Грех с ароматом полыни

Галина Романова, 2020

Капитана Еву Звонареву за сложный и принципиальный характер уволили из полиции, но и после этого резонансное дело с ее участием приобрело пугающий масштаб. В прессе ее клеймили как неуравновешенную особу с психическими отклонениями, даже приписывали «инстинкт убийцы» – якобы она сама застрелила молодого мажора, чей папочка заказал ее травлю в СМИ. Ева не обращала бы на это внимания, если бы дотошные журналюги не вытащили грязные факты из ее прошлого – голодного и холодного сиротского детства, когда ей действительно пришлось убить, чтобы выжить…

Глава 3

Он никогда не болел. Не простывал в принципе. Не знал, как может болеть горло или слезиться глаза. Он все свои тридцать пять лет был здоров. И с радостью согласился на участие в спартакиаде, которую устраивал в воскресенье спортивный комитет их микрорайона. Всегда наблюдал только со стороны, а тут согласился. И в пятницу вечером слег с жесточайшей простудой.

— Твою же мать! — простонал Егор, вытаскивая градусник и поднося его к свету. — Только не это!

Градусник безжалостно показывал все те же тридцать восемь и семь. Не помог остро пахнувший порошок, который он тщательно растворил в горячей воде и затем выпил. Не помог мед, которого он перед сном съел граммов двести.

Егор откинулся на подушку, глубоко вздохнул, покосился на телефон на тумбочке.

Позвонить Еве или нет? Позвонить или нет?

Она была мастером по восстановлению в кратчайшие сроки. Что-то раздавит в ложке, водички капнет, выпьет, поморщится. И через пару часов как новая. Может, и его на ноги поставила бы? И он бы не подвел команду. И принял участие в эстафете. Пусть бы и не выиграл, но не подвел.

А вот Еву он подвел. Не встал на ее защиту. Поступил приказ сверху, вести себя тихо, и он…

Нет, какое-то время он еще делал вид, что плевать он хотел на все приказы, они не имеют к нему никакого отношения, потому что Ева ему не безразлична как женщина. Но после того как она его обругала и не пустила на порог своей квартиры, он сдался.

— Зачем тебе, Егорка, эта опальная женщина? — недоуменно таращила глазенки его младшая сестра Алла. — Поняла бы, была бы у вас любовь. А так… Она же не любит тебя. Она тебя выгнала. А ты за нее на костер! Очнись! Такое самопожертвование сейчас не в тренде.

Алла много еще чего говорила, убеждала, уговаривала. И он как-то понемногу успокоился. Но предателем себя все равно чувствовал. До сих пор. И разве имел он теперь право звонить Еве и просить ее о помощи? Нет.

Хотя…

С другой стороны, это был бы шикарный предлог затащить ее в гости. Он болен, он слаб. Она бы не смогла его не выслушать. И тогда он бы покаялся. И, может быть, даже встал перед ней на колени.

С этими мыслями он и уснул.

Проснувшись, обнаружил у себя все те же тридцать восемь и семь. К температуре добавились сопли, слезившиеся глаза и сухой кашель.

Еле дотащившись до ванной и взглянув на себя в зеркало над раковиной, он ужаснулся. Таким уродливым он себе еще ни разу не казался.

Еве звонить передумал. Любоваться тут было нечем. И голос отвратительный — гнусавый, чужой.

По-стариковски шаркая подошвами тапок, он пошел в кухню. Поставил чайник на плиту, полез в холодильник. Кроме пакета кефира и пяти яиц ничего не было. Он по субботам обычно делал вылазки в магазин и закупался на неделю. Сегодня была суббота. А он заболел. Буквально слег!

Егору сделалось себя так жалко, что он сморщился. Больной, голодный, никому не нужный. Можно было бы, конечно, позвонить Аллочке, но от нее суеты больше, чем пользы.

Ева! Только Ева могла его спасти. Но ее он звать на помощь точно не станет.

Егор доедал отвратительную по вкусу яичницу, хрустевшую скорлупой, когда в дверь позвонили.

Кого принесло, он не имел понятия. Это могла быть сестра, которой срочно понадобились деньги или его машина. Это могли быть представители из спортивного комитета их района, которые до него не дозвонились, потому что он спал, как убитый. Это могли быть…

Это была Ева!

Градус его тела, кажется, тут же подскочил еще выше, стоило ему открыть дверь и увидеть ее. Виски сдавило так, что он на мгновение ослеп. И видел ее только по памяти: высокую, худую, невероятно красивую, загорелую.

Может, у него галлюцинации? Может, он уже сходит с ума от своей страшной простуды? Ева не могла приехать. Она его прогнала. И сказала, что не любит, что не хочет и что исправить уже ничего нельзя. В ней к нему уже ничего никогда не поменяется.

Зрение вернулось. Ева стояла перед ним и рассматривала его безо всякого выражения, так она смотрела на всех, всегда. Она стала еще красивее. Ей очень шел загар. В узких светлых джинсах и широком свитере черного цвета с высоким горлом, обнимающим ее длинную стройную шею. Стрижка все та же: под мальчика.

— Здорово, Минаков, — первой произнесла она, потому что он стоял и как дурак молчал. — Пустишь?

— Привет, Звонарева, — проскрипел он, отступая в сторону. — Пущу.

Она хмыкнула на звук его скрипучего голоса. Вошла. Швырнула сумочку на пол под вешалкой. Оставила у порога кроссовки, по-особенному выйдя из них.

Егор всегда поражался тому, как она разувается. Она не снимала обувь, не сбрасывала, она выходила из нее — грациозно, плавно, как в танце.

— Болеешь? — спросила она, сразу проходя босой в кухню.

Оглядела его тарелку с остатками отвратительной яичницы, которая подгорела и сверкала чешуйками скорлупок.

— Жрешь всякую гадость. Что так? Поухаживать некому?

Она обернулась на него, оглядела с головы до ног. Хмыкнула со словами:

— Небось еще себя и жалеешь.

— Ничего я не жалею, — проворчал Егор, сел на свое место перед тарелкой с остывшим завтраком. — Чай будешь?

— Нет.

— А кофе?

— И кофе не буду, Минаков. Потому что кофе у тебя дрянной. Ты же знаешь.

Ее зеленые глазищи, всегда сводившие его с ума, уставились на него, странно блеснули.

Ева отвернулась к окну, за которым бесился рыжий сентябрь. Постучала пальцами по подоконнику. И тут же потерла пальцы друг о друга, подоконник был пыльным.

И произнесла, не обернувшись:

— Вообще-то я к тебе по делу, Минаков.

Мог бы поострить, ляпнуть какую-нибудь ерунду, типа: надеялся, что она соскучилась. Но он не рискнул.

— Слушаю тебя, — скрипнул он простуженным голосом, подавив желание шутить и быть остроумным.

— Мне нужна твоя помощь.

И снова захотелось затянуть: «Да ладно! Чего вдруг понадобился?»

А еще три месяца назад…

Вернее, два месяца и двадцать один день назад ни помощь не нужна была, ни он сам. И велено было близко не подходить. И не звонить. И не писать противных глупых сообщений.

Не затянул. Просто сказал:

— Всегда готов.

— Вот и славно, — выдохнула Ева с облегчением.

Повернулась к нему с полуулыбкой, оглядела стол.

— Тогда стану тебе, что ли, родной матерью. Сгоняю в магазин и в аптеку. Накормлю и вылечу.

И она вышла прочь с кухни. Так же грациозно влезла в обувь, подняла с пола сумочку, взялась за дверную ручку. И он не выдержал:

— А если бы отказался помочь тебе, не стала бы меня кормить и лечить?

— Не-а, — ответила Ева, мотнув головой.

— Даже такого хворого, беспомощного?

— Не-а, — повторила она.

Прошлась взглядом по его вытянутым на коленках спортивным штанам, по потной застиранной футболке и сердито пробубнила:

— Я бы тебя тогда просто добила. Пока ты беспомощный.

И она ушла. На целый час. Он уже даже стал подумывать, что она снова вернулась в свою новую жизнь, куда ему не было хода. В которой они не виделись, не созванивались и не переписывались. В которой его душу выжимало так, что выть хотелось.

Ева вернулась. В каждой руке по два туго набитых пакета с едой, с лекарствами. Она тут же принялась их смешивать с водой, что-то капала ему в нос, втирала в затылок и виски. Он чихал, морщился от горького вкуса, жмурился от растирки, которая лезла в глаза. Но уже через час чувствовал себя много бодрее. А может, это случилось от того, что Ева сновала по его кухне, готовила еду и все что-то говорила и говорила. Про увольнение, про статьи в журналах и газетах, про странные слова, которых никто не мог слышать.

— Понимаешь, этого никто не мог знать. Никто, кроме меня и еще одного человека, — повторила она в десятый раз, разливая суп-пюре по глубоким тарелкам.

Тут же поставила перед ним ту, где было в три раза больше. Приказала:

— Ешь!

Он послушно взялся за ложку.

— Это были особенные слова, Егор. Мы так общались с одним человеком в моей прошлой жизни. Там, где из меня воспитали то, что получилось. — Ева странно пила суп-пюре через край тарелки. — Общались, чтобы нас никто не понял. Это было нам нужно.

— Зачем?

— Для особых моментов.

— Для каких моментов?

Он ел неаппетитно выглядевший суп и находил, что никогда не ел ничего вкуснее.

— Для всяких… — Она поставила пустую тарелку на стол, отодвинула чистую ложку, она ею так и не воспользовалась. — Когда надо было ночью сбежать куда-нибудь. Когда еды надо было добыть. А для этого надо было усыпить старшего, он отвечал за кухню и продовольственные запасы. И тогда мы с моим братом выходили на дело.

— На дело? На какое дело? Зачем?

— Чтобы просто пожрать! — Она резко вскочила с места, наклонилась над ним, сузила глаза. Дышала тяжело, с присвистом. — Ты хоть можешь себе представить, столичный мальчик, как бывает страшно, когда дико хочется есть, а тебе не дают?! А тебе всего шесть лет! И ты не понимаешь, почему тебе не дают хлеба. Просто не принимает детский ум, зачем нужно кого-то бить, чтобы получить стакан чая с сахаром.

— Ты… — Он поперхнулся, откинулся на спинку стула, уставился на нее диким взглядом, под лопатками заныло. — Ты голодала?!

— Да, — ответила Ева коротко и вернулась на место.

Сцепила пальцы в замок и постучала ими по столу.

— Мне нужно найти того, кто написал эти статьи, Егор.

— Ну… Если это так важно, я постараюсь что-то сделать.

— Не что-то, а ты найдешь его! Найдешь! — выкрикнула Ева, зажмуриваясь.

Он смотрел на нее и будто видел впервые. Ее безупречная выдержка и хладнокровие затрещали по швам, выворачивая наизнанку что-то нежное, уязвимое, пульсирующее острой болью. Ему даже стало казаться, что он видит капли крови, которыми сочится ее душа. Его захлестнула такая жалость, что он тут же совершил ошибку. Он произнес:

— Бедная… Бедная моя! Как же тебе…

Договорить не вышло.

— Не надо меня жалеть, понял! — заорала Ева, поднимая на него прежний пустой взгляд, и еще раз с силой пристукнула сцепленными в замок пальцами по столу. — Жалеть меня не надо! Мне просто надо найти этого человека.

— С которым ты воровала еду?

— Который написал статьи обо мне.

— А разве это не один и тот же человек? Ты ведь сказала, что эти слова были известны только тебе и твоему брату. И если в статьях упоминались именно эти слова, то это значит…

— Это ничего не значит, Минаков. — Ева холодно улыбнулась. — Моего так называемого брата давно нет в живых.

— Нет в живых?

— Что ты, как попугай! — снова взорвалась она, вскакивая. — Повторяешь за мной по слову! Нет в живых. Нет! Он умер, погиб.

— Погиб? — повторил он.

И тут же прикусил язык, потому что Ева в беспомощной ярости закатила глаза и принялась беззвучно ругаться.

— А как он погиб? — зачем-то спросил он.

Может, за тем, чтобы не повторять за ней попугаем ее же фразы. Может, чтобы отвлечь ее. Ему совершенно точно не была интересна судьба давно погибшего мальчишки. Во всяком случае, до тех пор, пока Ева ему не соврала.

Она точно соврала! Он не мог ошибаться. Он знал ее достаточно хорошо, и еще лучше чувствовал. Как бы она ни пыталась отгородиться от внешнего мира, всегда оставаясь вежливой и безучастной, каким бы пугающе пустым ни был ее взгляд, Егор всегда ее чувствовал. И совершенно точно понял, что она соврала, когда ответила:

— Тимур погиб в результате несчастного случая.