Нефоры

Гектор Шульц, 2022

Начало нулевых глазами неформала. Грязь вписок, погасшие от наркотиков души, секс, драки, алкоголь. Любовь, дружба и метал. Нулевые, какими их видел Мишка Дьяконов и его друзья. Обычные нефоры из обычного городка. Содержит нецензурную брань.

Глава вторая. Не такие, как все.

Модно быть не таким, как все. Ходить с пафосным ебалом, кривиться при звуках попсы или шансона из раздолбанной колымаги, пролетающей с визгом и вонью по проспекту. Смотреть, как на говно на всех, чьи взгляды и мировоззрение отличаются от твоего. Да, сначала мы были такими.

Протест всему, что не по-твоему. Протест родным, протест бывшим друзьям, протест системе, протест ради протеста. Потому что круто быть не таким, как все. Но изначально мы были обычными неформалами и лишь после знакомства с Балалаем заразились от него вирусом «протеста».

— Нефор лучше цивила. И это, блядь, факт! — горячо сказал он, когда мы собрались у Ирки дома и под негромкий шелест «Арии» гоняли чаи, не зная, чем заняться. — Вы зацените то, что слушают цивилы. Это же хуйня на постном масле. Тексты говно, музыка убогая. Ни смысла, ни энергии.

— О, да. То ли дело метал, — фыркнула Ирка, переключая на начало в двадцатый раз «Беспечного ангела».

— Ага. У «Каннибалов» тексты вообще пиздец, — поддакнул я, но Балалай зашипел и замотал башкой.

— Да у «Каннибалов», блядь, душа есть. Они нарезают то, что им самим нравится. А эти, блядь… «ути-пути-хуй-поймути» или очередная рвущая глотку поебень про зону. Весь смысл попсы в том, чтобы срубить бабла. А метал изначально был наполнен протестом. Чуваки писали то, что хотели, и играли то, что хотелось играть. И похуй на лейблы, похуй на мнение каких-то припизднутых говнарей. На все похуй, кроме своих убеждений.

— Чот ты опять в свой нацизм сваливаться начал, кажись, — бросил Жаба, и мы его поддержали. — Разве не похуй, кто там и что слушает. Если тебе по кайфу, то на остальных насрать. Не?

— Не, — передразнил его Олег. — Ту залупу, что из ящика и радио орет, любой дегрод за пять минут сочинить сможет. А вот попробуй сочинить что-нибудь по типу «Necrophagist». Да у тебя мозги в узел свернутся и слюна из ушей потечет. Потому что в музыкальном плане «Necrophagist» сложнее хуйни из ящика и созданы не для зарабатывания бабла, а для души. Я чо, зря в музыкалку что ли ходил? Не нравится вам сравнение метала с попсой, так сравните с классической музыкой. Да, там тоже хватало продажного блядства, когда пьесы писались исключительно за деньги, но композиторы и сами творили. И сочиняли такое, что до сих пор котируется миллионами.

— Короче, Балалай хочет сказать, что метал — он искренний, а попса и прочая хуйня — продажное говно, — хохотнул Кир.

— Везде можно найти продажное, как ты выразился, говно, — скривила личико Лаки. Кир улыбнулся в ответ и кивнул.

— Ну да. Не отрицаю. Но в метале этого все ж поменьше. Олеж, ты давай к сути, пока мы не отупели, — сказал он.

— К сути? — усмехнулся Балалай, обводя нас веселым взглядом. — Лады. Суть такова: целью жизни должен быть протест. Об этом говорит метал.

— А «Каннибалы» говорят, что надо кончать кровью и жрать кишки ангелов, — отмахнулся я. — Олег, ну серьезно, заваливай уже со своим протестом. Битый час одну пластинку долбишь.

— Не скажи, — сверкнул глазами Балалай. — Вот сам подумай, Мих. В чем души больше? В Круге или в «Darkthrone»?

— Сравнил хуй и палец, — рассмеялся я. Остальные тоже весело загалдели, но Балалай шикнул, и они угомонились. — Понятно, что в «Darkthrone». Они сами об этом говорят во всех интервью. Только первый из каждого утюга звучит, а вторые известны кучке волосатых нефоров и только.

— А еще первый вынужден петь, а вторые с радостью это делают, — внезапно поддержала Олега Лаки. Тот хлопнул в ладоши и просиял.

— Ну хоть кто-то понимает, — улыбнулся Олег. — Ладно. Кто пойдет за бухлом?

— Жаба, конечно, — буркнула Ирка, возясь с плеером на компе. Жаба злобно на нее посмотрел, но перечить не стал и, поднявшись с дивана, сгреб в охапку кучку налика.

— Вот когда-нибудь прозреете и скажете: «Да, Балалай. Ты был неебаца прав», — сказал Олег, когда мы, разомлев от съеденного и выпитого, развалились кто где по Иркиной квартире. — Увидите. Каждый волосатый приходит к этому осознанию.

И мы прозрели. Вернее, сделали вид, что прозрели. За всем этим пафосом и нетаковостью скрывались все те же обычные пацаны и девчонки с Окурка. Поначалу единственное, чем мы отличались от сидящих на кортках у подъезда ровесников, так это внешним видом. А внутри были все теми же.

Могли обматерить прохожего, доебаться до забредшего не в свой район, дать пизды соседу или нагрубить родителям. Но в чем-то Балалай все же оказался прав: отличия, хоть и порой незначительные, были. Из нашей компашки четверо после школы отправились учиться, а у Балалая за спиной была музыкальная школа, да и в музыке он шарил получше, чем Жаба. Соседские пацаны, в отличие от нас, ничем таким похвастаться не могли.

Живший на втором этаже Рак, впервые увидев меня в неформальском прикиде, выпал в осадок и замер на площадке, открыв рот. Его вечно мутные глаза совсем погасли, словно увиденное нанесло ему непоправимую травму. Я же настороженно стоял напротив него, гадая, что произойдет. То ли Рак доебется, то ли отодвинется в сторону и даст мне пройти. Второго варианта не случилось.

— Дьяк, а ты чо эт? — настороженно спросил Рак, когда к нему вернулся дар речи.

— Чо? — набычившись, спросил я, опуская глаза и осматривая свою майку с принтом «Каннибалов», черные джинсы и батины черные берцы. На боку поблескивала тяжелая цепь, которую я отрыл в кладовке. Осталась от бабкиной собаки, а папка так и не успел найти цепи применение. Зато я нашел.

— Нифер, типа? — с угрозой бросил он. — Хуль у тебя черти на груди какие-то?

— Тебе не похуй? — вопросом на вопрос ответил я. Рака я знал давно, и несмотря на грозный вид, он был внутри тем еще ссыкуном. Правда, последний раз мы дрались лет семь назад, но я почему-то был уверен, что Рак остался все тем же Раком.

— Ты чо такой дерзкий, а? — Рак сжал кулаки, но в драку кидаться не спешил. — Пизды давно не получал?

— Отъебись, — я легонько пихнул его в сторону, и Рак неожиданно легко отступил, словно толчок был куда сильнее. Его сплюснутая рожа перекосилась от ярости, а вытаращенные глаза вылезли еще сильнее из орбит.

— Попутал, нахуй?! — задохнулся он и, подскочив, замахнулся на меня. Но я легко ушел от его вялого удара и двинул в ответку ему в бок. Видимо, попал куда надо, потому что Рак скривился и, шумно выдохнув, осел на пол. Всего на пару мгновений, но мне хватило их, чтобы отстегнуть от пояса цепь. Рак, не замечая цепи, кинулся на меня и заревел. — Чмо, блядь! Ща я те…

Он не договорил, потому что я резко перекрестил его цепью по ебалу. Бледная кожа сразу пошла пятнами, и на ней выступили жуткие гематомы, а сам Рак рухнул на пол, заливая его кровью из разбитого носа и разбитой губы.

— Попутал, нахуй? — рявкнул я, передразнивая и снова замахиваясь на него цепью. Цепь, лязгая, дважды хлестнула Рака по спине, заставив того взвыть и закрыть руками голову. — До лохов на улице доебывайся, гнида, блядь. Черт ебаный!

— Хорош, слышь. Ёбу дал? — просипел он, но я уже и сам остыл. Пнув Рака в живот, я вернул цепь на место и, перешагнув соседа, поплелся на свой этаж. В висках шумело, сердце скакало, как безумное, но на бледных губах витала довольная улыбка.

Вечером ко мне пришли. Открыв дверь, я увидел на площадке наших старшаков. Рыка, Буру, Синего и Залупу, из-за спины которого выглядывал Рак. Я слабо улыбнулся, увидев, что его рожа опухла, один глаз заплыл, а нос неестественно свернут в сторону.

— Пойдем потрещим, — коротко велел Рык вместо приветствия. Хмыкнув, я пожал плечами, сунул ноги в шлепки и вышел на площадку, прикрыв за собой дверь. Но пацаны не стали вести разговор на виду у соседских дверей, и Рык мотнул головой, как бы приглашая, после чего пошел по лестнице наверх. Я знал, куда меня ведут. На технический этаж, где была лишь одна дверь, на крышу. Там пацаны курили, ебали баб, бухали и нюхали клей. Я покорно пошел за ним, а остальные потянулись следом. Только мне вот ни капли не было страшно. Я чувствовал себя правым, а еще знал, что Рык куда адекватнее своих дружков и пизды дает только тогда, как во всем разберется.

Рык здоровый, руки бугрятся мышцами, хотя он ни разу в жизни не работал и тяжелее хуя ничего не поднимал. Даже слово «качалка» было ему незнакомо. Жаба как-то сбрехнул, что дело в генетике, мол есть такие люди с развитой мускулатурой от природы. Рожа злая, набыченная. Глаза тупые и холодные.

Рык давно был старшим нашего двора, и его разве что только залетные не знали. Днем он отсыпался со своими друзьями у кого-нибудь на хате, а вечером выходил на промысел: гоповал в парке через дорогу, потрошил прохожих, доебывался до баб или, заняв технический этаж, ебал какую-нибудь счастливицу во тьме подъезда.

Среди его дружков выделялся только Залупа, который пристал к Рыку как банный лист и чем-то напоминал нашего Жабу. Вечно тявкал из-за спины, а когда дело доходило до разборок — сливался. Остальные были копией Рыка вплоть до прически — короткой стрижки под машинку с дебильной челкой, закрывающей лоб.

— Хуль ты Рака цепью осушил? — без лишних слов начал Рык, опершись об изрисованную хуями стену. Я снова пожал плечами.

— Он до шмота моего доебался, я пояснил, — коротко ответил я.

— Своих зашквар пиздить, Дьяк, — вздохнул Рык. Было видно, как ему похуй, но вожак должен решать такие вопросы. Все это понимали. — Чо словами не решили?

— Хуй знает, — буркнул я, исподлобья смотря на Рака. Он молчал в сторонке и голоса не подавал, как остальные. — Они кинулся, я ответил. А чо цепью? Так чтоб наверняка.

— Ну это правильно, — нехотя кивнул Рык. — Если глушить, то по серьезке. Рак сказал, ты типа в нефоры записался?

— Типа да, — нагло ответил я, понимая, что если сейчас не отстою свое мнение, то буду и дальше выхватывать. В том числе и от Залупы.

— Один? Или с кем-то? — пытливо спросил Рык, закуривая сигарету.

— Братаны есть, — кивнул я. — Солёного ты знаешь.

— Ага, знаю, — ответил Рык, паскудно улыбаясь. Он повернулся к молчащему Раку и добавил: — Повезло, что на Дьяка залупился, а не на Солёного. Тот бы тебя, дурака, вообще убил. Короче. У Рака к тебе предъява. Ответить придется. Как решать будем?

— Раз на раз давай, — бросил я, смотря на плоскую рожу Рака. Тот чуть подумал и кивнул.

— Раз на раз, — подтвердил он. Рык чуть подумал и сплюнул на пол.

— Вписываться будет кто за тебя?

— Не, я сам. Дворовые же. Тебе верю.

Рык улыбнулся в ответ и даже похлопал меня по плечу.

— Это правильно. По пацански. Чо, когда забиваетесь?

— Да хоть сейчас, — махнул я рукой. Но Рак протестующе замычал, заставив своих друзей заржать по-шакальи.

— Ему, блядь, месяц теперь в себя приходить, — отсмеявшись, ответил Рык. — Короче, забьемся через месяц. Если Рак сочтет нужным, то предъяву отзовет. Добро?

— Добро, — кивнул я и, пожав протянутую руку старшака, спустился по лестнице к себе на площадку. До меня еще доносилось слабое мычание Рака, но его в какой-то момент перебил недовольный голос Рыка и звук пиздюлины. Все, как и всегда.

Но Рак предъяву не отозвал. Однако и раз на раз мы с ним так и не сошлись. Через две недели после этого разговора Рак получил пизды в драке с гопарями Речки. Получил сильно: ему пробили арматуриной голову, и остаток своей жизни Рак провел дома, пуская слюни и обоссывая инвалидное кресло, выданное ему местной поликлиникой. Когда умерли его родители, Рака увезли в какое-то спецучреждение для инвалидов, а квартирку быстро прибрали к рукам мутные люди. Проходя мимо мусорных баков, я еще долго натыкался на большую фотографию сидящего в инвалидном кресле Рака с дебильным выражением лица и распотрошенную сумку с его обоссаными вещами, которыми побрезговали даже бомжи.

Нулевые начались сказочно. Количество «не таких, как все» росло в геометрической прогрессии. Мы, сидя на лавочках в парке, то и дело видели пестрых сверстников: рэперов, в мешковатых штанах и балахонах с Тупаком и Ониксом. Алисоманов и киноманов, выползших из прокуренных квартир и набравшихся смелости. Пиздюшню в черных балахонах «Scooter» и «Prodigy». Обвешанных значками и нашивками девчат. Вылезли на улицы скины и первые хулсы. Гораздо позже на улицах появились и другие: любители альтернативы, эмо и прочие однодневные хуеплеты.

Быть не таким, как все, стало модным. За свои увлечения полагалось пиздиться со всеми несогласными и презирать их так сильно, насколько позволяла собственная ненависть. Забавно, но на Окурке даже рэперы и пиздюшня в балахонах «Scooter» могли за себя постоять. Если ты в чем-то выебывался, то был обязан пояснить за свои увлечения. А если не мог этого сделать, то становился цивилом, который украдкой слушает любимую музыку дома и одевается исключительно в то, во что и подавляющая часть обитателей нашего города.

— Им надо как-то выделяться, — бросил как-то Балалай, когда мы сидели в парке на лавке втроем: я, он и Лаки, и пили холодненькое разливное.

— Угу, — поддакнула Лаки. — Когда в жизни серость, хочется её разбавить чем-то ярким.

— Черным викторианским платьем и белой пудрой? — съязвил Олег и, получив кулаком в плечо от Ольки, рассмеялся. — Да я стебусь, забей. Но ты права. Ты погляди, где мы живем. Идешь по улице, а вокруг пиздец. Серые коробки с пустыми окнами. Ебущиеся в кустах бомжи и ширяющиеся дурью нарки в подъездах. Гопота и лужи из слюней. Дрянь и грязь ебаная. Вот и ищешь чего-то другого, отличающегося от привычного. Наша компашка на Речке пока собралась, года два прошло, кажется. Хули вылупился, обезьяна?!

Последнее относилось к смуглому пацану в широких «трубах» и в балахоне с логотипом «Onyx». Пацан было остановился и сунул руку в карман, но увидев, как мы с Олегом поднялись с лавочки, передумал и, ругнувшись сквозь зубы, быстро потопал дальше.

— Пиздуй, пиздуй… Заебали, — выругался Балалай и закурил сигарету. — Напялят свои негритянские штаны и ходят, словно обосрались.

— Напялят свои черные шмотки и ходят, словно мизантропы, — передразнила его Лаки. Олег улыбнулся и кивнул.

— Не без этого, сестренка. Но я по крайней мере могу пояснить за шмот, а зверек этот скорее всего окромя «Оникса» своего нихуя и не слушал, если и его слушал хотя бы. Позеры ебаные.

В моем дворе тоже было полно пёстрых «не таких». Большинство я знал еще с детства, поэтому спокойно относился и к штанам-трубам, и к бомберам, и к фирменной чёлке, закрывающей лоб. С кем-то я просто здоровался, а с кем-то даже дружил, несмотря на явное различие. С Нафаней, например.

Макс Трубин. Некогда типичный гопарь, который, как и все его собратья, тусил во дворе или парке, доебывался до прохожих и залетных, бухал и не работал. Все поменялось в один момент. Когда Макс добрался до качалки, которая находилась в подвале через два дома от моего. Рыхлый Макс, еле выползший из дома на следующий день, однако снова поплелся в качалку. А потом поймал кайф и стал наведываться туда постоянно, пока не оброс мышцами и новыми убеждениями.

Так получилось, что в качалке тусовалось много разного народу. Мужики на массе, которые тягали ебунячие веса, пердели и крыли хуями политиков. Гопари с худо-бедно работавшим мозгом, которые набирали массу, чтобы влиться в чью-нибудь бригаду и зарабатывать хорошие деньги. Подснежники, приходившие на месяц и исчезавшие с концами. Скины и нефоры. И такие, как Макс, которым просто нравилось тягать железо.

Со временем Макс втянулся и лучше познакомился с обитателями качалки. Но особенно сдружился лишь с одним. С Казаком, которого иногда называли Косой Казак, потому что его левый глаз постоянно норовил закатиться за переносицу.

В перерывах между подходами и во время страховки Казак медленно, но верно захламлял голову Макса националистическими идеями. Говорил об оборзевших чурках, которые лапают наших баб. О спившемся поколении молодых, которые не могут защитить свою родину и с радостью хавают то, что выдают негры. Макс поддакивал и постепенно привыкал к тому, что ему говорят, сам не понимая, что промывка мозгов идет бешенными темпами. А потом он просто пропал.

Я встретил его через полгода, когда возвращался домой из универа и качал головой в такт музыке, орущей в наушниках. Макс сидел на лавочке у подъезда, и поначалу я его не узнал: пропал его привычный спортивный костюм темно-синего цвета и белые кеды-манежки, Макс вытянулся и заматерел, а глаза, раньше просто злые, сейчас смотрели на мир осмысленно злобно. Тем не менее, меня он поприветствовал тепло. Я же, улыбаясь, без стеснения рассматривал Макса. Одет он был в узкие серые джинсы, надраенные кремом берцы и черный бомбер с головой питбуля на груди.

— Здорово, Миха, — улыбнулся Макс, и я улыбнулся в ответ. В детстве мы часто гоняли вместе. То в догонялки, то в футбол или прятки. Даже будучи гопарем, Макс никогда до меня не доебывался, в отличие от Рака и остальных.

— О, привет. Куда пропал? — с места спросил я, присаживаясь рядом и доставая сигареты из кармана. Макс взял одну сигаретку и, закурив её, задумчиво прищурился.

— В лагере был, — коротко ответил он. Я нахмурился.

— В смысле? Сидел что ли?

— Не, — рассмеялся он. — В спортивном лагере. «Русь Святая» называется. Пацаны из качалки создали, мы туда на полгода поехали, чтобы на природе заниматься и просвещаться. Слыхал о таком?

— Не-а, — мотнул я головой. — О других слыхал. Бритых сейчас на районе много стало.

— Да то ебланы, — ругнулся Макс. — Нормальных бригад раз-два и обчелся. Остальные по беспределу живут, как звери.

— А вы? — усмехнулся я. Макс было напрягся, но потом выдохнул и даже сподобился на улыбку.

— Пиздец ты дерзкий, Дьяк, — покачал он головой, но тон был веселым. — Мы не беспределим. Проводим работу со школьниками, об истории рассказываем, на слеты гоняем. Лагерь вот свой в области открыли. Если надумаешь, залетай…

— Не, не. Я в национализм не лезу, друже, — ответил я. Макс чуть подумал и кивнул.

— Но приглашение в силе. У нас серьезная бригада, смотри. Слыхал, на той неделе замес был с чурками в центре?

— Вроде да, — кивнул я. — Типа ресторан там чей-то спалили.

— Угу. Оборзели вконец. У Шустрого… пацан наш, там бабу обидели. Чурки доебались и чуть в подсобку её с подругой не затащили. Совсем охуели, прикинь. Ну мы с братьями и ответили, — ответил он. Я промолчал, припоминая подробности. Пятерых увезли в реанимацию, и еще десяток гостей пострадали от огня. — Сейчас вот Шаман, старшак наш, думает в политику идти. Говорит, что харэ детской хуйней заниматься. Надо на верхах вопросы решать.

Макс говорил с жаром человека, которому мозги промыли не один раз. И с каждым словом улыбка на моем лице становилась все более растерянной. Это уже не подростковая банда получается, а серьезная организация, как Макс и говорил. Балалай тоже баловался национализмом, но он, по крайней мере, просто пиздел. А Макс в эту тему вписался конкретно.

— Ты не ссы, — улыбнулся Макс, заметив на моем лице испуг. — Мы волосатых не трогаем. Наоборот, Шаман говорит, что вы нам братья тоже. Рэперов да, пиздим, бывает. Потому что негров любят. Панки тоже свои пацаны. Ну и гопоту оборзевшую порой приструниваем. Ты залетай, не стесняйся. У Шамана дома собрания проводятся. Обсуждаем там всякое интересное. Друзей приводи.

— Я подумаю, Макс, — тихо сказал я, смотря на него.

— Заебись, — снова улыбнулся он. — Синий дом. На соседней от Солёного улице. Скажешь, что от Нафани пришел. Пустят.

— Нафани?

— Ага. Пыга моя. Ты пацан свой, правильный. Поэтому и зову.

— Я подумаю, — вздохнул я и, поднявшись, пожал Максу руку. — Бывай, друже.

— И ты не теряйся, — усмехнулся он, провожая меня взглядом.

— Ебанина какая-то с людьми творится, — буркнул Балалай, когда мы вечером сидели на промке втроем. На камне стояли две сиськи холодного пива, лежала общая пачка сигарет и две раскрытые пачки сухариков со вкусом сыра, вонявшие прокисшими носками.

— Не вижу ничего ебанутого, — ответил я, делая глоток пива. — Человеку надо к кому-нибудь прикантоваться. Вот и ищут группки по своим увлечениям. Ты вот к нам пристал, а Макс к скинам.

— К вам я пристал потому, что у вас мозги нормальные. А ему промыли, — не сдавался Балалай.

— Блядь, Олежа, — вздохнул Кир, массируя виски. — Иногда мне кажется, ты спецом нам мозги ебешь. То, блядь, хорошо, что все разные, то плохо. Определись уже. А то такое ощущение, будто тебе похуй против чего протестовать. Как панк с Речки, в натуре.

— Не без этого, — улыбнулся Олег. — Я к тому веду, что хорошо, когда ты сам до выбора дошел, а не тебя заставили его сделать. Вот Нафаня эта, Дьяков кент, не сам попал. Его туда как телка потащили, а он и рад. Я, блядь, этих сектантов на раз чую. Можно, конечно, ради фана туда запереться, но все слишком предсказуемо. Будет пиздеж про чистоту расы, поорут маленько, за усатого выпьют и разойдутся. Дадут чуркам пизды на выходных и довольны. Промытые, блядь. Душой в это верить надо, тогда и толк будет. Вон Дьяк чо, послушался его? Хуй там плавал. Дьяк послушал и забил болт, потому как Дьяку на это похуй. Он металом живет и его принципами.

— Не, Макс пацан нормальный. Просто не очень умный, — хмыкнул я. — Он и к гопарям почему притусовался? Проели ему плешь пацанской романтикой своей, он и повелся. Сейчас то же самое происходит. Но это его выбор, не наш. Так что нечего на пацана пиздеть. Пейте пиво уже, пока холодное.

Но сделанный выбор всегда предстояло отстаивать. В универе на меня мало обращали внимания, потому что волосатых там было много и преподы привыкли. А вот на Окурке частенько критиковали. Гопота, не понимавшая, зачем носить длинные волосы, пробивать уши и одеваться во все черное. Цивилы, косо смотрящие вслед, когда ты проходишь мимо. Они, в майках-алкашках, с огромным пивным пузом, неодобрительно ворчали вслед, а потом тащили своих личинок дальше — к киоску с холодным разливным. Себе пиво, пиздюку мороженое или сушеную рыбу, чтобы не заебывал по пути домой и не спалил перед мамкой.

— Здрасьте, — улыбался я бабушкам-соседкам, которые, казалось, всю свою жизнь провели на лавочке у подъезда.

— Здравствуй, Миша, — елейно улыбались они, и одна обязательно спрашивала: — Как там мама? А ты как? Учишься? Ну, молодец, молодец…

— Совсем дурной стал, — шептала она, стоило мне только войти в подъезд. Я, ради веселья, всегда выкуривал еще одну сигарету на площадке между вторым и третьим этажами, где находились почтовые ящики и можно было без риска запалиться подслушать, о чем пиздят бабки. А они, не ведая, что их слышат, перемывали мне кости. Кир, который иногда захаживал ко мне, тоже порой любил остановиться между этажами и послушать о себе свежие сплетни.

— Нехристь! — сплевывает на асфальт баба Рая из соседней с моей квартиры. — Отец остыть не успел, так он пить начал. Машка бедная на себе лодыря тянет, а он учится. Ха. Учится, как же. Видела его с дружками. Шляется весь день по двору, ищет, где бы выпить взять.

— Рожа еще чернющая, глаза злыя, — шамкает третья старуха, баба Алла. Зубы ей выбил родной внук, но она один хуй в нем души не чает. — Женечка вон говорит, что он с дружками провода воруют с заводу. На то и кормятся, значит.

— Ой, Женя — хороший мальчик. Всегда здоровкается, — кивает баба Катя, самая говорливая и авторитетная из бабок. Остальные сразу затыкаются, как она рот открывает.

— И друзья его уважают, — гордо говорит баба Алла. Она не знает, что Рык, её внук, трясет школьников на деньги и несколько раз ебал бомжиху в подъезде, будучи в говно. — В рот ему смотрят.

— А энтот, — продолжает баба Катя, — порченный. С детства еще злодеем был. То лампочки в подъезде побьет, то в двери звонит бегает. А сейчас вон ходит, глазюками стреляет. «Здрасьте», говорит, а у самого рожа ублюдская-то…

— Лицемерки ебаные, — улыбаюсь я и, затушив сигарету в банке, наполненной слюнями и раскисшими бычками, поднимаюсь на свой этаж.

Понятно, что тема снова всплыла тем же вечером в нашей компашке. Кир проставлялся за днюху, и мы сидели у него дома, объевшиеся и слегка пьяные. Я пересказывал разговор бабок, а Лаки с Иркой смеялись так, что Кирова бабка пугалась и громко пердела в своей спальне.

— Да ладно, открыл Америку, — вытерев глаза, ответила Ирка. — Тут в кого ни ткни, обязательно такую же историю расскажет.

— Факт, — вальяжно протянул Олег, развалившийся на диване. — Ща уссытесь. Наши бабки в Круглом и Длинном души не чают, а я вот еблан по их мнению.

— Факт, — передразнил его Кир, за что чуть не удостоился дружеского подзатыльника. — Те ж Богом тронутые, а ты ебанько намеренный.

— Угу, — кивнул Балалай. — И это неслабо удивляет, братка. Иду я тут, значит, домой. Тащу родакам и этим двум дегродам жратвы в пакете, а бабки у подъезда обсуждают, как застукали Длинного дрочащим на входную дверь Аньки. Ну, шалава наша местная. Типа только с денежными мужиками ебется. Длинный себе в башку вбил, что она его любит без памяти. Оборвал кусты у второго подъезда, цветочков набрал, значит, и к ней в гости. А там Анькин ебарь, злой, как черт.

— И? — выдавил из себя пунцовый Кир, готовый заржать.

— Хули «и»? — пожал плечами Олег. — Выскочил он на площадку, вырвал цветы у Длинного и отпиздил его ими же. Ладно б дегрод нормальные сорвал, так нет. Розы притащил. В итоге бабка, что его спалила, рассказывает. Идет, мол, по лестнице и слышит, как наверху плачет кто-то, жалостно так. Поднимается, а там Колян с ебалом расцарапанным и площадка вся в розах. Стоит, блядь, плачет и дрочит на дверь…

Мы перебили Олега громовым хохотом, да он и сам не удержался. Заржал во всю мощь легких и только хорошенько отсмеявшись, продолжил:

— Короче, увела бабка Коляна к себе домой, пока мамка где-то шлялась. Так дегрод не придумал ничего умнее, как продолжить дрочить. А кончину бабкиным Федором вытер. Котом ее старым. И чо? Лапушка и зайка по мнению бабок, как и старший. Зато я, блядь, злодей, хотя крысам этим старым ничего плохого не сделал. Ладно, наблевал пару раз в подъезде по пьяни, но убрал же все за собой. Хуй их логику кто поймет.

— Классика, хули там, — кивнула Ирка. — Дьяка свои бабки песочат, меня свои. Только всегда за глаза. Мол, мы с мамкой отца до ручки довели. Отощал, бедный, лупим его до одури и деньги отнимаем. Сами в глаза долбились, когда мамка его по двору гоняла за то, что зарплату пропил. Гопоту, кстати, редко трогают.

— Потому что им плевать, кому пиздюлину отвешивать. Бабке или очередному волосатому, — буркнул Жаба. Ирка поджала губы и кивнула, соглашаясь с ним.

— Ну да. Я в последнее время молча прохожу и ни с кем не здороваюсь, — продолжила она. — Один хуй, как обсирали, так и будут обсирать. Порой кажется, что делают это из-за того, что я с волосатыми трусь.

— Брось, — поморщилась Лаки. — Бабки у подъезда такие существа, что кости мусолить будут всем. И ботанику, который со скрипкой из музыкалки идет, и хулигану с разбитой рожей и опухшими кулаками. Им надо хоть о ком-то сплетничать, иначе смысл жизни теряется.

— Тебя тоже обсуждают? — ехидно спросил Жаба. Олькин взгляд похолодел, но голос остался таким же отстраненным.

— Нет. Папу боятся, — улыбнулась она и поправила челку, закрывшую правый глаз. — Просто смиритесь. Нас всегда будут обсуждать, но будут и те, кому плевать. Вот это факт. Чем ты сильнее выделяешься, тем больше внимания привлекаешь.

— Лаки права, — вздохнул я, с громким «чпок» открывая очередную бутылку пива. — Похуистичнее надо быть, и все. Доебался кто — ответь. Брешут как собаки — пройди мимо. С другой стороны, сами знали, на что шли, когда меняли стиль. Не такой, как все? Отвечай, раз не такой.

Но тогда я лукавил. Меня все же задевали чужие слова, будь то доебы гопарей или собачья брехня бабок. Похуизм пришел спустя время. К каждому. Тогда-то и стало плевать, кто там и что думает о тебе. Важнее то, кто ты сам.