Девушка из Стамбула

Гаяз Исхаки, 1999

Живя за рубежом, писатель с беспокойством и грустью вспоминает родной край, разлучиться с которым его вынудили печальные обстоятельства. Гаяза Исхаки волнует будущее народа, которое представляется ему большой трагедией. В смутные, тревожные годы революции он мечтает о возвращении свободы и независимости, воспевает героическое прошлое народа. Постоянной темой писателя является также жизнь татарских эмигрантов за рубежом, их неизбывная тоска по родине, по любимому дому.

Повести и рассказы

Осень

Была осень. Тихо шелестел мелкий дождь, добавляя черноты и без того непроглядной ночи и тяжести напитанному влагой воздуху. Сырости, казалось, не будет конца. Она наваливалась, давила, словно нечистая сила. От черноты ночи стыла душа и ныли старые кости. Громоздкая туча, забившая небо, опускалась всё ниже, словно собиралась поглотить и землю, и небо целиком. Завладев берегами Идели, она со всех сторон обложила пароход, упрямо в полном одиночестве вспарывавший кромешную тьму. Туман становился всё плотнее.

Чтобы не дышать сырым воздухом за окном, Нафиса сидела, забившись в угол каюты. Она читала, витая в сладком мире мечты. Дети, ещё вчера целый день носившиеся по палубе, а вечером не устававшие смотреть на сияющие огнями встречные пароходы и скользящие по течению плоты, теперь сидели в каюте, куда загнал их густой туман. Они занялись куклами, женили их, устраивали свадьбу, изобразив из себя сватов, и понарошку угощали друг друга. Сегодня на пароходе было непривычно тихо, словно люди исчезли куда-то. Музыка из ресторана не слышалась, звонки из кают, вызывающие прислугу, не раздавались, и гармонь в нижних классах протяжных песен не наигрывала.

Пароход стоял на месте. Откуда-то, будто издалека, послышался звук. Нафиса оторвала взгляд от книги. За окном, с трудом одолевая темень, проплыл фонарь. Послышался шум. Засветился красный огонёк. Пароход заскрипел снова. Донеслись голоса. Где-то мерцали огоньки  –  то слева, то справа. Пароход скрипеть перестал. Нафиса прислушивалась к далёким голосам, стараясь разобрать, о чём говорили люди. В дверь постучали и открыли. На пороге стояла женщина с двумя чемоданами в руках, а за ней двое детей. Она сощурилась, словно яркий свет резал ей глаза, будто извиняясь за то, что нарушила покой и внесла с собой столько сырости, спросила по-русски:

— Простите, здесь есть свободные места?

Вид незнакомки в промокшей насквозь одежде, с покрасневшими руками и тонкими синими губами, а также дрожащих от холода детей вызвал в Нафисе сострадание, на какое способны только женщины, и она сказала торопливо:

— Есть, есть, мы занимаем только два места, вот эти два свободны.

Глядя на женщину, которая принялась раздевать промокших детей, спросила по-русски:

— Как называется эта пристань?

Женщина, не оборачиваясь, сказала:

— Богородицкая. Мы двенадцать часов ждали парохода, продрогли совсем.

Один из детей незнакомки, скинув промокший бешмет, подошёл к детям Нафисы. Те, взглянув на него, продолжали играть:

— Это будет сватья, а это  –  главный сват. Этот пусть будет отцом.

Мальчик, наблюдавший за ними, спросил:

— А где же у отца бутылка?

— А зачем ему бутылка?  –  возразили дети.  –  Он же доктор.

— Нет, у отца должна быть бутылка,  –  не сдавался мальчик,  –  пусть отец пьёт.

Нафиса встретилась глазами с матерью детей. Обе улыбнулись. Женщины почему-то сразу же прониклись взаимной симпатией. «Куда едете? Откуда?»  –  заговорили они, перейдя на родной язык. Дети тоже стали играть вместе. То ли оттого, что Нафиса чувствовала себя в каюте хозяйкой, то ли из жалости, она спросила:

— Чаю хотите? Можно заказать. Думаю, пока не поздно.

Женщина выразила согласие. Нафиса сделала заказ и накрыла стол. Обе достали из корзин еду и стали угощать друг друга, забыв о непогоде за окном и о пробирающей до костей сырости.

Напившись чаю, дети ещё долго играли в куклы, а, утомившись, быстро уснули, зато матери их спать не спешили. Нафиса испытывала искреннее сочувствие к попутчице и её детям, ей хотелось узнать о них больше. Она задавала вопросы. Сначала женщина отвечала односложно, но, разговорившись, стала откровенней.

Оказалось, что она была любимой дочкой богатого мурзы, получила хорошее воспитание, закончила институт и даже училась пению у специального педагога. Желающих жениться на ней было много. Она сама не знает, почему (видно, такова уж её злосчастная судьба) замуж вышла за теперешнего мужа. Родила четверых детей. Двое, слава Аллаху, умерли рано, избавились. Остались двое. Словно подтверждая её слова, один из детей вдруг испуганно вскочил с криком: «Мама, мама! Папа идёт, папа!» Мать уложила его, ласково успокоила.

— Кто же он, муж твой?  –  спросила Нафиса.

Женщина долго молчала.

— Как вам сказать? Муж мой…  –  она помолчала снова.  –  Когда женился на мне, был офицером… Потом его уволили… Приданое у меня было большое. А потому служить больше не стал. Очень много денег растратил… Дела у нас расстроились. Помогли ему стать земским начальником… Попал под суд, выпутался ценой очень больших денег… Но этого мало: он сильно пьёт… Оставалось у нас немного земли, мельница. Мне сообщили, что он собирается продать это. Вот еду туда… Что же я буду делать с детьми, если останусь ни с чем?  –  сказала она и тяжело вздохнула…

Нафису тронуло признание незнакомки, которая стала готовить себе постель, видимо, решив, что разговор окончен.

Нафиса тоже достала постель.

А дождь всё лил и лил, не переставая. Пароход по-прежнему шлёпал колёсами, его унылый, хриплый гудок не мешал женщинам, поглощённым печальными размышлениями.

Некоторое время лежали молча, пытаясь уснуть, но сон не шёл, и они заговорили снова. Им почему-то хотелось излить друг другу свои горести и радости  –  всё, что было спрятано у них глубоко внутри. От настоящего перешли к воспоминаниям, заговорили о любви, о свадьбе.

— А как вы замуж выходили?  –  спросила женщина.

Нафиса, недолго думая, опершись о подушку, начала свой рассказ. Глаза её при этом улыбались, лицо, казалось, озарилось светом, голос зазвучал как-то по-особому мягко. Глядя на неё, собеседница поняла сразу: судьба этой женщины совсем не похожа на её собственную,  –  и стала внимательно слушать.

«Родилась я в Оренбурге в семье купца средней руки. Получила мусульманское образование. Училась хорошо. Русскому языку меня обучила русская женщина, которая приходила к нам домой. Но поскольку я жила в городе, язык этот был немного знаком мне. Могла читать и способна была понимать книги. Некоторые девочки, жившие по соседству, учились в гимназии. Очень нравились мне их переднички и серые платья, но отец у меня был человеком старой закалки, о гимназии и слышать не хотел. В свои семнадцать-восемнадцать лет я считалась уже взрослой девушкой. Временами мне говорили: «Сваха Сахиба приходила. Вахит-бай просит тебя за своего сына. Главный сват у них уважаемый кари-хальфа, знающий Коран наизусть». Мне такие новости были неинтересны.

В театре как-то давали новую вещь. Отец, хотя и не ходил в театр, нам с братом бывать там не запрещал. Но всякий раз отправлял с нами либо соседку Марфугу, либо разносчицу Фахрию.

В тот раз ложи оказались распроданы и брат купил два билета в партер. Отец очень огорчился. «Не позволю,  –  сказал,  –  там одни болваны-недоросли, нечего якшаться с ними!» Но нам очень уж хотелось, и мама поддержала нас. Пошли мы. Отец крикнул в догонку:

— Будьте осторожны, за кулисы не ходите!

Сели на свои места. Перед самым началом справа от меня место занял какой-то русский. В Оренбурге у нас русские нередко бывают в нашем театре, поэтому я не обратила на него внимания. Слева сидел брат, я была спокойна, зная, что никто не сможет наябедничать отцу, будто я сидела рядом с чужим.

Начался спектакль. Мы были поглощены происходящим на сцене. Во время паузы взглянула на русского соседа. Он смотрел на сцену, ничего не замечая вокруг… Я была удивлена: откуда у русского такой интерес к татарскому спектаклю? Но вот занавес опустился. Лампы пригасили. Глаза, привыкшие к яркому свету, как-то освоились не сразу. Всюду светились стёкла биноклей, издали знакомые кивали друг другу. Брат мой в ту пору курить учился. Воспользовавшись антрактом, он испарился куда-то.

Я стала забавляться биноклем. Вдруг сосед обратился ко мне по-русски:

— Простите, туташ^[1], не могли бы вы дать мне программу? Я пришёл поздно, и программ уже не было.

— Пожалуйста!  –  сказала я и стала внимательно разглядывать соседа.

Я и теперь помню, как он выглядел… Тёмный костюм, шёлковый галстук, который, переливаясь, становился то голубым, то чёрным, белоснежный воротник, задумчивые глаза.

Он заметил:

— Артистка, которая играет учительницу, очень хороша. Похоже, на сцене она давно.

Я, что знала, рассказала ему о труппе. Он ответил:

— Вы, туташ, счастливый человек, живёте среди своих, можете разделять радости народа. Я живу на чужбине и театра своего не видел уже целый год… Об этой пьесе я не знал ничего. Даже не слышал… Это же так плохо…

После этих его слов стало ясно, что никакой он не русский, просто живёт где-то далеко среди русских. И всё же старается не забывать своих. Мне стало жаль его.

— Так что же мешает вам жить среди татар?  –  спросила я.

— Не могу. Я доктор, окончил институт только в прошлом году. А сейчас призван в армию, обязан ехать туда, куда пошлют.

Тут раздался звонок. Занавес поднялся. Я одним глазом смотрю на сцену, другим  –  на соседа. Однако он, казалось, забыл о моём существовании, всё его внимание было на сцене. Он просто жил спектаклем: смеялся во время весёлых сцен и грустил, когда на сцене изображали печаль. В антракте сосед снова рассказывал мне о том, что жить среди русских ему неинтересно, что через три месяца он освободится от армии и собирается обосноваться в одном из таких городов, как Казань, Оренбург, Астрахань. Он поинтересовался:

— Вы кто?  –  И узнал, как меня зовут.

Через некоторое время предложил:

— Не хотите ли выпить что-нибудь в буфете?

— Спасибо,  –  сказала я,  –  вы же знаете, народ наш пока смотрит на подобные дела с осуждением. Отец терпеть не может, когда молодые ходят парами. Простите, я не могу.

— А я пойду. Я только что с поезда. На вокзале увидел театральную афишу и поспешил сюда, даже поесть не успел,  –  сказал он и вышел.

Меня охватило какое-то неведомое доселе чувство. «Как живётся этому джигиту среди русских?  –  думала я с беспокойством.  –  Кто будит его по утрам к чаю? Как проводит время в праздничные дни? Не страдает ли от одиночества?»

Думала я так, и мне вдруг пришло на ум, что у джигита, возможно, есть русская любовница. Известно, что молодёжь у нас любит баловаться. Но подозрение быстро пропало. Брат, докурив свою папиросу, ко мне не спешил, зато сосед отсутствовал недолго. В руке у него была довольно большая плитка шоколада. Он сел и, развернув шоколад, сказал, протягивая мне:

— Прошу вас, туташ!

У нас принимать угощение от джигитов не принято, но я подумала, что огорчу его, если откажусь, и, поблагодарив, взяла. Тем временем вернулся и брат.

— Этот джигит доводится вам братом?  –  спросил сосед и, получив утвердительный ответ, предложил шоколад ему тоже. Видимо, подумав о запахе курева изо рта, брат взял угощение с удовольствием.

Началось третье действие. Сосед мой снова увлёкся спектаклем. Я, хотя и относилась к нему с симпатией, всё же мне было удивительно, что он так страстно реагирует на пьесу. Спектакль дошёл до самого жалостного места. У меня на глаза навернулись слёзы, но, стесняясь соседа, я сдерживала себя. Скосила глаза на него  –  и что я вижу!  –  по щекам джигита текут слёзы! Я испытала двойное чувство  –  хотелось и утешить его, и пристыдить. Уловив мой взгляд, он покраснел и отвернулся.

Занавес закрылся. Народ хлопал очень долго. Сосед мой как-то робко снова предложил мне шоколад. Посмотрев ему в глаза, я почувствовала себя увереннее. Сама не знаю почему, вдруг заговорила о себе. Стала рассказывать то, о чём не говорила никому,  –  о маленьких секретах нашей семьи.

Было объявлено, что после спектакля будут показаны юмористические сценки. Мы остались. Перед самым открытием занавеса сосед сказал:

— Плитка шоколада нецелая, но вы всё же возьми — те её.

— Большое спасибо, простите меня, только не обижайтесь, у нас это не принято. Меня просто со света сживут допросами: кто да откуда.

— Понимаю, понимаю… Вот в чём трагедия наша,   — сказал он.

Через некоторое время спросил:

— Смогу ли я снова увидеть вас, туташ?

Я, не задумываясь, сказала:

— Через два дня снова спектакль, я не пропускаю ни одного.

После представления, прощаясь, он сказал:

— Проводить вас, небось, тоже не дозволено, туташ?

— Да, это правда,  –  сказала я.

Впервые в жизни почувствовала я себя угнетённой нашими обычаями… Перед расставанием он долго пожимал мне руку. Я покраснела… Он вышел раньше и почему-то стоял у выхода, ожидая меня. Мы посмотрели друг на друга и таким образом простились.

В ту ночь мне снились какие-то сладкие сны. Я не могла дождаться следующего спектакля. Вот настал, наконец, желанный вечер. В этот раз за нами увязалась старая Марфуга-эби^[2]. Я принялась уговаривать её остаться.

— А что там сегодня?  –  поинтересовалась она.  –  Разве дочки Фахри-мурзы не будут плясать в обнимку с мужчинами?

— Нет. Танцев сегодня не будет.

— Ну, коли так, собираются только болтать, такое я и сама могу показывать,  –  сказала она и решила пойти к своей приятельнице  –  старухе-разносчице. Мы отвезли её на лошади, пообещав захватить на обратном пути, а сами отправились в театр.

Места наши были в ложе. Я принялась высматривать в толпе своего знакомого. Он сидел в партере  –  рядом два места были свободны  –  и тоже искал меня глазами. Увидев друг друга, поздоровались кивком головы. Он смотрел растерянно, будто говоря: как же это, я здесь, а вы там? Он встал и вышел. Я боялась, что появится в нашей ложе, ведь кругом были люди, знавшие меня. Долго ли тут до сплетни? Раздался звонок, огни погасли. Занавес ещё не открылся, как джигит мой вошёл к нам. Мы и поздороваться не успели, как спектакль начался. Поэтому он остался в ложе. Пьеса была неинтересная, и мы, отодвинувшись вглубь, стали тихонько беседовать. В перерывах братишка уходил курить, тогда как мы оставались на месте. Увлёкшись разговором, я совсем забыла об опасности. В конце спектакля договорились о следующей встрече.

Марфугу-эби, как обещали, доставили домой. Отец был уже в постели, а мама дожидалась нас с чаем. Брат быстренько попил чай и ушёл спать. Я размышляла, стоит ли рассказать маме о случившемся. Тут она сама спросила:

— О чём задумалась? Не хочешь ли чего рассказать мне?

Я привыкла ничего не скрывать от мамы.

— Да, есть что рассказать!  –  сказала я и обо всём подробнейшим образом поведала ей.

Мама слушала, слушала и сказала:

— Вот почему отец так не любит отпускать вас в театр. Разве взрослой девушке прилично знакомиться с первым встречным?

— Нет, он вовсе не плохой человек!  –  вспыхнула я и стала защищать джигита. Наговорила такого, что после самой стыдно стало.

— Сначала-то все они хороши, потом только плохими становятся. Девушкам надо быть осторожными,  –  сказала мама.

Меня всю ночь тревожили радостные и страшные сны. Утром во время чая, видя, что отец не сердится, я успокоилась. Зато в обед он был похож на сбесившегося пса. Ударил брата. Орал на маму: ты, мол, сама распускаешь детей.

Подойдя ко мне, он ревел:

— Это кто же позволил тебе проводить в театре вечера со всякими обормотами? Как не стыдно тебе? Как не побоялась Аллаха? Ты позоришь своих мать и отца!

Я покраснела, мне жаль было маму, которая заливалась слезами, но греха я почему-то не чувствовала. Никаких угрызений совести не было. Отец бесился очень долго и под конец заявил:

— Отныне запрещаю ходить в театр!

Увидев билеты, купленные на завтрашний спектакль, он от души сорвал зло, порвав их в мелкие клочья.

Жизнь стала невыносимой, дни потянулись тёмные и безрадостные. Особенно трудно было, когда в театре давали спектакль.

Я садилась за рукоделие и путала рисунок, всё получалось плохо, пальцы исколола иголкой.

Отец всё не мог успокоиться, зато мама, похоже, стала добрее и сердечней прежнего. Однажды, как всегда, в одиннадцать часов, огни в доме потушили и легли спать. Я долго не могла уснуть. В комнате родителей тоже не спали. До меня доносились то спокойный голос мамы, то гневный голос отца. Слышались лишь отдельные слова. Я очень страдала, не знала, куда себя девать, скучала по джигиту, хотелось услышать его голос. Мне казалось, что я разлучена с близким человеком, которого знала давным-давно. Делать ничего не хотелось. Думала отправить в театр брата, дав ему денег на папиросы, но его отец тоже не пустил.

— Чтобы в театре ноги вашей не было!  –  гремел он.

Почему-то всё время хотелось плакать. Я слонялась по комнатам, пробовала петь. Время тянулось бесконечно.

На другой день утром, часов в одиннадцать, у наших ворот остановилась лошадь. Я смотрела и не верила глазам: из повозки вылезал джигит, о котором я всё время думала! Тот самый!

— Мама,  –  закричала я,  –  он приехал!

Мама встала с места:

— Кто приехал?

— Тот джигит!

— Ну чего кричишь, парней, что ли, не видела?  –  обругала она меня и стала разглядывать джигита, а сама соображала, что делать.

Зазвонил колокольчик. Мама застыла на месте. Сказала служанке:

— Иди узнай, кто такой и что ему надо.

Колокольчик тем временем звякнул ещё.

— Ты почему заставляешь человека ждать?  –  крикнула я служанке и побежала открывать дверь.

— Что ты делаешь, Нафиса, вернись!  –  пыталась остановить меня мама.  –  С ума, что ли, сошла?

Сердце моё сильно билось, казалось, вот-вот выскочит из груди. В сенях я глубоко вздохнула и, затормозив себя, подошла к двери. Джигит, ожидавший увидеть служанку, был немало удивлён. Чтобы взбодрить его, я сказала:

— Добро пожаловать! Прошу вас, проходите!

Он покраснел и стал взволнованно пожимать мне руку. Вошли в дом. Мама, не зная, как держать себя с нежданным гостем, накинула на себя шаль и сказала:

— Прошу вас, кунак^[3]!

Не сумев скрыть своей радости, я просияла улыбкой. Мама сделала мне глазами какой-то знак, который я не поняла, да и не хотела понимать.

Джигит сказал:

— Вас в театре не видно, туташ!

— Да уж какой тут театр!  –  воскликнула я.  –  За прошлый раз наказание отбываю: отцу донёс кто-то, что мы с вами беседовали. Если бы вы видели, какой переполох он поднял! Словно день страшного суда настал!

Мама покашляла, делая мне какие-то знаки, а я, смеясь, выложила джигиту всё начистоту. Видя, что не может остановить меня, мама сказала:

— Вели поставить самовар, дочка!

— Спасибо, спасибо,  –  сказал джигит,  –  я ведь только поздороваться собирался.

Но мне очень хотелось угостить его. Я вышла в другую комнату и велела готовить чаепитие.

Когда вернулась, мама задавала гостю вопросы:

— Кто вы, откуда, кто ваши родители, сюда зачем приехали?

Джигит повторял уже известные мне вещи о том, что он врач, что временно служит в армии, что по службе возвращался из Туркестана и на две недели остановился в Оренбурге. Мама намеренно, чтобы не дать говорить мне, забрасывала его всё новыми вопросами. Вот и самовар занесли, и стол накрыли. Я села за самовар наливать чай. Мама сидела задумавшись о чём-то, потом вышла в соседнюю комнату и позвонила отцу. Мы с джигитом были заняты приятной беседой, когда послышались тихий, неторопливый голос мамы и грубый  –  отца. Я не обращала на них внимания, продолжая беседовать с дорогим мне гостем.

Пришла мама, бледная, как полотно, и села на своё место. Она тяжко перевела дух. Этот её вздох напугал меня. Джигит тоже почувствовал неладное.

— Дочка, поставь чашку и для отца тоже,  –  каким-то непривычным голосом сказала мама, едва шевеля губами, и это усилило мою тревогу.

Джигит сделал попытку как-то ослабить напряжение и спросил:

— Как у вас с торговлей, удачен ли нынешний год?

Однако мама, которая только что была так разговорчива, в ответ не проронила ни слова. Она не спускала глаз с двери.

Но вот за дверью что-то с грохотом обрушилось. Мама задрожала. У меня тоже по всему телу пробежал холодок, сердце начало колотиться. Голова моя склонялась сама собой, как у человека, приговорённого к казни, готового принять суровую кару. Джигит тоже покрылся красными пятнами. В комнату, словно метеор, ворвался отец. В испуге все повскакивали с места. Он остановился, будто в замешательстве. Все молчали. Повисла долгая пауза. За это время я, казалось, постарела. Наконец, отец негромко и как-то неуверенно сказал:

— Ассаляму алейкум!..

Все вздохнули с облегчением: Аллах миловал!

— Вагалейкум ассалам!  –  отвечал джигит и протянул руку.

— Здесь твоя чашка, старик, здесь!  –  сказала мама, указывая на место во главе стола.

Я, решив, что отец простил меня, что джигит ему понравился, стала смотреть на него с улыбкой. Взгляды наши встретились.

— Ты чему радуешься?  –  сказал он мне.  –  Думаешь, хорошее дело сотворила?

Мама поспешила отвлечь его:

— Пей чай, пока не остыл.

Снова установилась тишина.

Заговорил джигит:

— Простите,  –  сказал он,  –  в Оренбурге я проездом. В театре места с вашими сыном и дочерью случайно оказались рядом, и мы разговорились. Вот и решил я зайти к вам и засвидетельствовать своё почтение…

Отец не нашёлся, что сказать.

— Спасибо, спасибо,  –  сказала мама.  –  Для гостей дверь наша всегда открыта.  –  Гость наш доктор,  –  объяснила она отцу.  –  В Туркестане, оказывается, нашли какой-то камень, который помогает от всех хворей. Они везут его,  –  сказала она, пытаясь вовлечь отца в разговор.

Отец единым духом проглотил свой чай и резко протянул чашку мне, отчего она чуть не опрокинулась. Я наполнила чашку. Отец заговорил, и голос его звучал глухо.

— Что ж, хорошо. Выходит, такому учёному человеку дозволено в театре сбивать девушек с пути? Учителя ваши этому вас учат?

— Да ведь не было такого, старый!  –  вступилась мама.

Руки мои задрожали. Я не успела вовремя закрыть краник самовара и обварила пальцы. Джигит снова покрылся пятнами.

— Я живу среди русских…  –  начал было он, желая оправдать своё желание сблизиться с мусульманской семьёй, но отец не дал ему договорить.

— Живёшь среди русских, так и живи! Мало, что ли, у них баб?.. Потаскухи перевелись, что ли?.. А уж коли ты мусульманин, так нечего мусульманских девушек совращать…

— Простите…  –  джигит снова сделал попытку вступить в разговор.

Отец опять перебил его и понёс настоящий бред! А под конец заявил:

— Да ещё среди бела дня без всякого стыда в дом заявился! Этакое позорище!

— Почему бы мусульманину не прийти в дом к мусульманам?  –  сказала мама, пытаясь смягчить слова отца.  –  Разве все мы не дети одних прародителей?

Отец начал орать, теряя контроль над собой. Джигит не раз пытался объяснить что-то, отец не слушал его. Мне стало жаль доктора. Было стыдно за отца… Чтобы как-то помочь гостю, спросила:

— Вам налить ещё?

— Спасибо, спасибо,  –  сказал он, поклонившись.

Отец побелел от злости. Рука, в которой он держал чашку, дрожала. Глаза мои наполнились слезами. Джигит прошептал молитву, провёл ладонями по лицу и встал.

— Спасибо за гостеприимство. Я побеспокоил вас, прошу прощения!

Отец не ожидал этого.

— Садись, выпей ещё!  –  сказал он неуверенно.

— Спасибо… я не имел за душой ничего дурного. Жить среди русских я вынужден. К вам пришёл оттого, что соскучился по нашей жизни. Это было ребячеством, простите!  –  И повернулся к двери.

Я застыла на месте, встать не было сил. Взгляды наши встретились. Я так много хотела сказать ему глазами, хотела извиниться. Из глаз моих покатились слёзы. Увидев это, отец закричал:

— Иди в свою комнату!

Я пыталась встать, однако ноги не слушались меня. Встать не удалось.

Дверь закрылась, джигит исчез. Слёзы продолжали ручьём бежать из глаз. Мама заплакала в голос. Отец был похож на сбесившегося зверя  –  орал что-то, метался по комнате, понося меня. Я не слушала его, голова была занята своими мыслями. Ужасно обидно было за джигита, незаслуженно униженного и посрамлённого. Я чувствовала вину перед ним и во всём корила себя.

Тот день был очень тяжёлым. В доме воцарилась тишина, никто ни с кем не разговаривал.

После вечернего намаза я долго читала Коран и немного успокоилась. На другой день легче не стало. Пришло приглашение на девичий праздник в дом свата Шамси. Маме очень хотелось отправить меня туда, и отец, вроде, подобрел немного. Но я отвечать на приглашение не стала. Почему-то никого не хотелось ни видеть, ни слышать. Ночь провела в бреду, вся извелась. Джигит снился мне то плачущим, то смеющимся, то танцующим в обнимку с русскими женщинами, но он неизменно тянулся ко мне, искал меня. Утром я не могла пить чай, в обед не могла есть. И мама, и отец уговаривали поесть, мне было очень грустно, я расплакалась и ушла к себе. Запершись, я проплакала очень долго. Мама пыталась утешить, но ничего не помогало. Мне вдруг мучительно захотелось видеть моего джигита. Теперь никакие силы не могли бы остановить меня… Я стала лихорадочно искать возможности. Решила позвонить по телефону. Готова была даже пойти к нему в номер, однако не знала ни адреса, ни улицы. Какая-то колдовская сила тащила меня из дома.

— У меня болит голова,  –  сказала я маме.  –  Можно, я прокачусь на лошади?

— Поезжай, дочка, поезжай,  –  откликнулась мама.

Я отправилась с криворуким и хромым Зарифом, который служил у нас кучером, сторожем и водовозом. Поехали на улицу, где больше всего русских номеров. Я внимательно смотрела по сторонам. Потом свернули на большую людную улицу. Я и тут сосредоточенно разглядывала прохожих, стараясь не пропустить никого. Но всё было напрасно. Неудача расстроила меня. Я ругала себя за то, что не догадалась узнать его адрес. Повернули назад, поехали по длинной улице. Издали возле продавца газет увидела похожего человека и велела гнать лошадь к нему. Чем ближе подъезжали, тем более похожим становился человек. Но вблизи увидела, что это русский парень. Я была так раздосадована, что готова была выпрыгнуть из повозки и толкнуть незнакомца. Безнадёжность лишала сил. Чтобы собраться с мыслями, велела ехать в район Каргалы.

Кучер извёлся, слушая мои капризы, и начал ворчать. Но я всё же настояла на своём. И что вы думаете, на одном из перекрёстков я увидела своего джигита, который медленно шагал мне навстречу! Я узнала его издали и стала разглядывать. Он шёл, опустив голову в глубокой задумчивости. Мне казалось, что он думает обо мне. Поровнявшись, я позвала его. Повозка моя была закрытая, поэтому он не сразу понял, откуда голос, и стал озираться по сторонам. Я засмеялась. На лице его, в глазах появилось изумление. Он подошёл.

— Садитесь же, давайте прокатимся!  –  предложила я.

Поехали. Поскольку хлопоты мои увенчались успехом, настроение сразу поднялось. Джигит был несколько растерян и не знал, что сказать.

— Мне очень хотелось видеть вас,  –  заговорила я.  –  Но, к сожалению, не знала ни вашего адреса, ни номера телефона. Я очень виновата перед вами. Вы не ругайте меня за поведение отца, он же человек прошлого, всё меряет на свой аршин. Он унизил, опозорил вас, извините…

Слова мои, по-видимому, были неожиданностью для него, он не нашёлся, что сказать. Я поняла, как глубока была его обида, и заговорила снова:

— Знаете, поведение отца заставило меня страдать. Я понимаю, как вам тяжело, и чувствую себя ужасно, потому что явилась причиной вашего унижения. Мне очень плохо. Уж вы, пожалуйста, простите!

Я с мольбой подняла на него глаза и увидела, что он слушает с большим волнением: взгляд напряжён и было в нём столько горечи, что мне стало не по себе. Не говоря ни слова, он дрожащими руками взял мои ладони и поднёс к губам. Он целовал их, и мягкая, тёплая волна разливалась по моему телу, успокаивая. Внезапно на руки мне упали слезинки. В душе всё перевернулось. Я задрожала. Почувствовав это, а может быть, устыдившись своего порыва, он отпустил мои ладони. Глаза его за стёклами очков, казалось, рассыпали лучи.

— Просить прощения в этом случае должны не вы, а я,  –  сказал он.  –  Это я грубо вторгся в вашу жизнь и нарушил покой. Я стал причиной непонимания, возникшего между вами и вашим отцом. Простите меня!

Слова были сказаны от чистого сердца, и это успокоило меня.

— Значит, вы больше не сердитесь?  –  обрадовалась я.

— Да, с этими покончено. Я и не думал сердиться на вас, и права у меня такого нет. Но встреча эта стала для меня открытием. Я увидел, какой вы человек, как глубоко умеете чувствовать. Я преклоняю голову перед вами. Теперь мне будет очень тяжело уехать. Хотя бы издали я должен чувствовать, что на свете есть вы. Без этого я уже не смогу жить.

— Как, вы уезжаете?!  –  вскричала я, забывшись.

— Да.

— Уезжаете насовсем, чтобы никогда больше не вернуться?!

Он промолчал. Во мне вдруг, как в детстве, заговорило желание крикнуть: «Я хочу с тобой!» Плакать, умолять… Но я обязана была помнить о своём девичьем достоинстве…

— И когда?  –  спросила я упавшим голосом.

— Завтра!  –  сказал он.

Мы замолчали. Я первая нарушила тишину вопросом:

— Но почему так скоро?

— Так получилось. Комиссия наша приняла решение. Я сегодня весь день с сожалением думал о том, что не смогу видеть вас. Несколько раз звонил, но попадал в какой-то магазин. Был и возле вашего дома. Придумывал всякие хитрости, чтобы увидеть вас, готов был даже позвонить в дверь. Но мне не хотелось подвергать вас новым испытаниям. Если бы уехал, не простившись, я был бы очень несчастен.

Я тоже рассказала, как мечтала о встрече, что вот уже два часа кружу по городу в надежде увидеть его. Эти признания сблизили нас окончательно. Упала последняя завеса, разделявшая нас. Мы перестали стесняться, совсем как родные, и говорили, говорили, забыв обо всём на свете, чувствуя себя на седьмом небе… Но грубая действительности разрушила иллюзию, вторгшись голосом хромого кучера:

— Поедем домой, мне воду возить пора.

Меня будто молотком по голове ударили. Какой позор! Этому уроду, видите ли, воду возить приспичило! Я представила себе окутанный дымом поезд, уносящий моего джигита, и мне стало плохо. Он тоже побледнел и проговорил с трудом:

— Неужели это конец?!

— Нет!  –  крикнула я, но тут же вспомнила отца и, чтобы унять страх, повторила:  –  Нет!

Джигит, не говоря ни слова, пожал мне руку, губы наши слились.

— Служба закончится через три месяца,  –  сказал он.  –  Как только получу бумагу, первым делом примчусь сюда. Верю, что ты останешься такой же.

— Верь, верь!  –  воскликнула я.

Мы обменялись адресами, поклялись друг другу в верности, даже если много долгих дней придётся быть в разлуке. Джигит дал хромому серебряный рубль, и тот замолчал.

Я ехала домой, погрузившись в думы. Было такое ощущение, словно я забыла сказать что-то, чего-то не сделала. Наконец, вспомнила: я же ничего не взяла у него на память. И сама ничего не дала. Я твёрдо решила завтра утром пойти на вокзал к поезду и оставить ему на память подарок. Тут же на ум пришло другое. Я велела остановиться возле дома Сахибы-эби, известной у нас кулинарки. Хромой поворчал, но всё же остановился.

— В Тозтубе бедная родственница выходит замуж,  –  сказала я женщине,  –  хочу послать ей чак-чак. Завтра поезд уходит туда в семь пятнадцать вечера. Не приготовишь ли?

— Яйца теперь дорогие, и масло, и мёд в цене,  –  запричитала старушка.

— А сколько надо?  –  спросила я, но она продолжала причитать, не называя сумму.

Я дала ей двадцать пять рублей. Увидев в сумочке деньги, она сказала:

— А нет ли ещё?

Я добавила десятку и, получив обещание, ушла.

Уже во дворе дома благостное настроение моё улетучилось. Всю ночь ворочалась, не могла уснуть. Утром встала с ощущением недомогания. Мама заметила это:

— Что с тобой, дочка?..

Она и хромого расспрашивала, заподозрив что-то.

Когда время приблизилось, я снова попросила у мамы разрешения покататься.

— Езжай уж, ты ведь не затеваешь ничего дурного?  –  сказала она.

Надев на палец кольцо  –  подарок отца, который он привёз с Макарьевской ярмарки, я отправилась к старой Сахибе. Чак-чак оказался на редкость удачным. Воздушное тесто не пропиталось маслом, мёд не потемнел. Бабуля постаралась и выложила даже из цветных леденцов моё имя: «Нафиса». Я была очень довольна.

До отправления поезда оставалась четверть часа. Я вышла на платформу и стала смотреть в окна вагонов первого и второго классов. Вот у открытого окна стоит мой джигит и разговаривает с седобородым русским. Увидев меня, он очень удивился и покраснел. Старик с улыбкой сказал ему что-то, джигит пошёл встречать меня. В коридоре вагона было тесно, ходили люди, и он завёл меня в купе. Я поклонилась русскому старику. Чак-чак положила на стол со словами:

— Это вам гостинец в дорогу.

Потом сняла с пальца кольцо с бриллиантом и взглянула на джигита:

— Пусть это кольцо напоминает тебе обо мне. Смотри же, не снимай его!  –  сказала я.

Он снова удивился. Не стесняясь старика, стал примерять кольцо. Оно никак не налезало на палец. Тогда я взяла его руку и надела кольцо на мизинец. Мы со стариком засмеялись.

— Дай и ты мне что-нибудь на память.

— Я не ожидал, что увижу тебя, и ничего не приготовил.

На столе лежала книга.

— Это твоя?  –  спросила я.

— Моя,  –  сказал он и протянул мне сборник рассказов Тургенева «Первая любовь».

Я снова поклонилась старику и вышла.

Домой вернулась на пять минут раньше отца. Мама, похоже, догадывалась о чём-то. Я была на седьмом небе от счастья. Отец был хмур. Кто-то успел наябедничать ему на меня.

Так началась моя жизнь, полная надежд и сомнений. Получив письма с дороги и из Москвы, успокоилась и стала ждать. В театр, на литературные вечера отец меня не отпускал, на девичьи праздники самой не хотелось, так что я вела жизнь затворницы. Девушка, не пропускавшая раньше ни одного спектакля, перестала появляться на людях. Это породило много сплетен и догадок. Наконец, разлетелся слух, будто Нафиса влюбилась в русского парня. Отец гневался, чувствуя себя оскорблённым, мама очень переживала. Они разговаривали ночами. Горевали, что дочка теперь не сможет устроить свою жизнь.

В это время, к радости родителей, из Орска приехали сваты. Отец с мамой готовы были дать согласие. Я противилась, как могла. Сказала, что замуж не собираюсь, плакала, но родителей это не трогало. Наконец, рассказала отцу, как обстоят дела, и заявила, что ни за кого другого замуж не пойду. Мама была, вроде, на моей стороне, но идти против воли отца не могла. Поэтому надежды на неё не было никакой. Джигита своего я забросала письмами. «Если дела станут совсем плохи,  –  писала я,  –  пошлю телеграмму. Будь готов».

И вот отец сказал:

— В следующий понедельник состоится «Праздник радостной вести». Готовьтесь. Я приглашу гостей.

Я помертвела от страха. Хотела возразить и не смогла. Вспомнив о клятве, которую дала джигиту, сказала:

— Я не выйду, отец. Делайте со мной что хотите! Не выйду  –  и всё!  –  крикнула я и выбежала из комнаты.

Запершись у себя, долго плакала. Не взирая на уговоры мамы, на брань отца, пошла на почту и отправила подробную телеграмму. С горя я плохо соображала, уж и не знаю, что написала в ней. Начала ждать ответа. Но ни письма, ни ответной телеграммы не было. Я очень беспокоилась, ведь военная служба кончалась только через месяц с небольшим. Что будет, если он не сможет приехать! Я уже теряла всякую надежду, и вдруг в пятницу мне привиделся радостный сон. Я воспряла духом. Напевая, ходила из комнаты в комнату. Увидев это, мама повеселела. Видно, подумала, что я изменила своё решение.

— Так уж оно бывает в жизни, судьбу не переделаешь,  –  говорила она.  –  Будешь слушаться отца с матерью, худо тебе не будет…

Однако я не слушала её.

Настала и пятница, отец пошёл в мечеть, мама творила намаз у себя в комнате. Зазвонил телефон.

— Слушаю!  –  сказала я.

— Нафиса, это ты?  –  раздался весёлый голос моего джигита.

— Ты?!  –  обрадовалась я,  –  когда приехал?

— Сегодня в десять. Ждал, когда начнётся пятничный намаз, чтобы позвонить тебе.

За одну минуту я выложила ему все новости. Договорились встретиться в четыре в одном из русских магазинов. Я сказала, что нам следует пойти к старому хазрату, объяснить ему положение и попросить быть нашим сватом.

— Как же тебя отпустили,  –  спросила я,  –  ведь срок службы ещё не истёк?

— Всё из-за твоего чак-чака! Ведь тот старик  –  профессор и мой начальник. Гостинец твой так ему понравился, что он и тебя прозвал «Чак-чак». Получив твою телеграмму, я пошёл прямо к нему и всё рассказал. Он отправил меня сюда в командировку.

Дверь в соседнюю комнату стала открываться, и я быстро повесила трубку.

Намаз я творила с особым рвением, желая отблагодарить Аллаха за то, что он вовремя доставил ко мне моего джигита. После намаза принялась читать Коран, продолжала читать и после того, как принесли самовар. Мама подходила к моей двери несколько раз, но не решалась прервать моё благочестивое занятие. Окончательно успокоившись, я вышла к чаю. И отец, и мама были очень ласковы со мной, вообразив, что я настроена ехать в Орск.

— Если есть у вас в чём-то нужда, идите в магазин и выберите всё, что нужно. Поступил новый товар,  –  предложил он.

— А что, и пойдём!  –  весело сказала мама.

Я же заявила, что хотела бы повидаться со своей абыстай, наставницей.

Отец и мама в два голоса с большой готовностью воскликнули:

— Иди, иди! На лошади поезжай!

А мама добавила:

— Отнеси ей в подарок отрез на платье.

Я тянула время, чтобы ровно в четыре быть в условленном месте. Джигит стоял у прилавка в углу магазина и выбирал какие-то платки. Увидев меня, поспешил навстречу. Я готова была броситься ему в объятия и с трудом сдержала себя. Забрав покупки, сели в повозку и поехали в сторону кладбища. Там мы могли спокойно обсудить наше положение. Говорили долго, условились обо всём, стараясь предвидеть всё, что могло помешать нам. Оказалось, что он уже был у хазрата, и тот обещал сегодня же после молебна «ясту» отправиться к родителям и быть нашим сватом. Я сказала, что собираюсь к своей наставнице, незамужней дочери хазрата, чтобы посвятить её в наши планы. На том мы расстались. Я пошла к абыстай, преподнесла ей подарок, попросила помолиться за меня. Вдруг мне почему-то стало грустно, и я расплакалась.

— Слышала я, к вам сват из Орска приехал,  –  сказала абыстай и пыталась утешить меня, говоря:  –  Это очень красивый город.

Я рассказала, как обстоят наши дела, объяснила, что жених мой говорил с хазратом и тот обещал сосватать меня за него. Абыстай слушала с нескрываемым изумлением.

— Прошу вас, поддержите!  –  сказала я.

— Святое дело мы всегда готовы поддержать, но ведь я, кроме твоей мамы, не могу говорить ни с кем.

Я просила её рассказать обо всём хазрату.

Дома пока ничего нового не было. Только вечером из магазина позвонил отец и сказал:

— После молитвы к нам сегодня собирается хазрат. Приготовьте плов, ждите с чаем.

Я стала ждать.

Хазрат пришёл. Его усадили пить чай. Известно, хазрат приходит не просто так, а по какому-то делу, поэтому мама хотела знать, что он скажет. Мне тоже надо было услышать ответ родителя, чтобы знать, как поступить дальше. Мы с мамой устроились возле двери и стали слушать. Выпив чашку чая, хазрат заговорил. Он высказал то, что мне уже было известно, и стал ждать ответ. Мама шумно выдохнула: «У-уф!» и с подозрением уставилась на меня. Отец онемел, словно его ударило молнией. Хазрат стал говорить о женихе:

— Живёт среди русских. Я похвалил его за то, что сохранил себя и хочет войти в мусульманскую семью. Что бы мы делали, если бы привёл русскую и сказал: «Хазрат, прочитай нам никях^[4]»,  –  или без всякого никяха стал бы отцом ребёнка, множа племя русских? Я очень полюбил этого джигита.

— Хазрат, уж если вы говорите такие слова, что же остаётся нам, невеждам?  –  вступил отец в спор с хазратом. Под конец сказал:  –  У нас договорённость с Орском почти готова. Спасибо! И всё же, хазрат, не следовало бы вам, уважаемому человеку, ронять своё достоинство, хлопоча за таких полурусских людей.

— Мы, наследники Пророка Мухаммада, в отношении веры помогаем тем, кто нуждается в нашей помощи. Это долг наш,  –  ответил хазрат.

Отец, продолжая возражать, говорил что-то. Хазрат в конце концов разгорячился и сердито прикрикнул на него:

— Глупец!

Потом, поостыв немного, они продолжили беседу. Кончилось тем, что отец резко заявил:

— Нет!

— Надо с супругой посоветоваться, узнать, что думает дочь,  –  сказал хазрат.

Но отец твердил одно:

— Нет!

Уходя, хазрат сказал:

— Ты допускаешь ошибку, возражаешь лишь из упрямства. Ты подумай. Завтра я приду ещё.

После ухода хазрата, отец дал волю своему буйному нраву. Мама плакала, но я была спокойна, думая, что отец всё же сломлен и теперь есть надежда.

Утром, часов в десять, хазрат пришёл снова. В этот раз он говорил обо мне, о моём согласии.

— Дело надо решить разумно,  –  внушал он.  –  Джигит очень достойный. На что тебе богатство? Главное, чтобы Аллах дал детям счастье,  –  убеждал он отца.

Но тот стоял на своём.

После полудня пришла моя наставница. Мама теперь была на нашей стороне и передала отцу многое из её слов, но тот сдаваться не собирался. Переубедить упрямца оказалось невозможно.

Сказав, что иду провожать абыстай, я поспешила к жениху и застала его совершенно сникшим. Из рассказа хазрата он узнал про упрямство отца и потерял всякую надежду.

— Я пойду до конца!  –  сказала я.  –  Поеду с тобой в Уфу, и там, в Собрании, попросим муфтия-хазрата прочитать нам никях.

Он с чувством пожал мне руку и улыбнулся. Мы снова принялись строить планы. За разговорами время прошло быстро, наступил вечер. Я боялась идти домой, зная, что отец, как всегда, начнёт буянить. Мне надоело вечно трястись от страха, хотелось покончить с этим унижением раз и навсегда.

— А давай сейчас же пойдём к хазрату и попросим прочитать нам никях,  –  предложила я.

Он вытаращил глаза, не веря своим ушам:

— Как, ты и на это готова?

— Конечно! Пошли.

— Ты понимаешь, что будет? Как сильно обидятся твои родители?

Слова его почему-то не тронули меня.

— Я согласна на всё,  –  сказала я и велела кучеру ехать к дому хазрата.

Увидев нас вместе, хазрат был смущён.

— Что случилось?  –  спросил он.

— Хазрат, мы пришли просить вас прочитать нам никях,  –  сказал мой джигит.  –  Вы же знаете наше положение.

— Ах, как вы спешите! Спешите…  –  сказал хазрат качая головой.  –  Молоды вы ещё, ах, как молоды…

Он посоветовал нам разойтись. Обещал завтра снова поговорить с отцом. Но мы были настроены очень решительно.

— Я сейчас пойду на намаз,  –  сказал он,  –  а после посмотрим.

Нам поставили самовар, приготовили чай. Вскоре появилась мама. Она стала звать меня домой, плакала, умоляла.

— Я не пойду,  –  сказала я.

После молитвы вместе с хазратом подоспел и отец. Он проклял меня, обругал моего джигита, вступил в спор с хазратом, пытался утащить меня силой, но я не далась.

— Нет, так не годится,  –  сказал хазрат.  –  Давайте все вместе пойдём к вам и устроим помолвку.

Отец был не согласен.

Я попросила хазрата прочитать нам никях теперь же.

— А если нет,  –  сказала я,  –  мы поедем в Уфу и поженимся там.

Мои слова привели отца в бешенство.

— Что ты творишь?!  –  орал он.  –  Ты же позоришь нас!  –  Под конец пробурчал:  –  Ладно, пусть идёт домой. Завтра видно будет.

— Я не уйду отсюда, пока не будет прочитан никях,  –  твёрдо заявила я.

Хазрат был в растерянности. Снова попытался убедить отца. В конце концов, сказал:

— Мы подчиняемся шариату и не можем идти против законов веры. Если девушка и джигит оба хотят этого, мы пойдём им навстречу.

— Я не согласен!  –  закричал отец и вскочил.

Хазрат водрузил на голову чалму, достал своё свидетельство, позвал из медресе двух преподавателей в свидетели и при них снова обратился к отцу с вопросом. Тот сказал своё: «Нет!» Мама зарыдала. Хазрат громко спросил нас обоих, согласны ли мы. Заставил трижды выразить согласие и прочитал никях. После этого сказал, глядя на отца:

— Что теперь будете делать? Эти двое  –  муж и жена. И всё же она дочь вам. Не упрямьтесь!

Отец не произнёс ни слова, мама продолжала плакать. Все вышли на улицу, отец с мамой пошли впереди, мы двинулись следом. Возле ворот остановились. Я подошла к маме и сказала:

— Прости, мама!  –  обняла её и заплакала.

Потом обняла отца. Плакали все трое. Джигит мой стоял неподвижно. Ворота открылись. Родители вошли, я осталась с мужем.

— Входи, Нафиса!  –  позвал отец.

— Одна я не могу войти,  –  возразила я.

— Входите оба,  –  сказал он.

Мы вошли.

Свадьбу устроили через неделю. Это была очень скромная свадьба. Потом я с мужем сразу же отбыла в Москву. С тех пор мы вместе. Слава Аллаху, до сего дня ничто не омрачило нашу любовь».

Заканчивая рассказ, Нафиса улыбнулась, радуясь своему счастью.

— Да, вам очень повезло…  –  проговорила Гульсум.  –  Но кто надоумил вас держаться так уверенно?

— Я совета не спрашивала ни у кого, просто делала то, что подсказывало сердце. И всё получилось!

Гульсум некоторое время задумчиво смотрела на Нафису, потом спросила:

— Это была ваша первая любовь?

— Первая и последняя… Мы всё ещё влюблены друг в друга. Теперь еду к мужу и чувствую себя так же, как в тот день, когда шла с ним к хазрату.

Видно, представив себе скорую встречу, Нафиса мечтательно улыбнулась.

— А где теперь работает муж ваш?  –  поинтересовалась Гульсум.

— В Москве, врач по лёгочным болезням. В прошлом году он много работал, сдал экзамены на приват-доцента, однако министр не утвердил его, оттого что мусульманин. Это мужа очень расстроило. Он был оскорблён ещё тем, что товарищи по службе относились к нему как-то пренебрежительно. Убедившись, что русские никогда не научатся ценить его труд, решил, что и жить среди них не имеет смысла. Он искал место в Казани и Астрахани, однако ничего подходящего не было. Пришлось остаться в Москве. Но зато теперь он уважаемый человек  –  председатель благотворительного общества, глава школьного комитета. Без его участия в Москве не делается ничего. Все совещания проводятся у нас дома, там же он принимает больных. Чтобы дети могли общаться со своим народом, он купил возле большого мусульманского аула скромную усадьбу у воды с садом. Мы едем туда впервые, чтобы взглянуть, что это такое. С будущего года, если Аллаху будет угодно, всё лето собираемся жить там. Купим корову. Дети, как известно, привыкают к той среде, в которой живут. В Москве нас окружают русские. Отныне дети наши станут проводить каникулы на родине,  –  сказала Нафиса и замолчала.

* * *

Гульсум подумала о своих детях. Её поразило, как в этой счастливой семье заботятся о детях. «Кем же вырастут мои дети?»  –  спросила она себя.  –  Кто позаботится о них?» Ей хотелось ещё поговорить о детях, расспросить Нафису, но пароход неожиданно дал длинный гудок. Ребёнок Гульсум снова испуганно вскочил с криком: «Мама! Папа идёт, папа!»

Они стояли у пристани. Пароход ожил: люди выходили и входили.

Гульсум успокоила сына и села на место. Свет фонаря за окном придал её бледному лицу желтоватый оттенок, и она стала похожа на застывшую в неподвижной позе мумию. Женщина задумчиво смотрела на довольную своей судьбой Нафису, на её объятых глубоким сном детей.

— Вы оказались такой счастливой,  –  тихо проговорила она голосом, исходившим из глубины души.  –   Я другая, жизнь моя покатилась по совершенно иной колее,  –  так начала она свою исповедь.

«Я дочь мурзы. Когда была маленькой, умерла моя мама. Осталась одна с отцом. Через год к нам приехала овдовевшая сестра отца. Она заменила мне мать. Читать стала рано. Моей первой книгой была русская книга. Я читала о жизни русских. Потом пошла в школу. Это, понятно, была русская школа. Меня окружали русские. И дома говорили по-русски. К нам приходили русские, и сами мы ходили к русским. Только во время праздников я начинала понимать, что я какая-то не такая русская, как все. Русская, которая не празднует Рождества, зато празднует Курбан-байрам. Мне было стыдно перед подругами оттого, что я не настоящая русская.

Отец постоянно был занят, много работал, а тётушка, считая себя ещё молодой, больше увлекалась нарядами, туалетами. Дома на меня мало кто обращал внимание. Русские гувернантки мои всё время менялись. Летом мы ездили то в Крым, то на Кавказ, а порой  –  в Германию. Но однажды поехали в Уфимскую губернию к бабушке со стороны моей мамы. Оказалось, что у неё на берегу реки Дим прелестная усадьба. Там и воздух был какой-то особенный, лучше, чем в Крыму, чем на Кавказе. Бабушка была очень добра ко мне.

— Как ты похожа на маму,  –  говорила она, лаская меня.

Так нежно меня не любили никогда. И здесь, хотя всё было по-русски, слуги, все до единого, набирались из местных. Говорили, пели на родном языке. В первый же день, увидев на горе мальчишек с кураями, я пришла в восторг от их красивых и грустных мелодий. Это было так необычно, что я чувствовала себя иностранкой. И всё же меня не покидало ощущение, будто давным-давно где-то я уже видела и слышала это. К нам ездили гости, сами мы бывали у них, и всюду было так же: половина по-русски, половина на своём языке. Папа уехал, тётя гостила в другом городе у других мурз. Я осталась с бабушкой, которая была уже очень старенькой. Хотя и была из благородных, поверх калфака она носила платок. Иногда после омовения садилась творить намаз. Мне сначала это было удивительно. Я даже боялась, думая, что мне, русской, как я считала, это может чем-то повредить. Но постепенно привыкла. Мне казалось, что бабушкам положено быть такими.

Однажды, в самую прекрасную пору лета, мы вернулись из леса с ягодами и застали в доме полный переворот. Полы вымыты, баня истоплена, каких только угощений не наготовлено!

— Что это?  –  спросила я.

— Сегодня будем есть сахяр^[5],  –  отвечают девушки.

— А что такое сахяр?  –  спрашиваю.

— Это, значит, что завтра начинается ураза^[6].

Настал вечер. Я с девушками пошла в мечеть слушать таравих^[7]. А когда стемнело, было очень весело есть сахяр. Зато утром чая не было и за ягодами идти не позволили. Я вместе со всеми стала держать уразу.

В первые дни было трудно, но я быстро привыкла. Мне нравилось ходить с девушками в мечеть слушать азан^[8], а вечером  –  таварих. Бабушка сказала, что в священный месяц Рамазан по-русски одеваться нельзя и велела сшить мне платье с оборками, на голову повязала платок. Я уже успела привыкнуть к новой жизни, но тут вернулась тётя.

— Ишь, что выдумали!  –  возмущалась она,  –  в такое жаркое время ребёнка уразу держать заставили. Она и так малокровием страдает. Я не потерплю такой дикости, напишу отцу!

Они даже поругались с бабушкой. Тётя заставила меня пить вместе с ней чай.

— Уж и русский язык, наверное, забыла. Смотри, останешься в школе на второй год!

Она отругала гувернантку и усадила нас за уроки. Порядок в моей жизни нарушился. Теперь я пряталась от тёти, когда надо было есть сахяр и слушать азан, и пряталась от бабушки, чтобы попить с тётей чай. Тётя не позволила дожидаться праздника Ураза-байрам, говоря, что здесь меня окончательно отатарят, и увезла.

В том году в школу, где я училась, поступили ещё две девочки-мусульманки. Их матери, договорившись с начальницей, пригласили в школу муллу, чтобы вёл уроки веры. Начальница мне тоже велела посещать их. Тогда я научилась читать и писать, запомнила молитвы.

Я выросла, закончила школу, стала девушкой. Мы были знакомы со всеми мурзами Петербурга, с обрусевшими господами из Крыма и Кавказа. Кавказские офицеры, служившие в разных местах, туркменские джигиты  –  все бывали у нас. Тётя, в прошлом жена офицера, была неравнодушна к людям в военной форме, обожала кокетничать с молодыми офицерами, несмотря на свои преклонные годы. Я с виду была девушкой, но в душе оставалась подростком. За мной стали волочиться какие-то люди. Один полковник часто дарил мне цветы, справлялся по телефону о здоровье, вместе с тётей водил меня в театр и держался так, словно он мой кавалер. Однажды встал передо мной на колено и попросил руки. Я удивилась, ничего подобного мне и в голову не приходило. В ответ я не могла вымолвить ни слова. За дело взялась тётя. Она, не жалея красноречия, нахваливала полковника, говорила, что у меня будет возможность сделаться генеральшей, рассказывала о высшем свете русских, куда я будто бы могла попасть. Слушать её было интересно, но поскольку я не испытывала к этому человеку никаких чувств, я ему отказала. Папа тоже был на моей стороне, считая, что я ещё слишком молода. Полковник появлялся всё реже, разыгрывая при встречах обиду. Не прошло и двух-трёх месяцев, как он женился на немолодой вдове.

Не успел простыть его след, как к нам стал ходить киргизский студент, внук хана. Он потешал меня армянскими анекдотами и всякими курьёзными историями, возникавшими из-за плохого знания его сородичами русского языка. Говорил, что по окончании университета станет большим уездным начальником, и расписывал своё будущее яркими красками. Этот тоже с дрожью в голосе долго говорил мне в фойе театра о своей любви, уверял, что не может жить без меня. Ему я тоже отказала, потому что не нравились мне ни слова его, ни манеры. Тётя в этот раз не вмешалась, отец тоже промолчал. После киргиз писал мне длинные письма, просил, умолял, но я решения своего не изменила. Он закончил университет, женился на девушке, с которой был помолвлен в младенчестве, и зажил уездным начальником. После него объявился кавказский инженер, потом литовский татарин, потом иранский принц, а между ними были русские офицеры и студенты. Они писали письма, дарили стихи. Но ни один из них не нравился мне.

И вот как-то пригласили нас на свой вечер татарские студенты. В небольшом зале были только наши сородичи. Вечер удался. В буфете предлагали национальные блюда, выступал студенческий оркестр. Разыграли маленькую пьесу. Для концерта были отобраны красивые песни и стихи. Вечер напомнил мне радостные впечатления детства в усадьбе бабушки. Я веселилась от души, настроение было замечательное.

Юноши и девушки затеяли игру. Я была «ханом» и должна была назначать «проштрафившимся» наказания. Пока я размышляла, что бы такое придумать, мне подсказали: пусть почитает стихи! Стихотворение называлось «Ты». Юноша декламировал так хорошо, что произвёл на меня огромное впечатление. Поскольку я была «ханом», приказала ему:

— Прочти ещё!

Молодежь одобрительно захлопала в ладоши. Он почитал другие стихи и снова замечательно. Мы познакомились. То ли оттого, что имя его совпало с именем турецкого паши, то ли он симпатизировал туркам, только все звали его Пашой. Мне юношу тоже так представили. Он не возражал, и я стала звать его, как все. Пригласила к себе. Он стал бывать у нас. Паша не был похож на тех людей, которых я знала. Не кривлялся, как они. Он рассказывал мне о татарской литературе, о стихах, о современных течениях в литературе, приносил татарские книги и раскрыл передо мной другой, новый для меня мир. Я с жадностью читала стихи, заучивала их наизусть, выписывала татарские газеты, журналы и постепенно входила в этот мир.

Наступило лето. Я пригласила Пашу в нашу усадьбу. Паша приехал в чудесную пору лета. Надо сказать, что тётя сразу же не взлюбила моего друга, пыталась настроить меня против него. Но всё, что она говорила, мне было безразлично, отношение моё к Паше не изменилось. Оказалось, что тётя в это время ждала каких-то друзей покойного мужа. Как только джигит появился, она сказала:

— Куда же мы его устроим? Такая-то комната для мурзы, брата мужа; такая-то  –  для моего двоюродного брата; такая-то  –  для Марьи Ивановны; такая-то  –  для Суфии Салиевны.

Словом, весь дом «заселила» своими будущими гостями. Для моего друга место нашлось лишь на чердаке. Меня это злило, но ссориться с тёткой я не могла. А Паша обиды своей ничем не выдавал.

Стояли дивные дни, мы вставали рано и уходили в лес за ягодами. А когда погода сменилась и стало прохладно, отправились на рыбалку с первыми лучами солнца. В лесу устроили пикник с самоваром. Паша с каждым днём становился раскованней и проще. Все относились к нему с симпатией, отцу он тоже нравился, слуги уважали его, не любила одна лишь тётка.

— Если приедет мурза, брат мужа, как я представлю ему этого?  –  говорила она.  –  Ведь у него даже одежды другой нет, и держится он по-татарски. Ни рода у человека, ни племени…

Отцу жужжала в уши: «Надо думать, прежде чем звать гостей в дом, где есть девушка на выданье». Она называла джигита простаком и при всех высмеивала малейшие его недостатки. За стол сажала рядом с экономкой. Но Паша не замечал этого. Или делал вид, что не замечает?

Он привёз мне книги. Порой мы уединялись с ним в тенистом углу сада и часами читали. Иногда уходили к самому дальнему лесу, много беседовали. Увлёкшись разговором, шли куда глаза глядят. Временами, сидя с удочками на берегу, мы, не отрывая глаз, подолгу смотрели на воду, будто хотели рассмотреть что-то в глубине, а видели свои отражения и молча говорили друг с другом. Когда серебристая рыбка, сорвавшись с крючка, прыгала в воду, мы смеялись, радуясь… Всё веселило вокруг  –  и гудение пчелы, перелетавшей с цветка на цветок, и свадебный треск кузнечиков вдали, и писк ласточек, порхавших и кружившихся в воздухе, словно черкешенки в танце, и нескончаемые вдохновенные трели жаворонков, которые изливались на нас с высоты. Мы растворялись в этой красоте, забыв обо всём на свете.

Дни проходили за днями, и в душе моей крепло умиротворение, незнакомое мне ощущение счастья. Оно не покидало меня, ласкало, нежило. Мне с другом было очень хорошо! Я смеялась, пела целыми днями, играла на пианино. Ночью спала безмятежным ангельским сном. Утром меня снова встречало всё то же счастье, та же сладкая жизнь. Я поправилась, стала румяной, чувствовала себя крепкой как никогда. Казалось, без страха, одна могла бы пройти через дремучий лес, вскарабкаться на крутую гору. Паша тоже окреп, загорел. Глаза его лучились сильнее прежнего. Его смех звучал громче, улыбка вспыхивала на лице чаще. Зато тётушка моя совсем потеряла покой, становилась всё более злой и невыносимой. «Разве девушки так ведут себя?»  –  приставала она ко мне и делала всё, чтобы не оставлять нас наедине. Из соседней усадьбы позвала развязную русскую барышню, чтобы ухаживала за Пашой. Хотя в доме было полно свободных комнат, поместила её на чердаке рядом с моим другом. Девица кокетничала с ним, пыталась привязать к себе. Сев на лошадь верхом, поехала в лес и потащила его за собой. Она ничего не добилась, но сладкую жизнь мою подпортила. И Пашу поставила в неловкое положение. Наши прогулки, долгие беседы, весёлое расположение духа стали реже, но отношение друг к другу не изменилось.

И вот я обратила внимание, что отец с тётей часто запираются в кабинете и с серьёзными лицами о чём-то подолгу разговаривают.

Пришла телеграмма, извещая о том, что мурза выезжает. Тётка развела бурную деятельность, во всём доме затеяла генеральную уборку, приготовила для гостей комнаты. Людей отправила в город за покупками для стола, всех поставила на ноги. Меня позвала к себе:

— Приезжают родственники мужа. Они наследственные мурзы. Сам служит в охране государя, знаком с великими князьями. С ним едет его сын, офицер Дикой дивизии. Что со студентом делать будем? Нельзя же допустить, чтобы они одновременно оказались нашими гостями. Когда он уезжать собирается?

Я покраснела, слова её возмутили меня, но тут же с сожалением подумала: «Ах, почему же Паша мой не мурза!»

— Надо дать ему понять,  –  поучала тётка,  –  ведь сам не догадается, хорошему обхождению не обучен! Надо сказать ему прямо: отправляйся, мол, восвояси.

— Как можно так выпроваживать гостя!  –  возмутилась я, но защитить Пашу не сумела.  –  Он и сам собирался,  –  сказала я,  –  уедет скоро.

— Смотри же, веди себя как подобает…  –  наставляла она. Не дай бог, подумают, что парень  –  кавалер твой… Всё пойдёт тогда прахом…

Гости подъехали с шиком на тройке. Дом наполнился чужими мужчинами и женщинами. Ужин прошёл весьма торжественно. Тётя позаботилась об угощении  –  блюд на столе было множество. Меня посадили рядом с офицером. Он всё время что-то предлагал мне из еды со словами: «Виноват, виноват, прикажите!», рассказывал мне какие-то полковые истории. Пашу тётка посадила в самый дальний угол стола рядом с той русской барышней. Мне даже видно его не было и голоса не слышно, зато болтовня барышни, её искусственный смех доносились и портили мне настроение. Старики пили, сосед мой тоже прикладывался, угощал и меня. Я выпила немного и слегка захмелела… После еды старики, прихватив бутылки с ликёром, пошли в комнаты играть в карты. Молодёжь отправилась в сад. Тётя, подозвав меня к себе, говорила что-то, стараясь отвлечь моё внимание. А когда барышня подцепила Пашу под руку, отпустила. Окликнув офицера, сказала:

— Не желаете ли прогуляться?  –  и отправила меня с ним.

Было тихо, в небе луна, звёзды, пахло травой… По телу растекалось тепло, тихий тёплый ветерок доносил ароматы цветов, нежно обдувал лицо, гладил волосы… Офицер был навеселе и сыпал анекдотами. В противоположном конце сада барышня пронзительным голосом давала какие-то команды. Вдали противно кричала сова, вселяя в душу беспокойство и страх… Мы обошли сад один раз, другой… Пора было возвращаться в дом, но я снова потащила кавалера своего в сад, надеясь встретить там Пашу, и заставляла себя смеяться над дурацкой его болтовнёй. Повернули к дому. В полосе света, падавшего из открытой двери, вдруг появился Паша. Лицо его, видимо, от освещения, было жёлтым, глаза запали, казалось, в них затаилась боль, на лице недоумение. За весь сегодняшний день нам не удалось переброситься ни словом, поэтому я сказала по-татарски:

— Здравствуйте, как дела?

Офицер извинился и ушёл в дом. Мы остались одни. Не успели мы ничего сказать друг другу, как выскочила тётя.

— Пойдём, Гульсум, тебя ждут. Разве хозяйке можно бросать гостей?  –  сказала она и утащила меня за собой.

Вечером играла музыка, были танцы, гости танцевали очень хорошо. Меня всё время приглашали то один, то другой. Я устала. Паша сидел в углу совсем один. Не мог он ни в карты играть, ни танцевать. И рядом с женщинами, которые, потягивая ликёр, занимались сплетнями, ему было не место. Всё его существо выражало плохо скрываемую тоску.

Вечер подошёл к концу. Отправляясь на покой, гости подходили ко мне и целовали руку. Он единственный не стал целовать и исчез, бросив мне: «Спокойной ночи!»

Я провела очень плохую ночь, видимо, оттого, что сильно устала и пила ликёр.

На другое утро мы рано погрузились и на пяти лошадях поехали к воде на пикник. Отец, родственник тётки, она сама  –  в одном тарантасе; я, офицер и маленький ребёнок  –  в другом. В остальных  –  женщины и гости помельче. Пашу вместе с пожилой экономкой посадили в телегу с самоваром и провизией. В дороге тарантасы то и дело обгоняли друг друга, забавляясь. Только телега Паши катилась в хвосте. Старая лошадь резвостью не отличалась. Мне было горько видеть друга униженным. Но вступиться за него не было сил. Мешали порядки, установившиеся у нас в доме, где всем командовала своенравная тётя. Мягкотелый отец отстранился от домашних забот и полностью подчинился ей.

У излучины реки лошади остановились. На зелёной шелковистой траве развернули пир с обильным угощением, разожгли большой костёр, поставили самовар. Пошла гулянка. А потом мужчины и женщины рассыпались по лугу, собирая цветы. Я несколько раз пыталась быть рядом с Пашой, говорить с ним, но всякий раз то тётя уводила меня от него, то кто-то из женщин подходил с какой-то просьбой, то барышня дёргала его  –  нам не позволяли быть вместе. Я целый день оставалась рядом с офицером, исполняла навязанную мне роль хозяйки. Без меня почему-то не мог обойтись никто. Паше я не уделила ни минуты. Народу было много, и я едва успевала поворачиваться. Когда мужчины пошли купаться, мы, женщины, торопливо готовили угощение. Пока они пили ликёр, купаться ходили мы. К нам присоединились жившие по соседству помещики, и снова началось чаепитие. День пролетел, а я и не заметила, как. При свете луны, радуясь прохладе, мы долго играли в догонялки и другие игры. Танцевали, пели по отдельности и хором. Одна женщина сплясала с офицером лезгинку. В повозки погрузились глубокой ночью и поехали домой. Мне почему-то стало очень грустно. Было такое чувство, будто я сделала что-то очень нехорошее, только понять никак не могла, что именно. Усталая голова соображала плохо, но душа почему-то ныла и страдала, не переставая… Сидевший рядом офицер всё говорил и говорил что-то, но я его не слушала. Народу в доме было много, кругом шум-гам.

Подавленная своим состоянием, я, ни с кем не прощаясь, ушла к себе и легла. Вытянувшись в постели, вспомнила, что сегодня не говорила с Пашой, и теперь ушла, не пожелав ему даже спокойной ночи. Возможно, он думает, что я участвую в сговоре против него? «Но такого не может быть!»  –  утешала я себя. Внутренний голос, однако, возразил: «Может!» Решив завтра непременно объясниться с другом, я повернулась на бок. Шум в доме всё не умолкал. Не дом, а улей какой-то! Тишина установилась не скоро… Я несколько раз принималась дремать, но тут же просыпалась. Меня мучило чувство вины перед Пашой. Я встала, распахнула окно. Комната заполнилась печальным светом луны. Я зябко поёжилась от ночной прохлады.

Одевшись, решила взглянуть на плывущие по небу бело-серые облака, посеребрённые лучами луны, на дремлющие деревья. Я вспомнила детство… Представила себе свой первый сахяр. Всего лишь неделю назад я была так счастлива, так спокойна. И вдруг откуда-то взялись гости  –  мужчины-курильщики, крашеные жеманные женщины, говорящие глупости. Они вызывали во мне отвращение. Деваться от них было некуда. Это приводило меня в отчаяние!.. Я без сил упала на стул. Ветерок шевелил верхушки деревьев, и они отзывались тихим скорбным шелестом. Сова вдали всё кричала и кричала, предвещая недоброе. Я встала и зачем-то выглянула в окно. Мне показалось: в саду тихонько движется какая-то тень. Казалось, человек послан, чтобы спасти меня. Я стала ждать, когда он приблизится, чтобы узнать, кто это. Вот тень вышла на открытое, залитое светом место. Чудеса! Да это же Паша… Он остановился и долго неподвижно смотрел куда-то. Может, на луну, звёзды? Вот он, похоже, перевёл взгляд на мои окна!.. Я выглянула из окна  –  он вздрогнул. Я спросила тихо:

— Это вы?

— Да,  –  проговорил он.

— Я выйду сейчас!  –  сказала я.

Не понимая, что делаю, накинула на плечи платок и, забыв снять шлёпанцы, поспешила к нему.

Паша не сдвинулся с места. Руки его были холодны, как лёд. Я спросила:

— Почему не спите?

— А вы почему?  –  ответил он вопросом.

— Устала,  –  сказала я,  –  народу было много, просто голова пошла кругом.

Тихонько переговариваясь, мы прошли в беседку и сели на излюбленное наше место, скрытое от посторонних глаз густой листвой.

Я хотела объясниться, сказать, что не имею никакого отношения к травле и попросить прощения, но не смогла. Вместо этого напустила на себя вид, будто ничего не произошло, всё в порядке.

Паша же, волнуясь, заговорил:

— Туташ, вот уже три дня я не вижу вас, не могу говорить с вами… Но за это время я много чего увидел, глаза мои открылись. Я принял было для себя решение уехать, но выполнить не смог. Мне ведь уже пора, давно пора бежать от этих чужих мне, враждебных людей, которые откровенно издеваются надо мной. Но я не смог этого сделать, хотя и пытался несколько раз. Не могу и сейчас. Маленькая надежда удерживала меня, вынуждала терпеть унижения. Вы  –  здесь, и это заставляет меня остаться. Что делать, туташ, так получилось… Если бы не приехали эти новые гости, если бы я не знал, какие планы готовятся здесь, я бы уехал. Но как уехать, не рассказав вам всего, что знаю? Переживая за вас, я не сплю уже три дня. Я понял, что люблю вас так глубоко, что не представляю себе жизни вдали от вас.

Я не ожидала услышать столь пылкое признание… Вернее, я знала, что услышу его когда-нибудь, но теперь не была готова. Я растерялась и молчала, не зная, что сказать.

— Это смрадное болото,  –  продолжал он,  –  вы, туташ,  –  цветок, которому здесь не место. Так пойдёмте же! Обопритесь на мою руку!..

— Да нет же, поверьте, всё не так уж плохо,  –  сказала я с сомнением.

Он пересказал мне всё, что видел и слышал. По его словам, выходило, что завтра или послезавтра офицер будет просить моей руки и получит согласие отца. Паша объяснил, что тётка не зря так старается. Я и сама чувствовала, что всё идёт к этому, но не сумела оценить доброты и сердечного порыва юноши.

— Мы ещё поговорим об этом,  –  сказала я уклончиво.

В это время послышались чьи-то шаги и тихие голоса. Мы притаились. Не для того, чтобы подслушать, а боясь выдать себя. Неизвестные вошли в павильон, сели на скамейку и тихими голосами продолжили разговор. Это были моя тётя и её кум мурза. Слова кума мы не разобрали, зато тётку слышали хорошо.

— Согласие невесты я получила. Об этом вообще нечего говорить… Но не забывай, я  –  вдова полковника. Жить на пятьдесят рублей пенсии не могу… Нет, не могу… Вот если жених и ты выдадите мне вексель на сорок тысяч, возьмусь устроить свадьбу… А если нет… Я не могу допустить, чтобы меня выкинули на улицу… Когда Гульсум выйдет замуж, кем буду я?.. Нет!  –  сказала она.

Кум возразил что-то, тётя ответила:

— Я же говорю, он болен, наш Гали. (Она говорила о моём отце.) Болен. У него слабое сердце. Стоит ему сегодня выпить на полрюмки больше, как завтра его не станет… Я не могу надеяться на него. Если завтра дадите вексель  –  всё будет в полном порядке.

Паша посмотрел мне в глаза. Я побледнела. Хотелось выйти и крикнуть: «Хочешь продать меня за мои же деньги?!» Но я не вышла и не крикнула. Ноги мои дрожали, зубы стучали. Те двое уладили своё дело и пошли прочь, тихо переговариваясь. Паша пожалел меня, не сказал ничего, что могло бы усилить моё огорчение. Мы встали и молча побрели по саду. У калитки остановились, чтобы разойтись. Тут в комнате офицера зажёгся свет. Сквозь прозрачную занавеску видны были головы офицера и бесстыжей девицы. Меня словно молнией ударило. Чтобы не упасть, ухватилась за дерево. Паша молча смотрел на меня.

— Вы поняли? Болото это не для вас, туташ! Вам нужен другой воздух. Пойдёмте!

Он крепко сжал мою руку. Дрожа всем телом, я грустно взглянула на него. После долгого молчания сказала:

— Я сейчас плохо соображаю, давайте отложим разговор на завтра.  –  И убежала в дом.

У меня появилось ощущение, которого не знала раньше: я почувствовала себя униженной. Меня собирались продать, как овцу. Но я ничего не могла изменить в своей жизни и страдала от собственного бессилия, сама себе была противна, понимая, что никогда не смогу покинуть этого болота. В ушах продолжал звучать голос тёти, требующей за меня сорок тысяч, а в глазах стояла картина, увиденная в окне: офицер с русской распутницей. Сначала я плакала навзрыд, потом  –  тихо и очень долго. Немного успокоившись, легла, и снова меня одолели дурные видения. Сдержать слёзы было невозможно. Решила одеться и пойти в сад, чтобы разыскать Пашу и просить, умолять его: «Давай уедем отсюда!» Но, подойдя к двери, переступить порог не решилась.

Рассвело. Взошло солнце. Защебетали птицы, зажужжала пчела. Я так и не сомкнула глаз. Умылась холодной водой, оделась, постаралась придать лицу беззаботное выражение, но, увидев в зеркале пожелтевшее лицо, глаза, полные тоски и безнадёжности, залилась невольными слезами. Хотелось кому-то излить свою тоску, плакать, обняв кого-то за шею, чтобы понял, как тяжко мне и как больно. Я вспомнила умирающую маму. Казалось, грустные глаза её глядят на меня с жалостью. Я ощутила своё сиротство, и снова на глаза навернулись слёзы. Хотела пойти к отцу и рассказать ему всё. Но между нами не было большой близости, и я передумала.

Раздался стук в дверь. Вошла тётя в красной блузе со взбитыми кудрями. Комната наполнилась запахом духов и пудры. Я взглянула на неё со страхом. В ту минуту она показалась мне толстой еврейкой, какие содержат в больших городах дома терпимости, и была отвратительна.

— Пойдём,  –  сказала она,  –  гости встали. Поторопись! Все хотят чая!  –  И потрогала мой воротник, будто поправляя.

Хотелось крикнуть: «Пошла вон, бессовестная!», но я не смогла.

— Ладно, сейчас,  –  сказала я и, подушившись ещё раз, медленно спустилась в столовую.

Шумные гости встали и пропустили меня. Офицер подошёл и чмокнул мне руку. Стало противно, словно он испачкал меня своей грязной слюной. Паша пожал мне руку дрожащей ладонью, глубоко заглянул в глаза. Молча выпили по чашке чая, офицер, как всегда, говорил что-то, но я не слышала. Тётя смеясь, обратилась ко мне, но я не ответила.

После чая отец позвал меня к себе. Тётка уже сидела в его кабинете, покачиваясь в кресле-качалке, и говорила что-то. Увидев меня, отец приветливо улыбнулся.

— Садись, Гульсум, как дела?  –  начал он и остановился, не успев договорить.

Тётя тут же бросилась на выручку. Смеясь, затараторила, но сути дела почему-то не высказала тоже. Расхваливала кума своего и его сына-офицера.

Тут после стука в дверях появились кум тёти в новом с иголочки мундире и офицер. Кум сказал по-русски:

— Простите, юноша этот необычайно стеснителен, не может рассказать о своих чувствах, хотя внутри просто сгорает…

Офицер, как солдат по команде, быстро подошёл ко мне и, встав на колено, проговорил по-русски:

— Позвольте мне стать рабом вашим, не лишайте счастья!

Я растерялась. Тётя, спеша вывести меня из затруднения, сказала:

— Вы смутили девочку, ведь она ещё ребёнок, конфузится. Видите, покраснела? Это знак согласия… Пусть Аллах даст вам любовь.

Я открыла глаза, подняла голову и, снова почувствовав себя униженной, с дрожью в голосе сказала:

— Простите меня, но я никогда не буду вашей женой. Никогда!  –  Глаза мои налились слезами. Я вскочила. Мне показалось, что я забыла добавить ещё что-то. Повернувшись, увидела сникшего, будто уменьшившегося в размерах отца, покрывшуюся красными пятнами тётю, приунывшего кума, растерянного офицера.

— Никогда!  –  снова крикнула я и, убежав к себе, заперлась.

Внизу поднялась кутерьма. Люди бегали туда-сюда, что-то говорили, кричали, орали, стучались ко мне. Я не отвечала. Лежала и плакала, плакала. Голова горела, тело билось в ознобе. Мне становилось то жарко, то холодно, я потела и мёрзла, была словно в бреду. В дверь постучали снова. Я лежала, не шелохнувшись… Но вот почудилось мне, будто под окном звенят бубенчики. Слышался какой-то знакомый голос. Подошла, а там Паша на крестьянской телеге, запряжённой плохонькой чувашской лошадёнкой. Я напугалась: уезжает! Последняя моя надежда покидает меня!..

— Не уезжай, останься!

Мне было так тяжело, что я готова была повеситься с горя. Открыла дверь и снова застыла на пороге, не в силах перешагнуть его. Ноги дрожали, сердце гулко стучало… Надо было хотя бы попрощаться, сказать: «До свидания!» Я метнулась к окну, но не могла выжать из себя ни слова. Паша обернулся, чтобы ещё раз взглянуть на моё окно, и лошадь тронулась. Я упала без сил.

На другое утро, когда я спустилась в столовую, в доме из гостей не оставалось никого. Тётя выглядела старой, увядшей, на отце не было лица. Мы сидели молча. Вечером отец объявил:

— Я еду в Петербург. Завтра.

Мне не хотелось оставаться с тётей, и я сказала:

— Папа, я не хочу быть здесь без тебя.

— В таком случае я тоже поеду,  –  заявила тётя.  –  Разве можно оставлять взрослую девушку без присмотра?

Я вышла, не проронив ни слова.

На другой день мы втроём отправились в Петербург, даже не простившись с соседями.

Перед самым отъездом одна из служанок сказала мне:

— Туташ, джигит, который жил на чердаке, просил передать вам письмо, но ваша тётя забрала его у меня.

— Что же было в тот день?  –  спросила я служанку.

Та принялась было рассказывать:

— Такого позора я в жизни не видала…

Но тётя не дала ей говорить.

В Петербурге я ждала от Паши письмо, уверенная, что он напишет. Ждала неделю, две, месяц, но вестей не было. Осенью, когда начались занятия, я узнала от студентов, что он уехал из Петербурга.

— Куда?  –  спросила я.

Кто-то сказал: в Москву, кто-то  –  в Киев. Так Паша пропал. Вместе с ним пропала моя надежда. Печально прошла зима. И вот однажды утром получила телеграмму. Отец в это время был в отъезде. Телеграфировал начальник какой-то станции: «Отца вашего обнаружили в поезде мёртвым. Приезжайте быстро таким-то поездом».

Новость потрясла меня настолько, что я лишилась чувств.

Когда пришла в себя, отец уже был доставлен домой. Мулла в его изголовье читал Коран. Я, как тень, бродила по комнатам, не понимая ничего, ничем не интересуясь, не зная, как убить время. Приходили какие-то люди, говорили что-то, никого из них я не знала. Прошла ночь, длинная, тёмная, очень тяжёлая.

Принесли газету. Там рядом с нашим объявлением о смерти отца большими буквами было написано: «Супруга покойного Надежда Ивановна, а также его дети Коля и Лиля объявляют о кончине дорогого мужа и отца, траурный обряд по которому состоится в такой-то мечети». Новость меня чуть с ума не свела  –  я плакала, страдала, чувствовала себя униженной. И в самом деле, во время женазы рядом с нами сидела русская женщина с двумя детьми. Какие-то неизвестные мне русские мужчины и женщины высказывали ей соболезнования. Она отвечала им плаксивым голосом.

Состоялся суд о наследстве. Поскольку я была единственной дочерью отца, всё его состояние должно было отойти ко мне. Та женщина подала на меня в суд. Мать двоих детей говорила об отце очень плохо, порочила его имя. Я почувствовала себя оскорблённой и заплакала. Дети женщины плакали тоже. В голову мне пришла мысль: а не доводятся ли эти дети мне братом и сестрой? Суд вынес решение в мою пользу, но в душе я сомневалась в справедливости такого решения, и это волновало меня. Сама женщина оказалась грубой и наглой. Поговорив с ней, я ничего толком не поняла.

В эти тяжёлые дни я всё ещё надеялась на поддержку Паши. Сообщения о смерти отца, о суде были в газете. Хотелось верить, что Паша прочтёт их и отзовётся. Но ждала я напрасно. Устав от тёти, я решила провести зиму в Уфимской губернии у дальнего родственника отца… Там немного пришла в себя. Однако сознание того, что я осталась одна-одинёшенька во всём белом свете, угнетало. Мне было плохо. И вот однажды в летний день встретила теперешнего мужа своего. В то время он был чрезвычайно внимателен ко мне, делал вид, будто страдания мои трогают его. Он очень скоро втёрся ко мне в доверие и попросил руки. Я не испытывала к нему никаких чувств, но одиночество было невыносимо. Я боялась, что отчаяние вынудит меня вернуться к тёте, и дала согласие. Сыграли свадьбу… Однако ещё и медовый месяц не кончился, а я уже знала, что муж мой  –  горький пропойца. Я поняла, что, как говорится, из огня попала в полымя. Вот уже десять лет тащу на себе это бремя. Сколько ещё выдержу, не знаю».

Женщина закончила свою исповедь. Глаза её были полны слёз, она заплакала, пытаясь сдержать рыдания.

— Может, ещё наладится всё,  –  участливо сказала Нафиса.

Но Гульсум возразила сквозь слёзы:

— Чего теперь ждать? Молодость погублена, силы кончились, денег нет. Всё, что у меня осталось, это они,  –  сказала она, кивнув на детей.  –  Но что из них, детей алкоголика, получится?  –  Она снова заплакала.

Нафиса дала ей воды. В утешение сказала ещё ка — кие-то добрые слова. Гульсум немного успокоилась.

— Я одного не поняла,  –  сказала Нафиса,  –  почему джигит всё же не написал вам? Почему не сделал попытку встретиться? Может, обиделся на что-то?

Гульсум вскочила:

— Он писал! Много раз писал. Года четыре или пять назад, когда я была уже замужем, встретила нашу общую знакомую в прежние времена, курсистку. Она рассказала мне. Он писал, но я его писем не получала. Думаю, все они попали в руки тётки. Поскольку ответа от меня не было, он, видимо, решил, что я забыла о нём. И это большое моё несчастье,  –  сказала она и снова заплакала.

Обе женщины проговорили всю ночь. Завтра они прибудут на место. Одной новый день сулил радость, другой  –  лишь новые страдания.

Но вот рассвело. Утро выявило на рано отцветшем лице Гульсум множество морщин, тогда как озарённому счастливой улыбкой лицу Нафисы придало новые краски, делавшие её моложе своих лет.

Небо было ярко. Напитанные влагой луга и поля помолодели, леса красовались своим пёстрым осенним нарядом. И река, бесконечно долгий Идель, лениво раскинулась под ласковыми лучами солнца, словно устав от своего вечного жребия  –  катить и катить волны. Над головой крикливым беспокойным хороводом кружили чайки. На ближайшей пристани надо было выбираться на берег, поэтому Нафиса и Гульсум заранее одели детей и стали ждать, когда приблизятся к маячившему вдали дебаркадеру. Две женщины, случайно встретившись на пароходе и вместе проведя длинную тёмную ночь, разговорившись неожиданно, поведали друг другу свои самые затаённые секреты и стали близки, словно старинные школьные подруги, дороги другу другу, как родные. Пароход подал длинный печальный гудок. Дети Нафисы запрыгали, крича: «Мы к папе приехали, к папе!» А дети Гульсум жались к матери, будто страшась встречи с каким-то чудовищем, и спрашивали: «Мама, а папы нет там? Не надо его!»

Пароход, красиво развернувшись, пошёл к берегу. Гульсум с Нафисой стали всматриваться, выискивая глазами: одна  –  человека, который подарил ей счастье, покой, дружбу, по которому успела соскучиться так, словно не видела целый век; другая  –  того, кто погубил её молодость, превратив за короткое время в старуху. Радостное ожидание, сладостные мечты зажгли в глазах одной мягкую тёплую улыбку. У другой же в глазах появился испуг.

Дети Нафисы первыми увидели отца.

— Папа! Папа!  –  закричали они.

И Нафиса помахала платком. С пристани ей ответили таким же приветствием. Глаза супругов встретились, и выражение их было такое же, как тогда, в театре. Они улыбнулись друг другу.

Нафиса забыла о Гульсум.

Завидев на пристани пьяного в полувоенной одежде, который, слоняясь по причалу, пытался обнять русскую торговку пирожками и яблоками, Нафиса засмеялась. Человек кричал что-то, приставая к посторонним, а те грубо отпихивали его.

— Гульсум-ханум, Гульсум-ханум! Взгляни-ка на того глупца!  –  смеялась Нафиса, но, повернувшись к подруге, вдруг осеклась.

Та стояла бледная, сама не своя: губы синие, в глазах отчаяние. Нафиса смотрела на неё с удивлением. Гульсум повернулась и, не желая разговаривать, отошла. Забрав вещи, детей, она пошла на выход. Нафиса осталась ждать мужа.

В толпе людей, идущих на берег, доктор увидел Гульсум и пытался вспомнить, где же он мог видеть эту женщину. Она взглянула в его сторону, и вдруг в исхудавшей немолодой женщине доктор узнал нежную и лёгкую, как бабочка, восемнадцатилетнюю Гульсум, в жертву которой готов был принести когда-то свою жизнь. Хотя она держала за руки детей, он сказал:

— Гульсум-туташ, вы ли это?  –  и протянул ей руку. Пожав холодную, как лёд, ладонь, он остановился в недоумении, увидев на лице женщины неестественную улыбку. Ему стало жаль её.  –  Так вы ещё здесь?  –  спросил он.

Не успела она ответить, как пьяница в шинели с оторванными погонами приблизился и толкнул доктора, собираясь взять из рук Гульсум вещи. Доктор, решив, что хулиган собирается поглумиться над женщиной, как только что глумился над торговкой, сделал попытку защитить Гульсум. Лицо пьяницы налилось кровью:

— Это жена моя! Моя!  –  заорал он по-русски и снова толкнул доктора. Потом взял из рук жены вещи.

Доктор с изумлением уставился на женщину. Та, боясь повстречаться с ним взглядом, быстро взяла мужа под руку и пыталась увести его.

Тут появилась Нафиса с детьми. Малыши обняли отца, засыпали вопросами. Нафиса, оказавшись в объятиях мужа, спросила, весело взглянув на него:

— Ну как ты, здоров?

Снова поднялся шум. Пьяница, отцепившись от жены, сидел посреди моста, ведущего на берег, широко расставив ноги и покачиваясь, как маятник, мешая людям ходить.

— Стойте! Стойте!  –  кричал он. Глядя на торговок, бил себя кулаком в грудь, хвастаясь:  –  Понимаете, я потомственный почётный дворянин!..

Народ остановился в замешательстве. Дети Гульсум ревели. Нафиса, оставив мужа, быстро подошла к пьянице и взяла его под руку, говоря что-то по-татарски. Дорога открылась. Пьяница взял под козырёк и пытался поцеловать женщине руку. Нафиса, крепко вцепившись в него, вывела с моста. Все  –  Гульсум с мужем и детьми, Нафиса с детьми  –  остановились возле тарантаса доктора.

— Как поедем?  –  спросила Нафиса мужа.  –  Нельзя же бросать Гульсум-ханум с детьми.

Решено было до поворота ехать вместе.

— Спасибо,  –  пыталась отказаться Гульсум.  –  Не беспокойтесь, мы привыкли.

Но Нафиса не стала её слушать. В коляску усадила детей, доктора и Гульсум. Она почти силом усадила пьяницу в тарантас. Тот вылез и стал орать, требуя жену к себе.

— Я сама желаю ехать с вами,  –  заявила Нафиса и села рядом.

Дети в коляске без умолку галдели о чём-то, а Гульсум с доктором ехали молча, углубившись в воспоминания. В тарантасе пьяница громко выкрикивал какие-то угрозы, ругательства, размахивал кулаками и залился, наконец, пьяными слезами.

— Вы  –  золотая женщина, вы  –  счастье.  –  Он поцеловал Нафисе руку.  –  А что моя жена? Тряпка! Сгубила она меня…  –  жаловался он сквозь слёзы.  –  Вот если бы вы встретились мне, мы с вами жили бы припеваючи…

Нафиса в жизни не видела ничего подобного. Пьяница был противен и жалок ей. В конце концов, жалость одержала верх. Она стала утешать его. Тот, по-видимому, понял всё по-своему и засмеялся. Он слушал её сочувственные, добрые слова, разинув рот, и постепенно задремал, преклонив голову ей на плечо. Нафиса задыхалась от запаха перегара, ей хотелось столкнуть пропойцу на дорогу, но она терпела из жалости. Тяжёлая голова очень мешала ей. «Пусть бедолага поспит»,  –  утешала она себя.

Сидя одиноко в тарантасе, она задумалась о Гульсум и об этом существе, потерявшем человеческий облик. «Почему не смогли они как-то поладить?  –  размышляла она.  –  Чего им не хватало? Оба образованные, получили хорошее воспитание… Оба были молоды… Почему?» В голове кружилось много ответов, но ни один не казался ей убедительным… Нафиса переключилась на себя. Перед глазами прошла вся её жизнь, начиная с юных лет. Она радовалась, что ей повезло с мужем. Хотелось теперь же бежать к нему, почтительно поцеловать руку. Её переполняло ощущение счастья оттого, что каждый её день наполнен любовью, что семья  –  муж и дети  –  живут, радуясь, тихо и спокойно. Хотелось повторять: «Спасибо, спасибо тысячу раз, что мы не стали такими, как эти двое, ведь они тоже люди и могли быть счастливы».

Растрогавшись, она принялась читать суры из Корана. Повозка катилась против ласкового осеннего солнца, дул лёгкий ветерок. Отвратительный запах изо рта мужчины мешал ей. Она осторожно, боясь разбудить пьяного, отвернула его голову от себя. Непонятные слова Корана, в особенности мелодия его, мягко согревали душу, наполняли благодатным покоем, который невозможно описать словами. Женщина, погрузившись в молитву всем своим существом, произносила её всё громче и громче. Стук колёс придавал мелодии Корана некий ритм. Тихий ветерок подхватывал священные звуки и уносил вдаль.

Пьяница захрапел. Вонь из его рта с новой силой ударила Нафисе в нос. «Что бы я делала,  –  с содроганием подумала она,  –  если бы муж мой был таким?» Молитвенно сложив руки, она обратилась к Аллаху на родном языке и принялась просить его, чтобы счастье, которое он дал им, длилось вечно. Почувствовав успокоение, она вытерла глаза и дочитала молитву до конца. Страх растаял, словно облачко на весеннем небе. Солнце её жизни засияло снова.

Лошади продолжали бежать. Пьяница храпел.

В коляске же разговор долгое время не клеился. Дети шалили, приставали с вопросами: то о пролетавшей мимо птице, то о рябине, увешанной яркими, как коралл, гроздьями, но ни Гульсум, ни доктора от дум это не отвлекало. Завязать разговор не удавалось. Дети, убаюканные мягким покачиванием тарантаса, стали засыпать один за другим. Гульсум с доктором остались с глазу на глаз. Она теперь сожалела о том, что была столь откровенна с Нафисой. Неожиданная встреча с Пашой оказалась для неё новым ударом судьбы и вызвала только смущение и растерянность. Гульсум не смела поднять голову и посмотреть другу в глаза, не могла начать разговор, повторяла лишь про себя: «Простите меня за всё, что было!» Собралась было произнести это вслух и уж раскрыла рот, но мысли вдруг спутались, и она забыла, что собиралась сказать. Ей хотелось бы скрыть правду, сказать: «Слава Аллаху, всё у меня хорошо», но выходки пьяницы выдавали правду… И доктор, вначале собиравшийся было высказать обиду за то, что не получил ответа на свои многочисленные письма, увидев, как жестоко обошлась с Гульсум судьба, не посмел упрекнуть её, пожалел.

Вот сынишка Гульсум снова проснулся в испуге.

— Он всегда так просыпается,  –  пожаловалась она.  –  Вы  –  доктор, скажите, что с этим делать?

— Это связано с нервами,  –  проговорил он.  –  Ребёнку нужен покой.

Они снова замолчали, не зная, с чего начать разговор. Наконец доктор спросил:

— Так вы что же, всё ещё здесь? А я слышал, что уехали.

— Да, это правда,  –  сказала она.  –  Я приехала только по делу.

Разговор снова оборвался. «Если бы вы хотели знать, как сложилась моя судьба, разве нельзя было выяснить, где я?» —   подумала она, но говорить не стала.

— Когда умер ваш отец,  –  сказал доктор,  –  я отправил письма по адресу в Петрограде и сюда. Но ответа не было, и письма не вернулись…

Гульсум залилась краской:

— Я не получала от вас ни одного письма,  –  взволнованно воскликнула она.  –  С того самого дня  –  ни строчки… Я очень ждала… Думала, не оставите меня, как вы сами выразились, в болоте, очень ждала, не зная о вас ничего, не получая ни одного письма,  –  сказала она и снова уронила голову…

— Вы, вероятно, знаете, как уезжал я после того, как вы ответили офицеру отказом. Во всём виноватым оказался я. Все осуждали меня, офицер приставал, требуя дуэли, старый мурза обзывался последними словами. Тётка ваша при всём народе указала мне на дверь со словами: «Пошёл вон!» После такого увидеть вас не было никакой возможности. Я написал вам письмо, указав несколько адресов, и оставил служанке.

— Письмо это тётя у служанки забрала, я его не видела,  –  сказала Гульсум.

— Ответа не было, и я снова написал в два адреса, и опять ничего не получил. Писал ещё. Ездил в Петроград, делал всё, чтобы увидеть вас. Ходил в театр, целыми днями караулил возле вашего дома, звонил по телефону. Всё напрасно. И вот однажды все мои письма вернулись на мой адрес назад. Я не знал вашего почерка, поэтому не мог судить, кто это сделал. Услышав, что вы выходите замуж за какого-то кавказца, я потерял всякую надежду. Жить в Петрограде стало очень тяжело, и я перевёлся в киевский университет. Даже после этого я продолжал посылать вам поздравления по праздникам,  –  сказал он.

Глаза Гульсум вспыхнули, лицо покраснело.

— Клянусь, я не видела ни единого вашего письма и ничего вам не возвращала,  –  сказала она, и из глаз её закапали слёзы.

Доктор был растерян.

Тут лошадь остановилась, и кучер, обернувшись, сказал:

— Приехали. Вы расстаётесь здесь.

Гульсум вздрогнула: опять разлука! Ведь они только что нашли друг друга… Хотелось крикнуть: «Нет, не надо расставаться!» Она посмотрела на спящих детей, подняла глаза на доктора:

— Да, здесь пути наши расходятся!..

Как только коляска остановилась, дети  –  все четверо  –  тотчас пробудились. Они, как котята, попрыгали на землю. Нафиса, подъехав, стала махать из тарантаса рукой, подзывая к себе. Доктор и Гульсум испуганно бросились к ней, думая, не случилось ли чего. Пьяница спал на плече Нафисы, а она сидела, притиснутая им, с неловко повёрнутой головой. Хотели спихнуть пьяницу и освободить Нафису, но она сказала:

— Тихо, осторожно! Принесите подушку, пусть спит, глядишь, протрезвится.

Нафиса бережно переложила голову спящего со своего плеча на подушку. Её освободили из плена.

С самого начала, не подумав, Нафиса с пьяницей оказалась в тарантасе доктора. Теперь повозку надо было освободить. Посоветовавшись, решили пьянице дать выспаться, боясь, что снова начнёт буянить.

Время было раннее, день чудесный, коней пустили пастись на луг. Натаскали хвороста и разожгли костёр. У батраков взяли чайник, приготовили чай. Компания устроилась чаёвничать под ласковым осенним солнцем. Нафисе хотелось порадовать несчастную подругу, её болезненных детей, и она хлопотала так, словно принимала гостей у себя дома,  –  всё делала сама: выложив из корзин, разложила угощение, усадила детей, раздала им сладости, и села разливать чай. Всем было весело, и чай удался на славу. Морщины Гульсум разгладились, щёки порозовели, на лице заиграла улыбка. Она вздохнула свободно. Чай ещё не был допит, а дети побежали в лес. Доктор с Гульсум, неторопливо шагая, тоже скрылись в лесу. Нафиса наводила порядок, поила кучеров чаем и в конце концов осталась одна.

Лес наполнился голосами детей. Гроздья рябины то тут, то там призывно выглядывали из-за обнажённых ветвей. Дети бросались в одну сторону, бежали в другую. Их манили несколько орешков, высоко висевших на кустах лещины. Малыши смешно пыхтели, пытаясь достать их. Белка, прыгавшая с дерева на дерево, вначале напугала детей, но потом они весело смеялись, глядя на неё, и пустились за ней вдогонку.

А Гульсум с доктором уходили всё дальше и дальше. Вот они разом остановились, словно наткнувшись на препятствие, и посмотрели друг на друга. Перед ними стояло большое дерево, горделиво красуясь своим нарядом из ярко-жёлтых листьев. Под ним бежала, извиваясь, речка. За ней раскинулся широкий луг, покрытый зелёным дёрном, на котором поблёскивали, переливаясь на солнце, капельки росы. А дальше стеной поднималась лесная чаща из елей, с головы до пят закутанных в зелёные покрывала, берёз, обёрнутых в белые холсты, осин в нарядных трепещущих на ветерке платьях. Многоцветье, повторяясь тысячи раз, устремлялось вдаль, делая лес похожим на огромный букет или на толпу бегущих, обгоняя друг друга, людей в цветных одеждах. И доктор, и Гульсум смотрели перед собой, и видения прошлого оживали перед их мысленным взором. Места эти были знакомы им. Сюда приходили они когда-то на рыбалку. Гульсум в розовом платье с чуть встрёпанными волосами сидела на берегу. Крепкий, здоровый Халиль, помнится, вон с того камня закинул вторую удочку, и они долго стояли, будто наблюдая за серебристыми рыбками, а на самом деле смотрели на отражения друг друга, мысленно объясняясь в любви. Гульсум вытащила удочку с трепыхавшейся на крючке рыбкой. Рыбка прыгала-прыгала и, сорвавшись, плюхнулась в речку. А когда вода успокоилась, и они снова стали видеть друг друга, оба засмеялись. Руки их невольно встретились. Холодная ладошка Гульсум, попав в горячую руку Халиля, согрелась…

Гульсум с доктором посмотрели друг на друга. Он сказал:

— Мы же вон там рыбачили.

— Да, там,  –  отозвалась Гульсум и замолчала. Говорить она не могла  –  душили слёзы.  –  Я очень виновата перед вами,  –  заговорила она.  –  Конечно же, я не участвовала в гадостях, которые затевали против вас, но не сделала ничего, чтобы защитить… Простите… Я была так слаба. Теперь расплачиваюсь за это.  –  Она разрыдалась. Халиль обнял её за талию, положил её голову к себе на плечо. Как ребёнка, погладил по голове. Гульсум всё глубже уходила в его объятия, словно ища защиты. Он ощущал на своём лице её горячее дыхание, слышал, как сильно бьётся её сердце, видел сквозь мокрые ресницы грустный взгляд её глаз. Халиль тихонько повернул лицо Гульсум к себе. Щёки и губы их соприкоснулись…

Лес ожил. Послышались детские голоса. Мальчик и девочка Гульсум плаксиво звали:

— Мама! Мама!

Дети Халиля кричали:

— Папа! Где ты?!

Это вернуло их в реальность. Оба испуганно отшатнулись друг от друга. Вдали слышался голос Нафисы:

— А-ау!

Гульсум испуганно дёрнулась, Халиль ответил:

— Ау!

Гульсум собралась с духом и, боясь упустить удобный момент, призналась:

— Я всегда любила тебя, люблю и сейчас…

Халиль не успел ответить, помешала выскочившая из леса ватага малышей. Они бросились кто  –  к маме, а кто  –  к папе.

— Мы змею видели!  –  кричали они.

Халиль, посмотрев в глаза Гульсум, перевёл взгляд на детей.

— Теперь осень, Гульсум-туташ. Посмотрите, на каждом дереве свои плоды и зреют они по-своему: рябина так, а яблони иначе!..  –  сказал он, и глаза его наполнились слезами.

Словно соглашаясь с ним, над лесом пролетел свежий осенний ветер, забросав Гульсум пожелтевшими листьями.

Тут появилась Нафиса. Заметив их несколько растерянный вид, сказала:

— Чего вы тут приуныли?

В Гульсум пробудилось желание как-то подколоть эту счастливую, беззаботную женщину.

— Вспомнили молодость. Мы с Халилем-эфенде встречались здесь совсем молодыми, ещё по весне жизни. И вот осенью довелось опять,  –  сказала она.

— Вы что же, давно знакомы?  –  спросила Нафиса, взглянув на Халиля.

— Да, я был тогда студентом!  –  ответил он.

— Так вот оно что,  –  протянула Нафиса.

Чуть-чуть поколебавшись, она решительно взяла под руку мужа, другой рукой подхватила Гульсум.

— Пойдёмте, снова надвигаются тучи. Осеннее солнышко обманчиво. Муж ваш проснулся,  –  сообщила она Гульсум и направилась к повозкам.

В дорогу готовились молча. Пьяница протрезвился и превратился в стыдливого человека, который не решался поднять глаза. Гульсум было горько, оттого что самые прекрасные, чистые переживания молодости, внезапно вернувшись к ней, оборвались так резко.

Давно забытые за годы счастливой жизни с Нафисой воспоминания юности налетели на Халиля, словно бесовский вихрь, и взбаламутили безмятежную душу. Халилю стало стыдно перед чистой, великодушной женой. Он был восхищён её величием.

В Нафисе, всю жизнь верившей в людей, в доброту, боготворившей супруга, пробудилось сомнение. Холодный влажный ветер в осеннем, скудно убранном ягодами рябины и калины лесу, завёрнутом в саван из жёлтых листьев, усилил эти печальные мысли. Она знала, что не скоро избавится от них, и чувствовала себя обманутой. Улыбка сошла с её лица. Они холодно простились и сели в повозки, которые от развилки дороги устремились в разные стороны.

Нафиса с Халилем отъехали уже довольно далеко, когда она посмотрела мужу в глаза и спросила:

— Так это и есть твоя первая любовь?

— Да,  –  кивнул он. Помолчав, спросил:  –  А ты что же, ревнуешь?

Глаза Нафисы заблестели, на лице зарделся румянец.

— О Аллах! К этой бедняжке, что ли?

Она помолчала, потом добавила:

— К убогой-то?  –  Но слово, видимо, показалось ей слишком тяжёлым, будто она ранила человека, который и без того жестоко наказан судьбой, и она поправилась:   –  К горемычной этой?..

Оба обернулись на дорогу, по которой ехала Гульсум. Осенний ветер кружил там, подняв в воздух листья, соломинки, пыль. Он гнался за повозкой  –  вот-вот настигнет. А следом мчался уже новый порыв. Повозка исчезла из вида, осталась лишь дуга лошади, но вот пропала и она… Начал моросить осенний дождь. За его пологом скрылось всё. Нафиса чувствовала, как по спине побежал мокрый холодок. Она теснее придвинулась к мужу. Халиль обнял её одной рукой и привлёк к себе… Обоим стало хорошо, тепло  –  приятно мириться после размолвки.

— Гони быстрее,  –  сказал Халиль кучеру,  –  пока сильный дождь не накрыл нас!

Кучер щёлкнул кнутом, лошади рванулись вперёд, колокольчики залились звоном. Впереди ждал дом, где так тепло, сухо и нет ветра.

Берлин, 1923

Девушка из Стамбула

У Загиды в последнее время пропало настроение. Ей было очень грустно. Из-за ссор с матерью в их отношениях не оставалось ни искренности, ни теплоты. С требованием Малахат-ханум она решительно не могла согласиться. Матери хотелось выдать её за Лутфи-бея, который имел благородное происхождение. Занимаясь поставками, он зарабатывал неплохие деньги. Загида просто терпеть не могла этого коротышку с гнилыми зубами и писклявым бабьим голосом, который в разговоре к месту и не к месту вставлял французское «мон шер». Особенное отвращение вызывала в ней его манера пожимать руку вечно мокрой от пота ладонью. Как ни старалась, она не могла представить себе этого похожего на еврейского маклера человека своим мужем.

В представлении Загиды муж, кем бы он ни служил, обязан быть выше неё ростом, сильным и обладать красивым, истинно мужским голосом и воплощать в себе гордость и властность.

Мало того, что Лутфи-бей не обладал ни одним из этих достоинств, он ещё и передвигался, как баба. Ни его благородное происхождение, ни деньги его не могли заглушить брезгливость, которую он внушал.

Загиде было больно, что на этой почве возникла ссора с матерью. Она понимала, что многим обязана своей матери, и искренне любила её. Ведь та самоотверженно заботилась о Загиде, положила всю жизнь, чтобы дать ей хорошее воспитание, образование, рассталась даже с мужем, чтобы уделять дочери больше внимания, ограждая от дурного влияния. Помня обо всём этом, Загида не могла взять в толк, как может мать настаивать на замужестве, желая якобы для дочери счастливого будущего.

Загида никогда не согласится с матерью. Однако та, похоже, отступать не собирается и с каждым днём становится всё настойчивей. Если раньше они говорили об этом спокойно, стараясь держать себя в руках, то в последние недели беседы превращались в откровенные скандалы.

Вот и сегодня мать завела неприятный разговор, и Загида решила бежать на Адалары к мадам Марике, их давней знакомой. Мать не возражала, говоря: «Вот и ладно, будет время хорошенько подумать своей головой».

Загида собрала в маленькую сумку вещи, которые могли ей понадобиться, и отправилась на пристань, чтобы на пароходе добраться до острова. Грустные думы теснились в голове девушки. От них не мог отвлечь и роман, который она начала читать. Загида стала украдкой поглядывать по сторонам, изучая пассажиров, ехавших в салоне. Знакомых среди них не оказалось. Жаль, с ними ей было бы не так одиноко.

А отец?.. Будь у неё отец, с мамой, наверное, было бы легче разговаривать. Правда, у нас как-то не принято, чтобы отец с дочерью обсуждали подобные дела. Такого не встретишь даже в романах. Но Загида непременно поведала бы ему всё. С отцом вообще было бы легче, не перебивались бы на маленькое учительское жалование мамы. И о Лутфи не было бы разговоров.

«Всё же интересно, каким был мой отец?  –  думала Загида.  –  Диким татарином, потомком чингизханского воина, лишённым всяких человеческих чувств, как любила повторять бабушка? Если это не так, то почему он бросил дочь, которая оказалась теперь в столь трудном положении? Почему не интересовался её воспитанием, учёбой и ни разу не попытался найти её, не захотел узнать, как закончила она школу?»

Ей вспомнились слова Зухры-жинги^[9]. Когда они ругались с бабушкой, она кричала: «Не женщина, змея ты! Ради своих капризов разлучила свою дочь с мужем и оставила золотце наше крошку Загиду сироткой!» Но если слова её  –  правда, почему отец не нашёл дочку? А может, искал да не сумел найти? Может, в Стамбуле нет его, остался в Анатолии? А что, если её прятали от него?

В детстве ей приходилось видеть, как цыгане прячут своих детей-воришек, которые таскали у людей вещи. Она вспомнила, как мама с бабушкой тоже прятали её от кого-то за дверью и за окном. Вспомнила также, что ей запрещалось вскрывать письма. Были в семье какие-то тайны, неизвестные ей.

Загида долго не могла отвлечься от нахлынувших воспоминаний. Но вот внимание её привлекли две взволнованные чем-то девчушки-школьницы лет двенадцати-тринадцати. Милые создания голосами, похожими на птичий щебет, говорили о школе, о переходе из класса в класс. Загида стала невольно прислушиваться к их словам. Она вспомнила о счастливых днях своего детства, когда у неё тоже не было других забот, кроме школы. Чтобы девочки не заподозрили её в подслушивании, она время от времени перелистывала страницы книги.

Одна из девочек была недовольна своими отметками в дневнике.

— Как же я теперь покажу дневник эни^[10]? И не только ей. Ати^[11] ведь тоже будет дома. Он говорил мне: «Хорошо закончишь класс, куплю тебе наручные часы». Что же будет теперь?  –  сокрушалась девочка.

Ученица постарше сказала:

— Ты же перешла в следующий класс! Так что всё хорошо будет.

— Перейти-то я перешла, да только не с такими отметками, как хотела.

— Так постараться надо было,  –  заметила подруга.

— Думаешь, я не старалась? Да я по географии всё знаю  –  реки, горы, высочайшие вершины гор. Они думают, будто не знаю, где добывают соль! И это называется экзаменом! Кому же не известно, что соль  –  в продовольственном магазине?

Девочки достали из сумок дневники. Загида заговорила с ними в надежде, что это поможет ей забыть на время о своей беде.

— Вы в какой школе учитесь?  –  спросила она, чтобы начать разговор.

— В школе Нишанташа,  –  ответили они в два голоса.

— А можно мне взглянуть на ваши дневники?

Обе охотно протянули ей дневники. Загида прочла имена девочек, которые, как оказалось, принадлежали к народу, о котором она до сего времени не слышала. Одну звали Сююм, другую Гульчачак. Поинтересовалась отметками.

— Какая красота! Да вы молодцы,  –  хорошие оценки! А что вас так встревожило?  –  спросила она.

— Я географию знаю очень хорошо,  –  сказала девочка, которую звали Гульчачак,  –  а получила всего-навсего «девять»… За прилежание ещё хуже  –  только «шесть».

— Такое бывает, только не стоит из-за этого так переживать.

— Это верно, переживать вроде не стоит, но что скажет ати, когда узнает?

— А кто это «ати»?

— Так мы называем нашего отца,  –  пояснила Сююм.  –  А маму зовём «эни».

— Мы  –  татары,  –  добавила Гульчачак.

Загида посмотрела на своих юных собеседниц внимательней.

— А кто такие татары? Разве все мы здесь не турки? Нет теперь ни албанцев, ни бушнаков, всех нас называют турками, не так ли?

— Нет! Нас везде татарами зовут,  –  возразила девочка поменьше.

Эти искренние и общительные девочки очень нравились Загиде.

— А какая разница между турками и татарами?  –  спросила она.  –  Объясните, пожалуйста.

Младшая девочка сказала:

— Татары не двуличные. Они откровенные и трудолюбивые.

А старшая добавила:

— Строгие немного, зато очень искренние.

Так они беседовали всю дорогу. Загида узнала, что отец девочек инженер и до сегодняшнего дня служил в разных местах Анатолии. Девочкам пришлось учиться в нескольких школах, но в этом году их семья переехала в Стамбул.

Загида отметила, что в отношении девочек к родителям чувствуется исключительное уважение и искренняя любовь. Для Загиды это было необычно. Она просила детей почитать ей татарские стихи, интересовалась татарской кухней. Ей хотелось также знать обычаи этого народа. Девочки с удовольствием отвечали на все вопросы. Загида слушала, и боль души отступала. Так они проговорили до того момента, когда пароход причалил к их пристани «Хайбалия». Девочки легко сбежали на берег и вскоре исчезли из вида. Загида же не спеша отправилась к дому мадам Марики. Хозяйка встретила её, приветливо улыбаясь.

— Ты приехала одна? А где же мама? Надеюсь, она здорова?  –  мадам засыпала гостью вопросами.  –  Сейчас я приготовлю тебе кофе, а потом провожу в комнату Катины. Она, конечно, тесновата, но что поделать? Жизнь сильно подорожала. Вашу комнату я вынуждена сдавать квартирантам. Когда приедет твоя мама, придумаем что-нибудь… От Катины нет вестей, ничего не знаю. Что с ней стало?.. Мы, матери, с такими трудностями растим детей,  –  сказала мадам, сокрушаясь,  –  а они потом забывают о нас.  –  Женщина смахнула с лица слезинки.

— Нет, мадам! Катина о вас никогда не забудет! Вы же знаете, почтовая служба у нас так несовершенна. Как знать, может, Катина сейчас точно так же горюет, думая о маме?

— Все так говорят. Только бы здорова была! Я с пароходом «Кортылыш» отправила ей письмо. Может, дождусь ответа. В дальние края девочек нельзя отпускать одних. Так вот у нас вышло… Вы, дочери, не слушаетесь матерей.

Загида почувствовала, что краснеет.

— Это верно.

Мадам отвела Загиду на самый верхний этаж. Открыла окно в сад соседского дома. Взгляд её задержался на рисунке дочери на стене.

В соседском саду началось какое-то движение и шум. Там с большущим самоваром, над которым курился дым, появился мужчина средних лет На нём были армейские штаны и рубашка с короткими рукавами. Сзади поспевал мальчик лет девяти-десяти с трубой, похожей на печную. На расстоянии от них малыш лет пяти-шести закидывал на деревья игрушку, приговаривая: «Пароход уходит! Он идёт в Атау!» Потом побежал за отцом и братом.

Мужчина поставил самовар под высокую сосну. Старший мальчик опустился на колени и стал дуть в низ самовара, пока оттуда не посыпались искры, потом водрузил на самовар трубу.

— Совсем как труба цементного завода, ати!  –  вскричал он и добавил:  –  Мы в моряков играем. Я  –  капитан!

Услышав знакомое «ати», Загида спросила:

— Кто эти люди, мадам?

— Это квартиранты Хулуси-бея. Отец их вернулся только сегодня. Они каждый день в это время пьют чай. И ещё как пьют!.. Однажды я понаблюдала за ними. Так только малыш целых три пиалы выдул. А когда к ним гости приходят, до полуночи сидят за самоваром. Я всё думаю, как бы пожар не натворили, но они, похоже, люди осмотрительные. Жена уж очень аккуратная… Татарами себя называют.

Загида неожиданно увидела знакомых девочек, своих спутниц по пароходу Сююм и Гульчачак. Одна несла чашки и чайные принадлежности, другая  –  скатерть с тарелками. На девочках были одинаковые халаты, украшенные вышивкой, на ногах лёгкие чувяки одного фасона. Загида принялась внимательно наблюдать за ними. Сююм застелила скатертью стоявший под деревом стол. Девочки вместе расставляли посуду. Старший из мальчиков носил скамейки. Малыш всё время вертелся возле отца и трещал без умолку.

Вскоре из дома вышла высокая женщина средних лет в лёгком халате с казаном в руках, накрытым крышкой. Она несла казан чрезвычайно осторожно. Подойдя к столу, потрогала самовар и что-то сказала старшему сыну. Тот молнией метнулся в дом и появился со старым отцовским сапогом. Мальчик снял трубу, надел на самовар сапог и стал раздувать угли, действуя сапогом, как кузнец мехами. Самовар ожил. Из отверстий внизу посыпались искры.

Мадам Марика, стоявшая рядом, сказала:

— Это не мальчишка, а бесёнок какой-то, нет дерева, на которое он не залез бы. На земле ни одной сосновой шишки не осталось, всё подобрал.

Служанка принесла небольшую газовую плиту со сковородой. Ханум снова потрогала самовар и, видимо, на этот раз осталась довольной. Она сняла крышку с принесённого ею казана. Служанка разожгла газовую плиту. Самовар тем временем вскипел и из него повалил густой пар. Ханум, заварив в довольно большом чайнике чай, посадила его на самовар. Сковороду с маслом поставила на плиту. Бей-эфенде сел во главе стола и велел детям вымыть руки. Ханум ложкой черпала из казана тесто и осторожно выливала в масло. Тесто, скворча и шипя, начало жариться.

— Что они готовят?  –  спросила Загида.

— Мучное блюдо. Они готовят его всякий раз, когда приходят гости. Сегодня в роли гостя у них хозяин, он ведь только что с дороги. Так что это в его честь…

Загида смотрела в окно так, чтобы её не было видно. Вот мать что-то сказала Сююм. Девочка встала на место матери и продолжила жарить блины. Мать села напротив мужа. Гульчачак наливала чай.

Какая отрадная картина, смотреть  –  одно удовольствие!

Загида прислушивалась к разговору, однако всё услышать не удавалось, долетали лишь отдельные слова.

Вот отец семейства поставил перед собой полную чашку и сказал:

— Бисмилла^[12].

Остальные, как по команде, сделали то же. Взрослые и дети, дождавшись своей очереди, тянулись за блинами. Чаепитие началось. Минут пять, примерно, за столом было тихо, лишь клокотал, испуская пары, самовар да шипела сковорода. Гульчачак зорко следила за тем, чтобы чашки родственников не пустовали, тотчас наполняла их вновь.

Начались разговоры. Но, поскольку говорили тихо, Загида ничего не поняла. Внезапно тишина взорвалась громким смехом. Смеялись все  –  отец, мать, дети. Загида смотрела на них с завистью. Прошло несколько часов, а чаепитию и смеху в саду не было конца. Но вот даже самовар, похоже, устал, огонь в нём погас.

Счастье, радость семьи с отцом, матерью, детьми ободрили Загиду, заставили забыть о своих невзгодах. Она вышла на улицу и, поговорив немного со знакомыми соседями, весело зашагала к морю.

* * *

После моря зашла в сосновый лес. Когда вернулась домой, уже вечерело, и они с мадам Марикой сели ужинать. Потом Загида пошла к себе, чтобы, вытянувшись на диване, отдохнуть немного. Оказалось, что соседи снова собрались в саду. Разница была в том, что помимо знакомых ей членов семейства за столом сидела ещё одна семья со своими детьми. Снова шумел и пыхтел самовар, чашки беспрерывно наполнялись чаем… В этот раз не было ни газовой плиты, ни мучного угощения. Стол ломился от множества разнообразных изделий из теста.

Загида, не зажигая огня, расположилась возле окна. При свете электрических ламп, подвешенных на ветвях деревьев, ей всё было хорошо видно. Удобно устроившись, она продолжала наблюдение. Ей почему-то было очень интересно знать об этой семье всё. Казалось, из разговоров незнакомых людей ей откроется нечто очень важное, совершенно необходимое ей в жизни, и она не отходила от окна ни на шаг. Но в саду звучали лишь приглушённые голоса, словно беседующие договорились что-то утаить от Загиды. Опустевшие чашки между тем наполнялись вновь и вновь.

Вот подросток сбегал в дом и вынес гитару. Отец стал наигрывать мелодию, незнакомую Загиде. При повторе гости подхватили её. Песня не была похожа ни на турецкую, ни на французскую. Загида вся обратилась в слух, силясь понять, о чём поют, но до неё доносились лишь отдельные искажённые турецкие слова.

Дети хором пели припев. Получалось довольно стройно и мило. Бей заиграл другую мелодию. Хозяйка с гостьей исполнили её дуэтом. Зазвучала плясовая. Две девочки и два мальчика приготовились плясать. Взрослые стали хлопать в ладоши и петь: «Бас, кызым^[13], Апипа…». Гитара прибавила темп. Куплеты в исполнении певцов тоже зазвучали споро.

Загиде удалось запомнить лишь несколько слов. Маленький мальчик продекламировал стихи. Взрослые хлопали в ладоши, говоря: «Машалла! Молодец!». Потом дети пели вместе, построившись, как на сцене. Наконец инженер-эфенде сам исполнил протяжную и сложную для исполнения песню. Голос его дрожал от волнения, и душа, казалось, обливается слезами. Он пел с большим чувством, и песня его летела далеко-далеко. Загида не могла знать, что в синей дали поднимаются родные его Уральские горы, широко разлились воды великой Идели. Он словно хотел, чтобы голос его услышали мать и отец, весь его далёкий край. Помолчав, словно ожидая ответного отзвука с родины, инженер запел другую столь же протяжную песню. Гости слушали его с великим волнением.

Песня, от которой сжималось сердце и навёртывались на глаза слёзы, погрузила Загиду в печаль. Ей хотелось запомнить хотя бы небольшой фрагмент этой необыкновенной мелодии, однако, кроме слов «кара урман, кара урман», она ничего не могла запомнить  –  ни одной ноты, ни единого слова!

Загида почувствовала усталость от избытка впечатлений сегодняшнего дня, но не могла найти силы, чтобы оторвать себя от кресла, переключить внимание на что-то другое.

Гости наконец стали прощаться. Дети пошли в дом. Лампы погасли. Загида без сил упала на кровать и вскоре забылась сном. Но полученные за день впечатления не оставляли её  –  всю ночь снились самые разнообразные сны. Являлись то бабушка, то мать с детьми и все пели хором. То «Кара урман» повторят много раз, то спляшут «Апипу»^[14].

* * *

Загида проснулась рано.

— Как бы инженер этот моим татарским родителем не оказался!  –  пробормотала она.  –  А почему бы и нет? Всё сходится. Только этот человек культурный, а мой предок был грубым простолюдином, бессовестным и невоспитанным…

Догадка, случайно пришедшая в голову, уже не покидала её. Во время завтрака она постаралась выведать у мадам Марики, что за люди эти живущие по соседству татары, но поскольку подробного ответа не получила, решила пойти к мадам Алании, хозяйке дома, в котором жили вчерашние гости инженера, и расспросить её, что за человек этот инженер, кто его жена и единственная ли она у него. Так, с помощью татарской семьи она рассчитывала напасть на след исчезнувшего отца. А возможно, ей удастся раскрыть тайну родителей  –  матери, по вине которой она осталась сиротой, и отца?

— Чего тебе не хватает, дорогая?  –  сказала мадам Марика, узнав об её намерении, но отговаривать не стала, и Загида, охваченная решимостью узнать всё, собралась к мадам Алании.

Прежде чем выйти из комнаты, она подошла к окну, чтобы узнать, чем занимаются соседи. Там уже позавтракали, и дети собираются с отцом к морю. Девочки в фартуках хлопочут возле стола. Сама ханум возится с тестом. Сююм перемешивает в большом блюде фарш. Гульчачак нарезает кофейной чашечкой из тонко раскатанного теста кружочки. Сююм кладёт на эти кружочки немного фарша и, ловко присобрав тесто, лепит круглые шарики (у татар они называются пельменями  –  это их национальное блюдо) и рядами выстраивает на покрытой полотенцем доске. Они не спеша переговариваются, смеются, а иногда громко, от души хохочут.

Прячась за кружевной занавеской, Загида, как и вчера, с неубывающим интересом наблюдала за ними. Так времени прошло порядком. Вдруг с нижнего этажа послышался голос мадам:

— Загида! Загида!

Девушка бегом спустилась вниз. Новость, которую сообщила мадам, превзошла все её ожидания. Ханум оказалась второй женой инженера. Она  –  дочь доктора из Искешахара. Первая жена, уроженка Стамбула, некогда, якобы, сбежала от него. Зовут инженера Вахит. Лет двадцать он работал инженером в пригородах Анатолии, а теперь занимается оборонительными сооружениями Стамбула. В конце каждой недели он один-два дня проводит в семье. У него есть такая возможность, потому что занимает высокий пост.

Услышанное сразило Загиду. Её случайная догадка переросла в уверенность! Она решила тотчас, не откладывая, вернуться в Стамбул и потребовать от матери объяснений. Девушка даже обедать не стала, побежала на пристань и всю дорогу думала о том, что и как скажет матери. Возможно, ей предстоит серьёзная схватка с ней, нужно было обдумать доводы в свою защиту.

Загида желала сегодня же узнать всё и решительно ступила во двор своего дома на перекрёстке улиц Касима-паши и Кортылыш. Позвонила. К двери никто не подошёл. Загида достала из сумочки ключ и, отомкнув замок, вошла.

Дома никого не было. Готовой еды на кухне не оказалось. «Видно, мама на целый день ушла в гости к кому-то из своих родственников, живущих на окраине города»,  –  подумала она, и боевой дух её неожиданно сник.

Сначала Загида хотела разыскать мать, но, подумав, решила отложить объяснение, потому что оно могло стать поводом для нежелательного вмешательства родни в это и без того непростое дело. Девушка вспомнила, как давно, ещё во время учёбы в средней школе, она пробудилась как-то среди ночи и увидела, что мама читает какие-то бумаги. Загида наблюдала за ней и видела, как из глаз её, не переставая, текли слёзы. Девочка тогда не придала этому особого значения. Но теперь ей стало ясно как день, что причиной были письма, в которых, очевидно, скрывается та самая тайна, которая могла бы внести определённость в теперешнее положение. Чтобы найти письма, Загида взяла ключ от маминой шкатулки, где она хранила бумаги, документы, и открыла её.

Среди множества бумаг лежали связки писем. Взгляд Загиды упал на письма бабушки, отправленные дочери в Анатолию. Потом она взяла в руки письмо  –  одно из многих  –  написанное родственником из Европы.

Загида вскрыла другую большую связку. В ней было писем двадцать или тридцать. Времени прошло много, бумага пожелтела, однако написанное различалось чётко. Письма были пронумерованы по мере поступления. Вот письмо, которое начиналось словом «любимая». Девушка взглянула на подпись, сопоставила с другими,  –  все письма были написаны одним человеком, одним и тем же почерком. Первое письмо она проглотила единым духом. Это было дружеское послание мужчины, уверенного в том, что любим. В нём есть желание оградить жену от тревог и волнений, а также множество отеческих наставлений.

Это письмо ещё не проясняло причин разлуки родителей, напротив, всё говорило в нём о счастье и благополучии. Письмо второе и третье Загида так же прочла взахлёб. Пятнадцать писем, вобравших в себя два года жизни, были похожи друг на друга: в них повторялись одни и те же слова. Девушка не обнаружила в них ничего нового.

В конце писем отмечалось, что высланы достаточно крупные суммы денег. Всё одно и то же. Это начинало вызывать досаду. Загида перечитывала письма, выясняла даты. Поскольку работа отца была связанна с переездами, вести поступали из разных мест.

Чтение продолжалось. Наконец в одном из писем улавливается лёгкое недоверие. И тут же беспокойство о будущем ребёнке, просьба беречь себя, разные советы, типа: «когда надо будет, обращайся к такому-то доктору» и другие. Загида посмотрела дату. Речь шла о ней. Любовь неведомого отца к ней и матери казалась столь искренней, что девушка почувствовала её даже теперь. Душа невольно потянулась к человеку, написавшему это.

Последующие письма были полностью посвящены будущему ребёнку, который уже вырос и превратился во взрослую Загиду. Но вот она обнаружила письмо, написанное страстно, сильно. Речь в нём об аборте. Отец вложил всё своё красноречие, всю силу ума своего, доказывая, как опасен аборт для здоровья. Он пишет, как настоящий доктор.

И наконец: «Ты не могла такое придумать. Это лишний раз доказывает, что гнилое окружение неволит тебя и толкает на преступление. Люди женятся, строят семью, чтобы растить хороших, почтительных детей. Ребёнок  –  это основа семьи, цемент, скрепляющий её. Даже в трудное время дети способны приносить радость, вселять надежду. Они  –  бесценный дар природы. Женщин, не умеющих ценить этот великий дар, всемогущий Аллах всегда наказывал и будет наказывать. Постарайся понять это… Смотри же, будь осторожна, не оступись, поддавшись искушению шайтанов. Я, твой муж, категорически против! Тебя обманывают, говоря, что фигура твоя пострадает, и внушают прочие глупости… Лицо матери прекрасно, оно излучает свет, пред матерью преклоняется каждый человек. Разве можно сравнить мать с выхолощенной красоткой, оберегающей свою фигуру? Больше всего на свете я хотел бы видеть тебя не с одним ребёнком, а в окружении целой кучи любящих детей.

«Я перечислил довольно много денег. Если не хватит, быстро напиши мне. В случае чего, обратись за помощью к доктору М., ему я тоже написал. Он обещал постараться, чтобы всё было хорошо». В самом низу написано: «Прочти, не откладывая, книгу Эмиля Золя «Деньги». Здесь я не нашёл её».

Загида встала. До неё, похоже, дошло, что причиной бесконечных разногласий был ребёнок.

Неожиданно для себя она подумала, что в этом споре прав был отец. Увидев, как он счастлив в окружении детей, она поняла, что причина её уныния, которое она нередко испытывает,  –  это отсутствие у неё близких. Сравнив одинокую жизнь своей матери с жизнью цветущей женщины, подарившей отцу четверых детей, она поняла, что много детей  –  это большое счастье для матери.

Дальше письма были посвящены ребёнку. В письме, где отец желал супруге счастливого разрешения, он благодарил её. Дальше писал: «Ты хорошая женщина, только окружение твоё гнилое. Я рад, что ты приехала в Анатолию. Если бы осталась в Стамбуле, не знаю, что бы они с тобой сделали. Рожать поезжай в Стамбул. В этом я согласен с твоей матерью. Возле неё тебе будет лучше. Я тоже постараюсь сделать всё, чтобы во время родов быть рядом. Если не получится приехать, ложись в роддом, в тот самый. На другой не соглашайся. На цену не смотри. Самое дорогое  –  это твоё здоровье и здоровье ребёнка. Если родится мальчик, назовём его Загидом, а девочку  –  Загидой».

Загида с удивлением узнала, что в её имя заложен какой-то смысл.

В последующие шесть месяцев писем не было. Потом стали приходить из Анатолии. Адресованы были в Стамбул. Споры о Загиде всё не утихали. Отец писал, что по-прежнему надеется вернуться к жене. И чем ближе становился этот день, тем больше крепло его желание быть вместе. Он пишет: «Получил разрешение ехать в Стамбул. Побуду там месяц, а потом увезу тебя с собой. В городе Конья нашёл хороший домик с садом. Найти домработницу там будет нетрудно. Жизнь здесь дешевле. Заживём припеваючи. И маму в гости позовём».

Следующее по времени письмо было из Стамбула в Конья от бабушки. С первой строки до последней она учит дочь, как побольше содрать денег с ненаглядного зятька. Жалуется на нездоровье. Говорит, что письма положено читать вместе с мужем, но это первое письмо показывать ему не нужно. Во втором письме бабушка сетует, как плохо ей без дочери, горько, что её принцесса вынуждена страдать в гадком захолустье. Золотце её привыкло к хорошей жизни, среди грубых людей бедное дитя зачахнет. Дескать, её это ужасно волнует и огорчает.

Она бесконечно сожалеет о том, что, давая согласие на женитьбу, не взяла с зятя клятвенного обещания никогда и никуда не увозить дочку из Стамбула. А ещё ей ужасно обидно, что, вырастив столько детей, она не имеет возможности поехать на курорт лечиться. Мысль эту она настойчиво повторяла.

В следующем письме бабушка писала: «Будь осторожна! Не вздумай забеременеть! Разве для того растила я тебя, чтобы ты каждый год рожала детей? Присланных вами денег не хватило. Если любит тебя, пусть пришлёт ещё. Можно ли жалеть для меня, родной матери, деньги? Никуда это не годится. Боюсь, что живя с грубым мужем в Анатолии, ты тоже превратишься в грубую женщину. Делай что хочешь, но постарайся вернуться в Стамбул. Прикинься больной, придумай ещё что-нибудь. Если будем вместе, жизнь моя наладится и тебе будет хорошо. Затруднения с деньгами также решатся…»

Прочие письма были от отца. Он писал из своей слободы: «Самочувствие твоё тревожит меня, что случилось? Чем ты недовольна? Скучаешь по матери? Верю, но только теперь ты сама мать, Загида с тобой. Я тоже часто приезжаю. Что ты собираешься делать в Стамбуле? И правильно ли будет везти ребёнка в такую даль? Пусть подрастёт немного, тогда и поедешь. А если очень хочешь, пусть мать твоя приезжает сама. Пошли ей денег на дорогу. В конце месяца вернусь. Может, с помощью Аллаха, обзаведёмся братиком для Загиды? Как ты считаешь, верно я говорю? Было бы просто здорово, если бы появился у нас сынок! Заботься о себе, ешь побольше ягод и фруктов».

Тут переписка снова обрывается.

Письмо в Стамбул из Анатолии: «Как Загида? Начала ли говорить? Что она говорит? Будь разумной, не кутай ребёнка. В Стамбуле завели моду одевать детей в меховые шубы. Даже на севере в снежную морозную зиму мы не носили тёплой одежды. Воздух Стамбула не очень-то хорош для детей, а в Конье замечательно, дышится легко. Боюсь, как бы в Стамбуле среди отжившей свой век аристократии ребёнок не испортился. Будь внимательней к дочке. Что с тобой? Чего тебе не хватает? Мать рядом, ребёнок рядом, всё у вас есть. Так получилось, что жить мне приходится в пыльном деревенском доме. Частенько неделями не бывает возможности помыться в бане, страдаю оттого, что не удаётся рубаху лишний раз поменять. Неделями не ем горячей пищи. Радует лишь, что страна, нация наша получит хорошие мосты. Но несмотря ни на что, я не жалуюсь. Не понимаю, почему жалуешься ты? В Анатолии такого не было. Выходит, Стамбул не подходит тебе… Прочитал о проделках дяди твоего и очень встревожился. Что делать с такими ленивыми и безответственными людьми, у которых за душой нет ничего, кроме их аристократического чванства? В Турции есть где развернуться деловому человеку, а тунеядство, разгульная жизнь только развращают».

Спустя несколько месяцев снова в Стамбул: «Я не писал тебе, потому что заболел малярией. Хвала Аллаху, тело моё сопротивлялось изо всех сил. Теперь пошёл на поправку. Можно даже сказать, что почти здоров. А как ты? Я очень переживаю из-за того, что оставил тебя в Стамбуле. Если бы ты была в Конье, мне бы ничего не стоило почаще приезжать к тебе.

Поступила новая партия рабочих, все такие грязные и вшивые. По долгу службы я обязан взять их. Если не стоять над ними, ничего не желают делать. Возможно, малярией я от них заразился. Мне бы не мешало хотя бы раз в две недели заниматься гигиеной. И вообще, разве быть вместе  –  не главное удовольствие в жизни? То, что один из нас в Стамбуле, а другой  –  где-то у чёрта на рогах в Капалидаре, конечно же противоречит здравому смыслу. Эту героическую работу я делаю ради тебя, но не уверен, что поступаю правильно… В последний раз в Стамбуле я оставил тебя только потому, что ты беременна. Там много докторов, есть лекарства. Хочется, чтобы и этот ребёнок, как Загида, родился здоровым. Тогда разлуке нашей пришёл бы конец. Может быть, и мне выпадет удача перебраться в такое место, где можно будет организовать более комфортную жизнь. Ведь уже восемь лет приходится мне трудиться в суровых условиях гор. Будь внимательна к своему здоровью. В случае необходимости обращайся к доктору Назми, которого я приводил к тебе. Делай всё, как он велит. Не занимайся пустыми пересудами, не засиживайся допоздна. Ложись рано. Заруби себе на носу, что живёшь ты не только для себя, но и для ребёнка, которого носишь под сердцем. Армянского доктора, которого привела тёща, близко не подпускай к себе. Он совершенно не нравится мне, похож на шарлатана, дурачащего женщин. Если понадобится что-то для будущего ребёнка, возьми в банке сколько надо. Если родится мальчик, я буду очень доволен, а девочка станет украшением нашей жизни! Не так ли? Постараюсь, чтобы отпуск мой совпал со временем твоего возвращения с ребёнком. Но до этого дня у нас впереди ещё много времени. Признаться, я больше не хочу жить в разлуке с тобой».

В Стамбул спустя месяц: «Прочитав письмо твоё, я очень огорчился. Отчего это ты вдруг заболела? Во всём мире беременность для женщин считается естественным состоянием, почему же только для тебя она обернулась страданием? Почему рождение Загиды не было трагедией, хотя первые роды считаются наиболее сложными? Почему второй ребёнок стал бедой для тебя? Уверен, здесь замешано чьё-то дурное влияние. Могу в точности повторить слова, которые напели тебе эти люди: если будешь часто рожать, испортится фигура, погрязнешь в заботах, благородной женщине всё это не к лицу. Тут, конечно же, не обошлось без проклятого доктора Папазяна… Они внушают, что рожать тебе опасно! Если бы было опасно, доктор Назми сказал бы. Умоляю, не верь никому! Как только получишь это письмо, сразу же иди к Назми-бею или же пригласи его домой. Если надо, пусть созовёт других докторов, устроит совет. Пусть посмотрят, решат, что делать. Насчёт денег не волнуйся, расходуй, сколько понадобится. Не жалко, лишь бы ты была здорова и ребёнок родился крепким. Письмо твоё пришло в скверное время. Вот уже три дня мне не удаётся спать больше двух часов… Дни и ночи провожу в горах. Государство приняло решение срочно провести большие манёвры против соседа, который затеял на островах некие планы против нас. Большая часть военного транспорта, основные грузы должны проследовать по дорогам, мостам и туннелям, находящимся под моей ответственностью. Всё это ново, построено только что. В распоряжении моём двенадцать мостов и несколько туннелей. Я обязан всё это держать под контролем, потому что по опыту знаю, как небрежны бывают порой инженеры, работающие под моим началом. Я бы так не боялся, если бы малейшая ошибка в расчётах одного моста, одного только туннеля могла принести урон мне лично. Но когда дело касается благополучия моей страны, правительства, государства, я обязан стараться изо всех сил, быть постоянно начеку. От такого перенапряжения лихорадка моя ожила вновь. В одном кармане у меня хинин, в другом коньяк, во рту сухо, лицо воспалено, мечусь от объекта к объекту, где на лошади, а где и пешком. И конца этому не видно. Ради благополучия страны я отдам все силы, сделаю всё зависящее от меня, чтобы военные могли продемонстрировать хвастливому соседу нашу мощь в полной мере. Тело моё горит, температура повышена. Но я не брошу свой пост. Уверен, что сосед, планируя нападение на нас, рассчитывал на небрежность наших дорожных рабочих, на плохое состояние дорог. Наш долг инженеров-дорожников сорвать расчёт врага. Это одно из самых важных предназначений моей жизни.

Исходя из этого, хочу сказать, что твоё самочувствие, которое немного ухудшится в связи с беременностью, не внушает особых опасений. Это естественное состояние. Я стараюсь ради национального благополучия Турции. Покажи это письмо матери. Я привлеку её армянского доктора к судебной ответственности, если посмеет посягнуть на жизнь моего ребёнка. Доктору Назми собираюсь послать телеграмму. Сам я не могу уехать, пошлю одного из рабочих, чтобы отправил её. Меня ждёт куча дел. Да поможет мне Аллах! Будьте все здоровы  –  ты и дети мои…»

Через несколько дней: «Вчера последний состав прошёл благополучно, не зря я не спал восемь дней и ночей  –  результат налицо. Всё наше войско, составы, гружёные оружием, прибыли на место на двенадцать часов раньше запланированного срока.

Я спокоен: достойно справился со всеми своими обязанностями. Но намаялся так, что едва держусь на ногах. Пишу это письмо, чтобы успеть отправить с почтой. Если бы не твоё письмо, вызвавшее у меня тревогу и подозрения, давно бы уже лежал в постели. Просто с ног валюсь. Так что же произошло? Успело ли моё письмо? Как твоё здоровье? Избавились ли, наконец, от того гадкого доктора? Сообщи скорее. Если получу от тебя радостную весть, буду считать себя счастливейшим из людей. Я рад, что выполнил свой долг перед страной, сумел выполнить, и всё же душа не на месте… Если враг решил напасть, пусть нападает, ещё поглядим, кто кого… Хоть бы ребёнок родился благополучно!.. Принявшись за письмо, сунул под мышку градусник. Чёрт возьми, опять тридцать девять!.. Ну и пусть… Главное, войска наши заняли позиции и успешно делают своё дело…

Я весь в огне, глаза туманятся. Аллах да поможет мне. Жду твоего радостного письма. Поцелуй за меня дочку».

Загида прочла письмо и ощутила воодушевление, словно в подвиге отца есть и её доля. Но события, похоже, шли к развязке, поэтому у неё не было времени разбираться в своих чувствах. Она взяла в руки очередное письмо. Оно было из больницы Анкары, на официальной бумаге, похоже на повестку. Отец пишет: «Восемь дней прошло с тех пор, как я отправил тебе последнее письмо. Очнулся в больнице в Анкаре. Манёвры прошли успешно, генерал поблагодарил дорожных строителей, каждого в отдельности. Не увидев меня среди коллег, он спросил, где я. Я же в это время лежал без сознания в палатке на вершине горы. Со мной был один из рабочих. Поскольку все доктора были с войском на манёврах, рабочий мой ничего не мог поделать, только позвонил по телефону в центр. Генералу рассказали, что я болен, что работал с высокой температурой. Он забрал меня из палатки и в собственном вагоне доставил в Анкару. Так он спас мне жизнь. Сейчас мне немного полегчало, но сил нет, встать не могу. Что ни день делают инъекцию. Видно, придётся побыть в больнице ещё неделю  –  дней десять. Выписавшись, хочу взять отпуск и поехать в Стамбул. Я всё ещё жду от тебя ответа на предыдущее своё письмо. Как со здоровьем? Позвала ли докторов? Писать больше не могу. Устал. Жду ответа…»

Ответа ждал не только отец её, инженер Вахит, но и сама Загида. Не дочитав письма отца, она, волнуясь, потянулась за другим, узнав руку бабушки.

Она писала по-старому арабским шрифтом, старательно выводя буквы. Письмо начиналось гневными, злыми словами, пересыпанными арабской и персидской лексикой. Загида сначала ничего не поняла, но потом, подбираясь ближе к сути, уловила смысл и, кончая чтение, покраснела от стыда. В переводе на обычный язык это означало: чтобы так опостылеть жене ненужными упрёками и наставлениями, надо быть очень грубым, невоспитанным человеком. Я знала, каков ты, только никому не рассказывала. Можно ли из захолустья Анатолии с дурацкими горами и долинами так поносить больную беременную женщину с её издёрганными нервами? Спасибо доктору Папазяну, он спас мою дочь, вычистил её. Теперь она в больнице. Чтобы помочь девочке, мне пришлось пожертвовать собой, взвалить на себя большие хлопоты. Все украшения, какие были у нас, пришлось заложить в ломбард… Если хочешь, чтобы жена поправилась, пришли денег… Вот такое содержание.

Загида готова была расплакаться, так ей стало тяжело.

Тут же было официальное извещение доктора Назми: «Я трижды ходил к твоей жене. Тёща под разными предлогами не дала мне увидеть её. Мне кажется, что всё у неё было нормально. При прежнем осмотре не было ничего, что вызвало бы какое-либо подозрение. Думаю, Аллах поможет, всё будет хорошо и без моего участия».

Загида не могла понять, как письма, адресованные отцу, попали к матери. Может, они не были отправлены? Или каким-то образом выкрадены у него? Ломая голову над этой загадкой, она взяла в руки следующее письмо.

Письмо матери, отправленное отцу, лежало рядом с письмом бабушки. Оно было написано как-то неуверенно, словно мать не договаривала чего-то. Она, будто, признавала свою вину, но тут же оправдывалась, говоря, что совершила грех только из-за слабохарактерности. «Мама была категорически против второго ребёнка… И доктор Папазян твердил при каждой встрече: «Жизнь твоя в опасности. Тебе нельзя рожать». Я, как ты учил, возражала, но под настойчивым требованием мамы вынуждена была глотать таблетки, которые давал Папазян, и сделалась больной на самом деле. Меня отвезли к доктору-еврею и, усыпив, сделали операцию, которая прошла очень тяжело. Ребёнок был живой. Сестра милосердия сказала, что это был мальчик. Мне его не показали… Что же делать, видно такова судьба… Я сейчас очень слабая, плохо сплю. Доктору пришлось заплатить много денег… Алмаз, серьги, которые ты мне подарил, продали. Деньги в банке тоже пропали. Дядя Фикрят Фахим-бей проиграл большую сумму в покер. Платить ему было нечем, и он написал шартнамэ. Но неоплаченный проигрыш, как оказалось, считается большим позором. Чтобы спасти доброе имя семьи, мне, по настоянию мамы, пришлось снять в банке пятьсот лир, на которые мы жили всё это время, снимая по мере надобности по сто лир. И вот остались без денег. Задолжала доктору. Он без конца напоминал о долге, так что с драгоценностями тоже пришлось расстаться. Срочно пришли денег, я в большой нужде…»

Прочитав это, Загида пришла в ужас. Да как же это можно?! Ни слова о здоровье отца, о трудном его подвиге во имя отечества, ни желания утешить больного. Долгое лечение мужа в больнице, его беззаветная преданность родине, почести, оказанные военными, всё это, оказывается, совершенно не важно. Важны, видите ли, только аристократическая спесь и гордыня. Да что же это за воспитание такое, что за взгляды!.. Живут в самом центре Стамбула, а мораль чужих, посторонних людей! Загида будто своими глазами увидела, какая пропасть разделяет отца, готового пожертвовать собой ради блага страны, и это безнравственное общество. Мосты, возведённые ценой подвижничества, и загубленная стараниями чистоплюев семья. Наконец-то она всё поняла, но ей не терпелось узнать, что же было дальше. Следующей оказалась телеграмма отца: «Завтра буду в Стамбуле». Он раньше срока покинул больницу. Был вынужден покинуть. Загида глубоко прочувствовала, какие муки пришлось ему пережить из-за бесчеловечного, неблагодарного отношения матери и её родни. Стало ясно, как безвольная мать её, попав между двух огней, оказалась жертвой. Загида с волнением взяла следующее письмо, адресованное матери спустя шесть месяцев. События, подробно описанные отцом по дням и месяцам, во всю ширь развернулись пред мысленным взором Загиды.

Начиналось письмо словами, полными волнения и скорби… Отец обвинял жену в том, что она разрушила семью, не вняв его словам и пожелав остаться с матерью. «Что делать, случилось то, что должно было случиться,  –  пишет он.  –  Я уже забыл о том, что ты растранжирила тысячи лир, которые я, заработав нелёгким трудом, копил для своих детей, потратила их на праздную щегольскую жизнь никчёмной родни. Простил тебе даже то, что погубила долгожданного сыночка, свет очей моих.

Теперь, пообещав мне, что впредь подобное не повторится, ты приедешь ко мне в Эрдижан. Ты в праве принять моё условие или не принимать. Если нет, тогда я по-своему распоряжусь своей жизнью, но прежде чем решиться на что-либо, подумай о дочери, которой придётся расти без матери или отца…»

Письмо потрясло Загиду, казалось, она видит страшный сон. Внутри будто что-то оборвалось, из глаз полились слёзы. Она громко зарыдала. Слёзы принесли некоторое облегчение. Девушка взяла себя в руки и продолжила чтение. На очереди оказалось решение суда. В нём говорилось, что инженер Вахит и мать её, удовлетворив требования друг друга, разводятся. Загида должна была остаться с матерью, а отец получил право в любое время видеться с дочерью и должен был ежемесячно выплачивать алименты.

Оставшиеся бумаги были квитанциями денежных переводов отца. Все они из разных городов Анатолии, поступали в первый день каждого месяца. Обратная сторона квитанций была заполнена расспросами о здоровье Загиды. Сумма в них была одна и та же, но весной и осенью увеличивалась, чтобы мать могла купить дочери одежду и прочие необходимые вещи. В дни рождения Загиды появлялись квитанции с наказом: «Купи дочери подарок». Были и советы: «Если ребёнок заболеет, покажи его (такому-то) доктору. Пусть лечит за мой счёт».

Два года кроме квитанций не было ничего. Но вот пришло большое письмо. Отец был недоволен, что ему, когда он специально приезжает в Стамбул, не показывают дочь под всякими предлогами. «Если такое повторится,  –  предупреждает он,  –  я обращусь в суд». Однако после этого письма переводы продолжали поступать всё так же регулярно. Приходили и деньги на подарки. Через два года состоялось второе решение суда о том, что отец Загиды имеет право дважды в неделю беспрепятственно видеться с дочерью. В случае помех, говорилось в нём, выплата алиментов будет прекращена.

И всё же снова квитанции и ещё письмо, в котором отец возмущается тем, что ему по-прежнему не дают видеться с дочерью. Он предлагает за его счёт отдать Загиду для учёбы в определённый интернат. Если это предложение выполнено не будет, пишет он, деньги высылать перестанет.

После письма было ещё несколько квитанций и сообщение о том, что выплата алиментов прекращается. На этом переписка заканчивалась.

Среди бумаг Загида обнаружила фотографию, где родители были в свадебных одеждах. И другую, где двухлетняя Загида с родителями. Вторую фотографию девушка положила к себе в сумочку. Хотела взять два письма бабушки и матери, чтобы перечитывать их, но передумала: слишком много в них было слов, которые ранили ей душу. Девушка собрала письма и вернула на место, шкатулку заперла. Выходя из дома, позаботилась о том, чтобы мать не догадалась об её приходе. Она твёрдо решила встретиться с отцом и за всё попросить у него прощения…

Пароход отправился. К Загиде подсела женщина и начала пить кофе, закусывая кренделем с маком. Тут только девушка поняла, как голодна. Едва пароход причалил к берегу, она выпрыгнула из него и поспешила к дому мадам Марики.

Мадам занималась починкой. Она как-то странно посмотрела на Загиду. Та спросила, не поняв значения её взгляда:

— Что случилось, мадам Марика? Почему ты так смотришь на меня?

— Да ничего не случилось, просто мне показалось, что ты изменилась как-то. Произошло что-то? Мама, надеюсь, здорова? Может, узнала какую-то неприятность?

Чтобы успокоить женщину, Загида сказала:

— Ничего такого не было, просто устала немного. Ты же знаешь, я собираюсь поступать в университет, а мама не разрешает. Я тайком от неё ходила туда и до вечера занималась делами по поводу экзаменов. Поесть не было времени. И маму некогда было искать. Уж ты, мадам Марика, не говори ей, пожалуйста, об этом. Я так проголодалась, так устала.  –  Она поднялась к себе.

— Я сейчас приготовлю что-нибудь,  –  крикнула ей вслед мадам.

Загида сразу же подошла к зеркалу. Лицо её и в самом деле изменилось, увяло как-то, глаза померкли… Искры, которые обычно вспыхивают в них при улыбке, погасли. И румянец на щеках пропал. Присущая ей детская непосредственность, наивный взгляд исчезли куда-то. Она была серьёзна, как умудрённая жизнью, опытная женщина, и казалось, повзрослела лет на десять.

— Что же произошло? Какой злой дух преобразил меня? Передо мной уже не та Загида, а совсем другая? Может, в меня вселился дух бедного братца, умерщвлённого армянским доктором?.. Какие дурацкие, однако, мысли! А что, может, так оно и есть? Известны же философы, которые утверждают, будто существует переселение душ?

Из писем ей стало известно, как долго страдал отец, как трудно жилось матери, у которой не было сил постоять за себя. Она пыталась представить себе среду, где существовала мать, испытывая на себе притеснения безграмотной, спесивой, эгоистичной бабушки, которая на протяжении многих лет заставляла мать испытывать отчаянье, что и сделало её такой, какая она есть. Вот почему за один день Загида постарела на несколько лет, утратила жизнерадостность…

Ненависть к отцу, которая была внушена ей неправильным воспитанием, превратилась в уважение и любовь к нему, а вместо былого уважения к матери в душе появилась великая обида, но была и некоторая жалость.

Пока мадам Марика возилась на кухне, Загида прилегла на кровать. Она пыталась собраться с мыслями, но ей это плохо удавалось.

Голос мадам Марики, звавший к столу, вернул её к действительности. Загида встала и пошла вниз.

Она с жадностью съела горячий суп, мясо с картофелем, выпила чашку воды и лишь потом спросила:

— Мадам, я в самом деле плохо выгляжу?

— А какое это имеет значение? Вот ты поела, попила и снова стала прежней Загидой. В молодости подобные неприятные перемены проходят быстро, а вот когда стареть начинаешь, тут уж спасения от них нет,  –  ответила мадам.

Выдержка вернулась к Загиде, а покоя не было.

— Мадам Марика, завари, пожалуйста, мне кофе в большой кружке,  –  попросила Загида, задумчиво жуя фрукты.

Голова её снова была занята противоречивыми мыслями, которые не давали забыться, успокоиться.

Волны пленительного аромата кофе окутали её, погрузив в море блаженства, но тяжкий груз, лежавший на душе девушки, тотчас отрезвил её.

Привалившись на спинку дивана и потягивая кофе, она вновь погрузилась в раздумья. Что же произошло? Прежде всего, больше нет той Загиды, которая считала, что изверг-отец бросил её, и только благодаря самоотверженности матери она выросла и получила воспитание.

Преодолеть в одно мгновение всё, что годами вколачивалось в неё, было нелегко. Но она сделала это и освободилась от прежних заблуждений. Отныне Загида чувствовала себя совершенно свободной. Это была её огромная победа. Однако… она потеряла мать. Ореол героизма и святости женщины, пожертвовавшей собой ради маленького ребёнка, исчез навсегда. На месте былого уважения возникло странное и неопределённое чувство, в котором горькая боль и обида за разлуку с отцом были сильнее сострадания и жалости. Хотелось приписать все грехи бабушке, но это было бы неправдой. Мама тоже была виновата.

Загида долго думала, как сложатся теперь их отношения. Но решить ничего не могла. Надо выждать время, чтобы чувства немного улеглись. Отношения их, разумеется, прежними оставаться не могли.

Представления сегодняшней Загиды вышли за пределы устоявшихся понятий о добре и зле. Она досадовала на мать за её безволие и униженность, печалилась, не понимая, как могла она позволить растоптать её достоинство, судьбу и удачу, отказавшись от счастливой, благополучной жизни.

Зато в результате всех этих событий Загида обрела отца! Письма его показывали, что он примет её с радостью, будет любить, станет для неё отцом в истинном смысле слова. У неё не было и тени сомнения, что всё будет именно так.

Хотя пока она была знакома лишь с девчушками с парохода, всё же не сомневалась, что в семье отца все такие же искренние и светлые люди. Женщина, оказавшаяся на месте её матери, подарившая отцу детей, подруга его жизни… Она  –  душа дома, семьи… Интересно, как примет она Загиду?

Как бы там ни было, главное: Загида нашла отца. Теперь она тоже будет членом его семьи. Вот о чём думала девушка.

Однако, пора встретиться с отцом, надо спешить… Она пошла в свою комнату.

Соседский сад был пуст, ни души. В голову вдруг пришла напугавшая её мысль: что, если они уехали, пока Загида была в городе?! Отец  –  ответственный работник, такова его судьба: сегодня он здесь, а завтра —   совсем в другом месте. Но увидев на деревьях купальники, она поняла, что отец здесь. Перед встречей с ним Загида испытывала страх.

Стемнело. В саду по-прежнему было тихо. Скоро должен прибыть последний пароход. Неужели они решили остаться в городе на ночь?»  –  подумала девушка. И тут в саду послышались голоса. Зажглись лампы. Дождавшись, пока всё семейство соберётся к столу, она успокоилась и забылась сладким сном.

* * *

Утром Загида радостно вскочила с постели, не умываясь, надела купальник и бегом направилась к морю. Так она обычно поступала с детства в праздничные дни. Её теперешняя жизнь несомненно будет отличаться от прежней. Она с чистой душой вступала в свою новую жизнь и потому с утра спешила к морю, чтобы омыть в его солёных водах также и тело. Душа и тело на пороге новой жизни должны быть чистыми. Не думая ни о чём, наслаждаясь свежим прозрачным утром, девушка подбежала к кромке, и прыгнула в воду. Вокруг не было ни души. Она долго плавала. В прохладной воде душа её успокоилась. Голова стала ясной. Загида бегом вернулась домой, с удовольствием позавтракала и, уйдя к себе, стала готовиться к встрече с отцом. Причесалась, надела чистое платье, ещё раз бросила взгляд в зеркало, проговорила слова, которыми собиралась начать разговор. Словно актриса перед спектаклем, повторяла Загида фразы, которые хотела сказать хозяйке и детям.

Она была уже на пороге, когда ещё раз взглянула в окно. Отец с детьми, нагруженные купальными принадлежностями, шли к воротам. Загида видела, что девочки тоже складывают в сумки свои купальники и полотенца. Как же быть? Если выйдет сейчас, отца она не застанет. Может, догнать его? Получится как-то бестолково и неловко. Оставалось ждать их возвращения…

Загида взяла книгу и стала читать. Однако сосредоточиться не могла. Она не знала, чем занять себя. Вышла в сад. Некоторое время постояла на улице у ворот. Наконец наступил полдень. Отец с детьми должен вернуться к обеду. Загида ждала, не спуская с дороги глаз.

Она готовилась к самому важному историческому моменту своей жизни, который должен был круто изменить её судьбу. Наконец, они показались. Отец с мальчиками шёл впереди, ханум с девочками чуть приотстала. Загида неуверенно двинулась к воротам, чтобы встретить отца, который что-то объяснял сыновьям. Он обратил внимание на молоденькую девушку, шагнувшую навстречу. Она остановилась и сказала:

— Отец, я дочь твоя, Загида,  –  и начала целовать руки растерявшегося инженера. Она дрожала от волнения, слёзы, обильно бежавшие из глаз, капали ему на руки.

Инженер Вахит не знал, что сказать.

— Кызым!.. Загида… Ты ли это?.. Машалла^[15]!.. Как же ты выросла!  –  проговорил он, запинаясь. Потом обнял дочь и поцеловал в лоб и глаза.

— Милая, дитя моё,  –  говорил он, прижимая её голову к груди. Слёзы навернулись ему на глаза.

Мальчики с удивлением наблюдали, как отец целует незнакомую девушку.

Взволнованный инженер хотел сказать что-то и не мог.

— Посмотри, ханум,  –  сказал, наконец,  –  это Загида, дочь наша.

Женщина подошла и очень искренне сказала:

— Добро пожаловать, кызым,  –  и поцеловала девушку в лоб.

Детям, которые окружили их, отец объяснил:

— Это старшая сестра ваша, Загида,  –  глаза его при этом лучились радостью и счастьем.

Обе девочки схватили Загиду за руки.

— О!  –  воскликнула Сююм,  –  да ты, оказывается, сестра нам! Почему раньше, на пароходе, не сказала?

— Сладкая моя,  –  улыбнулась Загида,  –  я и сама не знала.  –  Она ласково потрепала девочек по голове.

— Что же мы на улице стоим?  –  сказала ханум,  –  давайте пойдём в дом.

Держась за руку отца, Загида впервые ступила на порог дома, который теперь могла назвать своим.

Они сели вокруг стола в саду. Инженер Вахит всё ещё не мог опомниться от счастья, внезапно свалившегося на него.

— Отец очень скучал по тебе,  –  сказала ханум.  –  Замечательно, что ты появилась. Машалла, ты так похожа на него!

Загида покраснела. Они и в самом деле были очень похожи. Доказывать, что она дочь Вахит-бея, не было никакой необходимости.

Любопытные девочки продолжали задавать свои детские вопросы, смущая Загиду:

— А раньше почему не приходила к нам?

Мать сказала им:

— Вот же, пришла. Не надоедайте сестре.

Чтобы удовлетворить любопытство девчушек, Загида сказала:

— Я не знала даже, что отец жив. В детстве мне говорили, что он уехал к себе на родину и умер там. Я только вчера нашла своего отца, и вот я здесь.

Взгляды ханум и Загиды встретились. Ханум смотрела с одобрением. Отец спросил Загиду:

— Как у тебя с учёбой, кызым?

— Я окончила лицей. Выпускные экзамены сдала полностью. Собираюсь поступать в вуз, но возникли некоторые препятствия.

Пока отец с дочерью разговаривали, Сююм принесла кофе, Гульчачак  –  сахарницу. Кофе прежде всего подали отцу, потом матери, а после Загиде.

Так хорошо прошло первое знакомство.

Приготовили обед. Ханум посадила Загиду рядом с отцом и была очень естественна, радушна. Но Загида всё равно чувствовала себя стеснённо, словно своим присутствием расстраивала какой-то порядок семьи. Дети обращались к отцу «ати», она же по-турецки называла его «бей-атам». Загида не знала, как ей следует обращаться к жене отца, и решила называть её «эни», но ханум сказала:

— Деточка, у каждого бывает только один отец и одна мать. У тебя так же. Я мать твоих братьев и сестёр, для тебя я  –  «апа^[16]» или «тутам». А ты у нас старший ребёнок, такой же полноправный член семьи, как все.

Загида покраснела, словно ученица, неверно ответившая на вопрос учителя.

— Хорошо, тутам,  –  сказала она.

Еда на столе была незнакома Загиде: суп, варёная курица, треугольные пирожки с картошкой и мясом  –  горячие блюда. Загида с удовольствием ела всё это. К чаю подали обычные стамбульские изделия.

После обеда ханум ушла, забрав с собой детей. Загида осталась с отцом наедине, немного погуляв по саду, они присели на скамейку и продолжили беседу.

Между отцом и дочерью сразу же установилось полное взаимопонимание. Загида призналась ему во всём, что её угнетало. Он слушал очень внимательно. Поняв, что ему неловко расспрашивать о матери, она не стала долго говорить о ней.

Так, за разговором, прошло несколько часов. Отец и дочь откровенно поведали друг другу о своей жизни. Но вот инженер посмотрел на часы.

— Бей-атам, у тебя есть срочное дело?  –  спросила Загида.

— Я подумал, кызым, не опоздали ли мы с тобой к чаю.

— Сейчас узнаю,  –  сказала Загида и встала.

В большой комнате за длинным столом сидели обе девочки и старший из сыновей, делали уроки. Загида остановилась в растерянности.

— Отец, наверное, чаю хочет? Верно, Загида? Занимаясь детьми, я совсем забыла,  –  сказала хозяйка.

— Чем вы с детьми занимались?

— Понимаешь, мы живём мечтой вернуться к себе на родину. Поэтому занимаемся татарским языком, историей, литературой. Дети не должны забывать родной язык. Рассказываю им о религии.

— Позвольте и мне, тутам, заниматься с вами,  –  сказала Загида.

— Пока что ты у нас гостья. Сначала осмотрись, а уж потом решим,  –  сказала ханум и велела девочкам накрывать на стол.

* * *

Чаепитие затянулось. К чаю подали мучное блюдо. Загида впервые в жизни осушила три чашки чая, закусывая этим блюдом. За целый день, проведённый в семье, Загида вполне освоилась.

Наступило время сна.

— Загида, я приготовила тебе постель в комнате девочек,  –  сказала ханум и добавила, обращаясь к дочерям,  –  смотрите же, не надоедайте сестре.

— Тутам, мне, пожалуй, лучше пойти к себе. Хозяйка, наверное, совсем потеряла меня.

— Не уходи, апа,  –  в один голос попросили девочки.  –  Вместе спать будем.

— А я расскажу тебе сказку про царевича с серебряными руками и золотыми ногтями,  –  сказала одна из них.

— Выходит, у тебя здесь есть жильё? В таком случае, дело другое,  –  сказала ханум.

Отец добавил:

— Ваша апа придёт к завтраку. А вы встанете пораньше и пожарите к завтраку перемячи.

Взрослые о чём-то поговорили вполголоса и, пожелав спокойной ночи, вышли.

Девочки проводили сестру до ворот.

* * *

Мадам Марика действительно ждала Загиду. Она была встревожена, когда девушка не пришла обедать. Но увидев её в соседском саду, где она с татарской семьёй, смеясь, распивала чаи, успокоилась. Загида пропадала у соседей до полуночи. Мадам ждала её, тараща слипавшиеся глаза, чтобы узнать, что она там делала так долго.

Как только в дверях появилась Загида, прекрасная и свежая, похожая на только что распустившийся цветок, мадам Марика кинулась к ней с вопросами:

— Что же это с тобой, девушка? Ты напугала меня. Что случилось?

— Ничего не случилось, просто я нашла своего отца и познакомилась с его семьёй. Весь день пробыла с ними. Если бы ты знала, какой обаятельный у меня отец! А сестрёнки  –  просто ангелочки! И ханум на редкость внимательная и умная дама. Мне очень, очень повезло, мадам Марика!

— Ещё бы,  –  заметила та.  –  Как тут не радоваться, когда отец нашёлся? Маме сообщи, пусть тоже порадуется.

По лицу девушки пробежала тень.

— Нет, мадам, ей этого не надо знать. Мама в разводе с отцом. Мне с малых лет твердили: «Отец твой умер». А он жив-здоров. Оказалось, у меня много замечательных родственников. Пожалуйста, будь осторожна, не проговорись маме. Другим тоже ничего не говори, ладно?  –  попросила Загида.

— Ну, если не хочешь, не скажу,  –  пообещала мадам, а сама подумала: «Завтра будет что рассказать соседке Джамиле!». Она так радовалась, заранее предвкушая удовольствие, что проснулась окончательно.

Загида, напевая, пошла к себе. Ещё раз бросив взгляд на сад, она, счастливая, нырнула в постель.

* * *

Девчушки, засыпая, говорили о сестре, строили догадки, отчего это она не приходила к ним раньше.

Родители так же были заняты разговором о Загиде. Отцу дочь очень понравилась. Ханум тоже нашла её воспитанной и скромной.

— Как ты думаешь,  –  обратилась она к мужу,  –  не мать ли прислала её к нам?

— Нет, нет! Мать пока ничего не знает. Дочь объяснила мне, что узнала о нас случайно. У неё очень непростые отношения с матерью. Вдаваться в подробности я не стал… Мне кажется, у Загиды есть проблема с одеждой и прочими вещами.

— Верно. Завтра же поедем с тобой в Стамбул и купим ей всё необходимое. Но ведь мы не знаем, в чём она нуждается. Я хочу сделать подарок от себя, куплю ей золотые часы,  –  сказала Хадича-ханум.

— А мне что купить?  –  спросил он.

— Девушка, слава Аллаху, совсем большая. Невеста. Что, если купить ей что-нибудь из украшений? Помню, мы от отца всегда ждали такие подарки. Кольцо, например? Серьги?

— Конечно, конечно,  –  откликнулся он,  –  так и поступлю. Только ей, наверное, одежда нужна  –  платье, пальто, ещё какие-то вещи?

— В первую очередь, по-моему, надо купить ей несколько шёлковых комбинаций. Я заметила, что бельё у неё не очень хорошее.

Супруги так и решили: на другой же день отправятся в Стамбул за покупками. Размышляя о дочери, инженер долго не мог уснуть. Он забылся сном лишь на рассвете, когда уже запели петухи.

* * *

Загида открыла глаза. Солнце было уже довольно высоко. Отражаясь в зеркале, оно рассыпало ослепительные лучи. После крепкого безмятежного сна девушка чувствовала себя отлично: голова ясная, тело крепкое, настроение бодрое. Ей было так же хорошо, когда она сдала экзамены на аттестат зрелости. Но сегодня на душе было ещё светлей и радостней. Она с наслаждением потянулась в постели. Перед ней открывались поразительные перспективы!

Ей ещё очень много чего нужно рассказать отцу, объяснить. Загида принялась обдумывать, о чём будет говорить с ним сегодня. Непременно нужно узнать, что думает он по поводу её желания учиться в университете. Что скажет, когда узнает о намерении матери выдать её за ненавистного Лутфи-бея?

Она пребывала в мечтах и тревогах, когда услышала внизу какую-то возню. Не успела она подумать, кто бы это мог быть, как в открытую дверь друг за другом вбежали её сестрёнки. Они обняли её и быстро-быстро начали целовать.

— Вставай, апа! Чай готов, эни испекла для тебя казанские перемячи.

Загида приласкала девочек.

— Ладно, родные мои, сладкие, я сейчас, умоюсь только. Идите к маме, чтобы она не волновалась. А ати встал уже?

Загида впервые употребила это непривычное слово. Оно вдруг показалось ей таким близким и значительным.

— Скорее поднимайся, апа! Не задерживайся!  –  сказали дети и убежали.

Самовар уже занимал своё почётное место, когда подоспела Загида  –  в самый раз. Гульчачак поставила чашку с чаем перед отцом, перед мамой и перед сестрой  –  всё в той же последовательности. Загида с интересом разглядывала у себя в тарелке диковинное кушанье. Хадича-ханум объяснила:

— Это любимое блюдо вашего отца. Он ест его по утрам. Будь осторожна, перемячи внутри горячие. Если хочешь, можешь добавить немного уксуса, а не хочешь, ешь просто так. Только не спеши.

Загида посмотрела на чай.

— Всё очень горячее,  –  предупредил отец.  –  Может, ты кофе предпочитаешь? Если хочешь, пей, только к этому блюду он не подходит. Давайте, дети, скажем «бисмилла»,  –  проговорил он и принялся за перемяч с катыком.

Ханум ела перемяч с уксусом… Старший мальчик ел, обжигаясь, и отправил в рот друг за другом три перемяча.

Загида приправила перемяч катыком. Обожглась чуть-чуть, но катык, как справный стамбульский пожарный, вовремя потушил огонь. Перемяч просто таял во рту. Превосходное кушанье! Второй и третий она поела с катыком, а потом без катыка и уксуса, прихлёбывая чай, как это делал отец.

Загида ела без всякого смущения, не отставая от других. Выпила несколько чашек чая, и нисколько не вспотела, не почувствовала тяжести. После двух чашек предложила Сююм:

— Давай я буду жарить перемячи, а ты садись и пей чай.

— Нет,  –  сказала ханум,  –  ты гостья у нас. Придёт время, будешь жарить и ты. Ну как, понравилось тебе угощение?

— Очень вкусно, ну просто очень!

— Апам, ты впервые ешь это?  –  спросила Гульчачак.

— Да, Гульчачак,  –  ответила Загида.

Девочка посмотрела на неё недоверчиво.

— Как, у вас не готовят перемячи даже во время праздников?

— Апа твоя выросла в Стамбуле, а там не умеют готовить мучные блюда,  –  пояснила ханум.

Отец сказал:

— У нас в прежние времена перемячи готовили каждый день к утреннему чаю, особенно зимой. Без них не обходились ни богатые, ни бедные.

— Бей-атам,  –  обратилась Загида к отцу,  –  а где она, страна ваша?

— Разве ты не знаешь?  –  воскликнул старший мальчик Тимур.  –  А я знаю. О городе Казань слышала? Хочешь, покажу на карте?

Он принёс карту.

— Где такой город?  –  спросил Тимур.

— Вроде, припоминаю что-то…

— Вот, смотри, это река Идель, это город Астрахань, а вот и Казань. Это вот река Казанка. Деревня наша вот здесь. Правда, ати?

— Да, верно, сынок, там.

Загида взяла карту в руки и стала внимательно разглядывать.

— Там, наверное, очень холодно, бей-атам?

— Да, конечно, но дома там тёплые и хорошие, печи большие, одежда из меха. В такой не замёрзнешь.

Но вот чаепитие закончилось, все поднялись. Хадича-ханум сказала мужу:

— Вы с Загидой можете погулять. Думаю, вам хочется поговорить, ведь сказано ещё не всё. У нас же есть пока кое-какие дела.

— Ты права. Вчера мы проговорили целый день, а сегодня кажется, что по-прежнему ничего не знаем друг о друге.

— Мне тоже так кажется, бей-атам.

— Идите, погуляйте, у вас есть полтора часа,  –  сказала ханум.

— А можно и мне с вами?  –  спросил Тимур.

— Пойдём, улым^[17].

Мальчик взял велосипед.

— А ты на велосипеде умеешь кататься?  –  спросил он Загиду.

— Нет.

— А я умею. Я и в Стамбуле могу, только ати не разрешает.

— А как же иначе,  –  поддержала Загида отца,  –  ты ведь можешь не заметить трамвая, и он собьёт тебя. Всю жизнь хромать будешь, или погибнешь, чего доброго.

Разговаривая так, они вышли из ворот.

Загида сказала:

— Бей-атам, я против желания мамы подала заявление в университет. Как ты на это смотришь?

— А почему мама против?

— Не знаю… Собирается замуж меня выдать!..

Загида покраснела.

— Это только желание или уже есть кто-то?

— Есть, дальний наш родственник, сын Асад-бея, торговый посредник.

— Что он за человек?

— В мировую войну, якобы, учился во Франции, теперь занимается снабжением. Говорят, он очень богат. Мы живём в нужде, вот она и решила…

— Богатства все хотят, кызым!  –  сказал инженер.  –  Только при создании семьи оно не должно быть на первом месте. Деньги  –  это лишь средство для того, чтобы добиться в жизни какой-то цели. Сама-то ты как смотришь на это?

— Бей-атам, я бы хотела продолжить учёбу.

— Для чего, кызым? Какая у тебя цель?

— Во-первых, все мои друзья учатся. В школе я успевала не хуже. Просто мне очень обидно, что одна я неучем осталась. Может, наивно так думать?

— Нет, это вовсе не наивность. В каждом нормальном человеке должно быть это стремление  –  не отстать от других. Для успеха это очень важно.

— А во-вторых, хочется найти достойное занятие и посвятить ему жизнь. Разве плохо иметь профессию?

— Всё правильно, кызым. В жизни женщины первое дело, главное её предназначение  –  это воспитание детей, умение быть хорошей хозяйкой, способность постоянно поддерживать огонь в семейном очаге, согревать детей любовью. Но теперь многое изменилось, жить стало труднее. Профессия для женщины, хозяйки в доме, стала гарантией её будущего. Нас, западных идеалистов, ужасно огорчает, даже пугает жадность молодого поколения до наживы, до материальных благ. Машалла, ты не такая. Тебя, похоже, эта примитивная страсть не захватила. В вопросе этом есть ещё кое-что. Считается, что женщины, получившие хорошее образование, способствуют цивилизации общества, повышению интеллигентности так называемой элиты общества. И это правда. Но занятость на службе обоих супругов, по мнению многих, плохо сказывается на воспитании детей. Дети, к сожалению, остаются без внимания… А всё-таки почему же мать-то возражает против твоей учёбы?

— Не знаю! Ты, бей-атам, сам понимаешь, что она не тот человек, который способен мыслить логично и самостоятельно решать проблемы. Мать не в силах противостоять своей среде, плывёт по течению. Нет у неё ни желания, ни сил противиться. А среда, к которой она принадлежит, безнравственная. Да и деньги играют роль.

— Деньги тут не важны. Слава Аллаху, мы в состоянии оплатить твою учёбу. Я не мог помочь тебе раньше, когда ты училась в средней школе. Для этого были причины. Зато теперь помогу получить высшее образование. Я сделаю это с радостью… Теперь перейдём к обсуждению более тонкой материи. Человек, который до сих пор обучал тебя, воспитывал, вырастил,  –  это твоя мать. Её право выше, чем моё право отца. Мы не можем не считаться с её мнением. Если она не будет согласна, поговорим с ней, вместе подумаем, как лучше поступить. И вот ещё другой, очень важный момент. Положим, ты стоишь перед выбором пути твоего будущего  –  последнего события твоей жизни, и окажется, что трудно понять, правильный выбор ты сделала или ложный. Вот в этом случае долг родителей  –  вместе разобраться в ситуации. Только самое последнее решение человек должен принять сам. Пророк наш об этом сказал так: «Как бы наставники твои ни силились, чтобы перетянуть тебя на свою сторону, последнее решение ты должен принять сам». Если сказанное покажется матери разумным и она даст согласие,  –  это будет совсем другое дело.

— Но я не хочу снова подчиняться маме, она для меня чужой человек.

— В таком случае не о чем говорить!  –  сказал отец.

— Она требует, чтобы я поступала только так, как она желает. Упорно стоит на своём.

— А ты хочешь, чтобы я помог тебе, да?

— У меня больше никого нет, бей-атам. Разумеется, я рассчитываю на ваш совет и помощь.

— Кызым, мать твоя собирается со злым умыслом воспользоваться своим правом. У неё, естественно, есть свой расчёт, но это неправильно. Возможно, её толкает на это нужда, безвыходное положение. Ты знаешь это лучше меня. По-видимому, надо облегчить тяготы её жизни. Начиная с этого дня, станем возмещать ей расходы, связанные с тобой. Содержание твоё я возьму на себя. В конце концов  –  это отцовский долг мой. Но делать это надо так, чтобы она не почувствовала себя униженной. Я знаю, кызым, ты являешься смыслом её существования. Хорошенько подумай об этом. Я тоже подумаю. Между нею и нашей семьёй мы должны будем установить нечто, вроде modus vivendi^[18].

— Да, конечно, бей-атам!

— Ты наш полноправный ребёнок, член семьи. Можешь в любое время приходить к нам, переехать насовсем, наши двери всегда открыты для тебя. Только мать твоя не должна думать, что это  –  козни с моей стороны, желание как-то нанести ей обиду. Не знаю, смог ли я, кызым, доходчиво объяснить тебе? Несмотря на трудную жизнь, мать хорошо воспитала тебя. Не хотелось бы быть несправедливым к ней. Пусть пока всё идёт своим чередом, а там жизнь сама подскажет, что делать. Ещё раз повторяю, кызым, не груби матери. По молодости ты можешь ранить её такими, например, словами: «Я нашла отца и больше не нуждаюсь в тебе». Слышать это ей будет очень тяжело. Уважай её чувства. Успокаивай мать, осторожно внушай, что никакая опасность не угрожает ей.

— Мне это будет очень нелегко. Мама живёт по совершенно иным понятиям, чуждым мне.

— Да, несомненно, так оно и есть. Ты не сможешь изменить её, дочка. Поэтому надо принимать её такой, какая она есть, и постараться внушать, что бояться ей нечего, ни с какой стороны подвоха не будет. Деликатное дело это, хочешь  –  не хочешь, самой жизнью возлагается на тебя.

Тимур, который носился на велосипеде то взлетая на гору, то слетая вниз, подъехал к ним.

— Ати,  –  сказал он,  –  апа, наверное, пить хочет. Вон в той кондитерской мороженое очень вкусное.

Загида, усмехнувшись его детскому лукавству, сказала:

— Я не знаю, хочу ли. Может, сам ты умираешь от жажды?

— Да как же ты не знаешь? Ясное дело, хочешь.

— Ладно, ладно, улым!  –  сказал отец,  –  я тоже пить хочу. Иди, займи нам место. Мы подойдём сейчас.  –  Потом обратился к дочери:  –  А как у тебя с языком? Какой-нибудь иностранный язык знаешь?

— Довольно хорошо владею французским. Хотя разговорный навык у меня небогат, читать и писать могу без затруднений. А что касается других предметов, мне пригодилось знание старого алфавита, который изучала в начальной школе. Я училась там три года. При изучении литературы и истории пользовалась старыми изданиями.

— На каком факультете учиться собираешься?

— Я ещё не решила. Мне и история нравится, и литература. Но лечебный факультет был бы в жизни более полезен. Как ты думаешь?

— Пусть заявление твоё продвигается покуда, для выбора специальности время ещё есть.

Часы показывали полдень. После кондитерской они не спеша отправились домой. По дороге купили у торговца фрукты и угодили как раз к обеду. Оказалось, что Хадича-ханум специально для Загиды приготовила пельмени. Увидев тарелку, наполненную этим невиданным кушаньем, Загида вначале испугалась, но съела всё без остатка.

Отец попросил вторую порцию, себе Хадича-ханум тоже положила полтарелки, и Загида от добавки отказываться не стала. Потом снова подали нечто незнакомое, она и тут справилась с большой охотой.

После обеда Хадича-ханум объявила:

— Мы с отцом собираемся в город. Ты, Загида, останешься в доме за старшую. Родственников твоих поручаю тебе. К нам могут прийти гости, много гостей. Принимай их приветливо. Дети знают этих людей. Гости могут быть с детьми или без них, прими всех, не говори, что мужчин принять не можешь оттого, что отца нет дома. Среди наших знакомых нет людей, которые не знали бы правил приличия. Предложите им чай. Сююм справляется с этим очень хорошо. Ты будешь занимать гостей разговором. Каков гость, таков будет и разговор.

— Тутам, я не умею принимать гостей. Я не справлюсь.

— Почему?  –  удивилась Хадича-ханум.  –  Ты что же, не сумеешь сказать: «Добро пожаловать!», «Хорошо ли добрались до нас?», «Проходите, садитесь!» Тут нет ничего трудного! Если пойдёте к морю, не забудьте погасить огни. На работницу не надейтесь: она уснёт сразу же, как только за вами закроется дверь, и спать будет мертвецким сном. Если успеем, вернёмся семичасовым пароходом, а не успеем  –  так восьмичасовым. Ужин запоздает немного, но это неважно. Тимур, ты слушайся, улым! Загида остаётся вместо меня.

И Хадича-ханум с мужем поспешили на пароход.

Дети были рады, что остались одни, а Загида волновалась, не зная, управится ли с ними. Она заперла ворота, калитку и вывела детей на прогулку в сад, а потом усадила за уроки. Каждого спросила, что задано на дом, просмотрела учебники и дала им новую задачу. Она рассказывала детям то, что могло их заинтересовать. Один Тимур не слушался.

— Ты плохо себя ведёшь, Тимур,  –  сказала Загида мальчику,  –  разве я тебе не старшая сестра? Смотри, я обижусь.

Озорник угомонился немного. Загида понимала, что ему необходимо движение.

— Тимур, ты  –  мальчик, посмотри, сколько мусора на дорожках. Собери опавшие сучки.

— Я буду садовником!  –  сказал тот и принялся за дело.  –  Смотри, апам, я хорошо сделал?

Загида подошла к нему:

— Здесь хорошо,  –  сказала она,  –  а там осталось ещё немного мусора. Этот сучок тоже выкинь, пусть не мозолит глаза. А тут подрежь веточкам концы.

Она давала брату всё новые задания. Наконец, он устал. Все дети разом вспомнили о чае.

— Апа, пора пить чай.

Загида ещё не успела освоиться с порядками в доме  –  например, садиться за стол в определённое время. Ритуал этот, казалось, ничто не могло нарушить  –  ни землетрясение, ни ураган. Ей предстояло привыкнуть к незыблемым порядкам семьи.

К чаепитию готовились чрезвычайно серьёзно. Тимур поставил самовар, а девочки накрыли на стол. Сююм заставила его разнообразными пирогами. Все уселись с большой торжественностью, но к чашкам почему-то никто не прикоснулся. Дети чего-то ждали. Загида удивлённо огляделась.

— Чего вы ждёте?  –  сказала она.

Лишь после этого дети приступили к чаепитию. Сначала сидели в полной тишине. Разговоры пошли лишь после третьей чашки. Родня дружно осушила четвёртую и пятую чашку. Загида от неё не отставала, хотя в жизни не пила так много, и удивлялась своей способности.

Напившись, пошли к морю. Долго плескались в воде и вернулись домой. Разбудив служанку, велели ей готовить ужин, как распорядилась перед отъездом хозяйка.

До парохода было ещё далеко, но к пристани они мчались бегом. Загида, прекрасно зная, что пароход из Стамбула никогда не прибывает раньше срока, бежала вместе со всеми. Волнение детей передалось и ей. «А вдруг раньше приедут!» думала она. Родителей долго не было, и дети начали волноваться.

Но вот на сходнях показался отец. Девочки замахали платками, потом, подбежав, взяли из рук родителей свёртки. Радуясь вместе со всеми, Загида весело шагала к дому. Свёртки были большие, пришлось поймать машину. Хадича-ханум боялась, что Загиде не останется места, и сказала Тимуру:

— А ты на ослике поедешь.

Он обрадовался и побежал искать ослика.

В машине, набитой галдящими детьми, инженер Вахит-бей ехал совершенно счастливый. Дома, хотя ужин был готов, он сказал:

— Я сегодня чай не пил. Пока не попью, есть не смогу.

Тотчас поспел самовар.

— Я бы тоже выпила,  –  сказала Хадича-ханум.  –  Не выношу пить в чайхане.

Когда родители утолили жажду, семейство приступило к еде. Во время ужина ханум интересовалась, как управлялась Загида с детьми. Выслушав, она сказала:

— Вот и хорошо… Когда старшие искренне хотят быть примером для младших, дело всегда бывает успешно. Главное в семье  –  порядок. Бесполезно требовать его от детей, если сам нарушаешь.

Вахит-бей заговорил вдруг торжественным голосом:

— Загида, кызым! В семье у нас принято отмечать дни рождения детей, поздравлять их. Времени до твоего рождения ещё много, поэтому мы решили отметить день твоего возвращения в семью, день нашего единства. Как принято у нас, все мы желаем тебе благополучия и приготовили подарки. Вот мой тебе презент! Носи с удовольствием и будь счастлива!  –  И он вынул из коробочки серьги и кольцо с бриллиантами.

Загида вспыхнула и залилась румянцем. Она взяла подарки, радуясь, как дитя.

— Надень серёжки, кызым,  –  сказала Хадича-ханум.

Загида надела серёжки и кольцо.

— Спасибо, бей-атам, вы балуете меня,  –  сказала она и поцеловала отцу руку.

Хадича-ханум тем временем успела пристегнуть к её руке золотые часики с браслетом и сказала:

— А это подарок от меня.

Восхищённая Загида ей тоже поцеловала руку. А когда села, подошла Сююм.

— Апа, я тоже хочу сделать тебе подарок,  –  проговорила она и протянула сумку.

Когда Загида открыла её, все увидели шёлковое японское кимоно.

— Ой, какая прелесть!  –  вскричала Загида,  –  какая прелесть!  –  повторила она и поцеловала Сююм.

Гульчачак подарила ей косметику. Тимур протянул ридикюль, а маленький Батыр сунул в руки коробочку с губной помадой и пудрой.

Загида, не ожидавшая ничего подобного, была смущена и обрадована несказанно. С полными слёз глазами, сияя от счастья, она перецеловала всех своих родственников.

— У меня в жизни не было такого праздника!   — воскликнула она,  –  вы, тутам, устроили его для меня. Если бы вы знали, как я благодарна! Но чем я расплачусь за вашу щедрость?

— Никакой расплаты не требуется! Мы устраиваем такие праздники всем нашим детям. А ты  –  тоже наше дитя. И имеешь на это полное право. Придёт время, сама будешь делать близким подарки.

— На какие деньги? У меня нет ничего,  –  печально призналась Загида.

— Зато у тебя есть книжка, на неё и будешь покупать,   —  подсказала Сююм.  –  У нас у всех есть такие книжки.

— У меня, родная, нет никакой книжки…

— Почему же нет, разве ты не такой же ребёнок своего отца?  –  заметила Хадича-ханум.

— Не понимаю, о чём вы?  –  растерялась Загида.

— Мы ежемесячно на имя каждого ребёнка вкладываем деньги в так называемый «Сундук сбережения»,  –  объяснил отец.  –  У тебя тоже есть такая книжка, но ты не могла пользоваться ею, потому что была далеко. Теперь можешь расходовать свои деньги на что угодно.

Наклонившись к сыну, он велел принести из ящика стола кошелёк. Инженер достал из него сберегательную книжку и протянул Загиде. Раскрыв её, девушка увидела свою фотографию, где ей было четыре года. Она взглянула на дату под фотографией.

— Выходит, ты думал обо мне с тех самых пор?!  –  удивилась она.

— Да разве может человек забыть своего ребёнка?  –  сказала Хадича-ханум.

Загида стала листать книжку. В конце каждой страницы была написана итоговая сумма. Дальше она становилась всё больше и больше. Сначала десятки, потом, сотни, которые выросли в тысячи. Посмотрела на последнюю цифру за прошлый год. Оказалось, что за годы набралось несколько тысяч лир.

— Неужели всё это богатство моё?  –  обратилась девушка к отцу.  –  Их так много, я же ничего не вкладывала?

— Деньги эти, как и деньги других детей,  –  от вашего отца. Они вложены с определённым условием: до совершеннолетия их можно получить только за подписью отца. Но ты уже взрослая и можешь распоряжаться свободно,  –  Хадича-ханум смотрела с улыбкой.

Загида вернула книжку отцу.

— Кызым, если хочешь, оставь её себе, ведь деньги могут понадобиться.

— Нет, бей-атам. Позвольте мне лишь посмотреть.

— Хорошо, посмотри.

Так завершился этот волшебный день  –  праздником, подарками, сюрпризом.

Было поздно, пора было ложиться. Все разбрелись по своим спальням.

* * *

Загида показала подарки мадам Марике, рассказала всё, что случилось. Потом пошла к себе. Лёжа в постели, принялась изучать сберкнижку, которая была начата в те дни, когда родители разводились. С тех пор в банк ежемесячно вкладывалась небольшая сумма. Она увеличивалась и достигла нескольких тысяч лир. Из письма отца Загиде запомнились слова, что денег больше высылать не будет. Выходит, на её учёбу и содержание мать не получала ничего, зато деньги копились на книжке. Это значит, что отец никогда не забывал о ней. Девушке было приятно узнать это. Сердце наполнилось гордостью. Она уснула со счастливой улыбкой на лице.

* * *

Едва завершился завтрак, отец отозвал дочь в сторону и спросил:

— Как у тебя с одеждой, кызым? В чём нуждаешься? Время пока есть, можем заняться этим. Подумай, что тебе нужно.

— У меня, вроде, есть одежда, мама покупала. Правда, ничего лишнего,  –  ответила Загида.

— Платья на лето, пальто и всё такое?

— Есть демисезонное пальто. Я ношу его круглый год.

Инженер кивнул жене. Когда та подошла, сказал:

— Вы женщины, в отношении одежды вам проще будет понять друг друга.

— Думаю, то, что на Загиде, хорошо смотрелось бы на школьной учительнице,  –  сказала Хадича-ханум.  –  Девочке понадобится совсем другая одежда: пальто, соответствующее сезону, зимнее манто с меховым воротником, наряды на каждое время года, бельё… Верно я говорю?

— Вы что же, собираетесь переодеть меня с головы до ног? Так, пожалуй, меня никто и узнавать-то не будет,  –  улыбнулась Загида.

— Конечно, переоденем! У наших дочерей, которые моложе тебя, есть всё. А ты хотела бы походить на падчерицу или сироту? Отец не допустит этого, я  –  тоже. Купим тебе всё необходимое.

— Не откладывая, сегодня же отправляйтесь в Стамбул. Я не любитель ходить по женским магазинам. И потом продавцы в присутствии мужей обычно завышают цены. У нас, мужчин, на подобные дела не хватает терпения. Поезжайте вдвоём. Цвета, фасон пусть Загида сама выбирает, а ты будешь отвечать за качество и цену. Старомодные вещи старайтесь не брать.

— Ладно. Мы в таком случае отправляемся теперь же, а детей оставим на тебя. Деньги при себе есть?

— Да, да. Сейчас дам. Готовьтесь пока.

Детям Хадича-ханум сказала:

— Мы с Загидой едем в Стамбул. Вы останетесь с отцом. Наведите в доме порядок.

Девочки, перебивая друг друга, стали канючить:

— Эни, возьми меня с собой, я тоже хочу в Стамбул.

— Папа один разве останется? Кто будет ухаживать за ним? Или вы не любите его?

Девочки сразу же замолчали. (Загида с интересом наблюдала за Хадичёй-ханум: как выйдет она из положения.)

— Ну хорошо, так и быть, одну возьму, другая останется за старшую. Кто накроет на стол, если к папе вдруг придут гости; кто за мальчишками присмотрит? Давайте бросим жребий. Если кому-то повезёт, другая возражать не станет. Договорились?

Девочки шептали про себя: «Ах, хоть бы мне, хоть бы мне!»

Провели жеребьёвку. Выиграла Гульчачак.

— Смотри, Сююм, жребий подтвердил, что ты у нас старшая дочка. Хорошо ухаживай за отцом, ладно?

И они побежали на пристань.

На пароходе Хадича-ханум повела их в салон и заказала кофе. Достав из кармана бумагу, сказала:

— Давай запишем, что будем покупать. Говори, Загида.

— Я, право, не знаю, тутам. Есть у меня всё,  –  неуверенно сказала девушка.

— Ну ладно, а чего хочешь?  –  настаивала Хадича-ханум.

— Разве что осеннее пальто…

— Записала. Дальше что?

— Не знаю…

— Почему не знаешь? А демисезонное?

— Есть у меня.

— Когда куплено, кызым?

— Года два назад. Вполне приличное ещё.

— Будешь носить его в дождь,  –  сказала ханум,  –   а в гости или ещё куда нужно хорошее. А как у тебя с зимней одеждой?

— Для зимы у меня никогда не было особого пальто. В холода я надевала снизу свитер.

— Для дочери инженера Вахита такое не годится. Купим зимнее. Сколько у тебя хороших платьев? А комбинаций?  –  интересовалась Хадича-ханум.

— Два-три.

— Ладно, мне всё ясно. Купим новые вещи. Потом, с каждым годом гардероб обновлять будет легче.

* * *

Не заходя в большой магазин в Галате, Хадича-ханум взяла такси и повезла Загиду в прежний Караван-Сарай возле Султан-хамама, где размещалась нужная им контора. Прошли в кабинет управляющего.

— Дочери на платье нужна хорошая ткань. Покажите, Джаляль-бей, лучшие из новых образцов.

Джаляль-бей велел подать кофе, чай, поинтересовался здоровьем инженера. Он показал образцы плательной и пальтовой ткани.

— Вот, выбирай,  –  сказала Хадича-ханум Загиде.

Загида с Гульчачак приступили к делу.

— Это годится,  –  говорили они, перебирая ткани,  –  это тоже подойдёт, и это хорошо…

— Дочери нужно прежде всего демисезонное пальто, потом зимнее,  –  говорила Хадича-ханум.  –  Главное, ткань должна быть лучшего качества.

Управляющий отобрал несколько образцов. О ткани, отложенной Загидой, сказал:

— Это дешёвый товар, вам не подойдёт.

Он развернул рулоны. Хадича-ханум на этот раз тоже приняла участие в выборе. Из того, что облюбовали девочки, в одном случае ей не понравился цвет, в другом  –  ткань оказалась слишком тонкой, в третьем  –  не устроило качество. После долгой возни отобрали наконец два вида тканей на пальто и несколько  –  на платья. В другом месте выбрали материю на подкладки. Потом поехали в довольно большой магазин белья. Хадича-ханум распорядилась подобрать шесть комбинаций. В чулочном магазине купили шесть пар чулок, в обувном  –  две пары обуви.

Проголодавшись, зашли в шашлычную. После в мастерской в районе Бейугылы заказали два пальто.

— Скажи, где ты видела дождевики?  –  спросила Хадича-ханум Загиду.

Нашли и этот магазин. Пакетов и свёртков скопилось так много, что носить их не было сил. Зашли передохнуть в чайхану. Хадича-ханум заглянула в свой список.

— Похоже, купили всё. Как ты думаешь, не забыли ли чего?  –  спросила она.

— Всё купили,  –  подтвердила Загида.

Через некоторое время, выпив по нескольку чашек чая, Хадича-ханум поинтересовалась:

— Загида, как давно не виделась ты с матерью? После того, как нашла отца, тебе известно о ней что-нибудь? Скорее всего, нет. Так ведь? Неплохо бы навестить её, пусть не теряет тебя из вида.

Загида, подумав, сказала с беспокойством:

— Я не знаю, как говорить с мамой. Встреча с ней пугает меня.

— Понимаю, и всё же не стоит оставлять её в неведении. Напиши записку: «Я жива-здорова, отдыхаю. Дня через два приеду навестить тебя».

К пароходу подъехали на такси…

Взволнованная покупками Загида долго не могла уснуть.

Утренний чай завершился быстро. За столом остались отец и маленький Батыр. Отец читал газету. Хадича-ханум увела девочек на кухню готовить обед. Загиде дали фартук. Изобилие продуктов удивило её: большие куски мяса, тазы, наполненные помидорами, баклажанами, горы картофеля, большие блюда с рисом, несколько тарелок сливочного масла, всевозможные фрукты и ягоды… Всего хватило бы, казалось, на целую армию.

— Субханалла^[19], тутам,  –  воскликнула она,  –  неужели мы всё это будем варить? Разве гостей будет так много?

— Две семьи собираются к нам  –  прислали телеграммы. Получили сегодня утром. Так что времени у нас в обрез. Едут с детьми. Вот и считай: человек десять гостей да самих семеро. Если нагрянет ещё кто-нибудь, получится все двадцать. Наши любят поесть, поэтому еды должно быть обильно.

Загида, привыкшая к тому, что продуктов в угловом магазине покупается по сто-сто пятьдесят граммов, и обед на два дня готовится из кусочка мяса в двести пятьдесят граммов, сравнивала кухню матери с этой и удивлялась, как они непохожи.

Одной дочке ханум велела чистить картошку, другой  –  перебирать рис. А Загида получила задание   — разделать большой кусок баранины.

— Кусочки мяса должны быть не больше воробьиной головки. Большие кости выбери, а мелкие оставь,   — учила хозяйка.

— Это будет шашлык, который обычно готовят в лесу на костре?

— Нет, это будет плов. Без него трудно насытить такую ораву. В нашем казанском плове много мяса и моркови.

Тимуру было поручено пропустить постные куски мяса через мясорубку. Сама хозяйка, достав из двух разных мешков равное количество муки, добавила в неё молоко, катык, яйца и, тщательно замесив, положила дрожжи, потом выставила на солнце. При этом мать не забывала внимательно следить за тем, чтобы дочери делали свою работу аккуратно.

— Из картофелин убирай все глазки,  –  говорила она.  –  Камушков в рисе оставаться не должно.

— Загида, не нарезай мясо слишком мелко. Вот так, хорошо. Для плова бери только хорошие куски.

Служанка мыла посуду, грела воду. Кухня напоминала фабрику. Вот Хадича-ханум достала белейшей муки из третьего мешка и, разбив в неё яйцо, стала замешивать тесто.

— А это что будет?

— В бульон мы запустим пельмени.

Загида уже знала, что такое пельмени, но не видела, как они готовятся.

Девушка внимательно следила за работой хозяйки. Хадича-ханум обратилась к сыну, который кончил проворачивать мясо.

— Сынок, если ты сделал работу, сбегай к отцу, узнай, сколько времени. Если уже пора, ступай на пристань встречать Фатыху-ханум. Я позвала её помочь мне. Она может сбиться с пути. Фатыха-ханум будет очень кстати. Она была дочерью богатого человека и снохой другого богача. Но здесь они потеряли всё, живут в большой нужде. Мы всегда приглашаем её. Она и гостья у нас, и большая помощница. Если бы о приезде гостей узнали вчера, с утра она была бы уже здесь… Мы позвонили ей в половине восьмого. Уж и не знаю, на каком пароходе приедет.

Загиде, которая управилась со своей работой, она велела промыть кости в холодной воде, чтобы не оставалось крови, положить их в казан, налить воды, посолить и поставить на огонь.

— Для чего столько воды?  –  спросила Загида.

— Я же говорила: будет мясной бульон. Он варится долго, так что воды останется, сколько надо. И потом не забывай: двадцать человек  –  это, значит, двадцать тарелок. Пельмени у нас любят, некоторые по две тарелки съедают. Считай: уже тридцать тарелок. Есть поговорка: «Изобилие  –  это дар небес!» А теперь, Загида, помоги перебирать рис.

— А ты почисти лук,  –  обратилась она к служанке, а сама продолжала возиться с тестом.

— Видишь,  –  сказала она Загиде,  –  это тесто не тянется. Для пельменей нужно упругое тесто, пружинистое. Иначе порвётся, и мясо выпадет.

Старательно промесив тесто, она принялась раскатывать его. Всё у неё получалось быстро, сноровисто. Загида не удержалась и сказала:

— Тутам, вы раскатываете тесто так ловко, будто занимаетесь этим всю жизнь!

— У нас каждая девушка должна уметь готовить. В особенности мучные блюда… Я научилась этому очень рано. Вот уже шестнадцать лет, как мы поженились с твоим отцом. За всё это время жили на одном месте не больше двух-трёх лет. Ты ведь знаешь, отец то мост где-то строит, то туннель в другом месте прокладывает. В те годы я учительницей была… Работу оставлять не хотела. Где-то в школе трудилась, где-то  –  в профучилище, а где-то  –  в лицее. Какие только предметы ни преподавала! Я  –  математик. Прихожу в школу, а мне говорят: «Пожалуйста, Хадича-ханум, выручайте! Нет у нас учителя истории и географии. Уже половина учебного года прошла. Не возьмёте ли эти часы на себя?» Я и брала. А через несколько месяцев уезжает какой-нибудь учитель. Опять идут ко мне: «Пожалуйста, возьмите уроки санитарии!» Беру снова. А что делать? Двенадцать лет в Анатолии преподавала. Ни разу не встречала школы, которая была бы укомплектована полностью. Один год вынуждена была даже французскому обучать.

— Да как же вы сумели так работать?

— Так и сумела. Старалась, как могла. В те годы молодые учителя не очень-то рвались из Стамбула в провинциальную Анатолию. Всюду верховодили местные полуграмотные или бездарные учителя. Если вдруг появлялся учитель, готовый работать постоянно, в него вцеплялись обеими руками! Поскольку я зависела от твоего отца, а он  –  от своей работы, перебиралась в школу ближайшего к нему аула. Какие только трудности ни приходилось преодолевать! Это были вовсе не те нарядные аулы, какие изображают в учебнике географии, а глухое захолустье, дыра. Грязь, скопище клопов! Я сразу же принималась чистить и мыть жилище, бороться с клопами. Только начинаешь свободно дышать, проходит немного времени, и опять выползают откуда-то. А вши?  –  То тут, то там. Снова начинаю борьбу, но вшей становится всё больше и больше. Заходили соседи и обязательно оставляли вшей. Нельзя же было не впускать людей! Первому моему мальчику два года было, он уже говорить начинал. Заразился от соседских детей тифом, который погубил ребёнка за две недели. Малыш истаял у меня на глазах. Это горе я не могла пережить и серьёзно заболела сама. Отец твой тоже сильно горевал. Он уходил на работу и не всегда удавалось ему приходить на обед. Я оставалась одна. К счастью, мама тогда была жива. Отец советовал ехать к ней в Искешахар. «Отдохнёшь немного,  –  говорил он,  –  и о ребёнке быстрее забудешь». И в самом деле, жить в доме, где всё напоминало о сынишке, было невыносимо! Но я беспокоилась о муже. «Он целый день на работе, усталый будет приходить домой,  –  думала я,  –  кто встретит его? Кто обеспечит ему отдых?» Да и мама не похвалит меня, скажет: «Ага! Бросила мужа одного и отдыхать приехала?!» Я знала, что она встретит меня такими словами.

Но вот отец твой стал очень настойчиво уговаривать меня: «Ты совсем исхудала, зачахла,  –  говорил он,  –  воздух аула не подходит тебе! Уезжай же наконец! Через некоторое время я сам приеду за тобой». Послушалась я его. Он поехал проводить до станции, нанял лошадь в посёлке. Я собрала вещи, но что-то удерживало меня. Отец приготовил в товарном вагоне место, застелив железки, которые там были, одеялом. Было неизвестно, когда поезд тронется, а отцу надо было спешить на работу. Он очень волновался. «Возвращайся,  –  говорю ему,  –  не жди». Он согласился, стал глазами искать подводу. Прощаясь, утешал меня. Тут поезд дал сигнал и дёрнулся. Отец остановился в раздумье  –  то ли меня провожать, то ли садиться в телегу. Поезд пошёл. Тут поразила меня ужасная мысль, казалось, будто шепнул кто-то: «Ты видишь мужа в последний раз»… Я схватила что-то из вещей и выпрыгнула из вагона, бросилась догонять телегу. Повиснув у мужа на шее, кричала: «Я не уеду, не уеду, ни сейчас, ни потом!» «Ты с ума сошла?!  –  ругал он меня.  –  Что будет из того, что к матери поедешь?» Оба расстроенные ехали в телеге молча. А на другой день отец слёг с малярией. На работу идти не мог. Тело горело. Поднялась высокая температура. Он потерял сознание. Я перепугалась ужасно: «Неужели в этом гадком ауле я ещё и мужа потеряю?!»  –  думала я. Сон у меня пропал. О сыне уже не вспоминала. Всеми силами мужа спасти пыталась. Нет поблизости ни доктора, ни лекарства. Делаю, что в голову придёт. Без остановки заваривала липовый цвет и поила больного. Инженеров, рабочих посылала на поиски лекарства. Только через три дня насилу доставили из посёлка доктора. Я спросила, правильно ли я делаю. Он признался, что они и сами так лечат больных, и добавил: «Существует американское средство, но у нас его нет  –  ни таблеток, ни инъекции». Доктор дал хинин. «Опасность миновала,  –  сказал он,  –  температура падает. Если бы не вы, больной умер бы». Выходит, интуиция не обманула меня. Отец ваш пошёл на поправку. Радость была так велика, что горечь утраты ослабла. После этого отец купил палатку. Летние месяцы стали проводить в ней. (Пельмени тем временем лепились.) Дети наши рождались в разных посёлках, среди разных народов.

— Жизнь такая сложная,  –  вздохнула Загида,  –  и вовсе не похожа на ту удобную и прекрасную, что показывают в кино.

В дверях кухни показались Фатыха-ханум и Тимур.

— Мама, мы пришли,  –  сказал мальчик.

— Очень хорошо,  –  отозвалась мать.  –  Проходите, Фатыха-ханум, прошу вас.

Гостья заглянула в соседнюю комнату, где хлопотали девочки.

— Да вы, никак, уж наготовили всего…

— Нет, нет, Фатыха-ханум, работы ещё невпроворот,  –  возразила Хадича-ханум и, обратившись к служанке, добавила:  –  Свари нам кофе в большой посуде.

Женщины обменялись вопросами о здоровье.

— А туташ эта, Хадича-бике, кем вам доводится?

Слова «туташ» и «бике» Загида слышала впервые, поэтому с любопытством ждала ответа.

— Это сестра наша,  –  сказали девочки.

— Да, Загида  –  наша старшая дочка. Она в интернате училась. В этом году учёбу завершила,  –  ответила Хадича-ханум и выразительно посмотрела на дочек, чтобы запомнили её слова и на расспросы соседей отвечали так же.  –  Фатыха-ханум не забывает наши слова,  –  объяснила она Загиде.  –  Замужних женщин у нас называют «бике», а девушек  –  «туташ».

— Машалла,  –  сказала гостья,  –  она  –  копия отца. Девочки, похожие на отцов, счастливыми бывают. Иншалла^[20], туташ тоже будет счастливой.

— Ситдика, кофе готов?  –  спросила Хадича-ханум.   — Сахара не надо много.  –  Потом обратилась к гостье:   — Вы завтракали, Фатыха-ханум?

— Ела, ела,  –  ответила та.  –  Но от чашечки кофе не откажусь.

— Принесите чашки,  –  велела хозяйка дочкам.

Кофе разлили по чашкам. Женщины пили стоя. Откинув полотенце, гостья взглянула на тесто, потрогала его пальцем.

— Сколько яиц положила, бике?

— Шесть,  –  ответила та.

— Надо бы добавить ещё одно, тесто недостаточно мягко. Молоко есть у тебя?

Гостья осмотрела пельмени, кинула взгляд на приправы и острые закуски. Спросила:

— Плов когда будет готов?

— Если гости прибудут в половине первого, к столу подадим в час.

— Если будет доктор, тут уж без закусок никак не обойтись. Он, известное дело, любит заложить. Но человек он хороший, да поможет ему Аллах, за больных своих душой болеет, всегда спешит на помощь. Учитель Салих тоже от других не отстаёт. Значит, плов будет в два. Так?

— Вы в этом лучше разбираетесь, Фатыха-ханум.

Девочек мать отправила переодеться, привести себя в порядок.

— Потом приходите накрывать на стол, Фатыха-ханум не любит, когда бездельницы путаются у неё под ногами. Ты, Загида, надень самое красивое платье, не забудь отутюжить воротник. Скоро я тоже присоединюсь к вам.

«Какое же платье надеть,  –  думала Загида,  –  ведь новые пока не готовы?» Свои платья у неё не очень-то красивы. Она пошла к себе, умылась, причесалась и стала прикидывать платья.

Пришла Хадича-ханум, оглядела девочек и осталась довольна. Подошла к Загиде.

— Нет ли у тебя другого лёгкого платья? Жаль, что раньше не знали о приезде гостей, а то купили бы готовое. Пойдём со мной,  –  сказала она и повела девушку к себе в спальню. Открыла гардероб.

— Можешь выбрать любое платье,  –  сказала она,   — только, боюсь, по размеру не подойдут. Впрочем, постой-ка, есть у меня кое-что! Платье, в котором я пришла снохой.  –  И она вытащила платье кирпичного цвета в цветочек.  –  Может, это будет впору? Я тогда совсем худенькой была. Если окажется по тебе, погладишь и наденешь.

Загида примерила платье.

— Как на тебя сшито,  –  одобрила Хадича-ханум.   — Твои наряды для такого случая не годятся. Завтра же поедем к портному на примерку, одно нужно будет забрать. А теперь надень туфли, чулки, украшения. Женщины любят сплетничать, постарайся понравиться им.

Загида чуть уменьшила вырез, укоротила рукава, погладила воротник. Получился вполне приличный наряд. Хадича-ханум тоже привела себя в порядок, сменила платье, причесалась.

— Иди сюда, Загида,  –  сказала она.  –  Прекрасно получилось, носи на радость. Пусть оно твоим будет. Правда, к волосам подходит не совсем. Ну, ничего, придумаем что-нибудь.

— Всё верно,  –  сказала Загида,  –  только фасон не нравится мне.

Хадича-ханум кивнула на флакон духов:

— Побрызгай на себя, только не очень увлекайся.

— Мама, побрызгай на нас тоже,  –  попросили Сююм с Гульчачак.

— Вам ещё рано. Вот закончите лицей, как ваша сестра, подарю каждой по флакону,  –  пообещала мать.

Загида погляделась в зеркало и не узнала себя: платье в цветочек, сверкающие бриллианты в ушах, на руке золотые часики с цепочкой и кольцо  –  нет, это не она, а совсем другая девушка.

— Среди гостей будет жена доктора. У неё много детей. Как любая другая женщина, она любит пороть всякую чушь. Вполне возможно, станет расспрашивать тебя о матери: что, мол, с нею и прочее, чтобы было о чём после судачить,  –  наставляла Хадича-ханум.  –  Так что будь осторожна. А жена учителя  –  женщина простая, много лет промаялась в провинции, постоянно злится и обижается на мужа. Верит, что сын её станет выдающейся личностью… А молодёжь, вроде тебя, учится. Однако эти ребята не забывают прежнего отечества. Обрати внимание, как мужчины общаются между собой, о чём говорят, и тебе всё будет ясно. Они уже тридцать лет живут здесь, но всё ещё чувствуют себя посторонними. Страна эта для них  –  лишь временное пристанище, вроде гостиницы. Все они  –  друзья юности твоего отца, очень уважают друг друга. Вполне возможно, что знают твою мать. Будь предупредительной с ними.

— В этой одежде я чувствую себя неловко, тутам. Мне стыдно в таком виде показываться на глаза отцу.

— А что в этом наряде не так? Не будешь же ты, как Сююм, ходить в школьной форме? Каждому возрасту  –  своё. Меняются времена, а с ними  –  и мода. Нельзя не считаться с законами жизни. Вот если бы ты накрасилась сверх меры, губы ярко намазала, тогда не только тебе, но и мне было бы стыдно за тебя. А у тебя всё в полном порядке. Идите пока вниз, накрывайте на стол. Я приду сейчас.

Девушки, смеясь и щебеча, готовились к приёму гостей. На длинном столе, рассчитанном на двадцать человек, появились тарелки, ножи, вилки. Хадича-ханум расставляла салаты, закуски. В ведёрке со льдом винные бутылки. Ханум убрала ведёрко под стол в том месте, где должен был сидеть хозяин. Тимур хлопотал возле большого самовара. Малыша, чтобы не мешал, отец забрал с собой на пристань, встречать гостей. Девочки, как только закончат накрывать на стол, тоже собирались туда. Загида рада была прогуляться с ними в своём новом наряде.

— Ты ведь не знаешь их,  –  сказала Хадича-ханум,   — привлечёшь к себе излишнее внимание. Будет лучше, если встретишь гостей здесь.

Девочки ушли.

— Смотри, Загида,  –  продолжала наставлять Хадича-ханум,  –  вот место твоего отца. Рядом сядет доктор, а с другой стороны  –  учитель Салих-бей. Возможно, подойдут ещё один-два человека. Их посажу я сама. Женщины, как положено, разместятся на противоположной стороне. Дальше  –  дети гостей. Дочь доктора учится в лицее, ты займёшься сыном учителя. Будешь также следить за тем, чтобы у отца и его друзей было всё, как положено. Смотреть, не нужно ли чего. Если сами забудут, будешь наливать им в рюмки вино. А я стану смотреть за всеми. После тебе придётся разливать чай  –  помогать девочкам.

Фатыха-ханум тоже подошла к столу, окинула его глазами.

— Всё готово, Хадича-бике,  –  сказала она.  –  Осталось только подождать готовности плова. Сейчас сделаю это. Пельмени, думаю, запустим, когда приедут гости. Хорошо?

— Да, да, Фатыха-ханум, верно.

Снаружи послышались голоса. Через калитку гости проследовали в сад. Хадича-ханум, взяв с собой Загиду, поспешила к ним.

— Прошу вас, доктор! Прошу Асма-ханум! Это старшая дочь наша Загида. Прошу вас, Салих-бей, Мафтуха-ханум! Дети, как ваши дела? Хочу познакомить вас, это Загида, наша старшая дочь.

Загида всем пожала руки.

— Машалла,  –  сказал доктор,  –  какой большой девушкой ты стала! Когда ты росла, натерпелся я от бабки твоей  –  уж до того упряма была! В две шерстяные фуфайки кутала тебя. Ребёнок уж красный весь от жары, а она знай своё талдычит. Вы что же, и теперь по две фуфайки носите?

— Нет, доктор-бей!  –  сказала Загида, краснея.

— В те времена в Стамбуле мода такая была,  –  сказал учитель Салих-бей.  –  Теперь детей так не кутают… Прошу, скорее рассаживайтесь.

Сели.

— Доктор-бей,  –  сказала Хадича-ханум,  –  не желаете ли сначала чашечку чая? У нас уже всё готово.

— Что скажешь, Салих?  –  спросил доктор.

— Валлахи^[21], Хадича-ханум, чашечка чая не повредит после долгого пути. Во рту полная сушь.

Хадича-ханум подошла к самовару и, достав из чайницы две ложки чая, высыпала в маленький чайник. Загида вспомнила, как Хадича-ханум учила её.

— Из большой коробки две ложки, из средней одну ложку, из маленькой пол-ложки… Когда бывают гости, чай надо заваривать в такой пропорции. Поставь чайник на самовар и следи, чтобы вода в нём не закипела.

Чай разлили по чашкам. Потчуя гостей, Загида обошла их с большим подносом. Они с удовольствием выпили по одной чашке. Загида предложила ещё, но гости отказались.

Хадича-ханум достала из-под стола бутылки с вином и наполнила рюмки женщин. Инженер взял в руки бутылку и сказал:

— Доктор, а не поднять ли нам по одной до еды?

— Говорят, гость  –  это раб хозяина, поступай, как знаешь,  –  отозвался тот.

Учитель Салих тоже поддержал их. Налили всем, обнесли только сына учителя, дочь доктора, Загиду и детей. Загида недоумённо посмотрела на Хадичу-ханум, потом перевела взгляд на отца. Вместо них ответил доктор:

— Да это же не крепче кумыса. Впрочем, дружище, ты, наверное, ещё не знаешь, что такое кумыс. Очень даже достойный напиток! За вас, почтенные!  –  поднял он рюмку.

С закусками расправились быстро. Подали пельмени. Загида усиленно угощала мужчин, предлагала то одно, то другое, наполняла их рюмки. Не забывала и о женщинах.

Празднество разгоралось. Мужчины заговорили о событиях на родине. Женщины говорили о детях и о книгах, переведённых на турецкий. Загида старалась поддержать разговор, насколько это было в её возможности. Хадича-ханум взглядом поощряла её. Отец часто обращался к ней с просьбой подать то и это, как бы руководя застольем. Доктор радостно заливался соловьём, беспрерывно переходя с одной темы на другую. Вспоминал, как на родине мальчишкой совершал набеги на яблоневые сады, как однажды Шариф-бабай, хозяин сада, поймал его и раздел догола, как он после задами крался домой. Доктор рассказывал так потешно, что все просто покатывались со смеху. Учитель Салих над каждым словом хохотал, как ребёнок.

После кофе Хадича-ханум предложила подышать воздухом. Все вышли в сосновую рощу. В доме остались лишь хозяйка и работница.

Женщины сбились в собственную компанию. Дети окружили велосипед Тимура. Сююм и Гульчачак общались со своими сверстницами.

Мужчины шагали не спеша, переговариваясь. Загида шла с сыном учителя и дочерью врача. Они спорили о литературе, о философии. Все трое слабо знали историю здешних мест, но рассуждали, как знатоки, и яростно отстаивали свои ошибочные взгляды.

Мужчины остановились перед песчаной косой, уходившей далеко в море, и любовались природой.

— Взгляните на море,  –  говорил доктор,  –  на холмы острова, что перед нами. Не правда ли, это так похоже на наши Услонские горы за Иделью? Смотри, Вахит!

— Да, да, если очень постараться, сходство можно увидеть,  –  отозвался инженер.

— Нет, нет,  –  возразил учитель,  –  это точь-в-точь уфимская гора над Димом. В том месте, где он вливается в Агидель. Широкое степное раздолье… Я вижу, как бродят по нему овцы… Вы почувствуйте, какой дивный аромат доносится оттуда. Похоже, это запах ковыля и кымыза.

— Да, пахнет кымызом,  –  подтвердил доктор.

— А я к запаху трав равнодушна,  –  сказала Асма-ханум,  –  мне больше нравится запах красных казанских яблок! Такого аромата нет нигде в целом свете!

— А вкус какой!..  –  подхватила другая гостья,  –  сладость какая… Отчего бы это?  –  Здесь такое обилие ягод, фруктов, а вкуса никакого. Земля у нас  –  это же дар небес!..

— Да разве только яблоки, Асма-ханум? А репа какая, репа!  –  воскликнул инженер Вахит.  –  Какой дивный вкус, а? Мы с ровесниками репу воровали, ходили за ней очень далеко, в соседние аулы.

— Овощей у нас мало, но от огурцов, тыквы с ума сойти можно  –  вкус медовый! По осени в каждом доме стоял запах балишей с тыквой. А зимой, в морозы,  –  дух пирогов с калиной. Какое лакомство!

— А птица! Какой только не было  –  гуси, утки… Только ляжет снег, а уж у нас, как на весёлый праздник, собирались ощипывать птицу. Всех девушек созывали. Из лапок и голов большие балиши готовили. Как вспомню, до сих пор слюнки текут. Помнишь ли, Вахит, на сахяр в месяц рамазан какой талкан из муки готовили! Такую муку я здесь всю жизнь ищу и не могу найти. В Адане нашла похожую, но вкус был совсем не тот.

— А мёд у нас на родине, какой, помните?  –  Липовый. Потрясающий запах!  –  сказала Мафтуха-ханум.

Молодёжь слушала разговоры старших, которые не скрывали своей тоски по родной земле. Старшие хотели продолжить свои сладостные воспоминания, но тут подъехал «караван» ишаков во главе с Тимуром.

— Ати,  –  сказал он,  –  мы тут поторговались и сошлись на четырёх курушах за час. Что скажешь?

— Он заберёт всех вас?  –  спросил инженер.

— Для остальных велосипед есть.

— Пусть с часок покатаются, а после отвезёшь их к дому,  –  сказал отец хозяину ишаков.

Эпизод этот изменил течение беседы. Доктору стало обидно, что его прервали, он зашагал вперёд.

Загида присоединилась к отцу. Через некоторое время Хадича-ханум подозвала её к себе.

— Ты почему покинула сверстников?  –  спросила она.

— Мне интереснее послушать, о чём говорит отец со своими друзьями. Там для меня много нового. А ровесники  –  вроде меня, и говорят, и думают так же. Ничего интересного. От старших я набираюсь знаний. Они такие милые, не важничают, держатся естественно, говорят искренне.

Хадича-ханум улыбнулась:

— Ты права. Но ведь они ровесники твои,  –  кивнула она в сторону молодёжи.  –  Увлёкшись разговорами старших, ты рискуешь казаться дурно воспитанной.

— Всё, что они говорят, так примитивно.

— Ты, похоже, соскучилась по умным разговорам. Ладно, как хочешь, но всё же не забывай, что ты хозяйка и обязана быть вежливой.

«Сколько интересного пропустила»,  –  с досадой подумала Загида, возвращаясь к отцу и его друзьям.

— Доктор-бей,  –  сказала она смущённо, оглядываясь на отца,  –  вы так любите свою родину, так скучаете, почему же вы не уехали туда, остались здесь?

— Это очень хороший вопрос, дочка. Настоящий стамбульский!  –  Доктор поманил отставших, а когда те подошли, повторил вопрос Загиды.  –  Теперь послушайте меня. Я расскажу, отчего остались мы в Турции,   — сказал он.

Молодость наша,  –  начал свой рассказ доктор,   — совпала со временем великого пробуждения народа. Мы были такими же, как вы, когда страшным бедствием обрушилась на народ русско-турецкая война. Каждый вдруг стал понимать: для того чтобы стать такими же сильными, как японцы, нужно изучать культуру Европы. Мысль эта возникла во всех умных головах одновременно. Все, кто мог, стали отдавать детей в школу. В течение нескольких лет открылись тысячи школ. Были изданы тысячи книг. Подготовка кадров достаточно высокого уровня превратилась в самую важную задачу дня. Докторов, адвокатов, работников управления могли бы выпускать университеты (в России их достаточно), беда была в том, что не хватало медресе, способных быстро подготовить будущих деятелей культуры. Наша интеллигенция не умом, а душой, всеми помыслами своими была одержима идеей единства всего тюркского мира  –  Азербайждана, Турции, Средней Азии.

— Ты читала книгу Мухаммеда Челяби, которая называется «Мухаммадия»?  –  обратился он к Загиде.

— Нет.

— Вот и наши дети здесь не знают её. Однако мы, все три друга, наши близкие  –  деды, матери,  –  много слёз пролили над ней. Сколько сладостных мгновений было прожито нами! Людей, желавших получить европейское образование,  –  будущих учителей  –  по старой традиции отправляли на учёбу в Турцию. Потому что помимо желания усвоить культуру Европы, молодёжь эта ещё более страстно мечтала об объединении тюрков. В Турцию уезжали самые способные дети, многообещающие во всех отношениях, и поступали в пединституты и университеты на отделения истории, литературы, духовного образования. В каждом университете Турции постоянно получали образование несколько сотен студентов Идель-Урала, которые становились учителями, писателями, журналистами. Их содержали родители. Первые выпуски специалистов вернулись на родину, устроились на работу, стали трудиться во благо нации. Если возвращались двадцать человек, сорок уезжало учиться. Вслед за нашими ребятами к учёбе устремились казахи, киргизы, молодёжь Туркестана  –  узбеки, таджики, туркмены. У всех цель одна: впитав в себя достижения культуры Турции, вернуться домой и обучать, воспитывать детей… Я, отец твой, учитель Салих, как и сотни других парней, приехали сюда с той же мечтой. Мы учились здесь, но остаться не согласились бы ни за какие блага. Все хотели служить родному народу. К тому времени, когда разразилась Первая мировая война, мы учились на последнем курсе: я  –  философского факультета, Вахит  –  математического. Связь с родиной оборвалась. Родительские деньги поступать перестали. Все мы впали в нищету. Что было делать сотням студентов, приехавшим из враждебной страны? Полиция, приняв нас за русских, посадила в концлагеря вместе с русскими шпионами и монахами. Некоторых подвергли даже допросам как шпионов. Среди попечителей учебных заведений нашлись типы, которые строчили на нас доносы в полицию: мол, у них учатся русские  –  Махмут сын Ахмета, Али сын Усмана. Меня и отца твоего, например, допрашивали, всячески измываясь, и оставили под надзором. Существовать годами без денег, подвергаясь абсурдным обвинениям, было невозможно. Мы собрались и, обсудив своё положение, решили записаться в турецкую армию добровольцами. Но это было небезопасно: если это станет известно в России, семьям нашим грозила большая беда. Их могли арестовать, подвергнуть Аллах ведает каким мукам, разлучить друг с другом, старых матерей наших погнать в Сибирь… Но другого выхода у нас не было. Тогда решились мы, сорок студентов, написать самому Анвару-паше. Нам стало известно, что, прочитав наше прошение, он приказал сообщить полиции, что отныне российские студенты-тюрки поступают под его покровительство  –  до тех пор, пока не вернутся к себе на родину, где намерены приносить пользу своему народу. «Пусть продолжают учиться,  –  распорядился он.  –  Вопрос их будет решён через один-два дня». Вопрос и в самом деле был рассмотрен: нас определили в спецшколы. Я попал на третий курс медицинского учебного заведения, Вахит   — в инженерную школу, многие  –  в разные армейские школы культуры. Закончив обучение, стали работать в госучреждениях, а по окончании войны должны были вернуться на родину. Война окончилась, но нам объявили, что знания, полученные здесь, в России не годятся. А позднее стало известно, что интеллигенция, учившаяся здесь, расстреляна. Убиты даже те, кто сражался на фронте. Так что о возвращении домой нечего было и думать. Некоторые из наших товарищей говорили: «Я из бедняков, там расстреливают только богатых. Я вернусь», и уезжали… Да, они уехали, только их всё равно поставили к стенке… Мы оказались между двух огней. Кое-кто из наших отправился в Польшу, Финляндию, которые раньше были российскими колониями, и устроились там учителями А кто-то предпочёл страны Дальнего Востока или Америку. Пока мы размышляли, куда податься, европейские страны напали на Турцию. Началась Балканская война. Против Турции вспыхнули восстания. Мы решили, что обязаны встать на защиту независимости Турции, которая оказалась в полной изоляции, и помчались в Анатолию. От начала до конца принимали участие в войне, отстаивая свободу страны в труднейших условиях лишений. Много наших ребят полегло тогда  –  Халим, Фатых, Мустафа… Было немало раненых. Многие заразились малярией, тифом. Земляки наши, воевавшие в освободительной войне, почти все получили высокие должности. Мы же, как всегда, спешили туда, где было трудней всего, куда изнеженные стамбульские юнцы идти не желали… Так и остались здесь, работая докторами, инженерами, учителями, финансовыми работниками. Да, остались… Но в мечтах мы всегда в родном нашем Доме. А в России после войны жизнь оставалась трудной, изменилась в худшую сторону. Вот почему оттуда едут сюда всё новые и новые переселенцы.

А годы идут, нам, глядишь, уже за тридцать! Жизнь проходит, а мы всё ждём и ждём, когда, наконец, сможем выполнить заветную мечту  –  служить нашему народу. Так, чего доброго, и без семьи остаться можно. Начали жениться… Пытаемся строить жизнь так, словно мы у себя на родине. Пусть это лишь подражание той жизни, а всё же стараемся, как можем. Мы честно трудимся, чтобы оправдать свой хлеб, выкладываемся сверх сил. И днём, и ночью я порой пешком иду из одного конца города в другой, бывает, что и бесплатно оказываю людям помощь. А отец твой по двенадцать часов вкалывает там, где другие тратят два-три часа. Учитель Салих, педагог с двадцатилетним опытом, преподаёт тюркскую литературу в самом глухом углу Анатолии. Наши предприниматели, финансисты  –  люди незаурядные, которые на родине могли бы являть беспримерные трудовые подвиги, здесь вынуждены терпеть хамское отношение ничтожных недоучек и за малейшую ошибку рискуют лишиться работы.

— Тут, говоря откровенно, наши тоже хороши: слишком уж длинный у них язык. Без критики не оставляют ничего,  –  заметил Салих-бей.

— Это верно,  –  согласился доктор,  –  но они это делают от чистого сердца, из желания помочь туркам, беспокоясь за них. Их критика  –  не пустая болтовня про какого-нибудь одного итальянца, армянина или еврея. Они пишут о серьёзных делах с болью, со слезами на глазах. Впрочем, есть тут и доля подхалимажа, не без того. Но критикуем мы доброжелательно, вполне искренне. Желая Турции процветания. Вот, дочка. Я перечислил причины, вынудившие нас остаться.

— Простите, доктор-бей,  –  сказала Загида,  –  у меня и в мыслях не было обидеть вас. Просто хотелось узнать, как человек, влюблённый в свою родину, смог отказаться от неё.

— Ты, хотя и дитя Стамбула, но совсем не похожа на своих сверстников. Никто из них так не думает.

В разговор включились и другие гости. Он затянулся надолго, но про чай, этот священный ритуал отцовского дома, не забыли. Опьянённые благоуханным воздухом острова, все чувствовали себя прекрасно, настроение было отменное.

Самовар поспел, стол был накрыт.

Загиду не покидало беспокойство. Ей казалось, что любопытство её похоже было на бестактность и обидело доктора. Увидев, что Хадича-ханум стоит одна, девушка подошла к ней.

— Кажется, тутам, я поступила глупо, задав доктору так взволновавший его вопрос.

— Нет, нет,  –  отозвалась ханум,  –  наши вовсе не так уж щепетильны и ранимы. Напротив, ему очень понравился твой вопрос. Все они готовы целыми днями говорить о родине, и не было случая, чтобы, погорячившись, обидели друг друга. Вот увидишь, отныне доктор будет ещё искреннее с тобой.

Загида с Сююм стали разливать чай.

— Доктор-бей, вам как налить, покрепче или не очень?

— Средне, дочка… Ты теперь тоже входишь в нашу жизнь. Тебе здесь всё, наверное, ново и чуждо?

— Вы правы, только мне всё нравится.

«А ведь и верно, мне хорошо среди этих людей,  –  думала Загида.  –  Потому что какие-то таинственные нити связывают меня с ними. Нити эти нельзя видеть, нельзя пощупать, но они есть. Я пока не знаю всех обычаев и нравов, знаю только, что здесь мне уютнее и теплее, чем в Стамбуле».

— Ты французский знаешь?  –  спросил её учитель.

— Думаю, что да. Я читаю на этом языке.

— Тогда ты должна быть знакома с французской литературой. В последнее время там появилось новое течение. Суть его в том, что понять человека можно лишь погрузившись в его среду. На Востоке это узнали давно. Да и можно ли не согласиться с тем, что американский миллионер, например, никогда не создаст того, что написал Максим Горький. Ты уже поняла, что татары живут в Турции с кровоточащей раной в сердце. Этого никогда не понять туркам, считающим нас, по их понятиям, простоватыми и не очень умными, зато способными сострадать. В отличие от них мы действительно умеем чувствовать искренне и живо. Умеем сочувствовать чужому горю. Думаю, что и для тебя сегодня это стало новостью, дочка. А как у тебя со старым алфавитом?  –  продолжал он задавать вопросы.  –  Читать умеешь?

— Умею.

— В таком случае читай журнал «Дом тюрков». В особенности те номера, которые вышли до Первой мировой войны. Они объяснят тебе, кто такие северные тюрки, каковы их заветные мечты и цели. Тогда будет тебе ясна вся глубина тоски. В библиотеке твоего отца журналы эти есть. И ещё надо читать казанскую литературу. Тогда до тонкостей будешь понимать казанский наш диалект. И сравни её с местной литературой  –  сплошным подражанием французской. Ты увидишь, как силён национальный дух наших книг!

— Непременно прочту. Мне очень интересно.

— Пусть это будет не простое любопытство, с которым смотрим новые фильмы. Интерес надо привести в систему и не жалеть на это ни времени, ни сил.

— Загида у нас пока что гостья,  –  вступилась за дочь Хадича-ханум,  –  не нагружайте её.

— Это не нагрузка,  –  возразил доктор.  –  Учёба для молодых  –  это совершенно необходимая потребность. Как воздух. А ещё важно уметь использовать свои знания для хороших дел. В молодости, у себя на родине, мы зачитывались турецкими книгами, изучали турецкий диалект и особенно литературный язык. И Загида, если будет читать, язык усвоит быстро. А если заговорит на нём, её поймут многие тюрки. Язык наш богат необыкновенно. Знание его для будущего литератора обязательно.

Чаепитие затянулось. Гости не раз меняли тему разговора и, в конце концов, снова вернулись к воспоминаниям. Дамы, сидевшие за столом, незаметно превратились в «бике». Загиду теперь называли «туташ», и язык наполовину стал казанским.

После чая молодёжь отправилась к морю, мужчины решили прогуляться, женщины занялись обсуждением новостей, сплетнями. Приём гостей на острове продолжался.

Вернувшись с моря, молодые застали женщин на кухне. За большим столом они готовили какое-то блюдо из дрожжевого теста.

— А это что будет?  –  спросила Загида.

— Сумса, самое любимое блюдо,  –  сказала одна из женщин,  –  не угостив этим блюдом, мы не отпускаем ни одного уважаемого гостя. Без него ни одного праздника, ни одной свадьбы не бывает.

— Оказывается, на родине у вас едят много теста.

— Да, много. Овощей у нас мало. Основная пища  –  это мясо и тесто. Зимой бывает холодно, и печи начинают топить с утра. Печи в домах большие, вроде здешних фурынов. Пользуясь этим, уже к завтраку подают горячую еду из муки. Зимой такое едят каждый день.

— А люди не толстеют от мучного?

— Нет, изделия из теста очень разнообразны.

— Какие это изделия?

— Коймак — блины из теста пресного и дрожжевого: гречишные, пшённые, овсяные, гороховые; перемечи из пресного и дрожжевого теста: казанские и мишарские; кыстыби; хлебы всевозможные: с творогом, ржаные и пшеничные; сумса: с мясом, с потрохами, с пастилой… Словом, много всего, перечислить трудно. Потом идут балиши и прочее такое.

— Балиши я ела,  –  сказала Загида.

— Ты ела лишь один вид балиша, а они бывают разные,  –  объяснила Хадича-ханум.  –  Блюд у нас  –  великое множество, и все отличаются друг от друга.

Ко времени ахшама подошёл ещё один соотечественник, живущий здесь же, на острове, служащий банка Хамит-бей с семейством  –  женой и детьми. Так что общество увеличилось. К столу подали холодный язык, салаты, солёные огурцы. Хотя за столом сидели долго, к этим закускам интереса никто не проявил. Зато на сумсу, обжаренную в масле, набросились все. Пирожки были румяные, пышные, выглядели очень аппетитно.

— Угощайтесь! Здесь сумса с мясом, здесь  –  с яйцами, а здесь  –  со сладкой начинкой. Ничего особого приготовить не сумели,  –  проговорила Хадича-ханум, как бы оправдываясь.

Загида вначале попробовала по одной сумсе каждого вида, а потом потянулась за четвёртой и пятой… Сумса была чуть помельче французской булки, очень нежная, воздушная.

Заметив, что доктор огляделся с беспокойством, Загида спросила:

— Доктор-бей, чай подать вам?

Чай был предложен мужчинам, чуть позже присоединились женщины. И молодёжь явилась к чаю. Гости опустошали чашку за чашкой, поедали сумсу, воздавая угощению заслуженную похвалу. Меджлис шёл своим чередом.

— А теперь вы, молодые, покажите, на что способны. Вахит, у тебя ведь гитара есть,  –  сказал доктор,  –  пошли-ка за ней. А гармонь есть?

— Гармонь есть у меня,  –  сказал Хамит-бей.  –  Жаль, что не догадались взять с собой. Давай, сынок, сбегай-ка домой!..

На середину вышел сын учителя со скрипкой. Образовался маленький оркестр. Молодёжь хором запела казанскую песню. Следующую песню поддержали женщины. Третья песня была протяжной и грустной. Тут уж не удержались и мужчины. Загида впервые слышала такую музыку, но и она пыталась подпевать понемногу. Мафтуха-ханум оказалась хорошей певицей. Она исполнила соло.

Грустные песни притушили радостное настроение. Было похоже, что гостей вдруг охватила великая скорбь. Загида увидела, что все плачут. Кто-то затянул песню «Туган илькаем» («Край родной»). Загида попросила Сююм рассказать, о чём она. К этой печальной, рвущей душу песне присоединились все  –  мужчины, женщины, молодёжь, дети. Взглянув на отца, девушка увидела, что глаза его увлажнились. Перевела взгляд на доктора. Тот был в таком же состоянии. И лицо учителя было мокрым от слёз. Банковский служащий крепился изо всех сил, но глаза у него тоже были на мокром месте. О женщинах и говорить нечего  –  они дружно всхлипывали и утирали глаза. Наблюдать за другими Загида больше не могла  –  внутри оборвалось что-то, и стали душить подступившие к горлу слёзы. Странно было видеть почтенных людей, плачущих посреди праздника, страдающих по родине, оставшейся где-то далеко-далеко. Усилием воли она пыталась сдержать слёзы. Глаза её встретились со взглядом Сююм. Девочка тоже плакала. Как ни старалась Загида, всё же не смогла удержаться, испытывая почему-то сладостное упоение.

Но вот песня смолкла. Думая о родине, все замерли на несколько минут.

Молчание нарушил доктор.

— До чего же тяжело слушать эту песню,  –  сказал он.  –  Она просто рвёт душу… Давайте-ка, дети, спойте нам что-нибудь весёлое.

Зазвучала «Галиябану». Потом пели другие песни. Слёзы высохли, настроение поднялось. Веселились допоздна, до отправления последнего парохода. Гости стали собираться домой.

Загиде казалось, что она знает этих людей давным-давно, как будто они всегда были рядом  –  и в горести, и в радости. Все они стали близки и понятны, словно задушевные школьные друзья.

* * *

Загида проснулась, переполненная безотчётной радостью. Во время завтрака попросила у отца книги, которые посоветовал ей читать Салих-бей.

— Большая часть книг в сундуке,  –  сказала Хадича-ханум,  –  но некоторые можешь брать  –  они на полке в комнате у отца. Пока посмотри их. Я помогу тебе, только сегодня после обеда мы с тобой должны ехать на примерку к портнихе. Платье с воротником должно быть готово. Завтра едем к доктору на обед в слободу Эренкой. А может, в город ты с Сююм поедешь?

— Не знаю, тутам, смогу ли я объясниться с портнихой? Не обманет ли она меня? Может, всё же вместе поедем?

— Нет, ты уже не ребёнок, привыкай понемногу к самостоятельности. Сююм посмотрит на платье, да ты и сама увидишь в зеркале. Эта портниха сшила нам много платьев и сошьёт ещё. Поэтому нас она не обманет. Если платье готово, заберёшь его. А если нет, съездите за ним рано утром, с первым пароходом.

Загида подошла к полке, битком забитой книгами и подшивками газет. Сююм с Гульчачак подбежали к ней. Книги с арабским шрифтом не были похожи на современные издания,  –  другая бумага, другой формат, другое оформление, переплёт. Названия обычные, тюркские. Кричащих, бросающихся в глаза обложек не было. Не про любовь и не о приключениях повествовали они.

Сююм перечисляла авторов:

— Это Габдулла Тукай, это Мазит Гафури, Сагит Рамеев.

Загида листала книги, читала название стихов, что-то понимала, а что-то спрашивала. Вот увидела стихи «Туган тел» («Родной язык»).

— Слово «туган» в языке казанцев встречается очень часто,  –  заметила она.

— По-турецки это «доган». А стамбульцы звук «д» произносят как «т»: «тоган».

И туган тел, и матур тел…

— А «матур» что значит?

— «Красивый».

Сююм стала декламировать.

— Сколько здесь простых, задушевных слов, сколько глубоких мыслей!  –  восхитилась Загида.  –  Почитай ещё.

— Это детские стихи,  –  сказала Гульчачак.  –  Их каждый ребёнок знает.

— Я тоже хочу научиться,  –  сказала Загида.

Она прочитала стихи один раз и, закрыв глаза, попыталась повторить, но не смогла. Девочки стали помогать.

— У этих стихов есть мелодия,  –  сказали они.  –  Давай споём вместе. Так ты скорее запомнишь.

Девочки запели «Туган тел» втроём. Повторили раза три-четыре. Загида запомнила и стихи, и мотив.

Напевая, она продолжила разглядывать книги. Сююм показала стихи Тукая на языке тюрки, на котором интеллигенция разных тюркских народов общалась между собой. Он очень близок к турецкому, поэтому Загида поняла стихи почти полностью и с увлечением стала читать вслух. Девочки поправляли произношение некоторых слов.

— Апам, обрати внимание на эти стихи,  –  сказала Сююм,  –  Тукай пишет здесь о собственной смерти. Пишет так, словно видит её со стороны. Мы знаем это наизусть. Стихи также положены на музыку.

Загида начала читать:

Саз мой нежный и священный,

Так недолго ты играл…

Сююм, как могла, объяснила содержание. Загида прочла раз, другой — и, похоже, смысл дошёл до неё. Ей стало грустно, появилось ощущение конца.

— Нет, девочки,  –  сказала она,  –  это слишком тяжело!

— Да, правда,  –  кивнула Сююм.  –  В траурные дни Тукая плачут не только дети, но и учителя.

Они перешли на юмористические стихи Тукая.

Снизу послышался голос матери:

— Девочки, к морю пойти не хотите?

— Нет, мама, не пойдём.

Следующие стихи были для детей.

— Что такое «шурале»?  –  спросила Загида.

— Леший, бес лесной.

— А «леший» что такое?

Загида так и не смогла представить себе это чудище.

Перешли к стихам Сагита Рамеева.

— Мы учили два его стихотворения,  –  сказала Гульчачак и продекламировала:

«Я!»  –  говорю я убеждённо —

И силу чувствую в душе.

Цари, и боги, и законы

Мне сором кажутся уже…

Сююм пыталась растолковать содержание стихов, но Загида не поняла. Прочла ещё раз.

— Ну, а теперь прочтите вы,  –  предложила она.

Девочки с чувством продекламировали в два голоса.

Загида сказала:

— Теперь поняла. В этом человеке есть гордость, большая сила духа! Кто он?

Загида хотела знать о жизни поэта. Девочки рассказали, что знали.

— Это я тоже запомню,  –  заявила Загида и переписала стихи в тетрадь. Она несколько раз прочла их вслух.

— Апа, вот ещё стихи! В школе мы распевали их под музыку. Читай, это ты выучишь быстро.

Загида прочла:

Гори, гори, гори ты, сердце,

Гори с зари и до зари,

Гори и месяцы, и годы,

Безостановочно гори!..

Каждое слово было ей знакомо. Девочки напели мелодию. Загида повторила стихи пять раз, после чего смогла пересказать наизусть. Ей вдруг показалось, что перед ней распахнулась душа живущих на севере тюрков, их сокровенные чувства. Она будто проникла в тайну неизбывного горя народа, не перестающего страдать уже много веков.

— А музыку кто сочинил?  –  спросила Загида.

— Поэт сам.

— В этих стихах слышится мощь, присущая самому народу.

Прочитав стихи несколько раз, Загида запомнила их.

— Никому не говорите, что я учила стихи,  –  попросила она.  –  Пусть для других это будет сюрпризом.

Дошла очередь и до Мазита Гафури. Внизу послышались шаги. Отец, вернувшись с моря, поднимался к ним. Увидев дочерей среди книг, разбросанных на ковре, он удивился:

— Как, вы всё ещё с книгами возитесь? Уже обедать пора.

— Бей-атам, я открыла для себя целый мир! Послушай стихи, которые я выучила.

И она прочла ему стихи Сагита Рамеева «Я».

— Машалла, машалла!  –  одобрил инженер.  –  А ты понимаешь, о чём они?

— Понимаю. И откуда у этого поэта столько гордости?

— Это гордость народа, который вот уже четыре столетия не склонил голову перед русскими. Всё оттого, что верит в свою силу.

Спустившись в столовую, Загида не переставала с восторгом говорить о стихах.

— Что, если сегодня остаться дома?  –  сказала она Хадиче-ханум.  –  Чего мы там не видели, в Стамбуле?   — Всё те же мосты, те же улицы, всё те же крики армянских и итальянских зазывал. Гораздо интереснее посидеть дома с книгами.

— В жизни во всём нужна мера,  –  наставительно сказала Хадича-ханум.  –  Брать надо от всего понемногу. Стихами вы уже позанимались. Теперь пора подумать о прозе жизни. Если не выкупить платье сегодня, завтра в гостях будешь чувствовать себя неловко. Поезжайте с Сююм и доведите дело до конца.

— Я тоже хочу поехать с сёстрами,  –  сказала Гульчачак.

— Что тебе там делать? Останешься дома за старшую. Если придут гости, кто напоит их чаем? Я, что-ли? В доме три дочери, прилично ли это будет?

Гульчачак уговорили остаться.

— Если платье не готово, подождите, пока доделают. Или, если это возможно, пусть завтра доставят заказ сами  –  ровно к десяти утра. Тогда же и рассчитаемся. Собирайтесь.

Провожая девочек, Хадича-ханум напомнила Загиде:

— Непременно навести мать. Может, съездите к ней после примерки, пока платье дошивать будут?

Загида побледнела и проговорила упавшим голосом:

— Как мне ехать туда после вчерашнего вечера, после книг? Для меня тот дом как могила. Уже ничто не связывает с ним.

— Возможно, могила, да только для матери. Ты должна найти к ней подход. Для твоего же будущего. Как бы тяжело тебе ни было. Это  –  твой долг. Думаю, присутствие Сююм облегчит задачу, несколько смягчит разговор. Говори с матерью бережно, ведь она  –  женщина. Ладно, идите. Желаю удачи!

Загида шла, размышляя над словами мачехи. Сююм видела, как изменилось настроение сестры.

— Ты почему боишься матери?  –  спросила она.

— Ты не поймёшь, золотце, ведь ты ещё ребёнок.

— Клянусь, я всё пойму!

— Я любила её, а теперь чувство погасло. Меня, совсем ещё маленькую, она оставила без отца, сделала сиротой. Она внушала мне неуважение к отцу, обманывала. Я сама разыскала свою семью. Ей это не понравится. Она захочет разлучить нас. А я полюбила всех  –  отца, вас, вашу маму, доктора… Всех, всех!.. Как же я могу расстаться с вами?

— Мы тоже любим тебя, апа!  –  воскликнула Сююм.   — Не надо туда возвращаться, вместе жить будем.

Они поднялись на пароход. Загида снова заговорила о стихах, желая ещё побыть в мире прекрасного, не думать о неприятностях.

С примеркой получилось удачно. Обещали часа через три-четыре платье закончить. Теперь надо было идти к матери.

— Сююм, если мать попытается удержать меня, скажи, что возвращаться без меня тебе страшно, ладно? А если не отпустит, одна доберёшься?

— Конечно, только без тебя я не хочу. Тогда останусь с тобой.

Загида засмеялась.

Они постучали в дверь, им никто не открыл. Тогда Загида достала свой ключ. Дома никого не было. «Понятно, мать, как всегда, шатается по чужим домам»,  –  недобро подумала она. Сююм с интересом озиралась по сторонам. Обошла плохо обставленные комнаты.

— Зимой здесь, наверное, холодно, апам?  –  спросила она.

В квартире было неуютно. Отовсюду тянуло холодом бедного нежилого обиталища. Загида была рада, что матери нет. Она быстро набросала записку: «Была, тебя не застала, скоро приеду ещё. Я здорова». Девушка торопилась, боясь, как бы не вернулась Малахат-ханум. Даже не угостила сестрёнку. Сююм предложила поехать на трамвае в слободу Баязит к Камал-бею, земляку отца.

Их приняли ласково, усадили за большой стол с самоваром.

— Это наша Загида-апа,  –  сказала Сююм.

— Машалла,  –  воскликнула хозяйка Зарифа-ханум,   — какая большая! Ты очень похожа на отца, да поможет тебе Аллах!

— Ты уже сдала экзамены на аттестат зрелости?  –  поинтересовался Камал-бей.  –  Если надумала поступать в университет, там у меня одноклассник служит.

Сююм сказала, обратившись к этому бородатому, рано постаревшему человеку:

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Туташ  –  обращение к девушке.

2

Эби  –  бабушка.

3

Кунак  –  гость.

4

Никях  –  бракосочетание.

5

Сахяр — еда до зари во время уразы — поста.

6

Ураза — мусульманский пост.

7

Таравих  –  особый намаз, совершаемый в мечети во время уразы.

8

Азан  –  в исламе: призыв к обязательной молитве.

9

Жинги  –  жена старшего родственника.

10

Эни  –  мама.

11

Ати  –  папа.

12

Бисмилла — сокращённая форма фразы «Бисмилляхир — рахманир-рахим»  –  «Во имя Аллаха, Милостивого и Милосердного», произносимой мусульманами перед началом какого — либо дела и перед едой.

13

Кызым  –  доченька.

14

«Кара урман», «Апипа»  –  татарские народные песни.

15

Машалла  –  возглас одобрения, молитвенное восклицание, используемое мусульманами как знак изумления, радости, хвалы и благодарности Аллаху.

16

Апа  –  обращение к старшей по возрасту женщине или сестре.

17

Улым  –  сынок.

18

Modus vivendi  –  временное соглашение.

19

Субханалла — возглас восхищения, произносится в момент восторга, радости, удивления, поклонения Аллаху.

20

Иншалла  –  если Аллаху будет угодно, молитвенное восклицание, используемое мусульманами как знак смирения перед волей Аллаха.

21

Валлахи  –  клянусь Аллахом.