Смерть-остров

Галия Мавлютова, 2019

На севере Томской области есть остров, ханты всегда называли его Заячьим, но со временем безобидное название забылось, и остров стали называть Назино по наименованию близлежащего посёлка, а с тридцатых годов и вовсе именуют островом Смерти. Это тот самый знаменитый Голодный Остров. В 1933 году на остров выгрузили спецпереселенцев из центральных городов страны – голодных, раздетых, обездоленных, не обеспечив их никакими средствами существования. Несчастные люди утратили человеческий облик, породив трагическую историю, которая не должна повториться.

Часть вторая

Томск

Глава первая

К ночи умерло ещё двое. Если бы Фома Хомченко с конвоирами не открыл дверь, то её вышибло бы парами пропитого и прокуренного воздуха, переполненного запахами человеческих испражнений, настолько плотной была духота в вагоне. Конвоиры отшатнулись, стараясь не вдыхать ядовитые пары, но им всё-таки пришлось лезть в вагон, пробираться по людям, наступая им на головы и другие части тела, чтобы удостовериться, что тифозных больных не имеется. Сзади маячили контролёры из вновь созданного управления лагерей и врачи в белых халатах. Они не стали рисковать своим здоровьем и не полезли следом за конвойными, оставшись стоять поодаль. Все старались не дышать, лишь брезгливо морщили носы.

— Ну чего там? — не выдержал нарядный военный.

Он сразу понял, в чём дело. Конвойные не справляются с поставленной задачей. Два состава с деклассированными элементами не могут разгрузить, как следует. А следом идут ещё и ещё, все поезда не сосчитаешь. Сибирь наводнили раскулаченные и деклассированные элементы. Их и без того великое множество, а партия и правительство приказали принять ещё миллион. Откуда они берутся? Это же не люди. Это элементы! Военный поправил портупею и крикнул, не обращаясь ни к кому конкретно:

— Все на месте?

— Двое помре!

Хомченко посмотрел наверх. Оттуда блестели глаза уголовников. Фома погрозил им кулаком. Одним из умерших был Овласевич. Инженер скончался от потери крови. Фома не стал обнародовать причину смерти: и без того конвою грозят неприятности. Две вспышки тифа в составе, много умерших. Как теперь отчитываться перед новым руководством управления лагерей? Ведь деклассированных элементов везут в ссылку, чтобы приучать их к полезному труду. Они должны быть живыми, а не мёртвыми. Партия и правительство хочет заставить работать этих нелюдей на благо советской родины. На пересылке всех деклассированных пересчитают и составят списки. Из Москвы потребовали отчёт по ссыльным.

— Что это значит — помре? — взвизгнул военный с петлицами. — Хомченко! Под расстрел пойти хочешь?

— Не хочу! — честно признался Фома, картинно изгибаясь в проёме двери. — Кто ж добровольно под расстрел хочет? Никто. Вот и я не хочу. Конвой не виноват, что эти двое помре…

— Ладно-ладно, — примиряюще пробормотал военный. Его недавно назначили в новое управление лагерей на высокую должность; если он допустит ошибку при расформировании составов, то его переведут на ступень ниже по должности, а такое не сулило ничего хорошего.

Военный крутнулся на пятках и зашагал, высоко поднимая ноги в блестящих сапогах. Здесь было так грязно, что можно испачкать новые сапоги. Военный осторожно ступал, боясь испортить внешний вид. Этот Хомченко большой хитрован. Пусть сам всё улаживает. Если не уладит, пойдет под расстрел. Так будет лучше, а то можно самому стать виноватым. С этими мыслями военный спешно удалялся в сторону вокзала. Фома с ненавистью глядел ему вслед. Военный шёл быстро, но осторожно, боясь ступить в грязь. Наберут белоручек и красавчиков на службу, а ты копайся в дерьме с недобитыми врагами народа! Хомченко повернулся и, наступая на людей, прошёл внутрь вагона.

— По одному выходи! Не шуметь. Хоть одно слово услышу — пристрелю на месте.

Хомченко подошёл к верхним нарам и о чём-то пошептался с Мизгирём. Уголовные шестёрки мигом отползли в сторону, чтобы не мешать начальству. Повинуясь приказу, люди медленно выползали из вагона, стараясь не упасть, не оступиться, слишком долго ждали они окончания пути.

— А куда? — шёпотом просвистел Мизгирь.

— В Томскую тюрьму.

— Да я там был! Там места мало. Столько народа не поместится! Куда всех поведёте? — вскричал Мизгирь, но тут же с силой хлопнул себя по губам. Забылся, с кем разговаривает, да и разговор этот секретный.

— Не знаю. Не моего ума дело, — сердито буркнул Хомченко. — Моё дело людей по счёту сдать. Нам уже возвращаться пора. — Там другие составы ждут.

— За народом проследим, а счёт за тобой, гражданин начальник!

Хомченко почесался, с шумом царапая кожу на предплечье.

— Клопов у вас развелось, что деклассированных на пересылке, — сказал Хомченко, оглядываясь назад, — людей подберём сейчас. Добавим для счёта. На дороге много народу перемогается. Смотри, не подведи меня, Мизгирь, и за людьми смотри! А я о тебе местному начальству словечко замолвлю перед отъездом. Ты же не хочешь вместе с деклассированными элементами загреметь? Я договорюсь, чтобы тебе послабление сделали в тюрьме, а ты мне будешь должен.

Выбравшись из вагона, Хомченко, вздохнул с облегчением. Ну, там и духотища! Об арестантах он уже не думал: пусть о них заботятся другие. Его ждала дорога в обратную сторону, а что будет здесь, в составе, его не касается. Сейчас главное, быстрее сдать всех чумных и дизентерийных людишек, поголовно отчитаться, и забыть весь этот кошмар до очередной партии ссыльных. Фома ссыпал в карман золотые зубы, выбитые Мизгирём у мёртвых ссыльных. Хотел посчитать, сколько там, но не стал; слишком много народу наблюдает за ним. Донесут, мазурики!

* * *

Всю ночь шли этапом до пересылки. Город мирно спал, светясь редкими огоньками. Изредка они перемигивались, как светлячки в темноте. Томск, бывшая купеческая столица Сибири, оставшийся в стороне, не подозревал, что мимо него медленно бредут истощённые люди. Дорога была сухая, ровная, воздух прохладный, но чистый. Ночное небо, щедро усыпанное звёздами, обещало жаркий день. Невольные арестанты обречённо брели по дороге, судорожно размышляя, куда их ведут, накормят ли, дадут ли воды помыться и разберутся ли, наконец, с их незаконным задержанием.

Все вспоминали свои дома, улицы, номера квартир, боясь, что перепутают что-нибудь на допросе и им не поверят. Цифры, даты, сроки, номера документов — всё может пригодиться при установлении обстоятельств. Люди были уверены, что прибыли туда, где с ними наконец разберутся. Им же обещали! Некоторые посматривали на уголовников, шедших в стороне от основной колонны. «Ничего, Мизгирь, сейчас дознаются, кто ты таков на самом деле! Мы всё расскажем, как ты торговал нашим хлебом, как издевался над нами. Ещё узнаешь, где раки зимуют!» Мизгирь, словно чувствуя, о чём думают подконвойные, злобно ухмылялся и оглядывался назад, проверяя, идут ли за ним проверяющие из управления лагерей. Группа военных, слегка отстав, шла за колонной и посматривала на небо. Они знали, что людей из колонны зорко стерегут вохровцы. За любое отклонение от маршрута расстрел на месте без суда и следствия. Где-то вдали лаяли собаки, надрывались гудки паровозов, слышался весёлый женский смех. У людей в колонне появилась надежда на лучшую жизнь. Мало ли что с кем случается! Ну, забрали по ошибке, повезли куда-то, а сейчас разберутся. Партия и правительство не допустят перегибов. Так, или примерно так, думал каждый из колонны, неспешно шагающих в полную неизвестность.

— Что это за люди? — недовольно проворчал военный из управления лагерей. — Неужели нельзя было помыться? Довели себя до ужасающего состояния. Естественно, от них необходимо избавляться. Такие не должны проживать в крупных городах. Своим видом они позорят молодую Советскую республику! Посмотрите, на кого только похожи!

— А-а, бросьте, Егор Палыч! — Взмахнул рукой, шедший рядом с ним пожилой человек в сияющей новенькой форме. — Этап никого не красит. В вагонах скученность, отсутствие воды, инфекция. Наше дело — немедленно отправить этих людей в спецпоселения. Для этого выделены средства, обеспечено вещевое довольствие. Несмотря на трудную ситуацию в республике, на этих людей партия и правительство выделили хлеб и питание. Мы заботимся о них. Посмотрим, как они позаботятся о нас, Егор Палыч!

Его собеседник от изумления оступился, затем, выправив шаг, долго смеялся. Наконец пришёл в себя, отдышался от смеха и сказал, отчеканивая каждое слово:

— Вы, Александр Николаевич, как старый большевик, никак не отступитесь от романтических идеалов. А пора бы уже, пора задуматься о настоящем. Вот оно, настоящее, идёт рядом, немытое, вонючее, исхудавшее. А почему эти люди исхудали? Да они торговали нашим хлебом, меняя его на спирт, водку, самогон! При отправке составы снабдили хлебом. Эти люди не построят нам светлое будущее. Они настоящие враги нам, нашим детям, нашей власти!

— Всё так, Егор Палыч, но вы ещё молодой человек и не знаете жизни, у вас всё вприглядку, а я по этапу совсем, как эти люди, отшагал немеряно вёрст по российским трактам. Я верю в этих людей! И вы должны верить!

Они рассердились друг на друга и дальше шли молча, злясь и — мысленно, не вслух — выговаривая один другому разные колкие слова. У одного из собеседников возобладало благоразумие. Александр Николаевич, старший по возрасту, но не по званию, заговорил первым.

— В любом случае, Егор Палыч, наша задача заключается в том, чтобы мы быстрее разгрузили составы. Люди измучены, физически истощены. Необходимо как можно скорее отправить их в спецпосёлки. И мы это сделаем, не так ли, милейший?

Егора Павловича передёрнуло. Его злили разные словечки вроде «милейший», «позаботимся» и другие. Егор Павлович два года обучался на курсах красных командиров и не любил высокопарные речи.

— Александр Николаевич, а мы чем занимаемся? Как вы думаете? — крикнул Егор Павлович и почти побежал вперёд, догоняя колонну. Александр Николаевич криво усмехнулся ему вслед. Нутро старого каторжанина исподволь чувствовало опасность, а из Егора Павловича просто хлестала волна ненависти.

— Ничего-ничего, — проворчал Александр Николаевич, замедляя шаг, — я тоже умею шашкой махать. Да уж получше, чем ты, молокосос!

Колонна быстро уходила за поворот. Вдалеке темнела Томская пересыльная комендатура. От неё исходил сумрак, словно внутри затаилась преисподняя.

Глава вторая

Колонну привели в пересыльную комендатуру. В Томской тюрьме условия были получше, но там не хватало мест для заключённых, поэтому для переселенцев на скорую руку построили спецкомендатуру. Здесь переселенцев сортировали, составляли списки и отправляли, куда считали нужным. Кого в тюрьму, кого в спецпоселения. Люди жались друг к другу, как овцы в стаде, переглядывались, надеясь, что их привели в тёплое обустроенное место. Недавно построенная комендатура поражала взгляд размерами и пространством. Доставленную колонну оставили у ворот, подыскивая свободное помещение. Сразу возникла давка. Люди стремились за ворота, словно внутри их ожидала другая, лучшая жизнь. Хаос и неразбериха, царившие в комендатуре, выплёскивались наружу, накрывая собой колонну несчастных.

До сознания людей медленно доходила мысль, что в этом сарае они никому не нужны. Здесь нет никакого дела до них. Никто ни с кем разбираться не станет. Тем временем крики и ругань за воротами становились всё громче. Люди зароптали.

— Что ж это?! Опять незнамо, куда привели! Да как же это? Помыться бы, попить, поесть чего-нибудь!

Егор Павлович с пистолетом в руке, красный, возбуждённый, то появлялся, то исчезал внутри ограждения. Вдоль колонны прибавилось оцепление. Стволы тускло отсвечивали в темноте, пугая людей неожиданной смертью. Охранники махали прикладами, сбивая людей в кучу. Людской ропот прекратился. Наконец ворота распахнулись. Колонна, подгоняемая конвоем, медленно перетекла внутрь и побрела к складам. Там, в огромном амбаре, им было приготовлено временное пристанище. В центре стояли четыре параши, несколько ведёр с водой, в углу были свалены мешки с хлебом. Ни матрацев, ни соломы не было. Земляной пол источал влагу, кое-где блестели лужицы воды. Стены сырые, с каплями сырости.

— А где сухой паёк? — крикнул Егор Павлович, поигрывая вальтером. Пистолет был под стать обмундированию — такой же новенький, блестящий, как новогодняя игрушка.

— Везут уже! — откликнулся кто-то невидимый. — Телеграмма поздно пришла.

— А-а, — безучастно ответил Егор Павлович и выскочил из амбара. Люди притянули за собой непристойный запах общего горя, окутавший плотной завесой неказистые складские помещения. Их наспех построили в начале весны для хозяйственных нужд комендатуры. Здесь хранили дрова, оборудование, инвентарь и вещёвку, а сейчас в щелястом сарае должны были осесть люди. И никто не знал, сколько они будут находиться в этом помещении.

Массовое сознание медленно работает, но включается мгновенно, когда чувствует, что его опять обманули. Люди не просто роптали; они стали бросаться на стены, и сбитый на скорую руку склад угрожающе затрещал. В другом конце посыпались доски. Вооружённый конвоир, стоявший в центре склада, вскинулся и наугад уложил сразу пять человек. Потянуло гарью. Послышался глухой стук. Застреленные рухнули, как тяжёлые мешки. Остальные мигом затихли и принялись устраиваться, где кто сможет.

* * *

В девять утра Горбунов уже был в управлении. Постовой на входе угрюмо кивнул, видимо, узнал. В милиции отменили выходные в связи с облавами, поэтому Григорий Алексеевич не удивился, увидев вчерашнего знакомого. Пройдя по коридору, Горбунов свернул в приёмную Петрова, но в ней никого не было. Письменный стол, за которым обычно сидели секретарь и помощник начальника управления, и, по всем канцелярским законам, заваленный бумажными кипами, в данную минуту поражал девственной пустотой. Горбунов постучался в дверь начальника управления.

— Войдите! — гулким эхом разнеслось в приёмной. Григорий Алексеевич недоумённо прислушался. Петров громко кашлял, но разговаривал тихо. На громкий разговор у него не было сил. Кто там у него?

— Рад приветствовать!

За столом сидел тот самый Василий Пилипчук, молодой красавец с пышным чубом. Горбунов несколько раз видел его с Вороновым в агитационном кабинете.

— А-а, Григорий Алексеевич, рад видеть! Приветствую, — сказал Пилипчук и слегка привстал, затем шумно плюхнулся в начальственное кресло.

— А где Глеб Иваныч? — спросил Горбунов, озираясь по сторонам.

В кабинете произошли явные перемены. Появились новые лампы, тяжёлые плюшевые шторы на окнах исчезли, вместо них висели тонкие бежевые маркизы. В течение ночи всё изменилось. Интерьер кабинета перестал угрожать посетителю, но на стене по-прежнему висел портрет с угрюмым взглядом.

— Ушёл наш друг и товарищ Глеб Иваныч Петров, — с лёгкой визглинкой в голосе сказал Пилипчук, — умер он. Скончался. Ночью. Последняя стадия туберкулёза.

— Как же так? Он же мне повестку дал, — Горбунов протянул листок Пилипчуку.

— Так это ко мне, вам Глеб Иваныч не нужен. Он теперь никому не нужен, — нехорошо засмеялся Пилипчук. — Сидайте, рассказывайте!

— Жена у меня пропала, вам же говорил Михаил Григорьевич, товарищ Пилипчук! Но вы проигнорировали его слова. Вот, я сам пришёл за помощью, — Горбунов подавил горестный вздох.

— Говорил, ох, много чего говорил товарищ Воронов, я всё слышал, и на ус намотал. Ищем, товарищ командир секции! Ищем вашу жену-красавицу! Найдём. Как найдём, сразу вам и возвернём. А щас мне некогда. Похороны, торжественная часть, сами понимаете, вы человек военный!

— Товарищ Пилипчук, если вы мне не поможете, я обращусь к товарищу Сталину! Я хочу, чтобы вы разрешили мне изучить списки задержанных на облавах. Мне кажется, что моя жена попала в категорию беспаспортных деклассированных элементов.

— Э-э, чего захотели, Григорий Алексеевич! Какие списки? Мы списков не составляем. Видим, что человек не советский, и забираем. Потом в вагон — и на выселки. А зачем нам списки? Только запутаемся.

— Что вы хотите сказать, товарищ Пилипчук, что вы людей по головам считаете?

— Ну да, по головам, а что такого?

— И они нигде не учтены?

— Только в пересыльных комендатурах. Там их переписывают, чтобы разбросать по спецпоселениям. Тогда списки и составляют. А больше ни к чему они, только лишние хлопоты. Какая тут писанина, если людей требуют по плану? Сегодня тысячу, завтра две тысячи, откуда столько народу набрать?

Горбунов внимательно всматривался в ясное лицо Пилипчука. Нежно-розовые щёки, курносый нос, кудрявый чуб и две тонны самолюбования на одного человека. Если начать с Пилипчуком войну, то последняя надежда умрёт. А этого Горбунов никак не мог допустить. Надежда — единственное, что оставалось у него в жизни.

— Товарищ Пилипчук, я вынужден буду обратиться к высшему руководству по инстанции. Я должен найти Галину!

Василий задумчиво посмотрел на новые шторы. Он так долго ждал, когда предыдущий начальник освободит помещение, и перестановку задумал загодя, и шторами разжился, чтобы сразу перевесить. Не хотел Василий расставаться с обжитым помещением. Он хорошо помнил тот день, когда задержали Галину Горбунову. В светлом пальто, чистенькая, беленькая. Если Григорий Алексеевич дознается, что его жену задерживал лично Пилипчук, придётся готовиться к расстрелу. За такие дела никого не пощадят. Василий огляделся, взгляд уцепился за нежную маркизу. Штора равномерно колыхалась от лёгкого сквозняка.

— Скорее всего, вашу жену отправили в Ачинскую пересыльную комендатуру. Я помню какую-то женщину, она ударилась головой, плохо разговаривала, мы подумали, что женщина лёгкого поведения. По описаниям подходит. В светлом пальто, с белокурыми волосами. Она?

— Может быть, — бледнея, проговорил Горбунов. Хоть какой-то след нашёлся, может, неправильный, но всё-таки, след. — Сколько всего пересыльных комендатур в стране?

Горбунов задал вопрос, но боялся услышать ответ. Сейчас Пилипчук скажет, что их двести, и что тогда? Тогда надежда окончательно умрёт. Горбунов вздрогнул.

— Шесть. Первые составы из Ленинграда пошли в Ачинскую и Томскую. В Ачинской комендатуре свою жену ищите! Туда пошёл первый состав с деклассированными. Там составляют списки спецпереселенцев. Ну, прощевайте, Григорий Алексеевич! Передайте Мише Воронову, что жду его вместе с хлопцами на облаву. Хорошие у вас бригадмильцы!

Пилипчук был уверен, что направляя Горбунова по ложному следу, он полностью избавляет себя от дальнейших неприятностей. Пусть моряк съездит на край страны, там любая дурь быстро пройдёт, когда увидит, что такое пересыльная комендатура. Не то, что жену забудет, про себя не вспомнит.

Василий повернулся спиной, явив взору плешивый затылок. Пораженный резким переходом от чёрных кудрей к редкой плешке, Горбунов ахнул, но тихо, так, что Пилипчук ничего не заметил. Через полчаса Григорий Алексеевич уже был на Октябрьской железной дороге.

* * *

Кусок дерюги впитал в себя влагу на земляном полу. Галина потрогала: везде мокро, вода с руки стекает, придётся лечь в сырость. Роза вяло рухнула на подстилку и закатила глаза. Девочка была без сознания. Галина осмотрела помещение сарая, ища глазами Николая Петровича. Толпа укладывалась на пол, один Вяхирев безучастно стоял в углу. Ему не хватило места. Галина осторожно уложила Розу и пошла за инженером. Слабый человек, этот Николай Петрович. От всего сразу в отчаяние впадает. Да все люди слабые. Обессилели, оголодали, люди на людей не похожи. Галина почувствовала, как отнимаются ноги. «Это жизнь из меня выходит», — подумала она и потрясла руками, пытаясь очнуться.

Галина взяла Вяхирева за руку и привела к дерюжке. Если положить сверху пальто, будет не так сыро. Можно усесться втроём; пока кто-нибудь поспит, другие посидят. Без пальто стало холодно. Ночная прохлада студила живот и плечи. Галина уложила Розу, а себя обхватила руками, ей казалось, что так станет теплее. Вяхирев сидел прямо на полу. Ему не хватило места на подстилке.

— Николай Петрович, садитесь вот здесь, рядом, всё потеплее будет, — уговаривала Галина, одновременно сердясь, что за человек этот Вяхирев. Почему с ним нужно нянчиться? Ведь он уже взрослый, солидный человек! В шляпе, в коверкотовом костюме, а ума, как у крестьянина из глухой деревни.

Николай Петрович отмахнулся от неё, как от зудевшего комара. Инженер погрузился в себя и не думал о настоящем, для него больше не было реальности, его больше не было в этом мире.

Огромное помещение склада не вместило колонну, людям пришлось тесниться и драться за место на полу. Все ложились рядом, подпирая друг друга, более сильные толкались, выбирая себе место для ночёвки поудобнее, если можно было назвать удобным влажный земляной пол. Несмотря на скученность, люди улеглись и угомонились, но вдруг что-то произошло. Сначала никто ничего не понял, а затем медленно, капля за каплей до сознания каждого стало доходить страшное. Случилось то, что давно должно было случиться.

В пересыльной спецкомендатуре началась эпидемия дизентерии. Кровавый понос гнал несчастных к парашам, их не хватало, заболевшие испражнялись прямо на людей. Кровавый понос забивался в ноздри, облеплял волосы тех, кто лежал на полу. Люди кричали, плакали, выли. На шум прибежали вохровцы, постреляли в потолок, поорали, и шум потихоньку стих. Вскоре пришёл нарядный военный с портупеей. Зажав нос ослепительно-белым платком, он прошёл несколько шагов и остановился. В помещении стоял смрад. Люди корчились от колик, закатывали глаза, синели, некоторые умирали на глазах.

— Егор Палыч, у них дизентерия. Они напились сырой воды, — сказал подошедший лекпом, молодой парень с русым чубчиком.

— И без тебя вижу, — ощерился Егор Палыч. — Что надо делать?

— Лечить, — вскинул голову лекпом, стараясь не дышать зловонием, — лечить! Чего ещё тут делать?

— Некогда нам их лечить. Это пересылка, а не госпиталь. Всё залить карболкой! Где каптенармус?

— Тут я, товарищ начальник конвоя! — пропел сзади умильный голос. Вперёд вылез, стараясь не наступать на лежащих людей, бравый каптенармус, румяный, с кавалерийскими усами.

— Ты, Хромов, сейчас же зальёшь всё помещение карболкой! Всё! И всех.

— Товарищ Чусов, нет карболки. Где ж я её возьму?

Егор Павлович выхватил вальтер и приставил к виску Хромова.

— Я тебе не товарищ Чусов, я тебе товарищ начальник конвоя! Понял?

— Слушаюсь, товарищ начальник конвоя! — пролепетал побледневший Хромов.

— Если мигом не достанешь карболку, я тебя пристрелю, как собаку, понял?

— Понял! Слушаюсь! Есть!

Чусов выскочил из складского помещения, задыхаясь и крутя головой. Воздуха не хватало. Ему казалось, что он полностью пропитался человеческими миазмами.

— А где ж я возьму карболку? — сказал Хромов, обращаясь к лекпому. Тот беспомощно развёл руками.

К утру склад напоминал химическую лабораторию. От него за версту несло карболкой. Каптенармус Хромов раздобыл средство в госпитале нового управления. Там всего было полно, и бинтов, и йоду, и карболкой хоть залейся. Хромов обменял карболку за спирт, припасённый заранее «на чёрный день». После заливки потрогал висок, нащупал пульсирующую жилку и долго наслаждался бойким биением. «Чёрный день» прошёл стороной. Каптенармус Хромов любил жизнь, а она любила его.

Глава третья

Томск начала тридцатых был наводнён военными, как перед войной. Вновь созданное управление лагерей непрерывно командировало начальствующий состав из Москвы, укрепляя местные кадры. Свежие силы вели себя бесцеремонно, постоянно упрекая местных в отсутствии организованности. Между командирами шла грызня, каждый хотел выслужиться за счёт другого. Из центра на север страны шли составы с десятками, сотнями тысяч «одиночек» и штрафников, так в документах называли беспаспортных граждан, высланных на окраину страны. Спецконтингент требовал ужесточённого контроля со стороны властей.

Иногда жертвы и палачи не отличались друг от друга ни внешне, ни внутренне. На их фоне командирская верхушка выглядела форсисто и вызывающе. Вновь прибывшие командированные из столицы нуждались в жилье и материальном обеспечении. Хозяйственные службы работали на износ, они одевали, кормили, распределяли пайки и расселяли присланных военных в освободившиеся квартиры, которые шли нарасхват. К тому времени в центре Томска были посажены, высланы, отправлены по этапу и выселены все неблагонадёжные. После них осталось вполне благоустроенное жильё. В домах и квартирах ещё оставались следы бывших хозяев, но новые квартиранты не замечали этого. Они сами каждый день кого-то высылали, выселяли, отправляли на спецпоселения, грузили на баржи, осматривали тюрьмы, лагеря и спецкомендатуры, часто расстреливая на местах непокорных. Служба была беспокойной, нервной и утомительной, требующей хорошего отдыха после многочасового служения родине.

Егор Павлович Чусов долго подбирал жильё, пока не остановился на просторной, вместительной квартире, хозяева которой сбежали за границу. Егора Павловича согревала мысль, что в этих уютных обжитых комнатах никого не убили, не ограбили, и никто не успел здесь насвинячить. Между отъездом хозяев и вселением семейства Чусовых прошло немного времени. В конце концов, люди с чистой совестью из собственного дома не сбегают. Здесь можно было спокойно жить и отдыхать. Чистая квартира, безгрешная. Первым делом Егор Павлович вызвал из Москвы жену с ребёнком, второй уже был на подходе. Чусов не стал нанимать домработницу. Чужие люди в доме всегда к неприятностям. Выход нашёлся. Среди младшего помсостава Чусов подобрал послушного и расторопного паренька, сбежавшего из деревни в город в поисках лучшей жизни. Фрол Панин крестьянской сметкой понял, что помогать по хозяйству прямому начальству гораздо выгоднее, чем охранять колонны спецпереселенцев. Так и жили: Егор Павлович, его беременная жена, трёхлетняя дочка и Фрол Панин, коренной уроженец Сибири. Чусову нравилось, что Панин из местных, с ним легче будет приспосабливаться к здешним порядкам. Фрол всё подскажет, всё найдёт, подыщет. Иметь такого денщика удобно и ненакладно.

Конец ознакомительного фрагмента.