начальником главного управления внутренних дел области…

— А, может, лучше сразу с генералом армии Куликовым¹ переговорить, а? — пошутил Горовой.

— Нет, я серьезно.

— Если серьезно, то достаточно, наверное, и того, чтобы переговорить с полковником Овчинкиным, начальником УВД города. Как считаешь, Сергеич?

— Считаю, что вы должны переговорить с генералом Краевским…

— Но, почему?! — воскликнул Горовой, не понимая настойчивости Фомина.

— Там, в УгРо парнишки есть. Молодые, но грамотные и потрясающе настырные. Будущие асы сыска.

— Кого имеешь в виду?

— Мне нужны здесь капитан Семенов и Алешка Курбатов. Временно. Пусть они подключатся к раскрутке этого дела. Они могут оказать неоценимую помощь.

— Свои-то что…

— Свои? Есть хорошие ребята. Но силенок у нас своих все же маловато. Да и ни Семенова, ни Курбатова в районе не знают. Это тоже важно.

— Ладно, Сергеич, считай, что уговорил. Завтра же переговорю с генералом. Попробую убедить, что без его юных сыщиков здесь никак не обойтись.

— Без шуток? — недоверчиво спросил Фомин.

— Естественно. Только и вы тут не ловите мух, идет?

— Конечно.

— Тогда — расходимся.

Он встал. Посмотрел в окно. Там еще сильнее разгулялась метель, бросая в полузамерзшее стекло охапки снежной крупы.

22 января. Четверг. 14.35

Полковник Верейкин только что вернулся с совещания у главы администрации района. Снял шапку, форменный полушубок, стряхнув у порога с них снежинки, повесил в шкаф у входа. Посмотревшись в зеркало, машинально погладил по голове. Именно машинально, потому что он рано начал седеть и лысеть. И сейчас к сорока годам волосы остались лишь сзади и по бокам, а сверху — сияла большая лысина. Что касается лысины столь обширной, то тут для него все было ясно — наследственное: от деда и отца. Он лишь никак не мог уяснить себе, отчего так рано поседел? Жизненные неурядицы? Невзгоды по службе? Ничего такого, как он выражался, не просматривалось. Жена. Двое уже взрослых детей. Один и обожаемый дедом внук.

И на службу грех жаловаться. После окончания индустриально-педагогического института, пригласили его работать инструктором райкома комсомола. Через полгода стал заведовать орготделом, а еще через год — на очередной районной конференции был избран секретарем райкома. Курировал школьный комсомол. И здесь не засиделся. Выплыла наружу, то есть стала известна в райкоме партии, одна историйка с первым секретарем райкома комсомола Суриковым. Дело в том, что последний схлестнулся с заведующей школьным отделом, разбитной молодой и красивой девахой Ольгой Воропаевой. Крепко схлестнулся. Так крепко, что однажды вечером их застала в одном из кабинетов уборщица. Застала за занятием любовью прямо на стульях. Застала, как говаривали раньше, в неглиже. Застала, когда оба только начали входить в экстаз и уже ничего вокруг не замечали.

Уборщица, старушка мудрая, не стала болтать на стороне об увиденном. Но и без этого в аппарате райкома почти все знали о любовной связи Сурикова и Воропаевой, а особо приближенные могли и видеть кое-что похлеще. Шушукались, конечно, но вслух не говорили, а тем более — на стороне, вне стен райкома комсомола.

Верейкин тоже, конечно, знал. Но молчал, потому что побаивался злой на язычок Воропаевой. Ему не раз самому приходилось слышать, как полупьяная Воропаева на очередной пирушке узкого круга приближенных, а случались такие сходки очень часто, в пылу откровенности, заливисто хохоча и озорно встряхивая густыми каштановыми волосами, спадающими до плеч, произносила свое любимое изречение: «Буду трахаться до тех пор, пока ноги носят да мужики просят».

Верейкин знал ее и другой. Когда Воропаева совершала наезд на какую-нибудь школу, то комсомольскому активу от нее доставалось. Доставалось за то, что слабо поставлена работа с пионерами и школьниками по воспитанию на основе марксизма-ленинизма, на ярких примерах героев революции и гражданской войны. Да и на пленумах райкома ее любимая тема выступлений — это нравственное воспитание советской молодежи. Выступала обычно ярко, страстно. Слушали ее всегда внимательно. Ни чьи выступления не воспринимали так горячо.

Но вот однажды кое-что донеслось до первого секретаря райкома партии Тернявского. Кто «настучал»? Неизвестно и до сих пор. Хотя злые языки грешили на Верейкина.

После беседы с обоими у партийного босса (беседа, как обычно, проходила при закрытых дверях, и никакого протокола не велось) был созван пленум райкома комсомола, где был рассмотрен организационный вопрос. Пленум освободил от обязанностей первого секретаря (по его просьбе) Сурикова, от обязанностей заведующей школьным отделом (также по ее просьбе) Воропаеву. Лишних вопросов никто не задавал. Все догадывались об истинных причинах ухода двух лидеров районного комсомола.

На том пленуме Верейкин и был избран первым секретарем райкома комсомола. Просидел на этом месте без малого десять лет. Когда ему перевалило за тридцать и пора было уходить, его партия порекомендовала, точнее — направила в тогдашний райотдел милиции. Он сразу стал замом начальника по политико-воспитательной работе. И аттестован сразу на майора. В замах проходил долго, очень долго. А он никуда и не рвался особо. Местечко его вполне устраивало. Готов был сидеть до самой пенсии.

Подгодил случай. И очень сходный с тем, райкомовским.

Полковник Савинский слыл отчаянным бабником. Ни одной хорошенькой не пропускал. Верейкин, может быть, первым обратил внимание на то, что в кабинет шефа слишком зачастила новенькая сотрудница, миленькая такая, выпускница пединститута, инспектор по делам несовершеннолетних Тамара Вахрушева. Особенно в конце рабочего дня. Иногда вместе уезжали куда-то на машине и подолгу отсутствовали. На вопросы интересовавшихся секретарша обычно в таких случаях отвечала: «Евгений Юрьевич уехал на осмотр пунктов работы с трудными подростками в микрорайонах».

Так продолжалось несколько лет. Сотрудники относились с пониманием: бабник, он и есть бабник — чего с него возьмешь? Постаревшие женщины завидовали такому успеху Вахрушевой у шефа. Это понятно: на ее месте хотели бы оказаться многие.

Как-то под осень Верейкину сообщили, что на его шефа в Москве, в министерстве имеется анонимка. В ней утверждается, что Савинский в длительной любовной связи с подчиненной Вахрушевой; что собирается приехать инспектор по работе с личным составом и разобраться на месте.

Вскоре посланец Москвы действительно приехал. Побеседовав с людьми, пришел к выводу: факты, сообщаемые в анонимке, имеют место. Да и сам полковник Савинский не слишком запирался.

Спустя неделю, Савинского отправили в отставку, на пенсию по выслуге лет. На его место и был назначен Верейкин. Ходили подозрения, что автором анонимки был именно он, но… Не пойман — не вор. Да и, по правде сказать, это мало кого интересовало. Даже самого потерпевшего, Савинского то есть. «Всему бывает конец», — философски говорил он.

…Полковник Верейкин, стряхнув с кителя белую пушинку, прошел на свое место. И только он сел, как дверь кабинета отворилась, и вошел подполковник Фомин, его новый зам. Прежний был так себе — ни рыба, ни мясо — досиживал до пенсии. Этот? Энергичный, но ведь тоже в возрасте приличном. По документам Верейкин знал, что свою службу Фомин начинал именно с опера и именно в его отделе, но еще до него. Таким, рассказывают, зелененьким лейтенантиком пришел. Но, это все заметили, оказался ухватистый такой. За все брался. Ни от чего не отказывался. Не считался со временем. Через год его забрали в УгРо области. Однако что-то там не заладилось. Карьеры не сделал: как пришел полтора десятка лет назад старшим оперативником, так с этой должности и ушел. Может, даже и «ушли» его. По предположениям Верейкина.

Фомин вошел и остановился.

— Вы разрешите, Илья Васильевич?

— Ну, разумеется, разрешу, — ответил он и, не отрывая глаз от лежащей перед ним какой-то бумаги, рукой показал на стул.

Фомин присел. И стал терпеливо ждать, когда шеф освободится и уделит ему внимание. Верейкин не спешил делать это. Фомин не торопил его.

Прошло минут пять в полной тишине.

— Ну-с, чего молчим? — Верейкин наконец оторвал взгляд от бумаги и посмотрел на него.

— Мне сказали, что вы хотели видеть меня.

— Ах, да… ты прав. Зарылся в бумагах и совсем забыл. Ты извини.

— Что-то случилось? — спросил Фомин.

— Да… нет, собственно, ничего особенного. Решил вот поговорить со своим новым замом. Ты разве против?

— Нет. Но… — Фомин сделал паузу, — мне неизвестен предмет разговора.

Верейкин состроил удивленное лицо.

— Вот как? Разве нам не о чем поговорить? Почему бы тебе не доложить, например, как там дела с раскрытием двойного убийства на Пехотинцев? Мне рассказывают, что ты этим вплотную занимаешься. Значит, должен быть результат. Согласись, не всяким делом занимается лично заместитель начальника районного управления.

— Пока ничего существенного. Правда, с минуты на минуту жду официальное заключение областной экспертно-криминалистической лаборатории. Может, там что-то будет. Надеюсь на это.

— Ты, говорят, обратился за помощью в область.

— Да.

— Через голову своего начальника?

— Извините, но так получилось.

— Чего уж там извиняться: что сделано, то сделано. Ты не доверяешь нашим людям?

— Не в этом дело.

— А в чем?

— Люди изъявили желание помочь. Я откликнулся. Зачем отказываться? Помощь не бывает лишней.

— Должен тебе заметить, что мы и до тебя занимались раскрытием преступлений, будем заниматься и после тебя. Мои люди имеют высокие знания, достаточный опыт, чтобы раскрыть любое преступление, совершаемое на территории района. Или у тебя другое мнение?

— Вы меня не так поняли…

— Прости, а как я должен был понять?

— Ну… у меня сложилось впечатление, что это преступление из разряда неординарных, очень сложных, таящих немало сюрпризов…

— С чего ты взял? Преступление, совершенное на бытовой почве… Их у нас каждый день и пачками.

— Во всяком случае, мне так показалось.

— Давай, голубчик, договоримся на будущее: если тебе еще что-то покажется, то ты для начала посоветуйся со мной или, на самый крайний случай, обратись к психологу. Тебе понятно?

— Не совсем.

— Что еще?

— Я не понял, отчего вы так отнеслись болезненно к высказанной мною просьбе помочь. Я бы на вашем месте…

— Вот-вот! Когда займешь мое место, в чем я очень сомневаюсь, тогда все и поймешь. Особенно, если рядом окажутся такие вот «шустряки» в замах…

— Я вовсе не мечу на ваше место. Извините, если вам это показалось.

— Заруби себе, голубчик, на носу: мне никогда и ничего не кажется. Впрочем, извини, я занят. Если что, заходи. Еще поговорим.

Верейкин вновь уткнул нос в бумагу и перестал замечать Фомина.

22 января. Четверг. 16.45

Фомин метался из угла в угол своего кабинета. Он был зол. На себя, конечно, а на кого же еще-то? Не дело начинать службу с конфликтов. Так-то ничего не получится. Не в чести здесь самостоятельность. Верейкин, вот, ревниво отнесся к его просьбе о помощи специалистами. Впрочем, прав он: никому не понравится, если подчиненные начнут действовать через голову начальства. Придется от прежних привычек отказываться.

Он остановился возле тумбочки. Замер. Потом наклонился, открыл и вынул оттуда бутылку с квасом. Откупорил, налил в стакан, отпил, поставил на тумбочку. Прошел на свое место, упал в кресло с высокой спинкой, придвинул телефонный аппарат и стал набирать номер. Длинные гудки. Он ждал. Но никто трубку не брал. В сердцах бросил трубку на аппарат.

И тут дверь его кабинета широко распахнулась. На пороге — широко улыбаясь — полковник Чайковский.

— Разреши, гражданин начальник?

Фомин на какое-то время онемел от такой неожиданности.

— Ты чего на меня вперился? Будто баран на новые ворота. Не видел никогда, что ли?

Чайковский вошел, снял папаху, овчинный полушубок, вернулся к порогу, стряхнул снег, огляделся. Нашел, что искал, — вешалку в углу. Прошел, повесил. Обернулся к Фомину.

— Что, так и будешь сидеть чурбаном?

Чайковский продолжал также широко улыбаться, искренне радуясь встрече с товарищем, с которым не виделся уже целую вечность, — два месяца и четыре дня.

Только тут Фомин очухался. Вскочил, опрокинув кресло, вылетел из-за стола и стиснул в своих медвежьих объятиях гостя.

— Ну-ну, поосторожнее. Кости-то свои, не купленные.

Этот могучий человек весь светился и вел себя, как малый ребенок. Он глядел в глаза полковника, все еще держа в объятиях.

— Ты не представляешь, как я ряд! — воскликнул Фомин. — Как я рад тебя видеть. Не поверишь, соскучился… по тебе и по Орловой.

Тиски, державшие полковника, разжались. Он присел на первый же подвернувшийся стул.

— Ну, и силища… Как двадцать лет назад. Нисколько не стареешь.

Фомин повторил:

— Скучаю я…

— Бессовестный врун, нахал. Так я тебе и поверил. Столько времени прошло, а ты даже не позвонил. Будто я — на полюсе. Мог бы и заскочить. Или гордыня заела? Трудно преодолеть расстояние от Челюскинцев до Главного проспекта?

— Звонил я тебе, — оправдываясь, сказал Фомин. — Только что. Но разве тебя застанешь на месте? Вон, какой важной птицей стал.

— Только не для тебя, Сашок.

— Да, уж… — с сомнением произнес Фомин. — Дружба дружбой, а табачок-то курим разный.

— Кончай, дружище, баланду травить и готовь угощение.

— Может, коньячка… немного, за встречу?

— Нет-нет, ты же меня знаешь: на службе — ни грамма.

— Но бывают и исключения из правил.

— Нет-нет. Включай-ка вон тот чайник и давай кофе.

Фомин так и сделал. А потом спросил:

— Каким ветром?..

— Попутным, конечно. — Чайковский внимательно посмотрел в глаза хозяина. — Как твои дела?

— Ты о чем?

— Обо всем.

— На службе — нормально

— А дома?

— Тоже вроде бы…

— Не финти, понял? Меня — не проведешь. Вижу!

— Я правду говорю. Дома — в порядке. Жена, правда, недавно приболела — загрипповала. Но сейчас — все позади. Сын у меня, ты знаешь, два дня назад удивил: пришел откуда-то и с порога заявил, что собирается стать сыщиком. Что на него нашло? Все время молчал, а тут выложил.

— Не уводи меня в сторону. Говори, что на службе?

— Да… нормально, говорю. — Фомин встал, завидев, что чайник уже готов, достал две банки — с кофе и сахаром, две миниатюрных чашечки с такими же блюдцами и ложечками. — Давай, сам, по вкусу.

Чайковский, помешивая в чашечке, сказал:

— Ну-с, слушаю.

— Может, о деле, а? Не за тем же приехал, чтобы выслушивать мое хныканье.

— — Откуда знать-то тебе…

— Уж знаю… Наверняка, Верейкин успел «настучать».

— Ошибочка, дружище. С Верейкиным не разговаривал. И он, как ты выражаешься, «не стучал». Пока, во всяком случае. А что произошло?

— Да… ничего особенного. Подозревает, что я намерен его подсидеть. Сегодня отчитал меня… Как мальчишку.

— За что? Если, конечно, не секрет.

— На совещании в прокуратуре черт дернул меня за язык. Не посоветовавшись с Верейкиным, попросил помощи в расследовании недавнего двойного убийства. Получилось, что через его голову. Говорит, что я, будто бы, не доверяю местным кадрам. А у меня и в мыслях такого не было.

— В дипломатии ты всегда был не силен: шел напролом. Для сыщика, может, и неплохо, однако сейчас… Надо тактику менять.

— Не получится у меня. Поздно переучиваться. Не привык выгибаться перед каждым.

— Ну-ну! Не кисни. — Чайковский сделал несколько глотков кофе, потом чашечку поставил на стол. — А не переговорить ли мне с Верейкиным, как считаешь?

— Ни в коем случае! — воскликнул Фомин. — На эту тему — никогда. Это моя проблема и ее мне надо решить. Если не смогу наладить взаимоотношения, тогда… Уйду я. Уйду совсем со службы. Скоро будет двадцать лет. Хватит.

— Не кисни, повторяю, Сашок. Ты — боец, а не квашня какая-нибудь… В самом крайнем случае, верну тебя назад, в главное управление. Вон что выдумал: уйду. Я тебе уйду. — Он шутливо погрозил пальцем. — Если такие будут уходить, то кто останется? С кем работать?

— Свято место пусто не бывает.

— Кончай всю эту бодягу. Не за тем я приехал…

— Вот именно…

— Что «именно», что?! Я приехал, чтобы лично тебе сказать: твоя просьба, высказанная на совещании в прокуратуре…

— Горовой позвонил?

— Да. Сегодня, с утра. Генерал рассмотрел и принял решение: откомандировать в твое распоряжение… — Он хитро взглянул на Фомина. — Знаешь, кого?

— Не имею представления.

— А ты все же напряги извилины.

— Неужели? — Фомин боялся даже поверить в это.

— Именно! Старшего лейтенанта Курбатова…

— Он… старший лейтенант?!

— Вне очереди присвоено. За ту, последнюю операцию.

— Обрадовал, Павел Павлович, ей-Богу, обрадовал. Спасибо тебе.

— Не меня благодари, а генерала.

— Не скромничай. Без тебя тут не обошлось.

— И это не все.

— А что еще?

— Откомандирован не только Курбатов…

— Кто? Говори, кто?

— Капитан Семенов из нашего УгРо, а также майор юстиции Синицын, следователь из горуправления. Надеюсь, и против этих кандидатур у тебя не будет возражений?

— Конечно, нет!

— Все они официально включены в оперативно-следственную бригаду, — глядя в сияющие глаза друга, нарочито строго добавил. — Временно, понял? Не вздумай переманивать, предупреждаю. И так «увел» с собой Серебрякова и Мошкина. Не наглей. Не оголяй управление. Нам ведь тоже перспективные мальчишки нужны. Как, усвоил?

— Так точно, господин полковник, усвоил, — шутливо, вскочив по стойке «смирно», отрапортовал подполковник Фомин.

— То-то же. — Гость встал и пошел к вешалке. — Мне пора. Ради формы, надо зайти к Верейкину и сообщить ему о решении генерала. Чтобы сильно не кочевряжился. — Уже на пороге он обернулся. — Не сочти за труд, Сашок, информируй, так сказать, приватно насчет хода расследования этого уголовного дела.

Примечания

1

Имеется в виду один из министров внутренних дел России (здесь и далее — примечания автора).